— Отец! — закричала девушка в отчаянии и сделала шаг вперед.
— Да, лучше послушайтесь красотку, — рявкнул один из разбойников. — Ее слова — золото, а уста подобны устам той сказочной принцессы, которая, вымолвив слово, дарит вам жемчужины или алмазы. Угомонитесь же, достопочтенный сеньор, обещайте, что не попытаетесь бежать и вручите такую записку нашему достойному другу — хозяину харчевни, с которой он может отправиться без боязни в Малагу. А там ваш управитель выдаст ему две-три тысячи крон — сколько вам будет угодно; мы не назначаем цифру выкупа таким путешественникам, как вы. Когда же трактирщик вернется сюда, на постоялый двор, мы отпустим вас на свободу. Ну а если не вернется, вы будете в ответе — зуб за зуб, око за око, жизнь за жизнь!
— Отец мой, отец, послушайтесь этих людей, — настаивала дочь, — не подвергайте опасности свою драгоценную жизнь из-за каких-то мешков с деньгами.
— Вот, слышите, сеньор князь? Ведь только князь или вице-король, или сам король, даже император, может говорить с такой легкостью и простотой о земных благах, как говорит эта красотка. Верно она сказала — Ну так что же вы собираетесь с нами делать? — спросил старик; он в первый раз снизошел до разговора с бандитами, до сих пор он довольствовался тем, что осыпал их бранью и ударами. — Итак, что же вы будете с нами делать в этом разбойничьем притоне, когда отправите вашего достойного сообщника, хозяина постоялого двора, с письмом к моему управителю'' — Ого, что он говорит: разбойничий притон! Вы только послушайте, сеньор Калавасас, только послушайте, как оскорбляют харчевню «У мавританского короля»! Притон!
Поди-ка сюда и докажи, как заблуждается достойный идальго.
— Что мы с тобой будем делать? — вмешался другой грабитель, не давая времени дону Калавасасу защитить честь харчевни — Что будем делать? Да проще простого! Посту пим так: дашь нам честное слово дворянина, что не попытаешься бежать.
— Дворянин не дает честного слова разбойникам.
— Отец, дворянин дает честное слово господу богу! — произнесла донья Флора.
— Запомни раз и навсегда, что говорит тебе красотка, ибо мудрость господня глаголет ее устами.
— Хорошо, предположим, я даю слово, что же вы намерены делать дальше?
— Прежде всего мы не будем спускать с тебя глаз.
— Как? — воскликнул дон Иниго. — Я дам честное слово, а вы не позволите мне продолжать путь?
— Э, нет, — возразил разбойник, — не в те времена мы живем, когда ростовщики Бургоса одолжили Сиду тысячу золотых, взяв в залог ларь, наполненный песком. Мы не поступим так, как поступили эти почтенные люди, — другими словами, они отсчитали тысячу золотых, не заглянув в ларь, а мы сначала заглянем.
— Ну и негодяи, — сквозь зубы процедил дон Иниго.
— Отец, — молила донья Флора, стараясь успокоить старика, — заклинаю вас именем неба!
— Ну хорошо, не будете спускать с меня глаз, а дальше?
— Привяжем тебя цепью к железному кольцу.
С этими словами разбойник указал на кольцо, вделанное в стену, словно подтверждая, что такие случаи уже бывали.
— Меня на цепь, как невольника-мавра! — вскипел старик.
При этой угрозе вся его гордость возмутилась, он попытался вскочить — рывок был так силен и стремителен, что старик шага на три отбросил разбойника, который упирался коленом в его грудь, и сам встал на одно колено.
Так скала отталкивает волну, но волна через миг снова налетает на нее, — нечто подобное случилось и сейчас: пятеро-шестеро разбойников кинулись на дона Иниго и сломали бы ему руку, если б он не отступил; они вырвали у него эфес шпаги с обломком лезвия, и тут же на него ринулся разбойник, униженный тем, что его отбросил какой-то старик, он клялся, угрожая ножом, что наступил последний час пленника.
Донья Флора, увидев, как блеснула сталь, с горестным криком метнулась к отцу.
Но один из разбойников схватил ее, а другой толкнул приятеля, занесшего нож.
— Висенте, Висенте, — закричал он, сжав его руку, хотя нож мог поразить и его, — что ты затеял, черт тебя возьми?
— Я убью этого бесноватого!
— Нет.
— Клянусь святым Яковом, мы еще посмотрим…
— Не убьешь. Послушай, ты что же, хочешь продырявить мешок — ведь из него вывалится весь выкуп. Эх, Висенте, у тебя мерзкий нрав, я всегда это твердил. Дай-ка мне побеседовать с достойным сеньором — увидишь, я-то его уговорю.
Разбойник, которого сообщники называли Висенте, разумеется, понял, как справедливы эти слова, и отступил с ворчанием.
Отступил не значит, что он вышел из комнаты, нет, он сделал два-три шага назад, как раненый ягуар, готовый прыгнуть на добычу.
Грабитель, решивший стать посредником, занял его место и обратился к дону Иниго с такими словами:
— Сеньор кавалер, будьте же благоразумны! Вас не привяжут к железному кольцу, а поместят в погреб, где хранятся самые тонкие вина. Дверь туда так же крепка, как дверь в темницах Гранады, около нее поставят стражу.
— Негодяи! Так обходиться с человеком моего сана…
— Отец, ведь я буду с вами, я не покину вас, — воскликнула донья Флора. — А два-три дня промчатся быстро.
— Ну уж нет, красотка, этого мы вам обещать не можем, — сказал один из разбойников.
— Как? Не можете мне обещать…
— Что вы останетесь со своим отцом.
— Боже мой, что же со мной будет? — ужаснулась девушка.
— С вами? — повторил посредник. — Мы-то не такие важные господа, поэтому девица вашего возраста, да еще из благородных, — добыча нашего атамана.
— Боже мой, — в отчаянии прошептала девушка, а ее отец закричал от ярости.
— Да вы не бойтесь, — продолжал, посмеиваясь, разбойник, — атаман у нас молод, атаман у нас красавец и, говорят, из дворян. Значит, в случае чего утешьтесь, достойный сеньор, даже если вы знатны, как сам король: неравный брак ей не грозит.
Только сейчас донья Флора поняла весь ужас своего положения, поняла, что ей уготовано судьбой, и, вскрикнув, с быстротой молнии выхватила из-за корсажа небольшой кинжал, острый как игла, — лезвие блеснуло у ее груди.
Разбойники отступили на шаг, и она снова осталась одна и стояла у стены со спокойным и решительным видом, подобно статуе, олицетворяющей твердость духа.
— Батюшка, я сделаю все, что вы прикажете, — обратилась она к старику. И взгляд невинной девушки говорил, что по первому его слову острое лезвие кинжала пронзит ее сердце.
Дон Иниго молчал, но неимоверное напряжение словно придало ему силу юноши — неожиданным и резким движением он отбросил двух разбойников, повисших на нем, и, рывком вскочив на ноги, крикнул:
— Сюда, дочь моя, ко мне!
Он раскрыл объятия, и донья Флора кинулась на грудь отца. Он схватил ее кинжал, а она вполголоса проговорила:
— Батюшка, вспомните об истории римлянина Виргиния, о котором вы мне рассказывали…
Еще не отзвучали эти слова, как один из разбойников — он намеревался схватить девушку — упал к ногам дона Иниго, пораженный прямо в сердце тоненьким кинжалом, казавшимся игрушкой, а не оружием защиты.
И тотчас же громкие яростные крики раздались в харчевне, в воздухе засверкали кинжалы и шпаги, выхваченные из ножен.
Пленники, видя, что наступил их смертный час, обменялись последними поцелуями, сотворили последнюю молитву и, воздев руки к небесам, воскликнули в один голос:
— Убивайте!
— Смерть, смерть обоим! — вопили грабители, направляя оружие на старика и девушку.
И вдруг раздался звон — вдребезги разлетелось оконное стекло, разбитое сильным ударом, и в комнате появился молодой человек с кинжалом на поясе. Он спросил — судя по тону, он привык повелевать:
— Эй, сеньоры, что тут у вас происходит?
Его голос звучал не громче обычного голоса, но все сразу умолкли; кинжалы и ножи исчезли, шпаги очутились в ножнах. Стало тихо; разбойники отступили на несколько шагов, и посреди образовавшегося круга перед неизвестным так и остались стоять, обняв друг друга, отец и дочь.
VII. САЛЬТЕАДОР
VIII. ПРИЗНАНИЕ
— Да, лучше послушайтесь красотку, — рявкнул один из разбойников. — Ее слова — золото, а уста подобны устам той сказочной принцессы, которая, вымолвив слово, дарит вам жемчужины или алмазы. Угомонитесь же, достопочтенный сеньор, обещайте, что не попытаетесь бежать и вручите такую записку нашему достойному другу — хозяину харчевни, с которой он может отправиться без боязни в Малагу. А там ваш управитель выдаст ему две-три тысячи крон — сколько вам будет угодно; мы не назначаем цифру выкупа таким путешественникам, как вы. Когда же трактирщик вернется сюда, на постоялый двор, мы отпустим вас на свободу. Ну а если не вернется, вы будете в ответе — зуб за зуб, око за око, жизнь за жизнь!
— Отец мой, отец, послушайтесь этих людей, — настаивала дочь, — не подвергайте опасности свою драгоценную жизнь из-за каких-то мешков с деньгами.
— Вот, слышите, сеньор князь? Ведь только князь или вице-король, или сам король, даже император, может говорить с такой легкостью и простотой о земных благах, как говорит эта красотка. Верно она сказала — Ну так что же вы собираетесь с нами делать? — спросил старик; он в первый раз снизошел до разговора с бандитами, до сих пор он довольствовался тем, что осыпал их бранью и ударами. — Итак, что же вы будете с нами делать в этом разбойничьем притоне, когда отправите вашего достойного сообщника, хозяина постоялого двора, с письмом к моему управителю'' — Ого, что он говорит: разбойничий притон! Вы только послушайте, сеньор Калавасас, только послушайте, как оскорбляют харчевню «У мавританского короля»! Притон!
Поди-ка сюда и докажи, как заблуждается достойный идальго.
— Что мы с тобой будем делать? — вмешался другой грабитель, не давая времени дону Калавасасу защитить честь харчевни — Что будем делать? Да проще простого! Посту пим так: дашь нам честное слово дворянина, что не попытаешься бежать.
— Дворянин не дает честного слова разбойникам.
— Отец, дворянин дает честное слово господу богу! — произнесла донья Флора.
— Запомни раз и навсегда, что говорит тебе красотка, ибо мудрость господня глаголет ее устами.
— Хорошо, предположим, я даю слово, что же вы намерены делать дальше?
— Прежде всего мы не будем спускать с тебя глаз.
— Как? — воскликнул дон Иниго. — Я дам честное слово, а вы не позволите мне продолжать путь?
— Э, нет, — возразил разбойник, — не в те времена мы живем, когда ростовщики Бургоса одолжили Сиду тысячу золотых, взяв в залог ларь, наполненный песком. Мы не поступим так, как поступили эти почтенные люди, — другими словами, они отсчитали тысячу золотых, не заглянув в ларь, а мы сначала заглянем.
— Ну и негодяи, — сквозь зубы процедил дон Иниго.
— Отец, — молила донья Флора, стараясь успокоить старика, — заклинаю вас именем неба!
— Ну хорошо, не будете спускать с меня глаз, а дальше?
— Привяжем тебя цепью к железному кольцу.
С этими словами разбойник указал на кольцо, вделанное в стену, словно подтверждая, что такие случаи уже бывали.
— Меня на цепь, как невольника-мавра! — вскипел старик.
При этой угрозе вся его гордость возмутилась, он попытался вскочить — рывок был так силен и стремителен, что старик шага на три отбросил разбойника, который упирался коленом в его грудь, и сам встал на одно колено.
Так скала отталкивает волну, но волна через миг снова налетает на нее, — нечто подобное случилось и сейчас: пятеро-шестеро разбойников кинулись на дона Иниго и сломали бы ему руку, если б он не отступил; они вырвали у него эфес шпаги с обломком лезвия, и тут же на него ринулся разбойник, униженный тем, что его отбросил какой-то старик, он клялся, угрожая ножом, что наступил последний час пленника.
Донья Флора, увидев, как блеснула сталь, с горестным криком метнулась к отцу.
Но один из разбойников схватил ее, а другой толкнул приятеля, занесшего нож.
— Висенте, Висенте, — закричал он, сжав его руку, хотя нож мог поразить и его, — что ты затеял, черт тебя возьми?
— Я убью этого бесноватого!
— Нет.
— Клянусь святым Яковом, мы еще посмотрим…
— Не убьешь. Послушай, ты что же, хочешь продырявить мешок — ведь из него вывалится весь выкуп. Эх, Висенте, у тебя мерзкий нрав, я всегда это твердил. Дай-ка мне побеседовать с достойным сеньором — увидишь, я-то его уговорю.
Разбойник, которого сообщники называли Висенте, разумеется, понял, как справедливы эти слова, и отступил с ворчанием.
Отступил не значит, что он вышел из комнаты, нет, он сделал два-три шага назад, как раненый ягуар, готовый прыгнуть на добычу.
Грабитель, решивший стать посредником, занял его место и обратился к дону Иниго с такими словами:
— Сеньор кавалер, будьте же благоразумны! Вас не привяжут к железному кольцу, а поместят в погреб, где хранятся самые тонкие вина. Дверь туда так же крепка, как дверь в темницах Гранады, около нее поставят стражу.
— Негодяи! Так обходиться с человеком моего сана…
— Отец, ведь я буду с вами, я не покину вас, — воскликнула донья Флора. — А два-три дня промчатся быстро.
— Ну уж нет, красотка, этого мы вам обещать не можем, — сказал один из разбойников.
— Как? Не можете мне обещать…
— Что вы останетесь со своим отцом.
— Боже мой, что же со мной будет? — ужаснулась девушка.
— С вами? — повторил посредник. — Мы-то не такие важные господа, поэтому девица вашего возраста, да еще из благородных, — добыча нашего атамана.
— Боже мой, — в отчаянии прошептала девушка, а ее отец закричал от ярости.
— Да вы не бойтесь, — продолжал, посмеиваясь, разбойник, — атаман у нас молод, атаман у нас красавец и, говорят, из дворян. Значит, в случае чего утешьтесь, достойный сеньор, даже если вы знатны, как сам король: неравный брак ей не грозит.
Только сейчас донья Флора поняла весь ужас своего положения, поняла, что ей уготовано судьбой, и, вскрикнув, с быстротой молнии выхватила из-за корсажа небольшой кинжал, острый как игла, — лезвие блеснуло у ее груди.
Разбойники отступили на шаг, и она снова осталась одна и стояла у стены со спокойным и решительным видом, подобно статуе, олицетворяющей твердость духа.
— Батюшка, я сделаю все, что вы прикажете, — обратилась она к старику. И взгляд невинной девушки говорил, что по первому его слову острое лезвие кинжала пронзит ее сердце.
Дон Иниго молчал, но неимоверное напряжение словно придало ему силу юноши — неожиданным и резким движением он отбросил двух разбойников, повисших на нем, и, рывком вскочив на ноги, крикнул:
— Сюда, дочь моя, ко мне!
Он раскрыл объятия, и донья Флора кинулась на грудь отца. Он схватил ее кинжал, а она вполголоса проговорила:
— Батюшка, вспомните об истории римлянина Виргиния, о котором вы мне рассказывали…
Еще не отзвучали эти слова, как один из разбойников — он намеревался схватить девушку — упал к ногам дона Иниго, пораженный прямо в сердце тоненьким кинжалом, казавшимся игрушкой, а не оружием защиты.
И тотчас же громкие яростные крики раздались в харчевне, в воздухе засверкали кинжалы и шпаги, выхваченные из ножен.
Пленники, видя, что наступил их смертный час, обменялись последними поцелуями, сотворили последнюю молитву и, воздев руки к небесам, воскликнули в один голос:
— Убивайте!
— Смерть, смерть обоим! — вопили грабители, направляя оружие на старика и девушку.
И вдруг раздался звон — вдребезги разлетелось оконное стекло, разбитое сильным ударом, и в комнате появился молодой человек с кинжалом на поясе. Он спросил — судя по тону, он привык повелевать:
— Эй, сеньоры, что тут у вас происходит?
Его голос звучал не громче обычного голоса, но все сразу умолкли; кинжалы и ножи исчезли, шпаги очутились в ножнах. Стало тихо; разбойники отступили на несколько шагов, и посреди образовавшегося круга перед неизвестным так и остались стоять, обняв друг друга, отец и дочь.
VII. САЛЬТЕАДОР
Тот, кто так неожиданно появился и чей внезапный приход произвел ошеломляющее впечатление и на грабителей, угрожавших пленникам, и на самих пленников, без сомнения, заслуживает нашего внимания оттого, что его появление было необычно и что ему уготована важная роль в нашем повествовании, которое мы сейчас прервем, чтобы нарисовать его портрет и, так сказать, представить его нашим читателям.
Молодому человеку было лет двадцать семь — двадцать восемь. Его костюм, — такое одеяние носят андалусские горцы, — поражал изяществом: серая войлочная шляпа с широкими полями, украшенная двумя орлиными перьями, кожаная расшитая куртка, какие и поныне еще надевают охотники из Кордовы, отправляясь на охоту в горы Сьерры-Морены, пояс, расшитый шелком и золотом, пунцовые шаровары с точеными пуговицами, кожаные сапоги под цвет куртки со шнуровкой по бокам, у лодыжек и подколенок, так, чтобы можно было видеть чулки, облегавшие икры.
Простой кинжал — неразлучный спутник охотников на медведей в Пиренеях — с рукояткой из резного рога, украшенной серебряными гвоздиками, с лезвием шириной в два пальца и длиной в восемь вершков, остроконечный и отточенный, вложенный в кожаные ножны с серебряной насечкой, был, как мы уже говорили, единственным оружием молодого атамана.
Мы называем его так, ибо шайка грабителей и убийц тотчас подчинилась его властному голосу и мигом отступила от пленников.
На атамане был полосатый плащ, и он носил его с таким величием, с каким император носит пурпурную мантию.
Говоря о его внешности, заметим, что в словах разбойника, заявившего дону Иниго для успокоения его оскорбленного самолюбия, что их вожак молод, красив, изящен и вдобавок держится с таким достоинством, что его принимают за идальго, да, в этих словах не было ничего преувеличенного, пожалуй, он даже что-то и опустил, ничуть не польстив портрету.
Увидев молодого человека, донья Флора вскрикнула от удивления, впрочем, скорее от радости, словно появление незнакомца сулило ей и отцу спасение, ниспосланное небом.
Дон Иниго, казалось, понял, что отныне их судьба будет зависеть от этого молодого человека, а не от шайки разбойников.
Но дон Иниго был горд и первым не стал заводить разговор; он сжимал рукоятку окровавленного кинжала, приставив его к груди дочери, и, как видно, выжидал.
И Сальтеадор заговорил.
— В вашей храбрости я не сомневаюсь, сеньор, — начал он, — но, право, вы поступаете весьма самонадеянно, пытаясь защищаться иголкой, когда на вас нападают двадцать человек, вооруженных кинжалами и шпагами.
— Если б я защищал свою жизнь, это было бы действительно безумием, — отвечал дон Иниго. — Но я решил сначала убить ее, а потом себя. И, вероятно, так мне и придется сделать, а это нетрудно.
— А почему же вы хотите убить сеньору» а потом и себя?
— А потому, что нам угрожало насилие, и мы предпочли смерть.
— Сеньора ваша жена?
— Нет, дочь.
— Во сколько же вы оцениваете свою жизнь и честь вашей дочери?
— Свою жизнь я оцениваю в тысячу, крон, а чести моей дочери нет цены.
— Сеньор, я вам дарую жизнь, — произнес Сальтеадор, — что же касается чести сеньоры, то здесь ваша дочь будет в такой же безопасности, как в доме своей матери, под ее, опекой.
Раздался недовольный ропот разбойников.
— Прочь отсюда! — приказал Сальтеадор, протягивая руку.
И разбойники стали поспешно выходить из комнаты, а он все стоял с простертой рукой, пока последний не скрылся за дверью.
Сальтеадор затворил дверь, потом вернулся к дону Иниго и его дочери, которые следили за ним с удивлением и тревогой.
— Сеньор, их надобно извинить, — сказал он, — ведь они грубы, неучтивы, не дворяне, как мы с вами.
Дон Иниго и его дочь, казалось, немного успокоились, но они по-прежнему смотрели с удивлением на разбойника, заявившего, что он дворянин, впрочем, его манеры, достоинство, с которым он держался, его речи — словом, все говорило о том, что он не лжет.
— Сеньор, — произнесла девушка, — у моего отца, как видно, не хватило слов, чтобы поблагодарить вас. Позвольте же мне сделать это и от его имени, и от своего.
— Ваш отец прав, ибо благодарность, произнесенная такими прекрасными устами, гораздо ценнее, чем благодарность самого короля. — Затем он повернулся к старику и продолжал:
— Мне известно, что вы спешите в путь, сеньор.
Куда же вы направляетесь?
— В Гранаду, по велению короля.
— Ах, вот что! — с горестной усмешкой произнес молодой человек. — Весть о его прибытии дошла и до нас. Вчера мы видели солдат — они обстреляли горы: королю угодно, — так он сказал, — чтобы двенадцатилетний мальчишка прошел из Гранады до самой Малаги, держа в руках по мешку с золотыми монетами, слыша от всех встречных обычное напутствие: «С богом путь свой продолжай!»
— Да, действительно, такова его воля, — подтвердил дон Иниго. — И он отдал соответствующие приказы.
— За какой же срок повелел король дон Карлос покорить горы?
— Говорят — за две недели: такой наказ получил верховный судья.
— Жаль, что вам, сеньора, пришлось проехать горными тропами сегодня и вы не отложили свое путешествие на три недели, — заметил Сальтеадор, обращаясь к молодой девушке. — Тогда вы бы встретили на своем пути не разбойников, которые так напугали вас, а честных людей, и они сказали бы вам: «С богом путь свой продолжайте», — и даже, вероятно, сопровождали бы вас.
— Зато, сеньор, мы встретили, — ответила дочь дона Иниго, — дворянина, который вернул нам свободу.
— Не надо благодарить меня, — возразил Сальтеадор, — ибо я подчиняюсь власти более могучей, чем моя воля, власти, которая сильнее меня самого.
— Что же это за власть?
Сальтеадор пожал плечами:
— Право, не знаю: на свою беду, я подвластен первому впечатлению. Между сердцем и разумом, разумом и рукой, рукой и шпагой у меня полное согласие, и оно заставляет меня то свершать зло, то творить добро — чаще зло, нежели добро Но как только я увидел вас, чувство симпатии к вам исторгло гнев из моего сердца и прогнало так далеко, что, клянусь честью дворянина, я поискал его взглядом, да так нигде и не обнаружил.
Пока молодой человек говорил, дон Иниго не сводил с него глаз, и, странное дело, чувство симпатии, в котором признался Сальтеадор, говоря шутливо, с теплотой и задушевностью, походило на то чувство, которым невольно полнилась душа старика.
Тем временем донья Флора еще теснее прижалась к плечу отца, дрожа не от страха, а от какого-то непостижимого волнения, которое девушка испытала, с упоением внимая речам молодого человека, — она прильнула к отцу, чтобы в его объятиях обрести защиту от неведомого ей, властно овладевшего ею чувства.
— Знаете ли, молодой человек, — сказал дон Иниго в ответ на последние слова Сальтеадора, — у меня тоже появилась какая-то симпатия к вам. И то, что мне довелось проехать по этим местам теперь, а не через три недели, я скорее сочту удачей, а не невезением, ибо через три недели, пожалуй, мне бы уже не удалось, в свою очередь, оказать вам услугу, равную той, что вы оказали мне сейчас.
— Мне — услугу? — переспросил атаман.
Горькая усмешка выдала сокровенную мысль Сальтеадора: «Лишь всемогущий окажет мне услугу — ту, единственную, которую еще можно оказать».
А дон Иниго, словно понимая, что происходит в сердце молодого человека, говорил:
— Милосердный творец каждому предназначил место в этом мире: в государствах он создал королей, дворян, которые и являются, так сказать, естественной охраной королевской власти, города населил обывателями, торговцами, простым людом, по его воле отважные мореходы бороздят океаны, открывая неведомые, новые миры; горы же он заселил разбойниками, и там, в горах, он дал убежище хищным плотоядным зверям, как бы указуя нам, что, давая разбойникам и хищникам единое пристанище, разбойников он ставит на самую низкую ступень общества.
Сальтеадор взмахнул рукой.
— Дайте мне закончить, — остановил его дон Иниго.
Молодой человек молча и смиренно склонил голову.
— И вот, — продолжал старик, — вы можете встретить людей вне того круга, который господь бог им предназначил и где они обитают, подобно стаду особей одного и того же вида, хотя и различны по своей духовной ценности, — так вот, вы встретите их в другом кругу только в том случае, если произошло какое-либо общественное потрясение или в семье их случилась большая беда. И все это вырвало их из того круга, который был им близок, и перенесло в тот, который уготован был не для них. Так, мы с вами, например, родились дворянами, дабы состоять в свите короля, но наша судьба сложилась иначе. Я стал, по воле судьбы, мореплавателем, вы же…
Дон Иниго умолк.
— Кончайте, — усмехнулся молодой человек. — Ничего нового вы мне не скажете, да и от вас я готов все выслушать.
— ..стали разбойником.
— Да, но ведь вы знаете, это слово означает одинаково и бандита, и изгнанника.
— Да, знаю, и поверьте мне — я не смешиваю эти понятия. — И он спросил строго:
— Вы — изгнанник?
— А кто вы, сеньор?
— Я — дон Иниго Веласко де Гаро.
Молодой человек при этих словах снял шляпу и отбросил ее далеко в сторону.
— Прошу простить меня, я оставался с покрытой головой, а ведь я не испанский гранд.
— А я не король, — улыбнулся дон Иниго.
— Но вы благородны, как король.
— Вы что-нибудь знаете обо мне? — поинтересовался дон Иниго.
— Отец часто говорил о вас.
— Значит, меня знает ваш отец?
— Он не раз повторял, что ему выпало счастье быть знакомым с вами.
— Как зовут вашего отца, молодой человек?
— Да, как же его зовут? — негромко спросила донья Флора.
— Увы, сеньор, — отвечал атаман с удрученным видом, — отцу не доставит ни радости, ни счастья, если уста мои произнесут имя — имя старого испанца, в жилах которого нет ни капли мавританской крови! Не заставляйте же меня произносить его имя и усугублять его бесчестие, муки, которые он терпит из-за меня.
— Он прав, отец, — взволнованно сказала молодая девушка.
Дон Иниго взглянул на дочь, она вспыхнула и опустила глаза.
— Мне кажется, вы согласны с прекрасной доньей Флорой, — заметил Сальтеадор.
— Пусть будет так, — ответил дон Иниго. — Храните же в тайне ваше имя, но, может быть, у вас нет повода скрывать от меня причину ваших бед. Скажите мне, почему вы ведете чуждый вам образ жизни, почему изгнаны из общества?
Почему вы бежали сюда в горы? Думаю, что все это следствие безрассудства молодости. Но если вас иногда мучают угрызения совести, если вы хоть немного сожалеете, что ведете такую жизнь, то клянусь вам перед господом богом, даю слово стать вашим покровителем и даже поручителем.
— Благодарю вас, сеньор. Я верю вам, но вряд ли есть на свете человек, который мог бы помочь мне вернуться в общество и занять то место в свете, которое я прежде занимал, кроме одного — того, кто получил от господа бога наивысшую власть. В душе моей нет греховных помыслов, но сердце у меня пылкое, в горячности я совершаю ошибки, а от них часто приходишь к преступлениям. Итак, ошибки сделаны, преступления свершены — позади меня зияет бездонная пропасть. Выхода нет, и только сверхъестественная сила может вывести меня на прежнюю дорогу, по которой я когда-то шел. Порою я мечтаю о таком чуде, о таком счастье, и если б вы смогли сдержать свое слово, я бы подобно Товию возвратился в отчий дом и надо мной парил бы ангел-хранитель. Я буду ждать и надеяться, ибо надежда — единственный друг обездоленных. Правда, она обманчива, пожалуй, всего обманчивей на свете. Да, я уповаю, но я не верю. Я продолжаю жить и ухожу все дальше и дальше по глухой и крутой дороге, которая ведет меня против общества и закона, да, я иду, поднимаюсь вверх, а мне мерещится что я возвышаюсь над людьми, я повелеваю, а поскольку я повелеваю, мне мерещится, что я король. Только иногда, по ночам, когда я остаюсь совсем один, меня охватывает тоска, я погружаюсь в размышления, начинаю понимать, что я поднимаюсь не к трону, а к эшафоту.
Донья Флора негромко вскрикнула, задыхаясь от волнения.
Дон Иниго протянул руку Сальтеадору. Но он отказался от чести, которую ему оказал старый дворянин, и низко склонился, прижимая руку к сердцу, а другой рукой указывая ему на кресло.
— Итак, вы поведаете мне обо всем, — произнес дон Иниго, опускаясь в кресло.
— Расскажу обо всем, но скрою имя отца.
Старик идальго, в свою очередь, указал молодому человеку на стул, но тот, так и не сев, проговорил:
— Вы услышите не рассказ, а исповедь, перед священником я бы преклонил колена, но исповедоваться всякому другому, будь это дон Иниго или сам король, я буду стоя.
Донья Флора оперлась о спинку кресла, в котором сидел отец, а Сальтеадор, храня смиренный вид, заговорил спокойным и печальным голосом.
Молодому человеку было лет двадцать семь — двадцать восемь. Его костюм, — такое одеяние носят андалусские горцы, — поражал изяществом: серая войлочная шляпа с широкими полями, украшенная двумя орлиными перьями, кожаная расшитая куртка, какие и поныне еще надевают охотники из Кордовы, отправляясь на охоту в горы Сьерры-Морены, пояс, расшитый шелком и золотом, пунцовые шаровары с точеными пуговицами, кожаные сапоги под цвет куртки со шнуровкой по бокам, у лодыжек и подколенок, так, чтобы можно было видеть чулки, облегавшие икры.
Простой кинжал — неразлучный спутник охотников на медведей в Пиренеях — с рукояткой из резного рога, украшенной серебряными гвоздиками, с лезвием шириной в два пальца и длиной в восемь вершков, остроконечный и отточенный, вложенный в кожаные ножны с серебряной насечкой, был, как мы уже говорили, единственным оружием молодого атамана.
Мы называем его так, ибо шайка грабителей и убийц тотчас подчинилась его властному голосу и мигом отступила от пленников.
На атамане был полосатый плащ, и он носил его с таким величием, с каким император носит пурпурную мантию.
Говоря о его внешности, заметим, что в словах разбойника, заявившего дону Иниго для успокоения его оскорбленного самолюбия, что их вожак молод, красив, изящен и вдобавок держится с таким достоинством, что его принимают за идальго, да, в этих словах не было ничего преувеличенного, пожалуй, он даже что-то и опустил, ничуть не польстив портрету.
Увидев молодого человека, донья Флора вскрикнула от удивления, впрочем, скорее от радости, словно появление незнакомца сулило ей и отцу спасение, ниспосланное небом.
Дон Иниго, казалось, понял, что отныне их судьба будет зависеть от этого молодого человека, а не от шайки разбойников.
Но дон Иниго был горд и первым не стал заводить разговор; он сжимал рукоятку окровавленного кинжала, приставив его к груди дочери, и, как видно, выжидал.
И Сальтеадор заговорил.
— В вашей храбрости я не сомневаюсь, сеньор, — начал он, — но, право, вы поступаете весьма самонадеянно, пытаясь защищаться иголкой, когда на вас нападают двадцать человек, вооруженных кинжалами и шпагами.
— Если б я защищал свою жизнь, это было бы действительно безумием, — отвечал дон Иниго. — Но я решил сначала убить ее, а потом себя. И, вероятно, так мне и придется сделать, а это нетрудно.
— А почему же вы хотите убить сеньору» а потом и себя?
— А потому, что нам угрожало насилие, и мы предпочли смерть.
— Сеньора ваша жена?
— Нет, дочь.
— Во сколько же вы оцениваете свою жизнь и честь вашей дочери?
— Свою жизнь я оцениваю в тысячу, крон, а чести моей дочери нет цены.
— Сеньор, я вам дарую жизнь, — произнес Сальтеадор, — что же касается чести сеньоры, то здесь ваша дочь будет в такой же безопасности, как в доме своей матери, под ее, опекой.
Раздался недовольный ропот разбойников.
— Прочь отсюда! — приказал Сальтеадор, протягивая руку.
И разбойники стали поспешно выходить из комнаты, а он все стоял с простертой рукой, пока последний не скрылся за дверью.
Сальтеадор затворил дверь, потом вернулся к дону Иниго и его дочери, которые следили за ним с удивлением и тревогой.
— Сеньор, их надобно извинить, — сказал он, — ведь они грубы, неучтивы, не дворяне, как мы с вами.
Дон Иниго и его дочь, казалось, немного успокоились, но они по-прежнему смотрели с удивлением на разбойника, заявившего, что он дворянин, впрочем, его манеры, достоинство, с которым он держался, его речи — словом, все говорило о том, что он не лжет.
— Сеньор, — произнесла девушка, — у моего отца, как видно, не хватило слов, чтобы поблагодарить вас. Позвольте же мне сделать это и от его имени, и от своего.
— Ваш отец прав, ибо благодарность, произнесенная такими прекрасными устами, гораздо ценнее, чем благодарность самого короля. — Затем он повернулся к старику и продолжал:
— Мне известно, что вы спешите в путь, сеньор.
Куда же вы направляетесь?
— В Гранаду, по велению короля.
— Ах, вот что! — с горестной усмешкой произнес молодой человек. — Весть о его прибытии дошла и до нас. Вчера мы видели солдат — они обстреляли горы: королю угодно, — так он сказал, — чтобы двенадцатилетний мальчишка прошел из Гранады до самой Малаги, держа в руках по мешку с золотыми монетами, слыша от всех встречных обычное напутствие: «С богом путь свой продолжай!»
— Да, действительно, такова его воля, — подтвердил дон Иниго. — И он отдал соответствующие приказы.
— За какой же срок повелел король дон Карлос покорить горы?
— Говорят — за две недели: такой наказ получил верховный судья.
— Жаль, что вам, сеньора, пришлось проехать горными тропами сегодня и вы не отложили свое путешествие на три недели, — заметил Сальтеадор, обращаясь к молодой девушке. — Тогда вы бы встретили на своем пути не разбойников, которые так напугали вас, а честных людей, и они сказали бы вам: «С богом путь свой продолжайте», — и даже, вероятно, сопровождали бы вас.
— Зато, сеньор, мы встретили, — ответила дочь дона Иниго, — дворянина, который вернул нам свободу.
— Не надо благодарить меня, — возразил Сальтеадор, — ибо я подчиняюсь власти более могучей, чем моя воля, власти, которая сильнее меня самого.
— Что же это за власть?
Сальтеадор пожал плечами:
— Право, не знаю: на свою беду, я подвластен первому впечатлению. Между сердцем и разумом, разумом и рукой, рукой и шпагой у меня полное согласие, и оно заставляет меня то свершать зло, то творить добро — чаще зло, нежели добро Но как только я увидел вас, чувство симпатии к вам исторгло гнев из моего сердца и прогнало так далеко, что, клянусь честью дворянина, я поискал его взглядом, да так нигде и не обнаружил.
Пока молодой человек говорил, дон Иниго не сводил с него глаз, и, странное дело, чувство симпатии, в котором признался Сальтеадор, говоря шутливо, с теплотой и задушевностью, походило на то чувство, которым невольно полнилась душа старика.
Тем временем донья Флора еще теснее прижалась к плечу отца, дрожа не от страха, а от какого-то непостижимого волнения, которое девушка испытала, с упоением внимая речам молодого человека, — она прильнула к отцу, чтобы в его объятиях обрести защиту от неведомого ей, властно овладевшего ею чувства.
— Знаете ли, молодой человек, — сказал дон Иниго в ответ на последние слова Сальтеадора, — у меня тоже появилась какая-то симпатия к вам. И то, что мне довелось проехать по этим местам теперь, а не через три недели, я скорее сочту удачей, а не невезением, ибо через три недели, пожалуй, мне бы уже не удалось, в свою очередь, оказать вам услугу, равную той, что вы оказали мне сейчас.
— Мне — услугу? — переспросил атаман.
Горькая усмешка выдала сокровенную мысль Сальтеадора: «Лишь всемогущий окажет мне услугу — ту, единственную, которую еще можно оказать».
А дон Иниго, словно понимая, что происходит в сердце молодого человека, говорил:
— Милосердный творец каждому предназначил место в этом мире: в государствах он создал королей, дворян, которые и являются, так сказать, естественной охраной королевской власти, города населил обывателями, торговцами, простым людом, по его воле отважные мореходы бороздят океаны, открывая неведомые, новые миры; горы же он заселил разбойниками, и там, в горах, он дал убежище хищным плотоядным зверям, как бы указуя нам, что, давая разбойникам и хищникам единое пристанище, разбойников он ставит на самую низкую ступень общества.
Сальтеадор взмахнул рукой.
— Дайте мне закончить, — остановил его дон Иниго.
Молодой человек молча и смиренно склонил голову.
— И вот, — продолжал старик, — вы можете встретить людей вне того круга, который господь бог им предназначил и где они обитают, подобно стаду особей одного и того же вида, хотя и различны по своей духовной ценности, — так вот, вы встретите их в другом кругу только в том случае, если произошло какое-либо общественное потрясение или в семье их случилась большая беда. И все это вырвало их из того круга, который был им близок, и перенесло в тот, который уготован был не для них. Так, мы с вами, например, родились дворянами, дабы состоять в свите короля, но наша судьба сложилась иначе. Я стал, по воле судьбы, мореплавателем, вы же…
Дон Иниго умолк.
— Кончайте, — усмехнулся молодой человек. — Ничего нового вы мне не скажете, да и от вас я готов все выслушать.
— ..стали разбойником.
— Да, но ведь вы знаете, это слово означает одинаково и бандита, и изгнанника.
— Да, знаю, и поверьте мне — я не смешиваю эти понятия. — И он спросил строго:
— Вы — изгнанник?
— А кто вы, сеньор?
— Я — дон Иниго Веласко де Гаро.
Молодой человек при этих словах снял шляпу и отбросил ее далеко в сторону.
— Прошу простить меня, я оставался с покрытой головой, а ведь я не испанский гранд.
— А я не король, — улыбнулся дон Иниго.
— Но вы благородны, как король.
— Вы что-нибудь знаете обо мне? — поинтересовался дон Иниго.
— Отец часто говорил о вас.
— Значит, меня знает ваш отец?
— Он не раз повторял, что ему выпало счастье быть знакомым с вами.
— Как зовут вашего отца, молодой человек?
— Да, как же его зовут? — негромко спросила донья Флора.
— Увы, сеньор, — отвечал атаман с удрученным видом, — отцу не доставит ни радости, ни счастья, если уста мои произнесут имя — имя старого испанца, в жилах которого нет ни капли мавританской крови! Не заставляйте же меня произносить его имя и усугублять его бесчестие, муки, которые он терпит из-за меня.
— Он прав, отец, — взволнованно сказала молодая девушка.
Дон Иниго взглянул на дочь, она вспыхнула и опустила глаза.
— Мне кажется, вы согласны с прекрасной доньей Флорой, — заметил Сальтеадор.
— Пусть будет так, — ответил дон Иниго. — Храните же в тайне ваше имя, но, может быть, у вас нет повода скрывать от меня причину ваших бед. Скажите мне, почему вы ведете чуждый вам образ жизни, почему изгнаны из общества?
Почему вы бежали сюда в горы? Думаю, что все это следствие безрассудства молодости. Но если вас иногда мучают угрызения совести, если вы хоть немного сожалеете, что ведете такую жизнь, то клянусь вам перед господом богом, даю слово стать вашим покровителем и даже поручителем.
— Благодарю вас, сеньор. Я верю вам, но вряд ли есть на свете человек, который мог бы помочь мне вернуться в общество и занять то место в свете, которое я прежде занимал, кроме одного — того, кто получил от господа бога наивысшую власть. В душе моей нет греховных помыслов, но сердце у меня пылкое, в горячности я совершаю ошибки, а от них часто приходишь к преступлениям. Итак, ошибки сделаны, преступления свершены — позади меня зияет бездонная пропасть. Выхода нет, и только сверхъестественная сила может вывести меня на прежнюю дорогу, по которой я когда-то шел. Порою я мечтаю о таком чуде, о таком счастье, и если б вы смогли сдержать свое слово, я бы подобно Товию возвратился в отчий дом и надо мной парил бы ангел-хранитель. Я буду ждать и надеяться, ибо надежда — единственный друг обездоленных. Правда, она обманчива, пожалуй, всего обманчивей на свете. Да, я уповаю, но я не верю. Я продолжаю жить и ухожу все дальше и дальше по глухой и крутой дороге, которая ведет меня против общества и закона, да, я иду, поднимаюсь вверх, а мне мерещится что я возвышаюсь над людьми, я повелеваю, а поскольку я повелеваю, мне мерещится, что я король. Только иногда, по ночам, когда я остаюсь совсем один, меня охватывает тоска, я погружаюсь в размышления, начинаю понимать, что я поднимаюсь не к трону, а к эшафоту.
Донья Флора негромко вскрикнула, задыхаясь от волнения.
Дон Иниго протянул руку Сальтеадору. Но он отказался от чести, которую ему оказал старый дворянин, и низко склонился, прижимая руку к сердцу, а другой рукой указывая ему на кресло.
— Итак, вы поведаете мне обо всем, — произнес дон Иниго, опускаясь в кресло.
— Расскажу обо всем, но скрою имя отца.
Старик идальго, в свою очередь, указал молодому человеку на стул, но тот, так и не сев, проговорил:
— Вы услышите не рассказ, а исповедь, перед священником я бы преклонил колена, но исповедоваться всякому другому, будь это дон Иниго или сам король, я буду стоя.
Донья Флора оперлась о спинку кресла, в котором сидел отец, а Сальтеадор, храня смиренный вид, заговорил спокойным и печальным голосом.
VIII. ПРИЗНАНИЕ
— Уверяю вас, сеньор, — так начал Сальтеадор, — я вправе утверждать, что каждым человеком, ставшим преступником, какое бы преступление он ни совершил, движет сила, независимая от его воли, по ее наущению он и сбивается с правильного пути.
Чтобы совратить человека, нужна могучая рука, иногда это железная длань самой судьбы. Но чтобы заставить ребенка уклониться с прямого пути, ребенка, у которого еще неверный глаз, а походка еще нетверда, иной раз довольно и легкого дуновения.
И такое дуновение пронеслось над моей колыбелью: это было равнодушие, пожалуй, даже ненависть моего отца…
— Сеньор, не начинайте с обвинений, если хотите, чтобы господь бог простил вас, — негромко молвила донья Флора.
— А я и не обвиняю, да хранит меня бог от этого. Мои ошибки и преступления на моей совести, и в день грядущего суда я не переложу их на другого, но я должен рассказать обо всем истинную правду.
Мать моя некогда слыла одной из самых красивых девушек в Кордове, и сейчас еще она среди первых красавиц Гранады. Не знаю, что заставило ее выйти замуж за моего отца, но я всегда замечал, что живут они как чужие, а не как супруги.
И вот я родился… Мне часто приходилось слышать, что общие друзья родителей думали, будто мое рождение сблизит их, но ничего подобного не произошло. Отец был холоден к моей матери, он стал холоден и к ребенку. И я почувствовал это, как только стал все сознавать. Я понял, что лишен покровителя, которого бог дарует нам при нашем рождении.
Правда, матушка, чтобы смягчить несправедливость судьбы, окружила меня горячей и нежной любовью, стараясь заменить ею все, чего мне недоставало, как видно, считая, что должна любить сына за двоих.
Да, она горячо любила меня, но любила по-женски; если бы в этом чувстве было немного меньше нежности и побольше отцовской строгости, это умерило бы капризы ребенка и укротило страсти юноши. Так бог сказал Океану:
«Ты не поднимешься выше, ты не разольешься дальше».
Капризы, усмиренные рукой отца, страсти, подавленные рукой мужчины, стали бы терпимы, приемлемы в обществе.
Но у юнца, воспитанного под снисходительным взором женщины и ведомого ее нежной рукой, нрав становится неистовым. Материнская снисходительность безгранична, как и материнская любовь. И вот я превратился в эдакого необузданного горячего коня и, увы, поддавшись мгновенному порыву, умчался в горы.
Правда, хотя мой характер в безудержной свободе испортился вконец, зато силы мои окрепли. Я знал — твердая отцовская рука не захлопнет передо мной двери дома, и заранее посмеивался над робкими попреками, которыми встретят меня, когда я вернусь. Вместе с горцами я блуждал по Сьерре-Морене. Я научился охотиться на вепря с рогатиной, на медведя с кинжалом. Мне было всего пятнадцать лет а ведь эти дикие звери привели бы в ужас любого моего сверстника. Для меня же это были просто противники, с которыми я вступал в единоборство, в опасное сражение и всегда побеждал. Бывало, стоило мне заметить в горах звериный след, и животное было уже обречено — я преследовал его, настигал, нападал первый. Не раз я ужом вползал в звериное логово, и там мне светили только горящие глаза разъяренного врага, на которого я шел. И тогда-то, хотя только господь бог был свидетелем борьбы, происходившей в недрах гор, — схватки со зверем, тогда-то мое сердце учащенно билось от гордости и ликования и, подобно героям Гомера, которые насмехались над недругом, прежде чем напасть на него с мечом, дротиком или копьем, я дразнил, вызывая на единоборство волка, вепря, медведя. И начиналась борьба между мною и зверем. Борьба молчаливая, жестокая, и завершалась она предсмертным рычанием зверя и торжествующими криками победителя. И, как Геркулес, победитель чудовища, Геркулес, с которым я себя сравнивал, я, выбираясь из логова на свет божий и влача за собой труп побежденного, осыпал его оскорблениями в дикой своей радости и восхвалял свою победу песней, которую тут же слагал. Я называл бушующие горные потоки своими друзьями, орлов, что парили в вышине, — своими братьями.
Я возмужал, пришла пора любви. Новые страсти и прежние увлечения соединились, и все это безудержно толкало меня на безумства. Я погряз в азартных играх, я предавался любовным похождениям. Матушка старалась образумить меня. Но, как всегда, все ее попытки были тщетны — она была слишком кротка. Тогда она призвала на помощь отца.
Чтобы совратить человека, нужна могучая рука, иногда это железная длань самой судьбы. Но чтобы заставить ребенка уклониться с прямого пути, ребенка, у которого еще неверный глаз, а походка еще нетверда, иной раз довольно и легкого дуновения.
И такое дуновение пронеслось над моей колыбелью: это было равнодушие, пожалуй, даже ненависть моего отца…
— Сеньор, не начинайте с обвинений, если хотите, чтобы господь бог простил вас, — негромко молвила донья Флора.
— А я и не обвиняю, да хранит меня бог от этого. Мои ошибки и преступления на моей совести, и в день грядущего суда я не переложу их на другого, но я должен рассказать обо всем истинную правду.
Мать моя некогда слыла одной из самых красивых девушек в Кордове, и сейчас еще она среди первых красавиц Гранады. Не знаю, что заставило ее выйти замуж за моего отца, но я всегда замечал, что живут они как чужие, а не как супруги.
И вот я родился… Мне часто приходилось слышать, что общие друзья родителей думали, будто мое рождение сблизит их, но ничего подобного не произошло. Отец был холоден к моей матери, он стал холоден и к ребенку. И я почувствовал это, как только стал все сознавать. Я понял, что лишен покровителя, которого бог дарует нам при нашем рождении.
Правда, матушка, чтобы смягчить несправедливость судьбы, окружила меня горячей и нежной любовью, стараясь заменить ею все, чего мне недоставало, как видно, считая, что должна любить сына за двоих.
Да, она горячо любила меня, но любила по-женски; если бы в этом чувстве было немного меньше нежности и побольше отцовской строгости, это умерило бы капризы ребенка и укротило страсти юноши. Так бог сказал Океану:
«Ты не поднимешься выше, ты не разольешься дальше».
Капризы, усмиренные рукой отца, страсти, подавленные рукой мужчины, стали бы терпимы, приемлемы в обществе.
Но у юнца, воспитанного под снисходительным взором женщины и ведомого ее нежной рукой, нрав становится неистовым. Материнская снисходительность безгранична, как и материнская любовь. И вот я превратился в эдакого необузданного горячего коня и, увы, поддавшись мгновенному порыву, умчался в горы.
Правда, хотя мой характер в безудержной свободе испортился вконец, зато силы мои окрепли. Я знал — твердая отцовская рука не захлопнет передо мной двери дома, и заранее посмеивался над робкими попреками, которыми встретят меня, когда я вернусь. Вместе с горцами я блуждал по Сьерре-Морене. Я научился охотиться на вепря с рогатиной, на медведя с кинжалом. Мне было всего пятнадцать лет а ведь эти дикие звери привели бы в ужас любого моего сверстника. Для меня же это были просто противники, с которыми я вступал в единоборство, в опасное сражение и всегда побеждал. Бывало, стоило мне заметить в горах звериный след, и животное было уже обречено — я преследовал его, настигал, нападал первый. Не раз я ужом вползал в звериное логово, и там мне светили только горящие глаза разъяренного врага, на которого я шел. И тогда-то, хотя только господь бог был свидетелем борьбы, происходившей в недрах гор, — схватки со зверем, тогда-то мое сердце учащенно билось от гордости и ликования и, подобно героям Гомера, которые насмехались над недругом, прежде чем напасть на него с мечом, дротиком или копьем, я дразнил, вызывая на единоборство волка, вепря, медведя. И начиналась борьба между мною и зверем. Борьба молчаливая, жестокая, и завершалась она предсмертным рычанием зверя и торжествующими криками победителя. И, как Геркулес, победитель чудовища, Геркулес, с которым я себя сравнивал, я, выбираясь из логова на свет божий и влача за собой труп побежденного, осыпал его оскорблениями в дикой своей радости и восхвалял свою победу песней, которую тут же слагал. Я называл бушующие горные потоки своими друзьями, орлов, что парили в вышине, — своими братьями.
Я возмужал, пришла пора любви. Новые страсти и прежние увлечения соединились, и все это безудержно толкало меня на безумства. Я погряз в азартных играх, я предавался любовным похождениям. Матушка старалась образумить меня. Но, как всегда, все ее попытки были тщетны — она была слишком кротка. Тогда она призвала на помощь отца.