Дюма Александр. Шевалье де Мезон-Руж

   И с криками бедная мать последовала за ними, но на ближайшем перекрестке потеряла их из виду. Не зная, в какую сторону свернуть, она, оглядываясь по сторонам, на миг остановилась в нерешительности. Поняв, что она осталась одна в ночи и в тишине — двойном символе смерти, — несчастная душераздирающе закричала и рухнула без сознания на мостовую.
   Пробило десять часов.
   Прозвучали десять ударов и на башенных часах Тампля. Королева, сидя в знакомой нам комнате возле коптящей лампы между золовкой и дочерью, скрытая от взглядов муниципальных гвардейцев юной принцессой, которая притворялась, что обнимает ее, перечитывала маленькую записку на самой тонкой бумаге, какую только можно было найти, и с таким мелким почерком, что ее обожженные слезами глаза едва в силах были его разобрать.
   В записке было следующее:
   «Завтра, во вторник, попроситесь спуститься в сад; это Вам будет разрешено без каких-либо трудностей, потому что приказано предоставить Вам эту льготу тотчас, как Вы только об этом попросите. Сделав три или четыре круга, притворитесь уставшей, подойдите к кабачку и попросите у вдовы Плюмо разрешения посидеть там. Через минуту притворитесь, что Вам стало хуже, что Вы сейчас лишитесь чувств. Тогда запрут двери снаружи, чтобы можно было сходить за помощью; Вы останетесь с дочерью и принцессой Елизаветой. Тотчас же откроется люк в подвал. Поспешите спуститься туда вместе с сестрой и дочерью, и Вы будете спасены».
   — Боже мой! — произнесла юная принцесса. — Неужели наступит конец нашим несчастьям?
   — А эта записка не западня? — усомнилась мадам Елизавета.
   — Нет, нет, — ответила королева, — этот почерк всегда говорил мне о присутствии друга, таинственного, но очень мужественного и очень верного.
   — Это от шевалье? — спросила юная принцесса.
   — От него, — сказала королева. Мадам Елизавета сжала руки.
   — Перечитаем записку потихоньку все вместе, — предложила королева, — тогда, если одна из нас что-то забудет, другая вспомнит.
   Они втроем стали читать и, когда заканчивали чтение, услышали, что дверь их комнаты отворяется. Обе принцессы обернулись; королева, не меняя положения, незаметным движением поднесла записку к волосам и сунула ее в прическу.
   Дверь открыл один из муниципальных гвардейцев.
   — Что вам угодно, сударь? — хором спросили принцессы.
   — Гм! — хмыкнул гвардеец. — По-моему, вы сегодня что-то поздно ложитесь спать…
   — Разве есть новое постановление Коммуны, — спросила королева, поворачиваясь к нему со своим обычным достоинством, — которое определяет, в каком часу мне нужно отправляться в постель?
   — Нет, гражданка, — ответил гвардеец, — но, если нужно, такое постановление будет принято.
   — А пока, сударь, — продолжала Мария Антуанетта, — извольте уважать, я не говорю комнату королевы, но комнату женщины.
   — И впрямь, — проворчал гвардеец, — эти аристократы вечно говорят так, будто они еще что-нибудь значат.
   Однако, повинуясь этому достоинству — в дни благоденствия оно было высокомерным, а за три года страданий сделалось спокойным, — он удалился.
   Через минуту лампа погасла; как обычно, женщины разделись в темноте, оберегая свою стыдливость.
   На следующий день, в девять утра, королева, перечитав спрятанную в занавесках постели вчерашнюю записку, чтобы ни в чем не отклониться от данных в ней инструкций, разорвала ее на почти неосязаемые кусочки, оделась за занавесками и, разбудив золовку, пошла к дочери.
   Через минуту она вышла и позвала дежурных гвардейцев.
   — Что тебе нужно, гражданка? — спросил один из них, появляясь в дверях; другой не соизволил оторваться от завтрака, чтобы откликнуться на зов королевы.
   — Сударь, — сказала Мария Антуанетта, — я сейчас была в комнатах моей дочери; бедное дитя, она действительно очень больна. У нее распухли и сильно болят ноги, ведь она слишком мало ходит. Вы, наверное, знаете, что мне было разрешено выходить на прогулку в сад, но для этого нужно было проходить мимо двери комнаты, где раньше жил мой муж; когда я подошла к этой двери, мне стало дурно, силы покинули меня и я поднялась обратно, решив ограничиться прогулками по террасе. Теперь же такие прогулки недостаточны для моей бедной дочери. Я прошу вас, гражданин гвардеец, попросить от моего имени у генерала Сантера возобновить данное мне раньше разрешение. Буду вам за это признательна.
   Королева произнесла последнюю фразу так мягко, но в то же время с таким достоинством, она так умело избегала определений, способных задеть республиканскую добродетель собеседника, что он, поначалу представ перед ней в головном уборе, по обыкновению большинства охранников, в конце концов приподнял свой красный колпак и, когда она закончила говорить, поклонился ей со словами:
   — Будьте спокойны, сударыня, у гражданина генерала испросят разрешение на то, что вы желаете.
   Уже потом, уходя, как бы убеждая себя в том, что поступил по справедливости, а не проявил слабость, он повторял:
   — Это правильно; в конце концов это правильно.
   — Что правильно? — спросил его напарник.
   — Что эта женщина станет гулять с больной дочерью.
   — Чего же она просит?
   — Она просит, чтобы ей разрешили спуститься погулять часок в саду.
   — Вот еще! — ответил второй охранник. — Пусть попросит разрешения пройтись пешочком от Тампля до площади Революции, такая прогулка ее действительно освежит.
   Услышав эти слова, королева побледнела, но они помогли ей ощутить новый прилив мужества для готовившегося великого события.
   Гвардеец покончил с трапезой и спустился вниз. Королева попросила подать завтрак в комнату дочери, и ей это было разрешено.
   Дочь королевы, чтобы подтвердить слух о своей болезни, осталась в постели, мать и мадам Елизавета сидели рядом с ней.
   В одиннадцать часов прибыл Сантер. Как обычно, при его появлении барабаны забили поход и в Тампль вступил новый батальон; менялись также муниципальные гвардейцы.
   Когда Сантер, гарцуя на неповоротливой приземистой лошади, инспектировал сменившийся и прибывший батальоны, он на мгновение остановился, чтобы те, у кого к нему были просьбы, доносы или требования, могли их высказать.
   Закончивший дежурство муниципальный гвардеец воспользовался этим и подошел к генералу.
   — Что тебе нужно? — отрывисто спросил Сантер.
   — Гражданин, — сказал гвардеец, — я хочу сказать тебе от имени королевы…
   — А кто такая королева? — спросил Сантер.
   — Ах, действительно, — продолжил гвардеец, сам удивленный тем, что позволил себе так забыться. — Что это я говорю? Что я, с ума сошел? Я хотел сказать тебе от имени мадам Вето…
   — Отлично, — сказал Сантер, — вот так я понимаю. Так что же ты хотел мне сказать? Ну-ка!
   — Я хочу сказать, что маленькая Вето больна, кажется, потому, что ей не хватает воздуха и движения.
   — Разве стоит из-за этого предъявлять претензии нации? Нация позволила ей прогулки в саду, а она отказалась, ну и до свидания!
   — Да, все именно так, но теперь она раскаивается и просит, чтобы ей позволили спуститься в сад.
   — Здесь нет затруднений. Вы все слышите, — сказал Сантер, обращаясь к отряду, — вдова Капет спустится в сад погулять. Это разрешает ей нация. Но будьте осторожны, чтобы она не перебралась через стены; если это произойдет, я вам всем отрублю головы.
   Шутка гражданина генерала была встречена взрывом гомерического хохота.
   — Ну, теперь вы предупреждены, — отметил Сантер, — прощайте. Я еду в Коммуну. Кажется, только что поймали Ролана и Барбару: нужно выдать им паспорт на тот свет.
   Именно эта новость привела гражданина генерала в столь веселое расположение духа.
   Сантер пустил коня галопом.
   Следом за ним покинул Тампль батальон, закончивший дежурство. Наконец, и муниципальные гвардейцы уступили свои места вновь прибывшим, передав им распоряжение Сантера в отношении королевы.
   Один из них поднялся к Марии Антуанетте и объявил ей, что генерал удовлетворил ее просьбу.
   «О! — подумала королева, глядя на небо за окном. — Неужели твой гнев, Господи, улегся и твоя страшная десница устала карать нас?»
   — Спасибо, сударь, — поблагодарила она гвардейца с той очаровательной улыбкой, что погубила Барнава и свела с ума стольких мужчин, — спасибо!
   Затем она повернулась к своей собачке, которая прыгала возле нее и ходила на задних лапках, чувствуя по взглядам хозяйки, что происходит нечто необыкновенное.
   — Ну, Блек, — сказала королева, — пойдем погуляем. Собачка принялась лаять и прыгать; потом, посмотрев на гвардейца и как бы понимая, что именно этот человек принес новость, так обрадовавшую хозяйку, подползла к нему, виляя длинным шелковистым хвостом, и отважилась даже лизнуть его.
   И этот мужчина, который, может быть, остался бы безразличным к мольбам королевы, был тронут лаской собаки.
   — Уж только ради этого маленького животного, гражданка Капет, вы должны были бы чаще гулять, — сказал он. — Человечность требует заботиться о каждом создании.
   — Когда мы сможем выйти, сударь? — спросила королева. — Как вы думаете, сильное солнце будет нам на пользу?
   — Вы выйдете когда пожелаете, — ответил охранник, — на сей счет нет никаких особых распоряжений. Но если вы выйдете в полдень, а это время смены часовых, то в башне будет меньше движения.
   — Ну хорошо, в полдень, — сказала королева, прижимая руку к груди, чтобы унять сердцебиение.
   И она взглянула на этого человека, казавшегося ей не таким суровым, как его собратья. Возможно, из-за снисходительности к желаниям узницы этот человек лишится жизни в борьбе, что затеяли заговорщики.
   Но в этот момент, когда сердце королевы готово было смягчиться от сочувствия, душа ее пробудилась. Она вспомнила 10 августа, трупы своих друзей, разбросанные по коврам дворца. Она вспомнила 2 сентября и насаженную на пику голову принцессы де Ламбаль под своими окнами. Она вспомнила 21 января и своего мужа, погибшего на эшафоте под барабанную дробь, заглушившую его голос. Наконец, она подумала о своем сыне, бедном ребенке, чьи крики она не раз слышала из своей комнаты, но не могла ничем помочь ему. И сердце ее отвердело.
   — Увы! — прошептала она, — несчастье подобно крови античной гидры: оно оплодотворяет жатву новых несчастий!

XXVI. БЛЕК

   Гвардеец вышел, чтобы позвать своих товарищей и начать чтение протокола, оставленного предыдущей сменой.
   Королева осталась только с золовкой и дочерью. Они переглянулись.
   Юная принцесса бросилась к королеве и обняла ее.
   Мадам Елизавета подошла к невестке и протянула ей руку.
   — Помолимся Богу, — сказала королева, — но тихо, чтобы никто не заподозрил, что мы молимся.
   Есть роковые времена, когда молитва, этот естественный гимн, вложенный Богом в сердце человека, в глазах других становится подозрительным, потому что является выражением надежды или признательности. У охранников надежда и признательность вызвали бы беспокойство, поскольку у королевы могла быть только одна надежда — побег, поскольку у королевы могла быть признательность Богу только за то, что он предоставил ей средство для этого.
   Закончив безмолвную молитву, они сидели втроем, не произнося ни слова.
   Пробило одиннадцать, потом полдень.
   Когда прозвучал бронзой последний удар, на винтовой лестнице послышалось бряцание оружия; шум его, поднимаясь по спирали, достиг комнат королевы.
   — Это сменяются часовые, — произнесла она, — сейчас придут за нами. Мария Антуанетта заметила, что золовка и дочь побледнели.
   — Мужайтесь, — сказала она, тоже побледнев.
   — Уже полдень, — крикнули снизу. — Пусть узницы спускаются!
   — Мы идем, господа, — ответила королева, почти с сожалением в последний раз окидывая взглядом черные стены и пусть не грубую, но достаточно простую мебель, — этих товарищей ее заточения.
   Открылась первая дверь, выходившая в коридор. Там было темно, и это позволило пленницам скрыть свое волнение. Впереди бежал маленький Блек. Но когда дошли до второй двери — той, от которой Мария Антуанетта старалась отвести взгляд, — верный пес припал мордочкой к большим шляпкам ее гвоздей и, несколько раз жалобно взвизгнув, издал печальный и протяжный стон. Королева быстро прошла вперед, не имея сил позвать собаку и стремясь поскорее опереться о стену.
   Потом она сделала несколько шагов, но ее ноги подкашивались, и она вынуждена была остановиться. Золовка и дочь подошли к ней. Скорбная группа застыла на мгновение; королева прижалась лицом к голове юной принцессы.
   К ним присоединился маленький Блек.
   — Ну что? — крикнул тот же голос. — Она спускается или нет?
   — Идем, идем, — откликнулся гвардеец, полный почтения к этой скорби, столь великой в своей простоте.
   — Пойдемте! — сказала королева, продолжая спускаться. Когда узницы достигли подножия винтовой лестницы и оказались перед последней дверью, из-под которой пробивались широкие полосы золотого солнечного света, раздалась барабанная дробь, призывающая стражу; потом воцарилось молчание, вызванное любопытством; наконец тяжелая дверь медленно открылась на скрипучих петлях.
   У тумбы, примыкающей к этой двери, на земле сидела или, вернее, лежала какая-то женщина. Это была тетка Тизон; королева не видела ее уже сутки, и это не раз — и накануне вечером, и сегодня утром — вызывало у нее удивление.
   Королева смотрела на дневной свет, на деревья, на сад, за изгородью которого взгляд ее жадно искал ту хижину, тот кабачок, где ее уже несомненно ждали друзья. Внезапно, услышав шум ее шагов, тетка Тизон вскочила и раскинула руки в стороны. Королева увидела ее бледное, изнеможенное лицо, обрамленное седеющими волосами.
   Перемена в ней была столь разительна, что королева в изумлении остановилась.
   В этот момент с медлительностью, свойственной умалишенным, тетка Тизон стала на колени перед дверью, закрыв дорогу Марии Антуанетте.
   — Что вам угодно, добрая женщина? — спросила королева.
   — Он сказал, чтобы вы меня простили.
   — Кто сказал? — не поняла королева.
   — Человек в плаще, — ответила тетка Тизон. Королева с удивлением посмотрела на мадам Елизавету и на дочь.
   — Иди, иди прочь! — сказал гвардеец. — Пропусти вдову Капет. У нее есть разрешение на прогулку в саду.
   — Я это знаю, — ответила старуха, — потому я и дожидаюсь ее здесь: пустить наверх меня не захотели, а я должна у нее попросить прощения, вот и надо было ее дождаться.
   — Почему же вас не пропустили наверх? — спросила королева.
   Тетка Тизон захохотала.
   — Потому что они утверждают, будто я сумасшедшая! — ответила она. Королева посмотрела и действительно увидела в блуждающих глазах этой несчастной какой-то странный отблеск, тот смутный свет, который говорит об отсутствии мысли.
   — О Боже мой! — произнесла королева. — Бедная женщина! Что же с вами случилось?
   — Со мной случилось… Вы что же, не знаете? — сказала женщина. — Да нет же, знаете, потому что из-за вас ее приговорили…
   — Кого?
   — Элоизу.
   — Вашу дочь?
   — Да, ее… Мою бедную дочь!
   — Приговорили… Но кто? Как? За что?
   — Потому что она продала букет…
   — Какой букет?
   — Букет гвоздик… Да, но ведь она же вовсе не цветочница, — ответила тетка Тизон, как будто пытаясь что-то вспомнить. — Как же она могла продать этот букет?
   Королева вздрогнула. Невидимая нить связала эту сцену с предыдущими событиями. Она поняла, что не следует терять времени на бесполезный диалог.
   — Добрая женщина, — промолвила она, — прошу вас, дайте мне пройти, вы мне позже обо всем расскажете.
   — Нет, сейчас. Нужно, чтобы вы меня простили. Нужно, чтобы я помогла вам убежать, тогда они спасут мою дочь.
   Королева смертельно побледнела.
   — Боже мой! — прошептала она, поднимая глаза к небу. Потом повернулась к гвардейцу:
   — Сударь, — попросила она, — будьте так добры, уберите эту женщину, вы же видите, что она помешана.
   — Ну-ка, ну-ка, мамаша, — сказал гвардеец, — убирайся. Но тетка Тизон вцепилась в стену.
   — Нет, — продолжала она, — пусть она простит меня, чтобы он спас мою дочь.
   — Кто?
   — Человек в плаще.
   — Сестра, — сказала мадам Елизавета, — утешьте ее несколькими словами.
   — Охотно, — ответила королева. — Действительно, я думаю, что так будет быстрее.
   Затем она повернулась к сумасшедшей:
   — Добрая женщина, чего вы желаете? Говорите.
   — Я желаю, чтобы вы простили меня за то, что я заставляла вас страдать, за оскорбления, которыми я вас осыпала, за доносы на вас. И чтобы, когда вы увидите человека в плаще, вы приказали ему спасти мою дочь, так как он сделает все, что вы захотите.
   — Я не знаю, кого вы имеете в виду, когда говорите о человеке в плаще, — ответила королева. — Но если идет речь только о том, чтобы успокоить вашу совесть и получить от меня прощение за нанесенные мне оскорбления, — я от всей души искренне прощаю вас, бедная женщина. Пусть и меня смогут простить те, кого я обидела!
   — О! — воскликнула тетка Тизон с невыразимой радостью. — Раз вы простили, теперь он спасет мою дочь. Вашу руку, сударыня, вашу руку.
   Удивленная королева протянула руку, ничего не понимая. Тетка Тизон пылко схватила ее и прижалась к ней губами.
   Тут на улице, где стоял Тампль, послышался охрипший голос глашатая:
   — Слушайте судебное решение и приговор: девица Элоиза Тизон за участие в заговоре приговорена к смертной казни!
   Как только эти слова коснулись ушей тетки Тизон, лицо ее исказилось, она поднялась на одно колено и опять раскинула руки, преграждая путь королеве.
   — О Боже мой! — прошептала королева, тоже не пропустившая ни слова из ужасного сообщения.
   — Приговорена к смертной казни? — крикнула мать. — Мою дочь приговорили? Моя Элоиза погибла? Значит, он ее не спас и не может спасти? Значит, слишком поздно?.. А-а!..
   — Бедная женщина, — сказала королева, — поверьте, я вам сочувствую.
   — Ты? — закричала тетка Тизон, и глаза ее налились кровью. — Ты? Ты мне сочувствуешь? Никогда! Никогда!
   — Вы ошибаетесь, я жалею вас от всего сердца; но пропустите же меня.
   — Пропустить тебя! Тетка Тизон расхохоталась.
   — Ну уж нет! Я позволила бы тебе бежать, потому что мне сказали: если я попрошу у тебя прощения и помогу тебе бежать, моя дочь будет спасена. Но раз моя дочь умрет, то ты тоже не спасешься.
   — Ко мне, господа, на помощь! — воскликнула королева. — Боже мой, Боже мой! Вы же видите, что эта женщина безумна.
   — Нет, я не безумная, нет. Я знаю, что говорю! — крикнула тетка Тизон. — Да, это правда, существует заговор. Это Симон его раскрыл. Это моя дочь, моя бедная дочь продала букет. Она это подтвердила перед Революционным трибуналом… Букет гвоздик… Там внутри были бумажки…
   — Сударыня, — сказала королева, — именем Неба! 
   Опять послышался голос глашатая, повторяющий:
   — Слушайте судебное решение и приговор: девица Элоиза Тизон за участие в заговоре приговорена к смертной казни!
   — Ты слышишь, — вопила безумная, а вокруг нее уже стали собираться национальные гвардейцы, — приговорена к смерти? Это из-за тебя, из-за тебя убьют мою дочь, слышишь, из-за тебя, Австриячка!
   — Господи, именем Неба! — воскликнула королева. — Если вы не хотите избавить меня от этой несчастной сумасшедшей, позвольте мне хотя бы подняться в башню. Я не могу выносить упреки этой женщины: они слишком несправедливы, они убивают меня!
   И королева отвернулась; у нее вырвалось горестное рыдание.
   — Да, да, плачь, лицемерка! — кричала безумная. — Твой букет ей дорого стоил… Впрочем, она должна была это знать: так умирают все, кто тебе служит. Ты приносишь несчастье, Австриячка: убили твоих друзей, твоего мужа, твоих защитников, а теперь убьют и мою дочь! Когда же, наконец, убьют и тебя, чтобы никто больше из-за тебя не умирал?
   Эти последние слова бедная женщина прокричала, сопровождая их угрожающим жестом.
   — Несчастная! — вырвалось у мадам Елизаветы. — Ты забыла, что говоришь с королевой?
   — Королева, она королева? — повторила тетка Тизон, чье безумие с каждой минутой становилось все более неистовым. — Если это королева, то пусть она запретит палачам убивать мою дочь… Пусть помилует мою бедную Элоизу… Короли милуют… Ну, верни же мне мою дочь, и я признаю, что ты королева… А до тех пор ты просто женщина, и женщина, которая приносит несчастье, женщина, которая убивает!..
   — Сударыня, сжальтесь, — воскликнула Мария Антуанетта, — вы же видите мое горе и мои слезы!
   И королева попыталась пройти, и не потому, что еще надеялась бежать, а машинально, чтобы избавиться от этого ужасного наваждения.
   — О нет! Ты не пройдешь! — вопила безумная. — Ты хочешь бежать, мадам Вето… Я это хорошо знаю, человек в плаще мне об этом сказал. Ты хочешь бежать к пруссакам… Но ты не убежишь, — продолжала она, цепляясь за платье королевы, — я помешаю тебе, я! На фонарь мадам Вето! К оружью, граждане… Пусть крови…
   И, вырвав клок из платья королевы, несчастная упала, руки ее в судороге искривились, седые волосы растрепались, лицо побагровело, глаза налились кровью.
   Растерявшаяся, но, по крайней мере, освободившаяся от безумной, королева хотела побежать в сторону сада, как вдруг жуткий крик, собачий лай и какой-то странный шум вывели из оцепенения гвардейцев: привлеченные этой сценой, они стали окружать Марию Антуанетту.
   — К оружию! К оружию! Измена! — кричал кто-то. Королева узнала голос сапожника Симона.
   Возле этого человека, стоявшего с саблей в руке на пороге хижины, яростно лаял маленький Блек.
   — К оружию! Весь отряд! — орал Симон. — Нас предали! Пусть Австриячка возвращается в башню. К оружию! К оружию!
   Прибежал офицер. Симон о чем-то ему рассказывал, указывая внутрь кабачка, глаза его горели. Офицер, в свою очередь, крикнул:
   — К оружию!
   — Блек! Блек! — позвала королева, сделав несколько шагов вперед.
   Но собака не откликалась и продолжала яростно лаять.
   Прибежали вооруженные национальные гвардейцы, они поспешили к кабачку; муниципальные гвардейцы тем временем, окружив королеву, ее золовку и дочь, заставили их вернуться за порог двери, и она захлопнулась за ними.
   — Оружие к бою! — закричали гвардейцы часовым. Послышался лязг взводимых курков.
   — Это там, это там, под крышкой люка! — кричал Симон. — Я видел, как двигается эта крышка, я уверен в этом. К тому же собака Австриячки, хорошая собачка, непричастная к заговору, залаяла на заговорщиков — они, наверное, там, в подвале. Слышите, она все еще лает!
   И действительно, Блек, воодушевленный криками Симона, залаял еще громче. Офицер схватился за кольцо люка. Два самых сильных гренадера, увидев, что он не может с ним справиться, попытались помочь, но безуспешно.
   — Вы видите, они снизу держат крышку, — сказал Симон. — Огонь, стреляйте сквозь крышку, друзья мои! Огонь!
   — Эй, — крикнула вдова Плюмо, — вы разобьете мои бутылки!
   — Огонь! — повторил Симон. — Огонь!
   — Помолчи, горлопан! — сказал ему офицер. — А вы принесите топоры, будете поднимать доски… Одному взводу находиться в полной готовности! Внимание! Как только крышка поднимется, тотчас огонь!
   Протяжный скрип половиц, напоминающий вздох, и внезапный толчок возвестили гвардейцам, что внутри произошло какое-то движение. Вскоре под землей послышался шум, похожий на звук опускаемой железной решетки.
   — Смелее! — сказал офицер подбежавшим саперам. Топором подняли доски. Двадцать ружейных стволов были направлены в отверстие: с каждой секундой оно увеличивалось, но никого не было видно. Офицер зажег факел и бросил его в подвал. Подвал был пуст.
   Подняли крышку — на этот раз она не оказала ни малейшего сопротивления.
   — За мной! — крикнул офицер, храбро устремившись по лестнице вниз.
   — Вперед! Вперед! — закричали гвардейцы и бросились за офицером.
   — Ага, вдова Плюмо, — сказал Симон, — ты сдаешь свой подвал аристократам!
   В стене был пролом. На влажной почве виднелось множество следов, в направлении Канатной улицы был вырыт ход шириной в три фута и высотой — в пять, похожий на колено траншеи.
   Офицер отважился двинуться по этому ходу, решив преследовать аристократов хоть до чрева земли. Но не успел он сделать трех-четырех шагов, как уперся в железную решетку.
   — Стой! — крикнул он тем, кто шел вплотную за ним. — Дальше идти нельзя: проход загорожен.
   — А ну, в чем тут дело? — поинтересовались муниципальные гвардейцы, которые, заперев узниц, пришли узнать новости. — Давай посмотрим!
   — Ей-Богу, — сказал офицер, появляясь из хода, — это заговор: аристократы хотели похитить королеву во время прогулки, и, вероятно, она была заодно с ними.
   — Черт возьми! — возмутился муниципальный гвардеец. — Пусть сбегают за гражданином Сантером и предупредят Коммуну.
   — Солдаты, — приказал офицер, — оставайтесь в этом подвале и убивайте каждого, кто здесь появится!
   Отдав этот приказ, офицер поднялся наверх, чтобы составить рапорт.
   — Ага! Ага! — кричал Симон, потирая руки. — Ага! Будут еще говорить, что я не в своем уме? Молодец, Блек! Блек — славный патриот, Блек спас Республику. Иди сюда, Блек, иди!
   И, умильно глядя на бедную собаку, негодяй, дав ей приблизиться, пнул ее ногой так, что она отлетела шагов на двадцать.
   — Эй, Блек, я тебя люблю! — опять сказал Симон. — По твоей милости отрубят голову твоей хозяйке. Иди сюда, Блек, иди!