Часть вторая

I. МЮСКАДЕН

   Прошло около двух часов после событий, о которых мы только что рассказали.
   Лорен прохаживался по комнате Мориса, Агесилай чистил сапоги своего хозяина в прихожей; чтобы им было удобнее беседовать, дверь в комнату была открыта, и Лорен, проходя мимо, останавливался, чтобы задать вопрос служителю.
   — Так ты говоришь, гражданин Агесилай, что твой хозяин ушел утром?
   — Да, Боже мой, да.
   — В обычное время?
   — Может, на десять минут раньше или позже, я не могу сказать точно.
   — И с тех пор ты его не видел?
   — Нет, гражданин.
   Лорен замолчал и, сделав по комнате три или четыре круга, заговорил снова:
   — Он взял с собой саблю?
   — Когда он идет в секцию, то всегда берет ее с собой.
   — Ты уверен, что он пошел именно в секцию?
   — Так он, по крайней мере, мне сказал.
   — В таком случае, я отправлюсь к нему, — сказал Лорен. — Если мы разминемся, скажешь, что я приходил и скоро вернусь.
   — Подождите, — сказал Агесилай.
   — Что?
   — Я слышу его шаги на лестнице.
   — Ты думаешь?
   — Я уверен в этом.
   Почти в ту же минуту дверь отворилась и вошел Морис. Лорен бросил на него быстрый взгляд и не заметил в облике друга ничего необычного.
   — А, вот наконец-то и ты! — сказал Лорен. — Я жду тебя Уже два часа.
   — Тем лучше, — улыбнулся Морис. — Значит, у тебя было достаточно времени, чтобы приготовить несколько двустиший или катренов.
   — Ах, дорогой Морис, — ответил импровизатор, — я этим больше не занимаюсь.
   — Двустишиями и катренами?
   — Да.
   — Ба! Что, наступает конец света?
   — Морис, друг мой, мне очень грустно.
   — Тебе грустно?
   — Я несчастен.
   — Ты несчастен?
   — Да, что поделаешь: меня мучает совесть.
   — Совесть?
   — Да, Бог мой, — ответил Лорен, — ты или она, дорогой мой, ведь середины здесь быть не могло. Ты или она. Ты хорошо знаешь, я не колебался. А вот Артемиза в отчаянии. Это была ее подруга.
   — Бедная девушка!
   — А поскольку Артемиза сообщила мне ее адрес…
   — Ты гораздо лучше сделал бы, предоставив всему идти своим чередом.
   — Конечно, и тебя бы приговорили вместо нее. Очень разумно. И я еще пришел к тебе за советом! Я думал, что ты сильнее.
   — Ладно, продолжай.
   — Понимаешь? Бедная девушка, я хотел бы сделать хоть что-то для ее спасения. Порой мне кажется, что если бы я хорошенько подрался из-за нее с кем-нибудь, и то стало бы легче.
   — Ты с ума сошел, Лорен, — пожал плечами Морис.
   — Слушай, а что, если пойти в Революционный трибунал?
   — Слишком поздно, приговор ей уже вынесен.
   — И то правда, — согласился Лорен, — ужасно, что девушка вот так погибнет.
   — А самое ужасное то, что мое спасение повлекло за собой ее смерть. Но, в конце концов, Лорен, нас должно утешать то, что она участвовала в заговоре.
   — Ах, Боже мой, да ведь в наши дни каждый более или менее заговорщик, разве не так? Она поступила как все. Бедная девушка!
   — Не слишком жалей ее, друг мой, а главное, не жалей ее слишком громко, — сказал Морис, — ведь часть постигшей ее кары лежит на нас. Поверь, мы не так уж хорошо отмылись от обвинения в соучастии; пятно осталось. Сегодня в секции капитан егерей из Сен-Лё обозвал меня жирондистом. Мне пришлось взяться за саблю, чтобы доказать ему, что он ошибается.
   — Так вот почему ты вернулся так поздно?
   — Вот именно.
   — А почему ты не предупредил меня?
   — Потому что в делах такого рода ты не можешь сдержать себя. Нужно было покончить с этим сразу, чтобы не было лишнего шума. Вот мы с ним и схватились за то, что было у нас под рукой.
   — И этот негодяй назвал тебя, Морис, жирондистом? Тебя, безупречного?..
   — Да, черт возьми! А это доказывает, мой дорогой, что еще одно подобное приключение, и мы станем непопулярными. Ты знаешь, Лорен, что в наше время «непопулярный» — синоним слова «подозрительный».
   — Я хорошо это знаю, — сказал Лорен, — от этого слова вздрагивают даже самые храбрые. Но это не важно… Отвратительно, что я отправлю на гильотину бедную Элоизу, не попросив у нее прощения.
   — Чего же ты в конце концов хочешь?
   — Я хочу, чтобы ты остался здесь, Морис, ведь тебе не в чем себя упрекнуть по отношению к ней. А что касается меня, то это другое дело. Раз я ничего большего не могу для нее сделать, я хочу встать на дороге, по которой ее повезут — ты меня понимаешь, друг мой, Морис, — лишь бы только она подала мне руку!..
   — В таком случае, я буду сопровождать тебя, — решил Морис.
   — Друг мой, это невозможно, только подумай: ты муниципальный гвардеец, секретарь секции, ты был в этом деле замешан, тогда как я был только твоим защитником. Тебя сочтут виновным. Так что оставайся. Я другое дело: я не рискую ничем, и я пойду.
   Все сказанное Лореном было настолько справедливо, что возразить было нечего. Если бы Морис обменялся хоть одним взглядом с девицей Тизон на ее пути к эшафоту, то признал бы этим свое соучастие.
   — Тогда иди, — сказал он Лорену, — но будь осторожен. Лорен улыбнулся, пожал руку Морису и ушел. Морис открыл окно и грустно помахал ему вслед. Пока
   Лорен не свернул за угол, Морис не раз возвращался к окну, чтобы опять увидеть друга, и тот каждый раз, будто повинуясь магнетическому влечению, оборачивался и, улыбаясь, смотрел на него.
   Когда Лорен исчез за углом набережной, Морис закрыл окно и упал в кресло. Он находился в своего рода полусне, каким у натур сильных и чутких проявляется предчувствие большого несчастья. Это сродни затишью перед бурей в природе.
   Из этих смутных размышлений — а вернее, из этого забытья — его вывел служитель; выполнив поручение в городе, он вернулся с тем оживленным видом, какой бывает у слуг, когда они горят нетерпением поделиться с хозяином только что услышанной новостью.
   Но, видя, что Морис ушел в себя, он не осмелился отвлекать его и удовольствовался тем, что беспричинно, но настойчиво стал прохаживаться перед ним взад и вперед.
   — В чем дело? — небрежно спросил Морис. — Говори, если хочешь мне что-то сказать.
   — Ах, гражданин, еще один заговор, подумать только! Морис пожал плечами.
   — Но такой, что волосы на голове встают дыбом, — настаивал Агесилай.
   — В самом деле? — ответил Морис тоном человека, привыкшего к тридцати заговорам на день, как это было в ту эпоху.
   — Да, гражданин, — продолжал Агесилай, — тут поневоле вздрогнешь! У добрых патриотов при одной мысли об этом по спине мурашки бегают.
   — Ну и что же это за заговор? — спросил Морис.
   — Австриячка чуть не убежала.
   — Вот оно что! — сказал Морис, начиная слушать внимательнее.
   — Похоже, — сказал Агесилай, — что вдова Капет была в сговоре с девицей Тизон, которую сегодня гильотинируют. Та не смогла ей помочь, несчастная.
   — Каким же образом королева поддерживала связь с этой девушкой? — спросил Морис, чувствуя, что его лоб покрывается потом.
   — При помощи гвоздики. Представляете, гражданин, план побега ей передали в гвоздике.
   — В гвоздике! И кто же?
   — Шевалье… де… подождите… это имя очень известно… но я всегда забываю имена… Шевалье де Шато… ох, как же я глуп: замков-то больше нет! Шевалье де Мезон…
   — Мезон-Руж?
   — Именно так.
   — Невозможно.
   — Почему невозможно? Я же вам говорю, что нашли люк, подземелье, кареты.
   — Но ведь ты еще ничего мне об этом не рассказал.
   — Так сейчас расскажу.
   — Я слушаю. Если это и сказка, то, по крайней мере, красивая.
   — Нет, гражданин, это не сказка, далеко не так; в доказательство скажу, что я узнал об этом от гражданина привратника. Аристократы прорыли подземный ход от Канатной улицы до погреба в кабачке гражданки Плюмо. Ее чуть тоже не обвинили в соучастии, гражданку Плюмо. Вы ведь ее, надеюсь, знаете?
   — Да, — ответил Морис. — И что дальше?
   — Так вот, вдова Капет должна была убежать через это подземелье. Представляете, она уже поставила ногу на первую ступеньку! Но гражданин Симон схватил ее за платье. Прислушайтесь: в городе бьют общий сбор, сзывают секции; слышите барабан? Говорят, пруссаки в Даммартене и разведывательные отряды разосланы до самых границ.
   В этом потоке слов, потоке правды и лжи, возможного и абсурдного Морис сумел кое-как поймать путеводную нить. Все началось с гвоздики, что на его глазах взяла королева. Он сам купил ее у несчастной цветочницы. В гвоздике был спрятан план только что осуществленного заговора, подробности которого более или менее верно рассказал Агесилай.
   В это время барабанный бой приблизился, и Морис услышал крик глашатая:
   — Большой заговор, раскрытый в Тампле гражданином Симоном! Заговор в пользу вдовы Капет, раскрытый в Тампле!
   — Да, да, — сказал Морис, — так я и думал; значит, в этом есть доля правды. И если Лорен среди этой исступленной толпы попытается протянуть девушке руку, его разорвут в клочья…
   Морис взял шляпу, пристегнул к поясу саблю и в два прыжка оказался на улице.
   «Где он? — спросил себя Морис. — Конечно же на дороге из Консьержери».
   И он бросился к набережной.
   В конце Кожевенной набережной ему бросились в глаза пики и штыки, торчавшие из середины какого-то сборища. Морису показалось, что среди этой толпы он видит человека в форме национальной гвардии, окруженного враждебно настроенными людьми. Сердце его сжалось, и он рванулся к скоплению народа, запрудившего набережную.
   Он увидел Лорена, окруженного группой марсельцев. Бледный, со сжатыми губами и угрожающим взглядом, он держал руку на сабле, намечая места ударов, которые собирался нанести.
   В двух шагах от него стоял Симон. Со злобным смехом указывая на Лорена марсельцам и черни, он говорил:
   — Смотрите, смотрите! Вы видите этого типа; я вчера выгнал его из Тампля как аристократа; это один из тех, кто помогает вести переписку с помощью гвоздик. Это сообщник девицы Тизон, которую скоро здесь повезут. И он, вы видите, спокойно прогуливается по набережной в то время, когда его сообщницу ведут на гильотину. А может, она даже была его любовницей и он пришел попрощаться с ней или попытаться ее спасти.
   У Лорена был не тот характер, чтобы выслушивать подобные речи. Он выхватил саблю из ножен.
   В это время толпа расступилась перед широкоплечим молодым человеком; он стремительно ворвался в нее, опрокинув по пути трех или четырех зрителей, готовившихся стать актерами в этой сцене.
   — Радуйся, Симон, — сказал Морис. — Конечно, ты сожалел, что меня не было рядом с моим другом, и не мог в полной мере показать свое ремесло доносчика. Доноси, Симон, доноси, я здесь.
   — Да, — ответил Симон с гнусным смешком, — по правде сказать, ты пришел кстати. А вот это, — сказал он, — красавчик Морис Ленде: его обвиняли вместе с девицей Тизон, но он выпутался, потому что богат.
   — На фонарь! На фонарь! — закричали марсельцы.
   — Ну да? Попробуйте-ка! — пригрозил Морис.
   Он сделал шаг вперед и, как бы примериваясь, уколол в лоб одного из самых ярых головорезов, и глаза того тут же залила кровь.
   — Убивают! — закричал тот.
   Марсельцы опустили пики, подняли топоры, взвели курки. Испуганная толпа отступила, и друзья остались одни, представляя собой двойную мишень для любых ударов.
   Они взглянули друг на друга с последней, полной высокого чувства улыбкой, ибо готовились уже погибнуть в угрожавшем им вихре железа и пламени. Но в этот момент дверь дома, к которому они были прижаты, открылась и большая группа молодых людей во фраках — из тех, кого называли мюскаденами, — вооруженная саблями и пистолетами, кинулась на марсельцев. Началась страшная схватка.
   — Ура! — прокричали разом Морис и Лорен; воодушевленные подоспевшей помощью, они не подумали о том, что, сражаясь в рядах этих людей, они оправдывают обвинения Симона. — Ура!
   Но если сами они не подумали о своем спасении, то за них подумал другой. Это был невысокий голубоглазый человек лет двадцати пяти-двадцати шести, с необыкновенной ловкостью и жаром орудовавший саперной саблей, которую, казалось бы, его женская рука не могла и удержать.
   Заметив, что Морис и Лорен, вместо того чтобы убежать через дверь дома, будто нарочно оставленную открытой, сражаются рядом с ним, он обернулся и негромко сказал:
   — Бегите через эту дверь. То, что нам здесь предстоит, вас не касается, вы себя только напрасно скомпрометируете.
   Затем вдруг, видя, что друзья колеблются, крикнул Морису:
   — Назад! С нами не должно быть патриотов. Гвардеец Ленде, мы аристократы!
   При этом слове, при виде смелости, с какой этот человек признает за собой звание, в ту эпоху стоившее смертного приговора, толпа завопила.
   Но белокурый молодой человек и трое или четверо его друзей, не испугавшись криков, втолкнули Мориса и Лорена в коридор и захлопнули за ними дверь; после этого они снова кинулись в схватку, ставшую еще ожесточеннее из-за приближения повозки с приговоренной.
   Морис и Лорен, столь чудесно спасенные, смотрели друг на друга удивленно и точно в ослеплении.
   Этот выход был как будто для них приготовлен: они вошли во двор и в глубине его нашли маленькую потайную дверь, выходившую на улицу Сен-Жермен-л'Осеруа.
   В это время со стороны моста Менял появился отряд жандармов; он быстро очистил набережную, хотя с улицы, пересекавшей ту, где находились двое друзей, еще какое-то время слышался шум ожесточенной борьбы.
   За жандармами ехала повозка; в ней везли на гильотину бедную Элоизу.
   — Галопом! — крикнул чей-то голос. — Галопом!
   Повозка пустилась в галоп. Лорен успел заметить стоявшую в ней несчастную девушку, ее улыбку, ее гордый взгляд. Но он не смог обменяться с ней даже жестом. Она проехала, не увидев его в людском водовороте, откуда неслись крики:
   — Смерть тебе, аристократка! Смерть!
   И шум, понемногу затихая, понесся дальше, к садам Тюильри.
   В это время маленькая дверь, откуда вышли Морис с Лореном, вновь отворилась и появились три или четыре мюскадена в разорванной и окровавленной одежде. Вероятно, это были те, кто уцелел из небольшого отряда.
   Белокурый молодой человек вышел последним.
   — Увы! — сказал он. — Значит, над этим делом тяготеет проклятие!
   И, отбросив зазубренную окровавленную саблю, он устремился на улицу Прачек.

II. ШЕВАЛЬЕ ДЕ МЕЗОН-РУЖ

   Морис поспешил вернуться в секцию, чтобы подать жалобу на Симона. Правда, Лорен, перед тем как расстаться с ним, предложил более быстрое средство: собрать несколько фермопилов, дождаться первого же выхода Симона из Тампля и убить его по всем правилам.
   Но Морис категорически воспротивился этому плану.
   — Ты пропащий человек, — сказал он Лорену, — если пойдешь по пути самосуда. Уничтожим Симона, но уничтожим по закону. Юристам это должно быть несложно.
   И вот на следующее утро Морис отправился в секцию и предъявил жалобу.
   Его удивило, что председатель секции прикинулся непонимающим и уклонился от ответа, сказав лишь, что не может быть судьей между двумя добрыми гражданами, воодушевленными любовью к родине.
   — Хорошо! — сказал Морис. — Теперь я знаю, как заслужить репутацию доброго гражданина. Значит, по-вашему, если кто-то собирает людей, чтобы убить человека, который ему не нравится, то он воодушевлен любовью к родине? Ну что ж, мне придется присоединиться к мнению Лорена, невзирая на то что я имел глупость его оспаривать. С сегодняшнего дня я буду проявлять свой патриотизм так, как понимаете его вы, и начну с Симона.
   — Гражданин Морис, — ответил председатель, — в этом деле Симон, может быть, меньше виноват, чем ты. Он раскрыл заговор, хотя это не входит в его обязанности, и там, где ничего не увидел ты, чей долг был раскрыть его. Кроме того — случайно или намеренно, этого мы не знаем, — ты потворствуешь врагам нации.
   — Я? — спросил Морис. — Скажи на милость, это уже что-то новенькое. Кому же это я потворствую, гражданин председатель?
   — Гражданину Мезон-Ружу.
   — Я? — сказал ошеломленный Морис. — Вы говорите, что я потакаю шевалье де Мезон-Ружу? Я его не знаю, я его никогда…
   — Видели, как ты с ним разговаривал.
   — Я?
   — И пожимал ему руку.
   — Я?
   — Да.
   — Где? Когда?.. Гражданин председатель, — сказал Морис, убежденный в своей невиновности, — ты лжешь!
   — Твое патриотическое рвение далековато тебя заносит, гражданин Морис, — ответил председатель, — и ты сейчас будешь жалеть об этих словах: я докажу, что говорил чистую правду. Вот три обвиняющих тебя донесения от разных людей.
   — Полно, — возразил Морис, — вы думаете, я настолько глуп, чтобы поверить в вашего шевалье де Мезон-Ружа?
   — А почему ты не веришь?
   — Потому что это не заговорщик, а призрак, позволяющий вам всегда иметь наготове заговор, чтобы присоединить к нему ваших врагов.
   — Почитай донесения.
   — Не стану я их читать, — сказал Морис. — Я заявляю, что никогда не видел шевалье де Мезон-Ружа и никогда с ним не разговаривал. Пусть тот, кто не верит моему честному слову, скажет мне об этом; я знаю, что ему ответить.
   Председатель пожал плечами. Морис, не любивший оставаться в долгу, сделал то же самое.
   Остальная часть заседания прошла в мрачной и настороженной атмосфере. После заседания председатель — честный патриот, возведенный на главное место в округе голосами своих сограждан, — подошел к Морису:
   — Пойдем, мне нужно с тобой поговорить.
   И Морис направился за председателем; тот провел его в маленький кабинет, примыкающий к залу заседаний.
   Когда они вошли, председатель посмотрел молодому человеку в лицо, затем положил ему руку на плечо.
   — Морис, — сказал он, — я знал и уважал твоего отца; значит, уважаю и люблю тебя. Морис, послушай, ты подвергаешься большой опасности, позволяя себе опускаться до безверия, а это — первый признак упадка истинно революционного духа. Морис, друг мой, когда теряют убежденность, теряют и верность. Ты не веришь, что у нации есть враги; из этого следует, что ты проходишь мимо, не замечая их, а значит, даже не подозревая об этом, становишься инструментом их заговора.
   — Какого черта! Гражданин, — возмутился Морис, — я знаю себя, я храбрый человек и ревностный патриот, но мое рвение не делает меня фанатичным. Вот уже двадцать мнимых заговоров Республика подписывает одним и тем же именем. Хотелось бы, наконец, увидеть того, кто отвечает за их выпуск в свет.
   — Ты не веришь, что есть заговорщики, Морис? — спросил председатель. — Ну хорошо, а скажи мне тогда, ты веришь, что была красная гвоздика, из-за которой вчера гильотинировали девицу Тизон? Морис вздрогнул.
   — Ты веришь, что был подземный ход, прорытый в саду Тампля и соединивший подвал гражданки Плюмо с неким домом на Канатной улице?
   — Нет, — ответил Морис.
   — Тогда поступи как апостол Фома: сходи и убедись.
   — Но я больше не состою в охране Тампля, меня туда не пропустят.
   — Теперь в Тампль может войти каждый.
   — Как так?
   — Почитай этот рапорт. Поскольку ты такой неверующий, я стану говорить с тобой только на языке официальных бумаг.
   — Как? — воскликнул Морис, читая рапорт. — Неужели дошло до этого?
   — Продолжай.
   — Королеву переводят в Консьержери?
   — И что же? — ответил председатель.
   — А-а… — недоверчиво протянул Морис.
   — И ты считаешь, что это из-за сновидений, из-за того, что ты называешь игрой воображения, из-за ерунды Комитет общественного спасения пошел на такую суровую меру?
   — Эта мера принята, но она не будет выполнена, как и множество других мер, принятых на моих глазах, — только и всего.
   — Что ж, тогда читай до конца, — сказал председатель. И он протянул Морису последний документ.
   — Расписка Ришара, тюремщика из Консьержери! — воскликнул Морис.
   — Уже два часа, как вдова Капет заключена под стражу. На этот раз Морис задумался.
   — Ты знаешь, Коммуна действует по глубоким соображениям, — продолжал председатель. — Она проложила себе широкую и прямую борозду; ее меры далеки от ребячества; она выполняет принцип Кромвеля: «Королей надо бить только по голове». Познакомься с секретной запиской министра полиции.
   Морис прочитал:
   «Поскольку мы располагаем достоверными данными о том, что бывший шевалье де Мезон-Руж находится в Париже, что его видели в разных частях города, что следы его пребывания имеются в нескольких успешно раскрытых заговорах, — призываю всех руководителей секций удвоить бдительность».
   — Ну как? — спросил председатель.
   — Что ж, придется поверить тебе, гражданин председатель! — воскликнул Морис.
   И он продолжал чтение:
   «Приметы шевалье де Мезон-Ружа: рост пять футов три дюйма, волосы белокурые, глаза голубые, нос прямой, борода каштановая, подбородок округлый, голос мягкий, руки женственные. Возраст двадцать пять-двадцать шесть лет».
   Когда Морис читал это описание, в его мозгу промелькнуло странное видение. Он подумал о молодом человеке, командовавшем отрядом мюскаденов, — о человеке, который накануне спас его с Лореном и столь решительно наносил удары марсельцам своей саперной саблей.
   «Черт возьми! — прошептал про себя Морис. — Неужели это был он? В таком случае, если в доносах пишут, что видели, как я с ним разговаривал, — это не ложь. Только не помню, чтобы я пожимал ему руку».
   — Итак, Морис, — спросил председатель, — что ты теперь скажешь обо всем этом, друг мой?
   — Скажу, что верю тебе, — ответил Морис в грустной задумчивости: с некоторых пор, сам не зная, что за злая сила делает печальной его жизнь, он видел все вокруг в мрачном свете.
   — Не играй так своей популярностью, Морис, — продолжал председатель. — Популярность сегодня — это жизнь. Непопулярность — остерегайся ее! — это подозрение в измене, а гражданин Ленде не должен быть заподозрен в том, что он изменник.
   На подобные доводы Морису нечего было ответить, он чувствовал, что и сам думает так же. Он поблагодарил своего старого друга и покинул секцию.
   «Ну что ж, — прошептал он, — пора передохнуть. Слишком много подозрений и схваток. Приступим прямо к отдыху, к невинным радостям; пойдем к Женевьеве».
   И Морис отправился на Старую улицу Сен-Жак.
   Когда он пришел в дом кожевенника, Диксмер с Мораном хлопотали возле Женевьевы: с ней случился сильный нервный припадок.
   Поэтому слуга, всегда спокойно впускавший Мориса, преградил ему дорогу.
   — Доложи все-таки обо мне, — сказал слуге обеспокоенный Морис, — и если гражданин Диксмер не может меня принять сейчас, я уйду.
   Слуга скрылся в павильоне Женевьевы, а Морис остался в саду.
   Ему показалось, что в доме происходит нечто странное. Рабочие кожевни не занимались своими делами, а с обеспокоенным видом бродили по саду.
   Диксмер сам появился в дверях.
   — Входите, дорогой Морис, входите, — сказал он. — Вы не из тех, для кого эта дверь закрыта.
   — Но что случилось? — спросил молодой человек.
   — Женевьева больна, — ответил Диксмер, — и не просто больна. Она бредит.
   — О Боже мой! — воскликнул молодой человек, взволнованный тем, что и здесь, в этом доме, нашел тревогу и страдание. — Что же с ней?
   — Знаете, дорогой мой, — продолжал Диксмер, — в этих женских болезнях никто толком ничего не понимает, а особенно мужья.
   Женевьева лежала в шезлонге. Возле нее находился Моран: он подносил ей соли.
   — Ну как? — спросил Диксмер.
   — Без изменений, — ответил Моран.
   — Элоиза! Элоиза! — прошептала молодая женщина обескровленными губами.
   — Элоиза! — удивленно повторил Морис.
   — Ах, Боже мой, — торопливо сказал Диксмер, — Женевьева имела несчастье выйти вчера на улицу и увидеть эту несчастную повозку с бедной девушкой по имени Элоиза, которую везли на гильотину. После этого с ней и случилось пять или шесть нервных припадков. Она только и повторяет это имя.
   — Ее особенно поразило то, что в этой девушке она узнала ту самую цветочницу, которая продала ей гвоздики, вы об этом знаете.
   — Еще бы мне не знать, ведь я из-за этого сам чуть не лишился головы.
   — Да, мы узнали об этом, дорогой Морис, и очень боялись за вас. Но Моран был на заседании и видел, как вы вышли на свободу.
   — Тихо! — прошептал Морис. — Она, кажется, опять что-то говорит.
   — Да, но слова отрывочные, невнятные, — сказал Диксмер.
   — Морис, — прошептала Женевьева, — они убьют Мориса. К нему, шевалье, к нему!
   Глубокое молчание последовало за этими словами.
   — Мезон-Руж, — прошептала затем Женевьева, — Мезон-Руж!
   Морис ощутил мгновенное, как вспышка молнии, подозрение; но это была всего лишь вспышка. Впрочем, он был слишком взволнован болезнью Женевьевы, чтобы задуматься над этими несколькими словами.
   — Вы приглашали врача? — спросил он.
   — О, это пустяки, — ответил Диксмер. — Небольшое расстройство, только и всего.
   И он с такой силой сжал руку жены, что Женевьева пришла в себя и с легким стоном открыла глаза.
   — А, вы все здесь, — прошептала она, — и Морис с вами. О, я счастлива видеть вас, друг мой; если бы вы только знали, как я…
   И она поправилась:
   — …как все мы страдали эти два дня!
   — Да, — сказал Морис, — мы все здесь. Успокойтесь же и больше так нас не пугайте. Но прежде всего, видите ли, вам надо отвыкнуть произносить одно имя, поскольку оно сейчас на дурном счету.