Было поздно — я не привык повиноваться и восстал против увещеваний отца. Да и его голос, звучавший в грохоте бури, был мне чужд. Ведь я вырос, возмужал в тлетворной среде; так юное деревце, быть может, и поддалось бы, но дерево устояло, не сгибаясь, и по-прежнему под его корой, грубой и шероховатой, словно у дуба, бурлили жгучие токи.
О нет, я не буду вспоминать обо всем — рассказ был бы слишком долог, да я и не могу этого сделать в присутствии вашей чистой, невинной дочери; чувство уважения замыкает мои уста. Нет, я не буду говорить о ночных оргиях, неистовых любовных страстях, обо всем, что в конце концов разорило моего отца и измучило страдалицу мать. Нет, нет… Я прохожу мимо бесконечных приключений, которые составляют суть всей моей жизни, — она пестрит поединками, серенадами под балконами дам, уличными встречами — так пестрит яркими красками мой плащ; повторяю, я умолчу о всех своих похождениях и перейду к рассказу о том, какой крутой поворот произошел в моей жизни, изменив ее навсегда.
Я полюбил.., или вообразил, что люблю одну женщину — сестру моего друга. Как я клялся ей, призывая в свидетели моей любви целый мир, — простите, сеньора, тогда я еще не видел вас и считал, что она всех красивее на свете… И вот как-то ночью, а вернее утром, я встретил у дверей отчего дома брата своей любовницы. Он был верхом и держал за поводья вторую лошадь.
Я сразу заподозрил, что тайна моей любви открыта.
«Что ты здесь делаешь?» — спросил я.
«Жду тебя или не видишь? Шпага при тебе?»
«С ней я никогда не расстаюсь».
«Тогда садись на коня и следуй за мной».
«Я буду сопровождать тебя — скорее ты последуешь за мной».
«О нет! Я сам знаю, куда нам нужно попасть, и поскорее».
И он пустил коня галопом, я тоже, и так мы мчались бок о бок во весь опор и скоро очутились в горах.
Мы проскакали еще шагов пятьсот и оказались близ полянки, заросшей нежной травой, словно приглаженной рукой человека.
«Здесь и остановимся», — сказал Альваро: так звали моего друга.
«Пожалуй», — отвечал я.
«Сходите с лошади и готовьте шпагу, дон Фернандо. Вы, конечно, догадываетесь, зачем мы здесь — я вызываю вас на дуэль».
«Сначала я сомневался, — отвечал я, — а теперь теряюсь в догадках — что же могло произойти? Отчего наша любовь обернулась ненавистью; вчера еще братья, сегодня враги…»
«Враги именно потому, что братья, — оборвал меня дон Альваро, вынимая шпагу. — Братья по моей сестре Вперед, вперед, дон Фернандо, со шпагой в руке!»
«Я готов, — ответил я. — Вы-то хорошо знаете, что дважды повторять приглашение мне не нужно. Но я жду — скажите о причине нашего приезда сюда, на эту поляну. Что настроило вас против меня? В чем я виноват?»
«Обвинений столько, что я предпочитаю молчать. И одно напоминание о них заставляет меня еще и еще раз поклясться, что я смою твоей кровью все оскорбления. Живо шпагу из ножен, Фернандо!»
Я просто не узнавал себя — до того спокойно я выслушал его гневные слова, его вызов.
«Драться я не буду, пока не узнаю, в чем моя вина», — сказал я.
Он выхватил из кармана пачку писем.
«Узнаете эти бумажонки?»
Я вздрогнул.
«Бросьте их на землю, может быть, и узнаю».
«Ну что же, соберите их и прочтите».
Он швырнул письма на землю. Я их подобрал, пробежал глазами — да, то были мои письма.
Отрицать это было невозможно; я стоял перед лицом оскорбленного брата.
«О я глупец! — воскликнул я. — Горе безумцу, доверившему бумаге свои сердечные тайны и честь женщины! Ведь письмо — это летящая стрела: известно, откуда она направлена, откуда она пущена, но неведомо, где она упадет и кого настигнет».
«Так что же, узнали вы письма, дон Фернандо?»
«Они написаны моей рукой, дон Альваро».
«Живо обнажайте шпагу, и пусть один из нас падет во искупление попранной чести моей сестры».
«Я зол на вас — ваш поступок, ваши угрозы, дон Альваро, мешают мне просить у вас руки вашей сестры».
«Ну и трус! — крикнул дон Альваро. — Увидел шпагу у брата опозоренной им женщины и обещает жениться'»
«Вы-то знаете, что я не трус, дон Альваро. Я хочу поговорить с вами, выслушайте меня».
«Шпагу наголо! Там, где должен говорить клинок, язык молчит».
«Я люблю вашу сестру, дон Альваро, и она любит меня.
Почему же мне не назвать вас братом?»
«Да потому, что отец сказал вчера, что он, вовеки не назовет сыном человека, погрязшего в долгах, пороках, распутстве».
Хладнокровие покинуло меня при таком потоке оскорблений.
«Так сказал ваш отец, дон Альваро?» — переспросил я и заскрежетал зубами от гнева.
«Да, и я повторяю его слова. И добавлю: обнажайте шпагу, дон Фернандо!»
«Итак, ты хочешь драться!» — воскликнул я.
«Обнажайте шпагу! — настаивал дон Альваро. — Иначе я просто изобью вас шпагой, как палкой».
Я противился, поверьте, дон Иниго, говорю вам сущую правду. Противился, пока позволяла честь. Я выхватил шпагу. Прошло минут пять, и дон Альваро был мертв. Он умер без покаяния, проклиная меня. Отсюда все мои несчастья…
Сальтеадор умолк в раздумье, склонив на грудь голову.
И тут вдруг появилась юная цыганка — в окне, через которое недавно вошел атаман, — и торопливо, так спешат, принося важные известия, трижды произнесла имя Фернандо.
Не сразу, очевидно, он ее услышал — обернулся, когда она окликнула его в третий раз.
Но как ни спешила Хинеста сообщить какую-то весть, Сальтеадор сделал ей знак рукой, приказав подождать, и она умолкла.
— Я вернулся в город, — продолжал он. — По дороге я встретил двух монахов и указал им место, где лежало тело дона Альваро.
Казалось бы, ничего особенного в этой истории — поединок двух молодых людей и смерть от раны, нанесенной шпагой. Но наша дуэль была необычна: отец дона Альваро был вне себя — он утратил единственного сына и объявил меня убийцей.
Признаюсь, моя репутация не могла меня защитить: я был обвинен в убийстве, суд подтвердил гнусное обвинение. Алькальд предъявил мне это обвинение, и трое альгвасилов явились за мной, собираясь взять под стражу.
Я заявил, что отправлюсь в тюрьму один. Они мне отказали. Я дал им слово дворянина, что не убегу, если пойду впереди или позади их. И в этом они мне отказали, решив вести меня в острог силой.
Двоих я убил, третьего ранил. Я вскочил на своего неоседланного коня, захватив из дома одну-единственную вещь: ключ.
Я не успел повидаться с матушкой и решил вернуться и обнять ее в последний раз.
Часа через два я был в безопасности в горах.
Горы кишели разбойниками всех мастей, как и я, — изгнанниками, вступившими в распрю с правосудием, поскольку ждать от общества им было нечего, они горели желанием отомстить за то зло, которое оно им причинило. Всем этим отверженным недоставало лишь атамана, который сплотил бы их, превратил в грозную силу.
Я вызвался стать главарем. Они согласились. Остальное вы уже знаете.
— А вам удалось повидаться с матушкой? — спросила донья Флора.
— Благодарю вас, сеньора. Вы еще считаете меня человеком.
Девушка опустила глаза.
— Да, удалось, — продолжал Сальтеадор, — я виделся с ней не один, а десять, двадцать раз. Только она одна — моя мать связывает меня с этим миром. Раз в месяц, не намечая определенного дня, ибо все зависит от бдительного надзора, который установлен за мной, итак, раз в месяц с наступлением ночи я спускаюсь с вершин и в одеянии горца, закутавшись в широкий плащ, пробираюсь в город, невидимкой, никем не узнаваемый, пересекаю площадь и проникаю в отчий дом: ведь он для меня особенно дорог с той поры, когда я стал изгнанником. Я поднимаюсь по лестнице, отворяю дверь в спальню матушки, крадучись приближаюсь к ней и бужу ее, поцеловав в лоб. Я сажусь на ее постель и всю ночь, как во времена детства, держу ее за руку, прильнув головой к ее груди.
Так проходит ночь; мы говорим о прошлом, о тех временах, когда я был невинен и счастлив. Она целует меня, и тогда мне кажется, что ее поцелуй примиряет меня с жизнью, людьми и богом.
— О отец! — воскликнула донья Флора, вытирая слезы со щек.
— Ну что ж, — проговорил старик, — вы увидите свою мать не только ночью украдкой, но при свете дня, на глазах у всех. Ручаюсь вам честью дворянина.
— О, как вы добры! Вы безмерно добры, батюшка! — повторяла донья Флора, целуя отца.
— Дон Фернандо, — вдруг с тревогой молвила цыганка, — я должна сообщить вам важную весть. Выслушайте же, бога ради!
Но и на этот раз он повелительным жестом приказал ей подождать.
— Итак, мы вас покидаем, — произнес дон Иниго, — и увезем самые лучшие воспоминания о вас.
— Значит, вы меня прощаете? — сказал Сальтеадор, охваченный каким-то неизъяснимым, теплым чувством к дону Иниго.
— Не только прощаем, но почитаем себя обязанными вам, и я надеюсь, что с божьей помощью докажу вам свою признательность.
— А вы, сеньора, — смиренно спросил Сальтеадор донью Флору, — разделяете ли вы мнение своего отца?
— О да! — воскликнула донья Флора. — Не знаю только, как выразить вам…
Она осмотрелась, словно ища, что бы подарить молодому человеку в знак благодарности.
Сальтеадор понял ее намерение и, увидев букет, составленный Амаполой по велению дона Рамиро, взял его и подал донье Флоре.
Она обменялась взглядом с отцом, словно советуясь с ним, и, когда он кивнул ей в знак согласия, вынула из букета цветок.
То был анемон — символ печали.
Донья Флора протянула его Сальтеадору.
— Отец обещал отплатить вам добром, а это от меня.
Сальтеадор с благоговением взял цветок, поднес его к губам и спрятал на груди, прикрыв курткой.
— До свидания, — промолвил дон Иниго. — Смею вас уверить заранее — до скорого свидания.
— Поступайте, как подскажет ваше доброе сердце, сеньор. И да поможет вам бог!
Затем он повысил голос и произнес:
— Вы свободны. Идите, и пусть всякий, кто встретится на вашем пути, отойдет на десять шагов от вас. Не то будет убит.
Дон Иниго и его дочь покинули харчевню, а он следил за ними из окна, выходящего во двор, увидел, как они сели на своих мулов и пустились в путь.
И тогда молодой человек взял цветок, спрятанный на груди, и еще раз поцеловал, поцеловал с чувством, которое не вызывало сомнений!
И тут кто-то положил ему руку на плечо.
Это была Хинеста. Девушка легко, словно птица, впорхнула в комнату, когда уехали дон Иниго и донья Флора, — она понимала, что при них Сальтеадор не желал слушать ее сообщений. Она была бледна как смерть.
— Что тебе нужно? — сказал, взглянув на нее, Сальтеадор.
— Слушай же: вот-вот появятся королевские солдаты.
Они уже в четверти мили отсюда. Не пройдет и десяти минут, как они нападут на тебя.
— Ты в этом уверена, Хинеста? — спросил Сальтеадор, хмуря брови.
Не успел он договорить, как раздался грохот выстрелов, — Вот ты и сам слышишь, — отвечала Хинеста.
— К оружию! — крикнул Сальтеадор, выбегая во двор. — К оружию!
IX. ДУБ ДОНЬИ МЕРСЕДЕС
X. ОГОНЬ В ГОРАХ
О нет, я не буду вспоминать обо всем — рассказ был бы слишком долог, да я и не могу этого сделать в присутствии вашей чистой, невинной дочери; чувство уважения замыкает мои уста. Нет, я не буду говорить о ночных оргиях, неистовых любовных страстях, обо всем, что в конце концов разорило моего отца и измучило страдалицу мать. Нет, нет… Я прохожу мимо бесконечных приключений, которые составляют суть всей моей жизни, — она пестрит поединками, серенадами под балконами дам, уличными встречами — так пестрит яркими красками мой плащ; повторяю, я умолчу о всех своих похождениях и перейду к рассказу о том, какой крутой поворот произошел в моей жизни, изменив ее навсегда.
Я полюбил.., или вообразил, что люблю одну женщину — сестру моего друга. Как я клялся ей, призывая в свидетели моей любви целый мир, — простите, сеньора, тогда я еще не видел вас и считал, что она всех красивее на свете… И вот как-то ночью, а вернее утром, я встретил у дверей отчего дома брата своей любовницы. Он был верхом и держал за поводья вторую лошадь.
Я сразу заподозрил, что тайна моей любви открыта.
«Что ты здесь делаешь?» — спросил я.
«Жду тебя или не видишь? Шпага при тебе?»
«С ней я никогда не расстаюсь».
«Тогда садись на коня и следуй за мной».
«Я буду сопровождать тебя — скорее ты последуешь за мной».
«О нет! Я сам знаю, куда нам нужно попасть, и поскорее».
И он пустил коня галопом, я тоже, и так мы мчались бок о бок во весь опор и скоро очутились в горах.
Мы проскакали еще шагов пятьсот и оказались близ полянки, заросшей нежной травой, словно приглаженной рукой человека.
«Здесь и остановимся», — сказал Альваро: так звали моего друга.
«Пожалуй», — отвечал я.
«Сходите с лошади и готовьте шпагу, дон Фернандо. Вы, конечно, догадываетесь, зачем мы здесь — я вызываю вас на дуэль».
«Сначала я сомневался, — отвечал я, — а теперь теряюсь в догадках — что же могло произойти? Отчего наша любовь обернулась ненавистью; вчера еще братья, сегодня враги…»
«Враги именно потому, что братья, — оборвал меня дон Альваро, вынимая шпагу. — Братья по моей сестре Вперед, вперед, дон Фернандо, со шпагой в руке!»
«Я готов, — ответил я. — Вы-то хорошо знаете, что дважды повторять приглашение мне не нужно. Но я жду — скажите о причине нашего приезда сюда, на эту поляну. Что настроило вас против меня? В чем я виноват?»
«Обвинений столько, что я предпочитаю молчать. И одно напоминание о них заставляет меня еще и еще раз поклясться, что я смою твоей кровью все оскорбления. Живо шпагу из ножен, Фернандо!»
Я просто не узнавал себя — до того спокойно я выслушал его гневные слова, его вызов.
«Драться я не буду, пока не узнаю, в чем моя вина», — сказал я.
Он выхватил из кармана пачку писем.
«Узнаете эти бумажонки?»
Я вздрогнул.
«Бросьте их на землю, может быть, и узнаю».
«Ну что же, соберите их и прочтите».
Он швырнул письма на землю. Я их подобрал, пробежал глазами — да, то были мои письма.
Отрицать это было невозможно; я стоял перед лицом оскорбленного брата.
«О я глупец! — воскликнул я. — Горе безумцу, доверившему бумаге свои сердечные тайны и честь женщины! Ведь письмо — это летящая стрела: известно, откуда она направлена, откуда она пущена, но неведомо, где она упадет и кого настигнет».
«Так что же, узнали вы письма, дон Фернандо?»
«Они написаны моей рукой, дон Альваро».
«Живо обнажайте шпагу, и пусть один из нас падет во искупление попранной чести моей сестры».
«Я зол на вас — ваш поступок, ваши угрозы, дон Альваро, мешают мне просить у вас руки вашей сестры».
«Ну и трус! — крикнул дон Альваро. — Увидел шпагу у брата опозоренной им женщины и обещает жениться'»
«Вы-то знаете, что я не трус, дон Альваро. Я хочу поговорить с вами, выслушайте меня».
«Шпагу наголо! Там, где должен говорить клинок, язык молчит».
«Я люблю вашу сестру, дон Альваро, и она любит меня.
Почему же мне не назвать вас братом?»
«Да потому, что отец сказал вчера, что он, вовеки не назовет сыном человека, погрязшего в долгах, пороках, распутстве».
Хладнокровие покинуло меня при таком потоке оскорблений.
«Так сказал ваш отец, дон Альваро?» — переспросил я и заскрежетал зубами от гнева.
«Да, и я повторяю его слова. И добавлю: обнажайте шпагу, дон Фернандо!»
«Итак, ты хочешь драться!» — воскликнул я.
«Обнажайте шпагу! — настаивал дон Альваро. — Иначе я просто изобью вас шпагой, как палкой».
Я противился, поверьте, дон Иниго, говорю вам сущую правду. Противился, пока позволяла честь. Я выхватил шпагу. Прошло минут пять, и дон Альваро был мертв. Он умер без покаяния, проклиная меня. Отсюда все мои несчастья…
Сальтеадор умолк в раздумье, склонив на грудь голову.
И тут вдруг появилась юная цыганка — в окне, через которое недавно вошел атаман, — и торопливо, так спешат, принося важные известия, трижды произнесла имя Фернандо.
Не сразу, очевидно, он ее услышал — обернулся, когда она окликнула его в третий раз.
Но как ни спешила Хинеста сообщить какую-то весть, Сальтеадор сделал ей знак рукой, приказав подождать, и она умолкла.
— Я вернулся в город, — продолжал он. — По дороге я встретил двух монахов и указал им место, где лежало тело дона Альваро.
Казалось бы, ничего особенного в этой истории — поединок двух молодых людей и смерть от раны, нанесенной шпагой. Но наша дуэль была необычна: отец дона Альваро был вне себя — он утратил единственного сына и объявил меня убийцей.
Признаюсь, моя репутация не могла меня защитить: я был обвинен в убийстве, суд подтвердил гнусное обвинение. Алькальд предъявил мне это обвинение, и трое альгвасилов явились за мной, собираясь взять под стражу.
Я заявил, что отправлюсь в тюрьму один. Они мне отказали. Я дал им слово дворянина, что не убегу, если пойду впереди или позади их. И в этом они мне отказали, решив вести меня в острог силой.
Двоих я убил, третьего ранил. Я вскочил на своего неоседланного коня, захватив из дома одну-единственную вещь: ключ.
Я не успел повидаться с матушкой и решил вернуться и обнять ее в последний раз.
Часа через два я был в безопасности в горах.
Горы кишели разбойниками всех мастей, как и я, — изгнанниками, вступившими в распрю с правосудием, поскольку ждать от общества им было нечего, они горели желанием отомстить за то зло, которое оно им причинило. Всем этим отверженным недоставало лишь атамана, который сплотил бы их, превратил в грозную силу.
Я вызвался стать главарем. Они согласились. Остальное вы уже знаете.
— А вам удалось повидаться с матушкой? — спросила донья Флора.
— Благодарю вас, сеньора. Вы еще считаете меня человеком.
Девушка опустила глаза.
— Да, удалось, — продолжал Сальтеадор, — я виделся с ней не один, а десять, двадцать раз. Только она одна — моя мать связывает меня с этим миром. Раз в месяц, не намечая определенного дня, ибо все зависит от бдительного надзора, который установлен за мной, итак, раз в месяц с наступлением ночи я спускаюсь с вершин и в одеянии горца, закутавшись в широкий плащ, пробираюсь в город, невидимкой, никем не узнаваемый, пересекаю площадь и проникаю в отчий дом: ведь он для меня особенно дорог с той поры, когда я стал изгнанником. Я поднимаюсь по лестнице, отворяю дверь в спальню матушки, крадучись приближаюсь к ней и бужу ее, поцеловав в лоб. Я сажусь на ее постель и всю ночь, как во времена детства, держу ее за руку, прильнув головой к ее груди.
Так проходит ночь; мы говорим о прошлом, о тех временах, когда я был невинен и счастлив. Она целует меня, и тогда мне кажется, что ее поцелуй примиряет меня с жизнью, людьми и богом.
— О отец! — воскликнула донья Флора, вытирая слезы со щек.
— Ну что ж, — проговорил старик, — вы увидите свою мать не только ночью украдкой, но при свете дня, на глазах у всех. Ручаюсь вам честью дворянина.
— О, как вы добры! Вы безмерно добры, батюшка! — повторяла донья Флора, целуя отца.
— Дон Фернандо, — вдруг с тревогой молвила цыганка, — я должна сообщить вам важную весть. Выслушайте же, бога ради!
Но и на этот раз он повелительным жестом приказал ей подождать.
— Итак, мы вас покидаем, — произнес дон Иниго, — и увезем самые лучшие воспоминания о вас.
— Значит, вы меня прощаете? — сказал Сальтеадор, охваченный каким-то неизъяснимым, теплым чувством к дону Иниго.
— Не только прощаем, но почитаем себя обязанными вам, и я надеюсь, что с божьей помощью докажу вам свою признательность.
— А вы, сеньора, — смиренно спросил Сальтеадор донью Флору, — разделяете ли вы мнение своего отца?
— О да! — воскликнула донья Флора. — Не знаю только, как выразить вам…
Она осмотрелась, словно ища, что бы подарить молодому человеку в знак благодарности.
Сальтеадор понял ее намерение и, увидев букет, составленный Амаполой по велению дона Рамиро, взял его и подал донье Флоре.
Она обменялась взглядом с отцом, словно советуясь с ним, и, когда он кивнул ей в знак согласия, вынула из букета цветок.
То был анемон — символ печали.
Донья Флора протянула его Сальтеадору.
— Отец обещал отплатить вам добром, а это от меня.
Сальтеадор с благоговением взял цветок, поднес его к губам и спрятал на груди, прикрыв курткой.
— До свидания, — промолвил дон Иниго. — Смею вас уверить заранее — до скорого свидания.
— Поступайте, как подскажет ваше доброе сердце, сеньор. И да поможет вам бог!
Затем он повысил голос и произнес:
— Вы свободны. Идите, и пусть всякий, кто встретится на вашем пути, отойдет на десять шагов от вас. Не то будет убит.
Дон Иниго и его дочь покинули харчевню, а он следил за ними из окна, выходящего во двор, увидел, как они сели на своих мулов и пустились в путь.
И тогда молодой человек взял цветок, спрятанный на груди, и еще раз поцеловал, поцеловал с чувством, которое не вызывало сомнений!
И тут кто-то положил ему руку на плечо.
Это была Хинеста. Девушка легко, словно птица, впорхнула в комнату, когда уехали дон Иниго и донья Флора, — она понимала, что при них Сальтеадор не желал слушать ее сообщений. Она была бледна как смерть.
— Что тебе нужно? — сказал, взглянув на нее, Сальтеадор.
— Слушай же: вот-вот появятся королевские солдаты.
Они уже в четверти мили отсюда. Не пройдет и десяти минут, как они нападут на тебя.
— Ты в этом уверена, Хинеста? — спросил Сальтеадор, хмуря брови.
Не успел он договорить, как раздался грохот выстрелов, — Вот ты и сам слышишь, — отвечала Хинеста.
— К оружию! — крикнул Сальтеадор, выбегая во двор. — К оружию!
IX. ДУБ ДОНЬИ МЕРСЕДЕС
Вот что произошло.
Дон Иниго рассказывал, что недалеко от Альхамы они повстречали отряд королевских войск — с начальником он был хорошо знаком.
Разбойники, как мы уже говорили, с хохотом вспоминали, что отряд прошел здесь накануне.
Отряду из сорока человек было приказано очистить от разбойничьей вольницы, наводящей ужас на путешественников, все дороги и тропы в горах. Назначена была награда — сто золотых за каждого захваченного, живого или мертвого, бандита и тысяча — за главаря.
Король дон Карлос поклялся, что уничтожит разбой в Испании, будет гнать бандитов с горы на гору, пока не столкнет в море. За два с половиной года, с того дня, как он вступил в Испанию, он упрямо преследовал свою цель, а упрямство, как известно, являлось отличительной чертой его характера, — и загнал последних бандитов в непроходимые места — в горы Сьерры-Невады, нависшей над морем.
Накануне дело было почти сделано, начальник отряда был вполне удовлетворен осмотром дороги, ему не попалось ничего подозрительного, ничто не привлекло его внимания, кроме харчевни: их встретили хозяин и слуги, у хозяина было открытое лицо, сговорчивый и приветливый нрав, — он был сговорчивее хозяев других харчевен, и ничто не указывало, что здесь — разбойничий притон, поэтому начальник дал приказ продолжать путь, и отряд отправился дальше.
До самой Альхамы не было обнаружено ничего приметного, кроме крестов, стоявших у обочины дороги, но кресты такая обычная вещь в Испании, что солдаты не обратили на них ровно никакого внимания.
Однако в Альхаме начальник отряда кое-что разведал, и ему предписали немедля заняться харчевней «У мавританского короля», поскольку именно в ней находятся главные, силы разбойников, их гнездо, их убежище. И начальник карательного отряда, не теряя времени, приказал своим людям повернуть обратно и следовать за ним.
От Альхамы до харчевни было шесть лье; солдаты уже проделали полпути, когда увидели, что к ним приближается раненый и истекающий кровью слуга дона Иниго. Взывая о помощи, он мчался бешеным галопом.
Он-то и рассказал обо всем, что только что произошло.
Итак, мы знаем, что дон Иниго был знаком с командиром отряда, поэтому начальник, услышав, в каком безвыходном положении знаменитый идальго и его дочь, донья Флора, как с ними расправились разбойники, приказал продолжать путь ускоренным маршем.
Хинеста, стоявшая на высоком утесе, издалека увидела головной отряд колонны — она сейчас же поняла, почему отряд возвращается, и, дрожа от страха за жизнь Фернандо, бросилась в харчевню, распахнула садовую калитку, ту самую, через которую он недавно прошел, подбежала к разбитому им окошку, остановилась там по приказу Фернандо, стала по его воле ждать, смотрела через окно, слышала разговор молодого человека с пленниками и поняла, что произошло между Фернандо и доньей Флорой.
Хинеста была бледна, сердце ее то колотилось, то замирало от ужаса. Она прыгнула в комнату и сообщила Фернандо о приближении королевской рати.
Сальтеадор выбежал из харчевни с криком: «К оружию!»
Он думал, что все собрались в кухне, но там было пусто. Во дворе тоже никого не было. В два прыжка он очутился у входа в харчевню.
У дверей он обнаружил аркебузу, валявшуюся на земле, и старинный патронташ с зарядами. Он схватил аркебузу, повесил патронташ на шею, выпрямился во весь рост и стал искать глазами сообщников, недоумевая, куда они подевались.
Выстрелы прекратились — значит, те, против кого они были направлены, перестали сопротивляться.
И тут Сальтеадор увидел на вершине холма авангард отряда королевских солдат.
Он оглянулся — да, все его бросили, предали. Только Хинеста стояла позади него, бледная, с судорожно сжатыми руками. Дрожа от ужаса, она умоляла его бежать, бежать скорее.
— Что ж, придется так и сделать, — пробормотал он. — Презренные твари изменили!
— А может быть, они присоединятся к тебе там, в горах?! — робко предположила Хинеста.
Ее слова вселили в Фернандо надежду.
— Пожалуй, так оно и будет.
Они бросились во двор, и Фернандо закрыл тяжелые ворота, задвинув железный засов.
Затем вместе с Хинестой он вошел в кухню, потом в чулан и, приподняв подъемную дверь, пропустил девушку вперед. Потом он запер дверь на замок и, освещая путь фитилем аркебузы, вместе со своей спутницей спустился по лестнице в подземелье — именно туда собирались бандиты поместить дона Иниго, чтобы предотвратить его побег.
Минут через пять Сальтеадор и цыганка уже оказались на другом конце подземелья. Сальтеадор поднял своими могучими плечами вторую потайную дверь, заложенную снаружи землей, поросшей мхом.
И вот беглецы очутились в горном ущелье. Сальтеадор вздохнул полной грудью.
— Теперь мы на свободе! — воскликнул он.
— Да, конечно, но времени терять нельзя, — ответила Хинеста.
— Куда же мы пойдем?
— К дубу святой Мерседес.
Фернандо вздрогнул.
— Тогда скорее вперед, — сказал он. — Быть может, святая дева, моя покровительница, принесет мне счастье.
Вдвоем, а вернее втроем, ибо за ними бежала козочка, они пошли дальше, в заросли кустарника, по тропам, протоптанным зверями.
Только двигаясь по этим дорогам, они должны были, как это делают и дикие звери, опускать голову почти до земли, иногда ползти на четвереньках, особенно в тех местах, где сплетались ветки кустов и под ногами лежали скользкие камни; но чем труднее была дорога в этой естественной крепости, тем надежнее она была для атамана и цыганки.
Так продолжалось почти час. Они шагали все медленнее и прошли меньше полулье.
Людям, не знакомым с горами, с тропами, проложенными оленями, медведями и кабанами, пришлось бы потратить целый день, чтобы проделать этот путь.
Чем дальше продвигались беглецы, тем непроходимее становились заросли. Однако ни Фернандо, ни Хинеста не проявляли признаков тревоги. Они шли вперед, намеченная цель была скрыта в зарослях ежевики, вереска, исполинских мирт; им было труднее, чем мореплавателям: те плывут в своих утлых суденышках по бескрайним морям, зато у них есть верные проводники — компас и небесные светила.
Но вот они пробились через буковые заросли, казалось, непроходимые и непроглядные, и очутились на полянке шагов в двадцать шириной; посреди высился дуб — к его стволу в позолоченной деревянной раме была прикреплена статуэтка святой Мерседес, покровительницы матери Фернандо, чье имя она носила.
Дерево посадил Фернандо; он часто приходил сюда и, сидя в тени ветвей, дремал или размышлял. Это место он называл своим летним пристанищем, считая, что здесь он в безопасности, под защитой святой его матери, а вернее — самой матери, которую он любил и уважал больше, чем ее покровительницу.
Беглецы дошли до заветной цели, и было ясно, что здесь, если только их не предадут, им ничто не угрожает.
Мы сказали «если только их не предадут», ибо бандитам был известен любимый уголок атамана, хотя сами они никогда не приходили сюда без его приказа. Тут был приют для Фернандо, тут он в часы печали, часто одолевавшей его, вспоминал прошлое и, лежа на земле, смотрел ввысь, видел сквозь листву дуба кусочки синего неба, легкого, как крылья его надежды; и грезил о своем беззаботном детстве, и эти воспоминания являли собой разительный контраст с теми кровавыми и страшными видениями, которые молодой человек уготовил себе к старости.
Когда он хотел дать приказание или получить какие-нибудь сведения, он вынимал из дупла серебряный рожок с чудесным мавританским орнаментом, прикладывал к губам, и раздавался резкий, пронзительный свист, если ему нужен был один из его сотоварищей; созывая десять человек, он свистел два раза, и три — когда собирал всю свою вольницу.
Сейчас, добравшись до поляны, он подошел к дубу и припал к ногам статуи святой Мерседес, потом встал на колени и шепотом произнес короткую молитву, а Хинеста, полуязычница, словно застыв, смотрела на него; поднявшись с колен, он обошел дерево и вынул из дупла серебряный рожок, о котором мы только что рассказали. Прижав его к губам, он свистнул резко и Пронзительно. Такие звуки, вероятно, раздавались из долины Ронсеваля, и, услышав их, Карл Великий, который вел свои войска, вздрогнул, остановился и произнес: «Господи, да это мой племянник Роланд призывает меня на помощь».
Свист повторился три раза, но втуне — никто не явился.
Вряд ли разбойники не слышали — звуки рожка эхом отозвались далеко в горах.
Может быть, бандитов захватили в плен, а может быть, они предали атамана или, сочтя, что нападающих так много, что сопротивление бесполезно, решили, что благоразумнее исчезнуть, и разбежались в разные стороны.
Около четверти часа Фернандо стоял и ждал, опершись о ствол дуба, но вокруг по-прежнему царила тишина, все было спокойно, и он, бросив плащ на землю, лег на него.
Подошла Хинеста и присела рядом.
Фернандо смотрел на нее с бесконечной нежностью, ведь только она, цыганка, осталась верна ему. Хинеста кротко улыбалась, и в ее улыбке таилось обещание вечной преданности.
Фернандо протянул руки, обхватил голову девушки и поцеловал ее в лоб. И когда губы Сальтеадора прикоснулись ко лбу Хинесты, она негромко вскрикнула — в этом крике звучали и радость, и печаль: Фернандо впервые приласкал ее.
На миг она замерла, смежив веки, закинув голову, потом прильнула к стволу дерева, полуоткрыв губы. Казалось, она не дышит, словно в обмороке. Молодой человек посмотрел на нее сначала с удивлением, затем взгляд его выразил тревогу. Он тихонько окликнул ее:
— Хинеста!
Цыганка вскинула голову — так ребенок, услышав голос матери, просыпается и открывает глаза. Она взглянула на Сальтеадора и негромко сказала:
— Боже мой!
— Что с тобой, душа моя? — спросил он.
— Право, сама не знаю, — отвечала девушка, — только мне показалось, будто я умираю…
Она поднялась, медленно, неверной походкой отошла от дуба и спряталась в кустарнике, закрыв лицо руками, — казалось, она вот-вот разрыдается, хотя еще никогда не испытывала такой радости, такого счастья.
Сальтеадор следил за ней глазами, пока она не исчезла из виду; но козочка спокойно лежала близ него, не побежала за своей хозяйкой, и он рассудил, что девушка не уйдет далеко.
Он вздохнул, завернулся в плащ и прилег с закрытыми глазами, намереваясь заснуть. Он спал, вернее, дремал около часа и вдруг услышал, что его зовут, — голос звучал ласково, но тревожно.
Уже спустились сумерки, около него стояла цыганка, указывая рукой на заходящее солнце.
— Что случилось? — спросил Фернандо.
— Взгляни, — ответила она.
— О да, сегодня закат багрово-красный, — заметил беглец, стремительно вскочив. — Он предвещает нам завтра кровавую схватку.
— Ты ошибаешься, — возразила Хинеста, — это не отблески солнца, а зарево пожара в горах.
— Вот оно что, — произнес он, вдыхая запах гари и прислушиваясь к отдаленному потрескиванию огня.
И тут мимо них молнией пронесся испуганный олень, а за ним самка с детенышем: они мчались с запада на восток.
— Пойдем скорее, Фернандо, — молвила девушка. — Чутье животных вернее подсказывает выход, чем разум человека. И оно указывает нам, куда надо бежать, и призывает нас не терять ни мгновения.
Фернандо согласился с ней и, повесив рожок через плечо, завернулся в плащ, взял аркебузу, и они отправились в путь в том же направлении, куда умчались олень с самкой и детенышем. Хинеста и козочка шли впереди.
Дон Иниго рассказывал, что недалеко от Альхамы они повстречали отряд королевских войск — с начальником он был хорошо знаком.
Разбойники, как мы уже говорили, с хохотом вспоминали, что отряд прошел здесь накануне.
Отряду из сорока человек было приказано очистить от разбойничьей вольницы, наводящей ужас на путешественников, все дороги и тропы в горах. Назначена была награда — сто золотых за каждого захваченного, живого или мертвого, бандита и тысяча — за главаря.
Король дон Карлос поклялся, что уничтожит разбой в Испании, будет гнать бандитов с горы на гору, пока не столкнет в море. За два с половиной года, с того дня, как он вступил в Испанию, он упрямо преследовал свою цель, а упрямство, как известно, являлось отличительной чертой его характера, — и загнал последних бандитов в непроходимые места — в горы Сьерры-Невады, нависшей над морем.
Накануне дело было почти сделано, начальник отряда был вполне удовлетворен осмотром дороги, ему не попалось ничего подозрительного, ничто не привлекло его внимания, кроме харчевни: их встретили хозяин и слуги, у хозяина было открытое лицо, сговорчивый и приветливый нрав, — он был сговорчивее хозяев других харчевен, и ничто не указывало, что здесь — разбойничий притон, поэтому начальник дал приказ продолжать путь, и отряд отправился дальше.
До самой Альхамы не было обнаружено ничего приметного, кроме крестов, стоявших у обочины дороги, но кресты такая обычная вещь в Испании, что солдаты не обратили на них ровно никакого внимания.
Однако в Альхаме начальник отряда кое-что разведал, и ему предписали немедля заняться харчевней «У мавританского короля», поскольку именно в ней находятся главные, силы разбойников, их гнездо, их убежище. И начальник карательного отряда, не теряя времени, приказал своим людям повернуть обратно и следовать за ним.
От Альхамы до харчевни было шесть лье; солдаты уже проделали полпути, когда увидели, что к ним приближается раненый и истекающий кровью слуга дона Иниго. Взывая о помощи, он мчался бешеным галопом.
Он-то и рассказал обо всем, что только что произошло.
Итак, мы знаем, что дон Иниго был знаком с командиром отряда, поэтому начальник, услышав, в каком безвыходном положении знаменитый идальго и его дочь, донья Флора, как с ними расправились разбойники, приказал продолжать путь ускоренным маршем.
Хинеста, стоявшая на высоком утесе, издалека увидела головной отряд колонны — она сейчас же поняла, почему отряд возвращается, и, дрожа от страха за жизнь Фернандо, бросилась в харчевню, распахнула садовую калитку, ту самую, через которую он недавно прошел, подбежала к разбитому им окошку, остановилась там по приказу Фернандо, стала по его воле ждать, смотрела через окно, слышала разговор молодого человека с пленниками и поняла, что произошло между Фернандо и доньей Флорой.
Хинеста была бледна, сердце ее то колотилось, то замирало от ужаса. Она прыгнула в комнату и сообщила Фернандо о приближении королевской рати.
Сальтеадор выбежал из харчевни с криком: «К оружию!»
Он думал, что все собрались в кухне, но там было пусто. Во дворе тоже никого не было. В два прыжка он очутился у входа в харчевню.
У дверей он обнаружил аркебузу, валявшуюся на земле, и старинный патронташ с зарядами. Он схватил аркебузу, повесил патронташ на шею, выпрямился во весь рост и стал искать глазами сообщников, недоумевая, куда они подевались.
Выстрелы прекратились — значит, те, против кого они были направлены, перестали сопротивляться.
И тут Сальтеадор увидел на вершине холма авангард отряда королевских солдат.
Он оглянулся — да, все его бросили, предали. Только Хинеста стояла позади него, бледная, с судорожно сжатыми руками. Дрожа от ужаса, она умоляла его бежать, бежать скорее.
— Что ж, придется так и сделать, — пробормотал он. — Презренные твари изменили!
— А может быть, они присоединятся к тебе там, в горах?! — робко предположила Хинеста.
Ее слова вселили в Фернандо надежду.
— Пожалуй, так оно и будет.
Они бросились во двор, и Фернандо закрыл тяжелые ворота, задвинув железный засов.
Затем вместе с Хинестой он вошел в кухню, потом в чулан и, приподняв подъемную дверь, пропустил девушку вперед. Потом он запер дверь на замок и, освещая путь фитилем аркебузы, вместе со своей спутницей спустился по лестнице в подземелье — именно туда собирались бандиты поместить дона Иниго, чтобы предотвратить его побег.
Минут через пять Сальтеадор и цыганка уже оказались на другом конце подземелья. Сальтеадор поднял своими могучими плечами вторую потайную дверь, заложенную снаружи землей, поросшей мхом.
И вот беглецы очутились в горном ущелье. Сальтеадор вздохнул полной грудью.
— Теперь мы на свободе! — воскликнул он.
— Да, конечно, но времени терять нельзя, — ответила Хинеста.
— Куда же мы пойдем?
— К дубу святой Мерседес.
Фернандо вздрогнул.
— Тогда скорее вперед, — сказал он. — Быть может, святая дева, моя покровительница, принесет мне счастье.
Вдвоем, а вернее втроем, ибо за ними бежала козочка, они пошли дальше, в заросли кустарника, по тропам, протоптанным зверями.
Только двигаясь по этим дорогам, они должны были, как это делают и дикие звери, опускать голову почти до земли, иногда ползти на четвереньках, особенно в тех местах, где сплетались ветки кустов и под ногами лежали скользкие камни; но чем труднее была дорога в этой естественной крепости, тем надежнее она была для атамана и цыганки.
Так продолжалось почти час. Они шагали все медленнее и прошли меньше полулье.
Людям, не знакомым с горами, с тропами, проложенными оленями, медведями и кабанами, пришлось бы потратить целый день, чтобы проделать этот путь.
Чем дальше продвигались беглецы, тем непроходимее становились заросли. Однако ни Фернандо, ни Хинеста не проявляли признаков тревоги. Они шли вперед, намеченная цель была скрыта в зарослях ежевики, вереска, исполинских мирт; им было труднее, чем мореплавателям: те плывут в своих утлых суденышках по бескрайним морям, зато у них есть верные проводники — компас и небесные светила.
Но вот они пробились через буковые заросли, казалось, непроходимые и непроглядные, и очутились на полянке шагов в двадцать шириной; посреди высился дуб — к его стволу в позолоченной деревянной раме была прикреплена статуэтка святой Мерседес, покровительницы матери Фернандо, чье имя она носила.
Дерево посадил Фернандо; он часто приходил сюда и, сидя в тени ветвей, дремал или размышлял. Это место он называл своим летним пристанищем, считая, что здесь он в безопасности, под защитой святой его матери, а вернее — самой матери, которую он любил и уважал больше, чем ее покровительницу.
Беглецы дошли до заветной цели, и было ясно, что здесь, если только их не предадут, им ничто не угрожает.
Мы сказали «если только их не предадут», ибо бандитам был известен любимый уголок атамана, хотя сами они никогда не приходили сюда без его приказа. Тут был приют для Фернандо, тут он в часы печали, часто одолевавшей его, вспоминал прошлое и, лежа на земле, смотрел ввысь, видел сквозь листву дуба кусочки синего неба, легкого, как крылья его надежды; и грезил о своем беззаботном детстве, и эти воспоминания являли собой разительный контраст с теми кровавыми и страшными видениями, которые молодой человек уготовил себе к старости.
Когда он хотел дать приказание или получить какие-нибудь сведения, он вынимал из дупла серебряный рожок с чудесным мавританским орнаментом, прикладывал к губам, и раздавался резкий, пронзительный свист, если ему нужен был один из его сотоварищей; созывая десять человек, он свистел два раза, и три — когда собирал всю свою вольницу.
Сейчас, добравшись до поляны, он подошел к дубу и припал к ногам статуи святой Мерседес, потом встал на колени и шепотом произнес короткую молитву, а Хинеста, полуязычница, словно застыв, смотрела на него; поднявшись с колен, он обошел дерево и вынул из дупла серебряный рожок, о котором мы только что рассказали. Прижав его к губам, он свистнул резко и Пронзительно. Такие звуки, вероятно, раздавались из долины Ронсеваля, и, услышав их, Карл Великий, который вел свои войска, вздрогнул, остановился и произнес: «Господи, да это мой племянник Роланд призывает меня на помощь».
Свист повторился три раза, но втуне — никто не явился.
Вряд ли разбойники не слышали — звуки рожка эхом отозвались далеко в горах.
Может быть, бандитов захватили в плен, а может быть, они предали атамана или, сочтя, что нападающих так много, что сопротивление бесполезно, решили, что благоразумнее исчезнуть, и разбежались в разные стороны.
Около четверти часа Фернандо стоял и ждал, опершись о ствол дуба, но вокруг по-прежнему царила тишина, все было спокойно, и он, бросив плащ на землю, лег на него.
Подошла Хинеста и присела рядом.
Фернандо смотрел на нее с бесконечной нежностью, ведь только она, цыганка, осталась верна ему. Хинеста кротко улыбалась, и в ее улыбке таилось обещание вечной преданности.
Фернандо протянул руки, обхватил голову девушки и поцеловал ее в лоб. И когда губы Сальтеадора прикоснулись ко лбу Хинесты, она негромко вскрикнула — в этом крике звучали и радость, и печаль: Фернандо впервые приласкал ее.
На миг она замерла, смежив веки, закинув голову, потом прильнула к стволу дерева, полуоткрыв губы. Казалось, она не дышит, словно в обмороке. Молодой человек посмотрел на нее сначала с удивлением, затем взгляд его выразил тревогу. Он тихонько окликнул ее:
— Хинеста!
Цыганка вскинула голову — так ребенок, услышав голос матери, просыпается и открывает глаза. Она взглянула на Сальтеадора и негромко сказала:
— Боже мой!
— Что с тобой, душа моя? — спросил он.
— Право, сама не знаю, — отвечала девушка, — только мне показалось, будто я умираю…
Она поднялась, медленно, неверной походкой отошла от дуба и спряталась в кустарнике, закрыв лицо руками, — казалось, она вот-вот разрыдается, хотя еще никогда не испытывала такой радости, такого счастья.
Сальтеадор следил за ней глазами, пока она не исчезла из виду; но козочка спокойно лежала близ него, не побежала за своей хозяйкой, и он рассудил, что девушка не уйдет далеко.
Он вздохнул, завернулся в плащ и прилег с закрытыми глазами, намереваясь заснуть. Он спал, вернее, дремал около часа и вдруг услышал, что его зовут, — голос звучал ласково, но тревожно.
Уже спустились сумерки, около него стояла цыганка, указывая рукой на заходящее солнце.
— Что случилось? — спросил Фернандо.
— Взгляни, — ответила она.
— О да, сегодня закат багрово-красный, — заметил беглец, стремительно вскочив. — Он предвещает нам завтра кровавую схватку.
— Ты ошибаешься, — возразила Хинеста, — это не отблески солнца, а зарево пожара в горах.
— Вот оно что, — произнес он, вдыхая запах гари и прислушиваясь к отдаленному потрескиванию огня.
И тут мимо них молнией пронесся испуганный олень, а за ним самка с детенышем: они мчались с запада на восток.
— Пойдем скорее, Фернандо, — молвила девушка. — Чутье животных вернее подсказывает выход, чем разум человека. И оно указывает нам, куда надо бежать, и призывает нас не терять ни мгновения.
Фернандо согласился с ней и, повесив рожок через плечо, завернулся в плащ, взял аркебузу, и они отправились в путь в том же направлении, куда умчались олень с самкой и детенышем. Хинеста и козочка шли впереди.
X. ОГОНЬ В ГОРАХ
Сальтеадор, Хинеста и козочка прошли шагов пятьсот, как вдруг козочка остановилась, попятилась назад и, понюхав воздух, застыла на месте.
— Что с тобой, Маза? — спросил молодой человек.
Козочка замотала головой, затихла, словно прислушиваясь к чему-то, а потом заблеяла, будто отвечая.
Сальтеадор молчал, вдыхая ночной воздух, насыщенный запахом смолы.
Царил непроглядный мрак — такой мрак опускается на Испанию в летние ночи.
— Мне кажется, — произнес Сальтеадор, — до нас доносится потрескивание огня и запах дыма. Мы ошиблись, мы не бежим от пожара, а идем прямо на него.
— Пожар вспыхнул там, — возразила Хинеста, указывая рукой прямо на запад.
— Ты уверена?
— Вот смотри, звезда Альдебаран была справа, как сейчас. Может быть, огонь идет с двух сторон.
— Пожар разгорелся там, где подожгли лес, — пробормотал молодой человек, начиная подозревать истину.
— Постой-ка, — проговорила Хинеста, — сейчас я все узнаю и скажу тебе.
Скалы и ущелья, пики и чащи, ложбины и пещеры были так же знакомы этой дочери гор, как ребенку парк возле замка, и она побежала вперед, мигом добралась до подножия высокой горы и, взбираясь по гранитной круче, остановилась на верхушке скалы, словно статуя на пьедестале.
Она поднялась за пять секунд, а спустилась за секунду.
— Ну, что же там? — спросил Фернандо.
— Ты прав, — ответила она.
— Пожар?
— Пожар, — подтвердила она, указывая на юг. — Нам нужно пробраться туда, и надо успеть, пока очаги пламени не соединились.
Чем дальше двигались они на юг, тем гуще становилась растительность, стеной вставали заросли колючего кустарника, где обычно водятся кабаны, волки, вепри; звери послабее — лани, козули — не осмеливаются заходить на землю, занятую их грозными врагами, однако сейчас то и дело, подобно молнии, мелькали стайки этих животных, — пожар застал их врасплох, и они бежали, ища выхода, в ту сторону, куда их влекло чутье.
— Сюда, сюда, — твердила Хинеста, — не бойся, Фернандо. Вот он, наш вожатый. — И она указала на яркую звезду, сверяя по ней путь:
— Видишь, теперь звезда слева от нас.
Если она будет оставаться слева — сначала она была от нас справа, — значит, мы идем правильно.
Минут через десять звезда затуманилась.
— О, да сейчас разразится гроза, — воскликнул Фернандо, — и мы увидим великолепное зрелище — борьбу огня с водой в горах.
Но Хинеста остановилась и, схватив Фернандо за руку, промолвила:
— Нет, заволокло звезду не облако, а…
— Что?
— Дым.
— Быть не может, ведь ветер дует с юга.
И тут, рыча и сверкая глазами в темноте, мимо них промчался волк; не заметив ни людей, ни козочки, он стремглав бежал на север. Козочка тоже не обратила внимания на волка — ее страшила другая опасность.
— Всюду огонь, всюду огонь! — крикнул Фернандо. — Мы опоздали — перед нами стена пламени. Подожди-ка, сейчас мы все увидим.
— Что с тобой, Маза? — спросил молодой человек.
Козочка замотала головой, затихла, словно прислушиваясь к чему-то, а потом заблеяла, будто отвечая.
Сальтеадор молчал, вдыхая ночной воздух, насыщенный запахом смолы.
Царил непроглядный мрак — такой мрак опускается на Испанию в летние ночи.
— Мне кажется, — произнес Сальтеадор, — до нас доносится потрескивание огня и запах дыма. Мы ошиблись, мы не бежим от пожара, а идем прямо на него.
— Пожар вспыхнул там, — возразила Хинеста, указывая рукой прямо на запад.
— Ты уверена?
— Вот смотри, звезда Альдебаран была справа, как сейчас. Может быть, огонь идет с двух сторон.
— Пожар разгорелся там, где подожгли лес, — пробормотал молодой человек, начиная подозревать истину.
— Постой-ка, — проговорила Хинеста, — сейчас я все узнаю и скажу тебе.
Скалы и ущелья, пики и чащи, ложбины и пещеры были так же знакомы этой дочери гор, как ребенку парк возле замка, и она побежала вперед, мигом добралась до подножия высокой горы и, взбираясь по гранитной круче, остановилась на верхушке скалы, словно статуя на пьедестале.
Она поднялась за пять секунд, а спустилась за секунду.
— Ну, что же там? — спросил Фернандо.
— Ты прав, — ответила она.
— Пожар?
— Пожар, — подтвердила она, указывая на юг. — Нам нужно пробраться туда, и надо успеть, пока очаги пламени не соединились.
Чем дальше двигались они на юг, тем гуще становилась растительность, стеной вставали заросли колючего кустарника, где обычно водятся кабаны, волки, вепри; звери послабее — лани, козули — не осмеливаются заходить на землю, занятую их грозными врагами, однако сейчас то и дело, подобно молнии, мелькали стайки этих животных, — пожар застал их врасплох, и они бежали, ища выхода, в ту сторону, куда их влекло чутье.
— Сюда, сюда, — твердила Хинеста, — не бойся, Фернандо. Вот он, наш вожатый. — И она указала на яркую звезду, сверяя по ней путь:
— Видишь, теперь звезда слева от нас.
Если она будет оставаться слева — сначала она была от нас справа, — значит, мы идем правильно.
Минут через десять звезда затуманилась.
— О, да сейчас разразится гроза, — воскликнул Фернандо, — и мы увидим великолепное зрелище — борьбу огня с водой в горах.
Но Хинеста остановилась и, схватив Фернандо за руку, промолвила:
— Нет, заволокло звезду не облако, а…
— Что?
— Дым.
— Быть не может, ведь ветер дует с юга.
И тут, рыча и сверкая глазами в темноте, мимо них промчался волк; не заметив ни людей, ни козочки, он стремглав бежал на север. Козочка тоже не обратила внимания на волка — ее страшила другая опасность.
— Всюду огонь, всюду огонь! — крикнул Фернандо. — Мы опоздали — перед нами стена пламени. Подожди-ка, сейчас мы все увидим.