Страница:
— Да, сударь, — с дрожью ответил галантерейщик, чувствуя, что вот именно сейчас начнутся осложнения. — У меня… у меня была жена.
— Как это — была? Куда же вы ее дели, если она у вас была?
— Ее похитили у меня, сударь.
— Похитили? — переспросил комиссар. — Вот как! Бонасье по этому «вот как!» понял, что дело его все больше запутывается.
— Итак, ее похитили, — продолжал комиссар. — Ну, а знаете ли вы, кто именно ее похитил?
— Мне кажется, что знаю.
— Кто же это?
— Заметьте, господин комиссар, что я ничего не утверждаю. Я только подозреваю.
— Кого же вы подозреваете? Ну, отвечайте откровенно.
Г-н Бонасье растерялся: следовало ли ему во всем отпираться или все выложить начистоту? Если он станет отрицать все, могут предположить, что он знает слишком много и не смеет в этом признаться. Сознаваясь, он докажет свою добрую волю. Он решил поэтому сказать все.
— Я подозреваю мужчину высокого роста, черноволосого, смуглого, важного на вид, похожего на знатного вельможу. Он несколько раз следовал за нами, как мне показалось, когда я поджидал жену у выхода из Лувра и отводил ее домой.
Комиссар как будто несколько встревожился.
— А имя его? — спросил он.
— О, имени его я не знаю. Но, если бы мне пришлось встретиться с ним, я сразу узнал бы его даже среди тысячи других, ручаюсь вам.
Комиссар нахмурился.
— Вы говорите, что узнали бы его среди тысячи других? — переспросил он.
— Я хотел сказать… — пробормотал Бонасье, заметив, что ответил неудачно. — Я хотел сказать…
— Вы ответили, что узнали бы его, — сказал комиссар. — Хорошо. На сегодня достаточно. Необходимо, раньше чем мы продолжим этот разговор, уведомить кое-кого о том, что вам известен похититель вашей жены.
— Но ведь я не говорил вам, что он мне известен! — в отчаянии воскликнул Бонасье. — Я говорил как раз обратное…
— Уведите заключенного! — приказал комиссар, обращаясь к двум стражникам.
— Куда прикажете его отвести? — спросил писарь.
— В камеру.
— В которую?
— Господи, да в любую! Лишь бы она покрепче запиралась, — произнес комиссар безразличным тоном, вселившим ужас в несчастного Бонасье.
«О боже, боже! — думал он. — Беда обрушилась на мою голову! Жена, наверное, совершила какое-нибудь ужасное преступление. Меня считают ее сообщником и покарают вместе с нею. Она, наверное, призналась, сказала, что посвящала меня во всё. Женщины ведь такие слабые создания!.. В камеру, в первую попавшуюся! Ну конечно! Ночь коротка… А завтра — колесо, виселица… О боже, боже! Сжалься надо мною!»
Не обращая ни малейшего внимания на жалобные сетования г-на Бонасье, сетования, к которым они, впрочем, давно должны были привыкнуть, караульные подхватили арестанта с двух сторон под руки и увели в камеру. Комиссар поспешно принялся строчить какое-то письмо. Писарь в ожидании стоял возле него.
Бонасье в эту ночь не сомкнул глаз — не потому, что камера его была особенно неудобна, но страшная тревога не позволяла ему уснуть. Всю ночь он просидел на скамеечке, вздрагивая при малейшем звуке. И когда первые лучи солнца скользнули сквозь решетку окна, ему показалось, что само солнце приняло траурный оттенок.
Вдруг он услышал, как отодвигается засов, и даже подскочил от ужаса. Он решил, что за ним пришли, чтобы отвести на эшафот.
Поэтому, когда в дверях вместо палача появился вчерашний комиссар со свеим писарем, он готов был броситься им на шею.
— Ваше дело, дорогой мой, крайне запуталось со вчерашнего дня, — сказал комиссар. — И я советую вам сказать правду. Только ваше чистосердечное раскаяние может смягчить гнев кардинала.
— Но я готов все сказать! — воскликнул Бонасье. — По крайней мере, все, что я знаю. Прошу вас, спрашивайте меня.
— Прежде всего: где находится ваша жена?
— Ведь я говорил вам, что она похищена.
— Да, но вчера после пяти часов дня она благодаря вашей помощи сбежала.
— Моя жена сбежала? — воскликнул Бонасье. — Несчастная! Но, сударь, если она сбежала, то не по моей вине, клянусь вам!
— Для чего вы днем заходили к вашему жильцу, господину д'Артаньяну, с которым вы о чем-то долго совещались?
— Да, это правда, господин комиссар. Признаюсь в этом и признаюсь, что это была ошибка. Я действительно был у господина д'Артаньяна.
— С какой целью вы заходили к нему?
— С целью попросить его разыскать мою жену. Я полагал, что имею право требовать ее назад. По-видимому, я ошибся и очень прошу вас простить меня.
— Что же вам ответил господин д'Артаньян?
— Господин д'Артаньян обещал помочь мне. Но я вскоре убедился, что он предает меня.
— Вы стараетесь ввести суд в заблуждение! Д'Артаньян сговорился с вами, и в силу этого сговора он разогнал полицейских, которые арестовали вашу жену, и скрыл ее от преследования.
— Господин д'Артаньян похитил мою жену? Да что вы мне тут рассказываете?
— К счастью, господин д'Артаньян в наших руках, и вам будет устроена с ним очная ставка.
— Ну что ж, я, право, этому рад! — воскликнул г-н Бонасье. — Хотелось бы увидеть хоть одно знакомое лицо…
— Введите господина д'Артаньяна! — приказал комиссар, обращаясь к караульным.
Караульные ввели Атоса.
— Господин д'Артаньян, — произнес комиссар, обращаясь к Атосу, — расскажите, что произошло между вами и этим господином.
— Но это вовсе не господин д'Артаньян! — вскричал Бонасье.
— Как — не господин д'Артаньян? — в свою очередь закричал комиссар.
— Ну конечно, нет! — сказал Бонасье.
— Как же зовут этого господина? — спросил комиссар.
— Не могу вам сказать: я с ним не знаком.
— Вы с ним не знакомы?
— Нет.
— Вы никогда его не видели?
— Видал, но не знаю, как его зовут.
— Ваше имя? — спросил комиссар.
— Атос, — ответил мушкетер.
— Но ведь это не человеческое имя, это название какой-нибудь горы! — воскликнул несчастный комиссар, начинавший терять голову.
— Это мое имя, — спокойно сказал Атос.
— Но вы сказали, что вас зовут д'Артаньян.
— Я это говорил?
— Да, вы.
— Разрешите! Меня спросили: «Вы господин д'Артаньян?» — на что я ответил: «Вы так полагаете?» Стражники закричали, что они в этом уверены. Я не стал спорить с ними. Кроме того, ведь я мог и ошибиться.
— Сударь, вы оскорбляете достоинство суда.
— Ни в какой мере, — спокойно сказал Атос.
— Вы господин д'Артаньян!
— Вот видите, вы снова это утверждаете.
— Но, господин комиссар, — вскричал Бонасье, — уверяю вас, тут не может быть никакого сомнения! Господин д'Артаньян — мой жилец, и, следовательно, хоть он и не платит мне за квартиру, или именно поэтому, я-то должен его знать. Господин д'Артаньян — молодой человек лет девятнадцати-двадцати, не более, а этому господину по меньшей мере тридцать. Господин д'Артаньян состоит в гвардейской роте господина Дезэссара, а этот господин — мушкетер из роты господина де Тревиля. Поглядите на его одежду, господин комиссар, поглядите на одежду!
— Правильно! — пробормотал комиссар. — Это, черт возьми, правильно!
В эту минуту распахнулась дверь, и гонец, которого ввел один из надзирателей Бастилии, подал комиссару какое-то письмо.
— Ах, негодная! — воскликнул комиссар.
— Как? Что вы сказали? О ком вы говорите? Не о моей жене, надеюсь?
— Нет, именно о ней. Хороши ваши дела, нечего сказать!
— Что же это такое? — воскликнул галантерейщик в полном отчаянии. — Будьте добры объяснить мне, господин комиссар, каким образом мое дело может ухудшиться от того, что делает моя жена в то время, как я сижу в тюрьме?
— Потому что все совершаемое вашей женой — только продолжение задуманного вами совместно плана! Чудовищного плана!
— Клянусь вам, господин комиссар, что вы глубоко заблуждаетесь, что я и понятия не имею о том, что намеревалась совершить моя жена, что я не имею ни малейшего отношения к тому, что она сделала, и, если она наделала глупостей, я отрекаюсь от нее, отказываюсь, проклинаю ее!
— Вот что, господин комиссар, — сказал вдруг Атос. — Если я вам больше не нужен, прикажите отвести меня куда-нибудь. Он порядочно надоел мне, ваш господин Бонасье.
— Отведите арестованных в их камеры, — приказал комиссар, одним и тем же движением указывая на Атоса и Бонасье, — и пусть их охраняют как можно строже.
— Если вы имеете претензии к господину д'Артаньяну, — с обычным своим спокойствием сказал Атос, — я не совсем понимаю, в какой мере я могу заменить его.
— Делайте, как вам приказано! — закричал комиссар. — И никаких сношений с внешним миром! Слышите!
Атос, пожав плечами, последовал за караульными, а Бонасье всю дорогу так плакал и стонал, что мог бы разжалобить тигра.
Галантерейщика отвели в ту самую камеру, где он провел ночь, и оставили его там на весь день. И весь день Бонасье плакал, как настоящий галантерейщик: да ведь, по его же собственным словам, в нем не было и тени воинского духа.
Вечером, около девяти часов, уже собираясь лечь спать, он услышал шаги в коридоре. Шаги приближались к его камере; дверь открылась, и вошли караульные солдаты.
— Следуйте за мной, — произнес полицейский чиновник, вошедший вместе с солдатами.
— Следовать за вами? — воскликнул Бонасье. — Следовать за вами в такой час? Куда это, господи помилуй!
— Туда, куда нам приказано вас доставить.
— Но это не ответ!
— Это единственное, что мы можем сказать вам.
— О боже, боже! — прошептал несчастный галантерейщик. — На этот раз я погиб!
И он, совершенно убитый, без всякого сопротивления последовал за караульными.
Его провели по тому же коридору, по которому он уже проходил, затем они пересекли двор, прошли через другое здание и наконец достигли ворот главного двора, где ждала карета, окруженная четырьмя верховыми. Бонасье посадили в карету, полицейский чиновник устроился рядом с ним, дверцы заперли на ключ, и оба оказались как бы в передвижной тюрьме.
Карета двинулась вперед медленно, словно траурная колесница. Сквозь решетку, защищавшую окно, арестованный мог видеть только дома и мостовую. Но коренной парижанин, каким был Бонасье, узнавал каждую улицу по тумбам, вывескам и фонарям. Подъезжая к церкви святого Павла, возле которой казнили узников Бастилии, приговоренных к смерти, он чуть не лишился чувств и дважды перекрестился. Он думал, что карета здесь остановится. Но карета проехала мимо.
Несколько позже он снова пережил безграничный ужас. Они проезжали вдоль кладбища святого Якова, где хоронили государственных преступников. Одно только его несколько успокоило: прежде чем их похоронить, им обычно отрубали голову, а его собственная голова пока еще крепко сидела на плечах. Но, когда он увидел, что карета сворачивает к Гревской площади, когда он увидел островерхую крышу городской ратуши и карета въехала под арку, он решил, что все кончено, и попытался исповедоваться перед полицейским чиновником. В ответ на отказ чиновника выслушать его он принялся так жалобно кричать, что тот пригрозил заткнуть ему рот кляпом, если он не замолчит.
Эта угроза немного успокоила Бонасье. Если его собирались казнить на Гревской площади, не стоило затыкать ему рот: они ведь уже почти достигли места казни, И действительно, карета проехала через роковую площадь, не останавливаясь. Приходилось опасаться еще только Трагуарского Креста. А туда именно карета и завернула.
На этот раз не могло быть сомнений: на площади Трагуарского Креста казнили приговоренных низкого звания. Бонасье напрасно льстил себе, считая себя достойным площади Святого Павла или Гревской площади. Его путешествие и его жизнь закончатся у Трагуарского Креста. Ему не виден был еще злосчастный крест, но он почти ощущал, как этот крест движется ему навстречу. Шагах в двадцати от рокового места он вдруг услышал гул толпы, и карета остановилась. Этого несчастный Бонасье, истерзанный всеми пережитыми волнениями, уже не в силах был перенести. Он издал слабый крик, который можно было принять за последний стон умирающего, и лишился чувств.
XIV
— Как это — была? Куда же вы ее дели, если она у вас была?
— Ее похитили у меня, сударь.
— Похитили? — переспросил комиссар. — Вот как! Бонасье по этому «вот как!» понял, что дело его все больше запутывается.
— Итак, ее похитили, — продолжал комиссар. — Ну, а знаете ли вы, кто именно ее похитил?
— Мне кажется, что знаю.
— Кто же это?
— Заметьте, господин комиссар, что я ничего не утверждаю. Я только подозреваю.
— Кого же вы подозреваете? Ну, отвечайте откровенно.
Г-н Бонасье растерялся: следовало ли ему во всем отпираться или все выложить начистоту? Если он станет отрицать все, могут предположить, что он знает слишком много и не смеет в этом признаться. Сознаваясь, он докажет свою добрую волю. Он решил поэтому сказать все.
— Я подозреваю мужчину высокого роста, черноволосого, смуглого, важного на вид, похожего на знатного вельможу. Он несколько раз следовал за нами, как мне показалось, когда я поджидал жену у выхода из Лувра и отводил ее домой.
Комиссар как будто несколько встревожился.
— А имя его? — спросил он.
— О, имени его я не знаю. Но, если бы мне пришлось встретиться с ним, я сразу узнал бы его даже среди тысячи других, ручаюсь вам.
Комиссар нахмурился.
— Вы говорите, что узнали бы его среди тысячи других? — переспросил он.
— Я хотел сказать… — пробормотал Бонасье, заметив, что ответил неудачно. — Я хотел сказать…
— Вы ответили, что узнали бы его, — сказал комиссар. — Хорошо. На сегодня достаточно. Необходимо, раньше чем мы продолжим этот разговор, уведомить кое-кого о том, что вам известен похититель вашей жены.
— Но ведь я не говорил вам, что он мне известен! — в отчаянии воскликнул Бонасье. — Я говорил как раз обратное…
— Уведите заключенного! — приказал комиссар, обращаясь к двум стражникам.
— Куда прикажете его отвести? — спросил писарь.
— В камеру.
— В которую?
— Господи, да в любую! Лишь бы она покрепче запиралась, — произнес комиссар безразличным тоном, вселившим ужас в несчастного Бонасье.
«О боже, боже! — думал он. — Беда обрушилась на мою голову! Жена, наверное, совершила какое-нибудь ужасное преступление. Меня считают ее сообщником и покарают вместе с нею. Она, наверное, призналась, сказала, что посвящала меня во всё. Женщины ведь такие слабые создания!.. В камеру, в первую попавшуюся! Ну конечно! Ночь коротка… А завтра — колесо, виселица… О боже, боже! Сжалься надо мною!»
Не обращая ни малейшего внимания на жалобные сетования г-на Бонасье, сетования, к которым они, впрочем, давно должны были привыкнуть, караульные подхватили арестанта с двух сторон под руки и увели в камеру. Комиссар поспешно принялся строчить какое-то письмо. Писарь в ожидании стоял возле него.
Бонасье в эту ночь не сомкнул глаз — не потому, что камера его была особенно неудобна, но страшная тревога не позволяла ему уснуть. Всю ночь он просидел на скамеечке, вздрагивая при малейшем звуке. И когда первые лучи солнца скользнули сквозь решетку окна, ему показалось, что само солнце приняло траурный оттенок.
Вдруг он услышал, как отодвигается засов, и даже подскочил от ужаса. Он решил, что за ним пришли, чтобы отвести на эшафот.
Поэтому, когда в дверях вместо палача появился вчерашний комиссар со свеим писарем, он готов был броситься им на шею.
— Ваше дело, дорогой мой, крайне запуталось со вчерашнего дня, — сказал комиссар. — И я советую вам сказать правду. Только ваше чистосердечное раскаяние может смягчить гнев кардинала.
— Но я готов все сказать! — воскликнул Бонасье. — По крайней мере, все, что я знаю. Прошу вас, спрашивайте меня.
— Прежде всего: где находится ваша жена?
— Ведь я говорил вам, что она похищена.
— Да, но вчера после пяти часов дня она благодаря вашей помощи сбежала.
— Моя жена сбежала? — воскликнул Бонасье. — Несчастная! Но, сударь, если она сбежала, то не по моей вине, клянусь вам!
— Для чего вы днем заходили к вашему жильцу, господину д'Артаньяну, с которым вы о чем-то долго совещались?
— Да, это правда, господин комиссар. Признаюсь в этом и признаюсь, что это была ошибка. Я действительно был у господина д'Артаньяна.
— С какой целью вы заходили к нему?
— С целью попросить его разыскать мою жену. Я полагал, что имею право требовать ее назад. По-видимому, я ошибся и очень прошу вас простить меня.
— Что же вам ответил господин д'Артаньян?
— Господин д'Артаньян обещал помочь мне. Но я вскоре убедился, что он предает меня.
— Вы стараетесь ввести суд в заблуждение! Д'Артаньян сговорился с вами, и в силу этого сговора он разогнал полицейских, которые арестовали вашу жену, и скрыл ее от преследования.
— Господин д'Артаньян похитил мою жену? Да что вы мне тут рассказываете?
— К счастью, господин д'Артаньян в наших руках, и вам будет устроена с ним очная ставка.
— Ну что ж, я, право, этому рад! — воскликнул г-н Бонасье. — Хотелось бы увидеть хоть одно знакомое лицо…
— Введите господина д'Артаньяна! — приказал комиссар, обращаясь к караульным.
Караульные ввели Атоса.
— Господин д'Артаньян, — произнес комиссар, обращаясь к Атосу, — расскажите, что произошло между вами и этим господином.
— Но это вовсе не господин д'Артаньян! — вскричал Бонасье.
— Как — не господин д'Артаньян? — в свою очередь закричал комиссар.
— Ну конечно, нет! — сказал Бонасье.
— Как же зовут этого господина? — спросил комиссар.
— Не могу вам сказать: я с ним не знаком.
— Вы с ним не знакомы?
— Нет.
— Вы никогда его не видели?
— Видал, но не знаю, как его зовут.
— Ваше имя? — спросил комиссар.
— Атос, — ответил мушкетер.
— Но ведь это не человеческое имя, это название какой-нибудь горы! — воскликнул несчастный комиссар, начинавший терять голову.
— Это мое имя, — спокойно сказал Атос.
— Но вы сказали, что вас зовут д'Артаньян.
— Я это говорил?
— Да, вы.
— Разрешите! Меня спросили: «Вы господин д'Артаньян?» — на что я ответил: «Вы так полагаете?» Стражники закричали, что они в этом уверены. Я не стал спорить с ними. Кроме того, ведь я мог и ошибиться.
— Сударь, вы оскорбляете достоинство суда.
— Ни в какой мере, — спокойно сказал Атос.
— Вы господин д'Артаньян!
— Вот видите, вы снова это утверждаете.
— Но, господин комиссар, — вскричал Бонасье, — уверяю вас, тут не может быть никакого сомнения! Господин д'Артаньян — мой жилец, и, следовательно, хоть он и не платит мне за квартиру, или именно поэтому, я-то должен его знать. Господин д'Артаньян — молодой человек лет девятнадцати-двадцати, не более, а этому господину по меньшей мере тридцать. Господин д'Артаньян состоит в гвардейской роте господина Дезэссара, а этот господин — мушкетер из роты господина де Тревиля. Поглядите на его одежду, господин комиссар, поглядите на одежду!
— Правильно! — пробормотал комиссар. — Это, черт возьми, правильно!
В эту минуту распахнулась дверь, и гонец, которого ввел один из надзирателей Бастилии, подал комиссару какое-то письмо.
— Ах, негодная! — воскликнул комиссар.
— Как? Что вы сказали? О ком вы говорите? Не о моей жене, надеюсь?
— Нет, именно о ней. Хороши ваши дела, нечего сказать!
— Что же это такое? — воскликнул галантерейщик в полном отчаянии. — Будьте добры объяснить мне, господин комиссар, каким образом мое дело может ухудшиться от того, что делает моя жена в то время, как я сижу в тюрьме?
— Потому что все совершаемое вашей женой — только продолжение задуманного вами совместно плана! Чудовищного плана!
— Клянусь вам, господин комиссар, что вы глубоко заблуждаетесь, что я и понятия не имею о том, что намеревалась совершить моя жена, что я не имею ни малейшего отношения к тому, что она сделала, и, если она наделала глупостей, я отрекаюсь от нее, отказываюсь, проклинаю ее!
— Вот что, господин комиссар, — сказал вдруг Атос. — Если я вам больше не нужен, прикажите отвести меня куда-нибудь. Он порядочно надоел мне, ваш господин Бонасье.
— Отведите арестованных в их камеры, — приказал комиссар, одним и тем же движением указывая на Атоса и Бонасье, — и пусть их охраняют как можно строже.
— Если вы имеете претензии к господину д'Артаньяну, — с обычным своим спокойствием сказал Атос, — я не совсем понимаю, в какой мере я могу заменить его.
— Делайте, как вам приказано! — закричал комиссар. — И никаких сношений с внешним миром! Слышите!
Атос, пожав плечами, последовал за караульными, а Бонасье всю дорогу так плакал и стонал, что мог бы разжалобить тигра.
Галантерейщика отвели в ту самую камеру, где он провел ночь, и оставили его там на весь день. И весь день Бонасье плакал, как настоящий галантерейщик: да ведь, по его же собственным словам, в нем не было и тени воинского духа.
Вечером, около девяти часов, уже собираясь лечь спать, он услышал шаги в коридоре. Шаги приближались к его камере; дверь открылась, и вошли караульные солдаты.
— Следуйте за мной, — произнес полицейский чиновник, вошедший вместе с солдатами.
— Следовать за вами? — воскликнул Бонасье. — Следовать за вами в такой час? Куда это, господи помилуй!
— Туда, куда нам приказано вас доставить.
— Но это не ответ!
— Это единственное, что мы можем сказать вам.
— О боже, боже! — прошептал несчастный галантерейщик. — На этот раз я погиб!
И он, совершенно убитый, без всякого сопротивления последовал за караульными.
Его провели по тому же коридору, по которому он уже проходил, затем они пересекли двор, прошли через другое здание и наконец достигли ворот главного двора, где ждала карета, окруженная четырьмя верховыми. Бонасье посадили в карету, полицейский чиновник устроился рядом с ним, дверцы заперли на ключ, и оба оказались как бы в передвижной тюрьме.
Карета двинулась вперед медленно, словно траурная колесница. Сквозь решетку, защищавшую окно, арестованный мог видеть только дома и мостовую. Но коренной парижанин, каким был Бонасье, узнавал каждую улицу по тумбам, вывескам и фонарям. Подъезжая к церкви святого Павла, возле которой казнили узников Бастилии, приговоренных к смерти, он чуть не лишился чувств и дважды перекрестился. Он думал, что карета здесь остановится. Но карета проехала мимо.
Несколько позже он снова пережил безграничный ужас. Они проезжали вдоль кладбища святого Якова, где хоронили государственных преступников. Одно только его несколько успокоило: прежде чем их похоронить, им обычно отрубали голову, а его собственная голова пока еще крепко сидела на плечах. Но, когда он увидел, что карета сворачивает к Гревской площади, когда он увидел островерхую крышу городской ратуши и карета въехала под арку, он решил, что все кончено, и попытался исповедоваться перед полицейским чиновником. В ответ на отказ чиновника выслушать его он принялся так жалобно кричать, что тот пригрозил заткнуть ему рот кляпом, если он не замолчит.
Эта угроза немного успокоила Бонасье. Если его собирались казнить на Гревской площади, не стоило затыкать ему рот: они ведь уже почти достигли места казни, И действительно, карета проехала через роковую площадь, не останавливаясь. Приходилось опасаться еще только Трагуарского Креста. А туда именно карета и завернула.
На этот раз не могло быть сомнений: на площади Трагуарского Креста казнили приговоренных низкого звания. Бонасье напрасно льстил себе, считая себя достойным площади Святого Павла или Гревской площади. Его путешествие и его жизнь закончатся у Трагуарского Креста. Ему не виден был еще злосчастный крест, но он почти ощущал, как этот крест движется ему навстречу. Шагах в двадцати от рокового места он вдруг услышал гул толпы, и карета остановилась. Этого несчастный Бонасье, истерзанный всеми пережитыми волнениями, уже не в силах был перенести. Он издал слабый крик, который можно было принять за последний стон умирающего, и лишился чувств.
XIV
НЕЗНАКОМЕЦ ИЗ МЕНГА
Толпа на площади собралась не в ожидании человека, которого должны были повесить, а сбежалась смотреть на повешенного.
Карета поэтому, на минуту задержавшись, тронулась дальше, проехала сквозь толпу, миновала улицу Сент-Оно ре, повернула на улицу Добрых Детей и остановилась у невысокого подъезда.
Двери распахнулись, и двое гвардейцев приняли в свои объятия Бонасье, поддерживаемого полицейским. Его втолкнули в длинный вестибюль, втащили вверх по какой-то лестнице и оставили в передней.
Все движения, какие требовались от него, он совершал машинально.
Он шел, как ходят во сне, видел окружающее словно сквозь туман. Слух улавливал какие-то звуки, но мозг не осознавал их. Если бы его в эти минуты казнили, он бы не сделал ни одного движения, чтобы защититься, не испустил бы ни одного вопля, чтобы вымолить пощаду.
Он так и остался сидеть на банкетке, прислонясь к стене и опустив руки, в том самом месте, где караульные усадили его.
Но постепенно, оглядываясь кругом и не видя никаких предметов, угрожающих его жизни, ничего, представляющего опасность, видя, что стены покрыты мягкой кордовской кожей, красные тяжелые шелковые портьеры подхвачены золотыми шнурами, а банкетка, на которой он сидел, достаточно мягка и удобна, он понял, что страх его напрасен, и начал поворачивать голову вправо и влево и то поднимать ее, то опускать.
Эти движения, которым никто не препятствовал, придали ему некоторую храбрость, и он рискнул согнуть сначала одну ногу, затем другую. В конце концов, опершись руками о сиденье диванчика, он слегка приподнялся и оказался на ногах.
В эту минуту какой-то офицер представительного вида приподнял портьеру, продолжая говорить с кем-то находившимся в соседней комнате. Затем он обернулся к арестованному.
— Это вы Бонасье? — спросил он.
— Да, господин офицер, — пробормотал галантерейщик, чуть живой от страха. — Это я, к вашим услугам.
— Войдите, — сказал офицер.
Он отодвинулся, пропуская арестованного. Бонасье беспрекословно повиновался и вошел в комнату, где его, по-видимому, ожидали.
Это был просторный кабинет, стены которого были увешаны разного рода оружием; ни один звук не доносился сюда извне. Хотя был всего лишь конец сентября, в камине уже горел огонь. Всю середину комнаты занимал квадратный стол с книгами и бумагами, поверх которых лежала развернутая огромная карта города Ла-Рошели.
У камина стоял человек среднего роста, гордый, надменный, с пронзительным взглядом и широким лбом. Худощавое лицо его еще больше удлиняла остроконечная бородка, над которой закручивались усы. Этому человеку было едва ли более тридцати шести — тридцати семи лет, но в волосах и бородке уже мелькала седина. Хотя при нем не было шпаги, все же он походил на военного, а легкая пыль на его сапогах указывала, что он в этот день ездил верхом.
Человек этот был Арман-Жан дю Плесси, кардинал де Ришелье, не такой, каким принято у нас изображать его, то есть не согбенный старец, страдающий от тяжкой болезни, расслабленный, с угасшим голосом, погруженный в глубокое кресло, словно в преждевременную могилу, живущий только силой своего ума и поддерживающий борьбу с Европой одним напряжением мысли, а такой, каким он в действительности был в те годы: ловкий и любезный кавалер, уже и тогда слабый телом, но поддерживаемый неукротимой силой духа, сделавшего из него одного из самых замечательных людей своего времени. Оказав поддержку герцогу Неверскому в его мантуанских владениях, захватив Ним, Кастр и Юзес, он готовился изгнать англичан с острова Рэ и приступить к осаде Ла-Рошели.
Ничто, таким образом, на первый взгляд не изобличало в нем кардинала, и человеку, не знавшему его в лицо, невозможно было догадаться, кто стоит перед ним.
Злополучный галантерейщик остановился в дверях, а взгляд человека, только что описанного нами, впился в него, словно желая проникнуть в глубину его прошлого.
— Это тот самый Бонасье? — спросил он после некоторого молчания.
— Да, монсеньер, — ответил офицер.
— Хорошо. Подайте мне его бумаги и оставьте нас.
Офицер взял со стола требуемые бумаги, подал их и, низко поклонившись, вышел.
Бонасье в этих бумагах узнал протоколы его допросов в Бастилии. Человек, стоявший у камина, время от времени поднимал глаза от бумаг и останавливал их на арестанте, и тогда несчастному казалось, что два кинжала впиваются в самое его сердце.
После десяти минут чтения и десяти секунд наблюдения для кардинала все было ясно.
— Это существо никогда не участвовало в заговоре, — прошептал он. — Но все же посмотрим…
— Вы обвиняетесь в государственной измене, — медленно проговорил кардинал.
— Мне об этом уже сообщили, монсеньер! — воскликнул Бонасье, титулуя своего собеседника так, как его только что титуловал офицер. — Но клянусь вам, что я ничего не знаю.
Кардинал подавил улыбку.
— Вы состояли в заговоре с вашей женой, с госпожой де Шеврез и с герцогом Бекингэмом.
— Действительно, монсеньер, — сказал Бонасье, — она при мне называла эти имена.
— По какому поводу?
— Она говорила, что кардинал де Ришелье заманил герцога Бекингэма в Париж, чтобы погубить его, а вместе с ним и королеву.
— Она так говорила? — с гневом вскричал кардинал.
— Да, монсеньер, но я убеждал ее, что ей не следует говорить такие вещи и что его высокопреосвященство не способны…
— Замолчите, вы, глупец! — сказал кардинал.
— Вот это самое сказала и моя жена, монсеньер.
— Известно ли вам, кто похитил вашу жену?
— Нет, монсеньер.
— Но вы кого-то подозревали?
— Да, монсеньер. Но эти подозрения как будто вызвали неудовольствие господина комиссара, и я уже отказался от них.
— Ваша жена бежала. Вы знали об этом?
— Нет, монсеньер. Я узнал об этом только в тюрьме через посредство господина комиссара. Он очень любезный человек.
Кардинал второй раз подавил улыбку.
— Значит, вам не известно, куда девалась ваша жена после своего бегства?
— Совершенно ничего, монсеньер. Надо полагать, что она вернулась в Лувр.
— В час ночи ее еще там не было.
— Господи боже мой! Что же с нею случилось?
— Это станет известно, не беспокойтесь. От кардинала ничто не остается сокрытым. Кардинал знает все.
— В таком случае, монсеньер, как вы думаете, не согласится ли кардинал сообщить, куда девалась моя жена?
— Возможно. Но вы должны предварительно рассказать все, что вам известно об отношениях вашей жены с госпожой де Шеврез.
— Но, монсеньер, я ровно ничего не знаю. Я. никогда не видал этой дамы.
— Когда вы заходили за вашей женой в Лувр, она прямо возвращалась домой?
— Почти никогда. У нее были дела с какими-то торговцами полотном, куда я и провожал ее.
— А сколько было этих торговцев?
— Два, монсеньер.
— Где они жили?
— Один на улице Вожирар, другой на улице Лагарп.
— Входили вы к ним вместе с нею?
— Никогда. Я ждал ее у входа.
— А как она объясняла свое желание заходить одной?
— Никак не объясняла. Говорила, чтобы я подождал, — я и ждал.
— Вы очень покладистый муж, любезный мой господин Бонасье! — сказал кардинал.
«Он называет меня „любезным господином Бонасье“, — подумал галантерейщик. — Дела, черт возьми, идут хорошо!»
— Могли б вы узнать двери, куда она входила?
— Да.
— Помните ли вы номера?
— Да.
— Назовите их.
— Номер двадцать пять по улице Вожирар и номер семьдесят пять по улице Лагарп.
— Хорошо, — сказал кардинал. И, взяв со стола серебряный колокольчик, он позвонил.
Вошел тот же офицер.
— Сходите за Рошфором, — вполголоса приказал Ришелье, — пусть он тотчас придет, если только вернулся.
— Граф здесь, — сказал офицер. — Он настоятельно просит ваше высокопреосвященство принять его.
— Пусть он зайдет! — воскликнул кардинал. — Пусть зайдет!
Офицер выбежал из комнаты с той быстротой, с которой все слуги кардинала обычно старались исполнить его приказания.
— Ах, «ваше высокопреосвященство»! — прошептал Бонасье, в ужасе выпучив глаза.
Не прошло и пяти секунд после ухода офицера, как дверь распахнулась и вошел новый посетитель.
— Это он! — вскричал Бонасье.
— Кто — он? — спросил кардинал.
— Он, похититель моей жены!
Кардинал снова позвонил. Вошел офицер.
— Отведите этого человека и сдайте солдатам, который его привезли. Пусть он подождет, пока я снова вызову его.
— Нет, монсеньер, нет, это не он! — завопил Бонасье. — Я ошибся! Ее похитил другой, совсем не похожий на этого! Этот господин — честный человек!
— Уведите этого болвана! — сказал кардинал.
Офицер взял Бонасье за локоть и вывел в переднюю, где его ожидали караульные.
Человек, только что вошедший к кардиналу, проводил Бонасье нетерпеливым взглядом и, как только дверь затворилась за ним, быстро подошел к Ришелье.
— Они виделись, — произнес он.
— Кто? — спросил кардинал.
— Она и он.
— Королева и герцог? — воскликнул Ришелье.
— Да.
— Где же?
— В Лувре.
— Вы уверены?
— Совершенно уверен.
— Кто вам сказал?
— Госпожа де Ланнуа, которая, как вы знаете, всецело предана вашему высокопреосвященству.
— Почему она не сообщила об этом раньше?
— То ли случайно, то ли из недоверия, но королева приказала госпоже де Фаржи остаться ночевать у нее в спальне и затем не отпускала ее весь день.
— Так… Мы потерпели поражение. Постараемся отыграться.
— Я все силы приложу для этого, монсеньер. Будьте в этом уверены.
— Как все это произошло?
— В половине первого ночи королева сидела со своими придворными дамами…
— Где именно?
— В своей спальне…
— Так…
— …как вдруг ей передали платок, посланный кастеляншей…
— Дальше!
— Королева сразу обнаружила сильное волнение и, несмотря на то что была нарумянена, заметно побледнела…
— Дальше! Дальше!
— Поднявшись, она произнесла изменившимся голосом: «Подождите меня десять минут, я скоро вернусь», затем открыла дверь и вышла.
— Почему госпожа де Ланнуа не сообщила вам немедленно обо всем?
— У нее не было еще полной уверенности. К тому же королева ведь сказала: «Подождите меня». И она не решилась ослушаться.
— Сколько времени королева отсутствовала?
— Три четверти часа.
— Никто из придворных дам не сопровождал ее?
— Одна только донья Эстефания.
— Затем королева вернулась?
— Да, но лишь для того, чтобы взять ларчик розового дерева, украшенный ее монограммой, с которым она и удалилась.
— А когда она вернулась, ларчик был при ней?
— Нет.
— Знает ли госпожа де Ланнуа, что находилось в ларце?
— Да. Алмазные подвески, подаренные королеве его величеством.
— И вернулась она без этого ларца?
— Да.
— Госпожа де Ланнуа полагает, следовательно, что королева отдала ларец герцогу Бекингэму?
— Она в этом убеждена.
— Почему?
— Днем госпожа де Ланнуа как камер-фрейлина королевы всюду искала ларец, сделала вид, что обеспокоена его исчезновением, и в конце концов спросила королеву, не знает ли она, куда он исчез.
— И тогда королева?..
— Королева, густо покраснев, сказала, что накануне сломала один из подвесков и отправила его в починку к ювелиру.
— Нужно зайти к королевскому ювелиру и узнать, правда это или нет.
— Я уже был там.
— Ну и что же? Что сказал ювелир?
— Ювелир ни о чем не слыхал.
— Прекрасно, Рошфор! Не все еще потеряно, и кто знает, кто знает… все, может быть, к лучшему.
— Я ни на мгновение не сомневаюсь, что гений вашего высокопреосвященства…
— …исправит ошибки своего шпиона, не так ли?
— Я как раз собирался это сказать, если бы ваше высокопреосвященство позволили мне договорить до конца.
— А теперь… известно ли вам, где скрывались герцогиня де Шеврез и герцог Бекингэм?
— Нет, монсеньер. Мои шпионы не могли сообщить ни каких точных сведений на этот счет.
— А я знаю.
— Вы, монсеньер?
— Да. Во всяком случае, догадываюсь.
— Желает ли ваше высокопреосвященство, чтобы я приказал арестовать обоих?
— Поздно. Они, должно быть, успели уехать.
— Можно, во всяком случае, удостовериться…
— Возьмите с собой десять моих гвардейцев и обыщите оба дома.
— Слушаюсь, монсеньер.
Рошфор поспешно вышел.
Оставшись один, кардинал после минутного раздумья позвонил в третий раз.
В дверях появился все тот же офицер.
— Введите арестованного! — сказал кардинал.
Г-на Бонасье снова ввели в кабинет. Офицер по знаку кардинала удалился.
— Вы обманули меня, — строго произнес кардинал.
— Я? — вскричал Бонасье. — Чтобы я обманул ваше высокопреосвященство!..
— Ваша жена, отправляясь на улицу Вожирар и на улицу Лагарп, заходила вовсе не к торговцам полотном.
— К кому же она ходила, боже правый?
— Она ходила к герцогине де Шеврез и к герцогу Беккнгэму.
— Да… — произнес Бонасье, углубляясь в воспоминания, — да, верно, ваше высокопреосвященство правы. Я несколько раз говорил жене: странно, что торговцы полотном живут в таких домах — в домах без вывесок. И каждый раз жена моя принималась хохотать. Ах, монсеньер, — продолжал Бонасье, бросаясь к ногам его высокопреосвященства, — вы и в самом деле кардинал, великий кардинал, гений, перед которым преклоняются все!
Карета поэтому, на минуту задержавшись, тронулась дальше, проехала сквозь толпу, миновала улицу Сент-Оно ре, повернула на улицу Добрых Детей и остановилась у невысокого подъезда.
Двери распахнулись, и двое гвардейцев приняли в свои объятия Бонасье, поддерживаемого полицейским. Его втолкнули в длинный вестибюль, втащили вверх по какой-то лестнице и оставили в передней.
Все движения, какие требовались от него, он совершал машинально.
Он шел, как ходят во сне, видел окружающее словно сквозь туман. Слух улавливал какие-то звуки, но мозг не осознавал их. Если бы его в эти минуты казнили, он бы не сделал ни одного движения, чтобы защититься, не испустил бы ни одного вопля, чтобы вымолить пощаду.
Он так и остался сидеть на банкетке, прислонясь к стене и опустив руки, в том самом месте, где караульные усадили его.
Но постепенно, оглядываясь кругом и не видя никаких предметов, угрожающих его жизни, ничего, представляющего опасность, видя, что стены покрыты мягкой кордовской кожей, красные тяжелые шелковые портьеры подхвачены золотыми шнурами, а банкетка, на которой он сидел, достаточно мягка и удобна, он понял, что страх его напрасен, и начал поворачивать голову вправо и влево и то поднимать ее, то опускать.
Эти движения, которым никто не препятствовал, придали ему некоторую храбрость, и он рискнул согнуть сначала одну ногу, затем другую. В конце концов, опершись руками о сиденье диванчика, он слегка приподнялся и оказался на ногах.
В эту минуту какой-то офицер представительного вида приподнял портьеру, продолжая говорить с кем-то находившимся в соседней комнате. Затем он обернулся к арестованному.
— Это вы Бонасье? — спросил он.
— Да, господин офицер, — пробормотал галантерейщик, чуть живой от страха. — Это я, к вашим услугам.
— Войдите, — сказал офицер.
Он отодвинулся, пропуская арестованного. Бонасье беспрекословно повиновался и вошел в комнату, где его, по-видимому, ожидали.
Это был просторный кабинет, стены которого были увешаны разного рода оружием; ни один звук не доносился сюда извне. Хотя был всего лишь конец сентября, в камине уже горел огонь. Всю середину комнаты занимал квадратный стол с книгами и бумагами, поверх которых лежала развернутая огромная карта города Ла-Рошели.
У камина стоял человек среднего роста, гордый, надменный, с пронзительным взглядом и широким лбом. Худощавое лицо его еще больше удлиняла остроконечная бородка, над которой закручивались усы. Этому человеку было едва ли более тридцати шести — тридцати семи лет, но в волосах и бородке уже мелькала седина. Хотя при нем не было шпаги, все же он походил на военного, а легкая пыль на его сапогах указывала, что он в этот день ездил верхом.
Человек этот был Арман-Жан дю Плесси, кардинал де Ришелье, не такой, каким принято у нас изображать его, то есть не согбенный старец, страдающий от тяжкой болезни, расслабленный, с угасшим голосом, погруженный в глубокое кресло, словно в преждевременную могилу, живущий только силой своего ума и поддерживающий борьбу с Европой одним напряжением мысли, а такой, каким он в действительности был в те годы: ловкий и любезный кавалер, уже и тогда слабый телом, но поддерживаемый неукротимой силой духа, сделавшего из него одного из самых замечательных людей своего времени. Оказав поддержку герцогу Неверскому в его мантуанских владениях, захватив Ним, Кастр и Юзес, он готовился изгнать англичан с острова Рэ и приступить к осаде Ла-Рошели.
Ничто, таким образом, на первый взгляд не изобличало в нем кардинала, и человеку, не знавшему его в лицо, невозможно было догадаться, кто стоит перед ним.
Злополучный галантерейщик остановился в дверях, а взгляд человека, только что описанного нами, впился в него, словно желая проникнуть в глубину его прошлого.
— Это тот самый Бонасье? — спросил он после некоторого молчания.
— Да, монсеньер, — ответил офицер.
— Хорошо. Подайте мне его бумаги и оставьте нас.
Офицер взял со стола требуемые бумаги, подал их и, низко поклонившись, вышел.
Бонасье в этих бумагах узнал протоколы его допросов в Бастилии. Человек, стоявший у камина, время от времени поднимал глаза от бумаг и останавливал их на арестанте, и тогда несчастному казалось, что два кинжала впиваются в самое его сердце.
После десяти минут чтения и десяти секунд наблюдения для кардинала все было ясно.
— Это существо никогда не участвовало в заговоре, — прошептал он. — Но все же посмотрим…
— Вы обвиняетесь в государственной измене, — медленно проговорил кардинал.
— Мне об этом уже сообщили, монсеньер! — воскликнул Бонасье, титулуя своего собеседника так, как его только что титуловал офицер. — Но клянусь вам, что я ничего не знаю.
Кардинал подавил улыбку.
— Вы состояли в заговоре с вашей женой, с госпожой де Шеврез и с герцогом Бекингэмом.
— Действительно, монсеньер, — сказал Бонасье, — она при мне называла эти имена.
— По какому поводу?
— Она говорила, что кардинал де Ришелье заманил герцога Бекингэма в Париж, чтобы погубить его, а вместе с ним и королеву.
— Она так говорила? — с гневом вскричал кардинал.
— Да, монсеньер, но я убеждал ее, что ей не следует говорить такие вещи и что его высокопреосвященство не способны…
— Замолчите, вы, глупец! — сказал кардинал.
— Вот это самое сказала и моя жена, монсеньер.
— Известно ли вам, кто похитил вашу жену?
— Нет, монсеньер.
— Но вы кого-то подозревали?
— Да, монсеньер. Но эти подозрения как будто вызвали неудовольствие господина комиссара, и я уже отказался от них.
— Ваша жена бежала. Вы знали об этом?
— Нет, монсеньер. Я узнал об этом только в тюрьме через посредство господина комиссара. Он очень любезный человек.
Кардинал второй раз подавил улыбку.
— Значит, вам не известно, куда девалась ваша жена после своего бегства?
— Совершенно ничего, монсеньер. Надо полагать, что она вернулась в Лувр.
— В час ночи ее еще там не было.
— Господи боже мой! Что же с нею случилось?
— Это станет известно, не беспокойтесь. От кардинала ничто не остается сокрытым. Кардинал знает все.
— В таком случае, монсеньер, как вы думаете, не согласится ли кардинал сообщить, куда девалась моя жена?
— Возможно. Но вы должны предварительно рассказать все, что вам известно об отношениях вашей жены с госпожой де Шеврез.
— Но, монсеньер, я ровно ничего не знаю. Я. никогда не видал этой дамы.
— Когда вы заходили за вашей женой в Лувр, она прямо возвращалась домой?
— Почти никогда. У нее были дела с какими-то торговцами полотном, куда я и провожал ее.
— А сколько было этих торговцев?
— Два, монсеньер.
— Где они жили?
— Один на улице Вожирар, другой на улице Лагарп.
— Входили вы к ним вместе с нею?
— Никогда. Я ждал ее у входа.
— А как она объясняла свое желание заходить одной?
— Никак не объясняла. Говорила, чтобы я подождал, — я и ждал.
— Вы очень покладистый муж, любезный мой господин Бонасье! — сказал кардинал.
«Он называет меня „любезным господином Бонасье“, — подумал галантерейщик. — Дела, черт возьми, идут хорошо!»
— Могли б вы узнать двери, куда она входила?
— Да.
— Помните ли вы номера?
— Да.
— Назовите их.
— Номер двадцать пять по улице Вожирар и номер семьдесят пять по улице Лагарп.
— Хорошо, — сказал кардинал. И, взяв со стола серебряный колокольчик, он позвонил.
Вошел тот же офицер.
— Сходите за Рошфором, — вполголоса приказал Ришелье, — пусть он тотчас придет, если только вернулся.
— Граф здесь, — сказал офицер. — Он настоятельно просит ваше высокопреосвященство принять его.
— Пусть он зайдет! — воскликнул кардинал. — Пусть зайдет!
Офицер выбежал из комнаты с той быстротой, с которой все слуги кардинала обычно старались исполнить его приказания.
— Ах, «ваше высокопреосвященство»! — прошептал Бонасье, в ужасе выпучив глаза.
Не прошло и пяти секунд после ухода офицера, как дверь распахнулась и вошел новый посетитель.
— Это он! — вскричал Бонасье.
— Кто — он? — спросил кардинал.
— Он, похититель моей жены!
Кардинал снова позвонил. Вошел офицер.
— Отведите этого человека и сдайте солдатам, который его привезли. Пусть он подождет, пока я снова вызову его.
— Нет, монсеньер, нет, это не он! — завопил Бонасье. — Я ошибся! Ее похитил другой, совсем не похожий на этого! Этот господин — честный человек!
— Уведите этого болвана! — сказал кардинал.
Офицер взял Бонасье за локоть и вывел в переднюю, где его ожидали караульные.
Человек, только что вошедший к кардиналу, проводил Бонасье нетерпеливым взглядом и, как только дверь затворилась за ним, быстро подошел к Ришелье.
— Они виделись, — произнес он.
— Кто? — спросил кардинал.
— Она и он.
— Королева и герцог? — воскликнул Ришелье.
— Да.
— Где же?
— В Лувре.
— Вы уверены?
— Совершенно уверен.
— Кто вам сказал?
— Госпожа де Ланнуа, которая, как вы знаете, всецело предана вашему высокопреосвященству.
— Почему она не сообщила об этом раньше?
— То ли случайно, то ли из недоверия, но королева приказала госпоже де Фаржи остаться ночевать у нее в спальне и затем не отпускала ее весь день.
— Так… Мы потерпели поражение. Постараемся отыграться.
— Я все силы приложу для этого, монсеньер. Будьте в этом уверены.
— Как все это произошло?
— В половине первого ночи королева сидела со своими придворными дамами…
— Где именно?
— В своей спальне…
— Так…
— …как вдруг ей передали платок, посланный кастеляншей…
— Дальше!
— Королева сразу обнаружила сильное волнение и, несмотря на то что была нарумянена, заметно побледнела…
— Дальше! Дальше!
— Поднявшись, она произнесла изменившимся голосом: «Подождите меня десять минут, я скоро вернусь», затем открыла дверь и вышла.
— Почему госпожа де Ланнуа не сообщила вам немедленно обо всем?
— У нее не было еще полной уверенности. К тому же королева ведь сказала: «Подождите меня». И она не решилась ослушаться.
— Сколько времени королева отсутствовала?
— Три четверти часа.
— Никто из придворных дам не сопровождал ее?
— Одна только донья Эстефания.
— Затем королева вернулась?
— Да, но лишь для того, чтобы взять ларчик розового дерева, украшенный ее монограммой, с которым она и удалилась.
— А когда она вернулась, ларчик был при ней?
— Нет.
— Знает ли госпожа де Ланнуа, что находилось в ларце?
— Да. Алмазные подвески, подаренные королеве его величеством.
— И вернулась она без этого ларца?
— Да.
— Госпожа де Ланнуа полагает, следовательно, что королева отдала ларец герцогу Бекингэму?
— Она в этом убеждена.
— Почему?
— Днем госпожа де Ланнуа как камер-фрейлина королевы всюду искала ларец, сделала вид, что обеспокоена его исчезновением, и в конце концов спросила королеву, не знает ли она, куда он исчез.
— И тогда королева?..
— Королева, густо покраснев, сказала, что накануне сломала один из подвесков и отправила его в починку к ювелиру.
— Нужно зайти к королевскому ювелиру и узнать, правда это или нет.
— Я уже был там.
— Ну и что же? Что сказал ювелир?
— Ювелир ни о чем не слыхал.
— Прекрасно, Рошфор! Не все еще потеряно, и кто знает, кто знает… все, может быть, к лучшему.
— Я ни на мгновение не сомневаюсь, что гений вашего высокопреосвященства…
— …исправит ошибки своего шпиона, не так ли?
— Я как раз собирался это сказать, если бы ваше высокопреосвященство позволили мне договорить до конца.
— А теперь… известно ли вам, где скрывались герцогиня де Шеврез и герцог Бекингэм?
— Нет, монсеньер. Мои шпионы не могли сообщить ни каких точных сведений на этот счет.
— А я знаю.
— Вы, монсеньер?
— Да. Во всяком случае, догадываюсь.
— Желает ли ваше высокопреосвященство, чтобы я приказал арестовать обоих?
— Поздно. Они, должно быть, успели уехать.
— Можно, во всяком случае, удостовериться…
— Возьмите с собой десять моих гвардейцев и обыщите оба дома.
— Слушаюсь, монсеньер.
Рошфор поспешно вышел.
Оставшись один, кардинал после минутного раздумья позвонил в третий раз.
В дверях появился все тот же офицер.
— Введите арестованного! — сказал кардинал.
Г-на Бонасье снова ввели в кабинет. Офицер по знаку кардинала удалился.
— Вы обманули меня, — строго произнес кардинал.
— Я? — вскричал Бонасье. — Чтобы я обманул ваше высокопреосвященство!..
— Ваша жена, отправляясь на улицу Вожирар и на улицу Лагарп, заходила вовсе не к торговцам полотном.
— К кому же она ходила, боже правый?
— Она ходила к герцогине де Шеврез и к герцогу Беккнгэму.
— Да… — произнес Бонасье, углубляясь в воспоминания, — да, верно, ваше высокопреосвященство правы. Я несколько раз говорил жене: странно, что торговцы полотном живут в таких домах — в домах без вывесок. И каждый раз жена моя принималась хохотать. Ах, монсеньер, — продолжал Бонасье, бросаясь к ногам его высокопреосвященства, — вы и в самом деле кардинал, великий кардинал, гений, перед которым преклоняются все!