Дюма Александр. Завещание господина де Шовелена

   — Бонбонн!
   — Будем говорить откровенно! Ваше имение заложено; на имении господина де Шовелена долг в семьсот тысяч ливров.
   — У него есть миллион шестьсот тысяч.
   — Пусть так. Но того, что останется после уплаты семисот тысяч, все равно не хватит, чтобы удовлетворить кредиторов.
   — Вы меня пугаете!
   — Пытаюсь испугать.
   — Что же делать?
   — Просить господина де Шовелена, который слишком много тратит, о немедленном отчуждении в пользу ваших детей остающихся девятисот тысяч; попросить его назначить их вам как вдовью часть либо распорядиться выплатить их вам по завещанию.
   — Завещание! Боже милостивый!
   — Опять вы со своими сомнениями! Разве человек умирает потому, что составит завещание?
   — Говорить о завещании с господином де Шовеленом!
   — Вот так! Вы боитесь нарушить радость господина маркиза, его пищеварение, его фавор этим грубым словом «будущее» — словом, что для счастливых дней всегда звучит подобно слову «смерть». Что ж, если вы боитесь этого, хорошо! Вы разорите своих детей, но пощадите уши господина маркиза.
   — Бонбонн!
   — Я всего лишь говорящая цифра; прочтите мои отчеты.
   — Это ужасно!
   — Еще ужаснее было бы ждать того, о чем я вам сказал. Выполните обязанность мудрого советчика; садитесь в карету и поезжайте к господину маркизу.
   — В Париж?
   — Нет, в Версаль.
   — Мне появиться в том обществе, где бывает мой муж? Никогда!
   — Так напишите.
   — Но прочтет ли он мое письмо? Увы, даже когда я посылаю ему поздравления или пожелания, он не читает того, что я пишу; что же произойдет, когда я возьмусь за перо делового человека?
   — Тогда пусть похлопочет какой-нибудь друг, я например.
   — Вы?
   — О! Вы хотите сказать, что он не станет меня слушать? Ну нет, сударыня, он меня выслушает.
   — Он заболеет из-за вас, Бонбонн!
   — У него есть врач, и тот его вылечит.
   — Вы заставите его разгневаться, и гнев убьет его.
   — Ничуть; мне очень важно, чтобы он был жив. Если бы я его и убил, то после того как заставил бы написать завещание.
   И честный человек разразился хохотом, причинившим боль маркизе.
   — Бонбонн, это меня вы убьете, говоря такие вещи, — прошептала она. Бонбонн почтительно взял ее руку.
   — Простите, — сказал он, — я забылся, госпожа маркиза; прикажите заложить карету, я еду в Версаль.
   — Ну и слава Богу! Вы возьмете с собой книгу, где я записываю расходы, и… Подождите!
   — Что такое?
   — Неужели мои желания уже исполнились?
   — Как так?
   — Вы говорили о карете?
   — Да.
   — Вот она подъезжает по почтовому тракту.
   — Ах!
   — Там видны ливреи нашего дома.
   — И серые лошади господина маркиза.
   — Сударыня! Сударыня! — звал аббат В***.
   — Сударыня! Сударыня! — звал отец Делар.
   — Сударыня! Сударыня! — слышались двадцать голосив в цветниках, в службах, в парке.
   — Маменька! Маменька! — кричали дети.
   — Маркиз? О, да правда ли это? — пробормотала маркиза. — Он здесь, в Гробуа, сегодня?
   — Здравствуйте, сударыня, — еще издали заговорил маркиз, с радостной поспешностью вылезая из только что остановившейся кареты.
   — Да, это он, здоровый телом и веселый духом. Благодарю тебя, Боже мой!
   — Благодарю тебя, Боже мой! — вторили двадцать голосов, возвестивших прибытие хозяина и отца.

VIII. КЛЯТВА ИГРОКА

   Да, это был маркиз собственной персоной; он нежно обнял обоих детей, встретивших его радостными криками, и запечатлел на руке изумленной маркизы поцелуй, шедший из глубины сердца.
   — Вы, сударь! Вы! — говорила она, держа его за руку.
   — Я!.. Но дети играли или трудились; я не хочу прерывать их учение и еще менее их игру.
   — Ах, сударь, они так мало вас видят, позвольте им вполне испытать радость от вашего присутствия, столь дорогого им.
   — Благодарение Богу, сударыня, они будут видеть меня долго.
   — Долго? Неужели до завтрашнего вечера? Вы уедете только завтра вечером?
   — Больше того, сударыня.
   — Вы проведете две ночи в Гробуа?
   — Две ночи, четыре ночи, все ночи.
   — Ах, сударь, что же случилось? — с живостью воскликнула маркиза, не замечая, что для г-на де Шовелена подобное изумление могло звучать упреком его прошлому поведению.
   Маркиз на мгновение нахмурился; потом вдруг спросил, улыбаясь:
   — Разве вы хоть изредка не молили Господа вернуть меня в семью?
   — О сударь, всегда!
   — Что ж, сударыня, ваша мольба была услышана; мне казалось, что некий голос зовет меня; я повиновался этому голосу.
   — И вы покидаете двор?
   — Я приехал, чтобы обосноваться в Гробуа, — прервал ее маркиз, подавляя вздох.
   — Какое счастье для этих милых детей, для меня, для всех вассалов! Ах, сударь, позвольте мне в это поверить, дайте мне это блаженство!
   — Сударыня, ваша радость — это бальзам, исцеляющий все мои раны… Но, скажите, не угодно ли вам поговорить немного о хозяйстве?
   — Конечно, конечно, — сказала маркиза, сжимая его руки.
   — Я, кажется, видел весьма плохих лошадей у столба на въездном дворе; это ваши?
   — Мои, сударь.
   — Лошади, отслужившие свой срок!
   — Сударь, это те лошади, что вы мне подарили по случаю рождения вашего сына.
   — Им было тогда четыре с половиной года, прошло девять лет: теперь этим одрам четырнадцать; фи!.. У вас, маркиза, и вдруг подобная запряжка!
   — Ах, сударь, когда я отправляюсь к мессе, они еще умудряются понести.
   — Я, по-моему, видел трех?
   — Я подарила четвертую, самую резвую, моему сыну для занятий верховой ездой.
   — Обучать моего сына верховой езде на упряжной лошади! Маркиза, маркиза, какого же всадника вы из него сделаете?
   Маркиза опустила глаза.
   — И потом, у вас ведь не четыре лошади; я полагаю, их У вас восемь и еще две верховых?
   — Да, сударь; но, поскольку со времени вашего отсутствия не стало ни охоты, ни парадных прогулок, я подумала, что, отказавшись от четырех лошадей, двух конюхов и седельной мастерской, смогу сберечь, по крайней мере, шесть тысяч ливров в год.
   — Маркиза, шесть тысяч ливров! — недовольно пробормотал г-н де Шовелен.
   — Это пища и содержание для двенадцати семей, — возразила она.
   Он взял ее руку:
   — Вы по-прежнему добры, по-прежнему совершенны! То, что вы делаете на земле, Бог всегда внушает вам с высоты небесной. Но маркиза де Шовелен не должна экономить.
   Она подняла голову.
   — Вы хотите сказать, что я много трачу, — продолжал он, — да, я трачу много денег, а вы, вы терпите в них нужду.
   — Я этого не говорю, сударь.
   — Маркиза, это должно быть правдой. Вы благородны и великодушны, вы не стали бы увольнять моих слуг без необходимости. Уволенный конюх — это еще один бедняк. Вы нуждались в деньгах, я поговорю об этом с Бонбонном; но отныне вы в них не будете нуждаться; то, что я тратил при дворе, я буду тратить в Гробуа; вместо того чтобы кормить двенадцать семей, вы прокормите двести.
   — Сударь…
   — И, благодарение Богу, я надеюсь, что хватит зерна для дюжины хороших лошадей — они у меня есть и с завтрашнего дня будут стоять в ваших конюшнях. Не говорили ли вы в прошлом году о ремонте замка?
   — Нужно было бы заново меблировать приемные апартаменты.
   — Вся моя парижская мебель прибудет на этой неделе. Я буду давать обеды дважды в неделю… будем охотиться.
   — Вы знаете, сударь, что я немного боюсь людей, — сказала маркиза, испуганная тем, что вновь появятся эти шумные версальские друзья, общение с которыми она считала главным прегрешением своего мужа.
   — Вы сами будете рассылать приглашения, маркиза. А пока Бонбонн даст вам книги; вашей обязанностью будет свести воедино парижские траты и траты Гробуа.
   Маркиза, обезумевшая от радости, пыталась ответить и не могла. Она брала руки г-на де Шовелена, целовала их, вглядываясь умиленным взором в глубину его души; а он отдался оцепенению этой теплой атмосферы чистой любви, что пронизывает все, к чему прикасается, донося жизнь и блаженное чувство до самых холодных пределов.
   — Подумаем о детях, — сказал он, — как их воспитывают?
   — Очень хорошо; аббат — умный человек, умеющий глубоко мыслить. Вы хотите, чтобы я вам его представила?
   — Да, маркиза; представьте мне всех в доме.
   Маркиза сделала знак, и из темной аллеи, где он прогуливался с детьми, показался молодой наставник; он шел, обняв за плечи своих учеников.
   В этой походке, напоминавшей тихое покачивание молодого дуба меж двух тростинок, было что-то нежно-отцовское, очень понравившееся маркизу.
   — Господин аббат, — сказала маркиза, — сообщаю вам добрую весть. Это господин маркиз, наш сеньор; он желает поселиться с нами.
   — Слава Господу! — ответил аббат. — Но, сударь, не умер ли, увы, король?
   — Благодарение Небу, нет; но я распрощался со двором и с миром. Я остаюсь здесь с моими детьми. Мне наскучило жить только умом и тщеславием; я хочу попробовать пожить сердцем, и вот я с вами. Для начала вопрос, господин аббат: довольны ли вы вашими учениками?
   — Как нельзя более, господин маркиз.
   — Тем лучше! Сделайте из них таких же христиан, как их мать, таких же порядочных людей, как их предок, и…
   — … людей с умом, заслугами и талантом, как их отец, — сказал аббат, — я надеюсь всего этого достичь.
   — Тогда вы драгоценный человек, аббат. А ты, мой старый Бонбонн, все такой же брюзга? Еще когда я был в их возрасте, ты хотел приобщить меня к делам. Я должен был тебе поверить: тогда я не нуждался бы так сегодня в твоих познаниях.
   Дети снова принялись прыгать на траве со всей беззаботной веселостью своего возраста; отец следил за ними умиленным взглядом и после минутного молчания прошептал:
   — Дорогие дети, больше я вас не покину.
   — Да сбудутся ваши слова, господин маркиз, — произнес у него за спиной низкий и звучный голос.
   Господин де Шовелен, обернувшись, увидел перед собой монаха в белой рясе, со строгим и спокойным лицом, который по-монашески поклонился ему.
   — Кто этот святой отец? — спросил он у маркизы.
   — Отец Делар, мой духовник.
   — Ах, ваш духовник! — повторил маркиз, слегка побледнев, и уже тише добавил: — Мне в самом деле необходим духовник, и вы здесь желанный гость.
   Монах, человек ловкий и привычный к манерам сильных мира сего, был далек от того, чтобы поднимать эту тему, но он отметил ее в памяти. Предупрежденный управляющим несколько дней назад, он решил взять переговоры на себя и не упустить столь благоприятного случая устроить дела Божьи, дела маркизы, а может быть, и свои собственные.
   — Осмелюсь узнать, господин маркиз, как здоровье короля? — спросил монах.
   — Почему вы спрашиваете, святой отец?
   — Распространился слух, что Людовик Пятнадцатый скоро отдаст Богу отчет в своем царствовании. Такие слухи бывают обычно не чем иным, как предвестниками Провидения; его величество долго не проживет, поверьте мне.
   — Вы так думаете, святой отец? — спросил г-н де Шовелен, становясь все печальнее.
   — Следовало бы пожелать, чтобы он загладил свои постыдные поступки, чтобы он покаялся…
   — Сударь, — с живостью возразил г-н де Шовелен, — духовники должны в молчании ждать, когда их призовут.
   — Смерть не ждет, сударь, и я давно дожидаюсь от вас слова, которое так и не приходит.
   — От меня! О, моя исповедь будет долгой, но она еще не созрела.
   — Вся исповедь заключается в покаянии, в сожалении человека о том, что он грешил; а самый великий из всех грехов, как я только что вам говорил, — грех соблазна.
   — О, соблазну потакают все! Нет ни одного из нас, кто не давал бы пищи злословию. Небо не думает наказывать нас за злобу других.
   — Небо наказывает за неповиновение своим законам, Небо наказывает за нераскаянность; оно посылает нам предостережения, и если мы ими пренебрегаем, то уже ничто не может нас спасти.
   Господин де Шовелен не ответил и погрузился в размышления. Маркиза, видя, что разговор завязался, тихо скрылась, всей душою моля Бога, чтобы беседа оказалась плодотворной. После продолжительного молчания, во время которого монах наблюдал за г-ном де Шовеленом, тот внезапно повернулся к собеседнику.
   — Послушайте, святой отец, — сказал он, — вы правы; я раскаиваюсь в том, что слишком долго был молод, и хочу исповедаться вам, ибо чувствую — да, чувствую, — что смерть близка.
   — Смерть? Вы так думаете? И ничего не делаете, чтобы распорядиться своей душой и своим состоянием! Вы боитесь умереть — и вовсе не думаете о завещании, а оно необходимо при том положении, какое вы создали для ваших наследников… Простите, господин маркиз; мое рвение и моя преданность вашему прославленному дому, быть может, завлекли меня слишком далеко.
   — Нет, вы опять правы, святой отец. Однако успокойтесь: завещание составлено, мне осталось только его подписать.
   — Вы боитесь умереть, но вы не готовы предстать перед Господом.
   — Да будет он ко мне милосерден! Я рожден в христианской вере и хочу умереть по-христиански. Приходите завтра, прошу вас; мы продолжим эту беседу — она даст покой моей душе.
   — Завтра! Почему завтра? Смерть не знает отсрочек и остановок.
   — Мне необходимо собраться с мыслями. Я не могу так скоро забыть жизнь, которую вел; я, быть может, сожалею о ней. Благодарю за ваши советы, святой отец, они принесут свои плоды.
   — Дай-то Бог! Но вы знаете правило мудреца: «Не откладывай на завтра то, что можешь сделать сегодня».
   — Я и без того вам признателен; я был повержен, вы подняли меня. Нельзя сделать все сразу, святой отец.
   — О господин маркиз, — ответил монах, кланяясь, — ведь нужна всего одна минута, чтобы превратить виновного в кающегося, проклятого в избранного; если бы вы захотели…
   — Хорошо, хорошо, святой отец, завтра. А вот и колокол к обеду.
   Он жестом отпустил монаха и углубился в аллею. Учитель подошел к отцу Делару.
   — Что такое с господином маркизом? Я больше не узнаю его; он беспокоен, мрачен, угрюм — он, всегда такой веселый.
   — У него предчувствие близкого конца, и он думает о покаянии; это прекрасное превращение — принесет большую честь моему монастырю. О, если бы король…
   — Э! У вас, кажется, аппетит приходит во время еды, святой отец! Боюсь, однако, что в этом случае ваше пожелание останется бесполезным. Его величество трудно поддается словам, к тому же у него есть собственные радетели о спасении его души; поговаривают о монсеньере епископе Сенезском как об очень сильном противнике.
   — О, король не столь недоверчив, как вы утверждаете; вспомните болезнь в Меце и отставку госпожи де Шатору.
   — Да, но тогда Людовик Пятнадцатый был молод и речь не шла об изгнании Жанны Вобернье; эти два соображения чрезвычайно меняют дело. В конце концов, у нас есть время над этим подумать, дорогой господин Делар; а пока, поскольку обеденный колокол прозвонил, речь идет о том, чтобы господина маркиза не заставлять ждать. Он не так часто с нами обедает, возблагодарим же Господа за эту возможность.
   В самом деле, за обеденным столом, к которому успели вовремя отец Делар и аббат В***, собрались отец, мать и дети. Никогда еще маркиза не казалась такой веселой; никогда еще не проявляла она столько заботы о том, чтобы ее столу было отдано должное.
   Повар превзошел себя. Прекрасная рыба, выращенная в садках, нежная домашняя птица, выкормленная в клетках, самые вкусные плоды оранжереи и виноградных шпалер напомнили маркизу о том, каким добрым бывал этот дом, когда речь шла о том, чтобы принять дорогого хозяина.
   Слуги, полные гордости от почетной службы, вновь предстоявшей им, выглядели очень важными в своих самых новых ливреях; они ловили в глазах хозяина малейшее желание, чтобы исполнить его, и малейшее недовольство, чтобы его предупредить.
   Но маркиз быстро утратил тот прекрасный аппетит, каким он хвастался по приезде: стол казался ему пустынным; молчание, полное почтения и радости, казалось ему мрачным. Мало-помалу печаль овладела его сердцем и его лицом; он безвольно уронил руку рядом с еще полной тарелкой и забыл о стаканах, в которых сверкало алмазами аи и рубинами — старое тридцатилетнее бургундское.
   Печаль маркиза сменилась подавленностью; все со страхом следили за тем, как настроение его становится все мрачнее.
   Вдруг из глаз его скатилась слеза, вызвавшая вздох у маркизы; он этого не заметил.
   — Вот о чем я подумал, — внезапно сказал он жене, — хочу быть похороненным не в Буаси-Сен-Леже, как мои отец и мать, а в Париже, в церкви кармелитов на площади Мобер вместе с моими предками.
   — Откуда такие мысли, сударь? У нас есть время об этом подумать, — сказала маркиза, задыхаясь от печали.
   — Кто знает? Пусть позовут Бонбонна и скажут, чтобы он ждал меня в большом кабинете. Я хочу с ним час поработать. На необходимость этого указал мне отец Делар. У вас превосходный духовник, сударыня.
   — Я счастлива, что он вам понравился, сударь; вы можете с полным доверием обращаться к нему.
   — Я так и сделаю, причем завтра же. С вашего позволения, сударыня, я иду к себе.
   Маркиза подняла глаза, мысленно воссылая к Небу благодарственную молитву; она проводила взглядом мужа, вышедшего вместе с Бонбонном, и, обернувшись к сыновьям, сказала им:
   — Сегодня вечером, дети мои, попросите Господа внушить вашему отцу желание навсегда остаться среди нас; пусть Господь поддержит его в нынешних намерениях и окажет ему милость, позволив осуществить их.
   Войдя в кабинет, маркиз сказал:
   — Ну, мой старый Бонбонн, за работу, за работу!
   И он с лихорадочным рвением набросился на бумаги, стараясь поскорее разложить их по порядку и ознакомиться с ними.
   — Ну-ну, — сказал старик, — раз уж мы так хорошо начали, дорогой хозяин, не будем слишком спешить; вы ведь знаете: кто торопится — теряет время.
   — Время не ждет, Бонбонн, говорю тебе, время не ждет!
   — Да полно!
   — Говорю тебе: тот, кому Господь посылает эту радость — подготовиться к последнему пути, — никогда не сможет трудиться над этим достаточно быстро. Скорее, Бонбонн, за работу!
   — За этим занятием, да еще с таким пылом, сударь, вы схватите плеврит, или кровоизлияние, или изрядную лихорадку и таким манером добьетесь того, что ваше завещание окажется как раз кстати.
   — Не будем медлить. Где ведомость того, что мы имеем?
   — Вот она.
   — А ведомость того, что мы должны?
   — Вот.
   — Миллион шестьсот тысяч ливров дефицита! Дьявол!
   — Два года экономии заполнят этот ров.
   — У меня нет двух лет для экономии.
   — О, вы меня с ума сведете! С таким-то здоровьем!
   — Ты мне говорил, что нотариус очень искусно составил проект завещания, закрепляющий за моими сыновьями все состояние по их совершеннолетии?
   — Да, сударь, если вы на шесть лет откажетесь от четверти дохода с земель.
   — Посмотрим этот проект.
   — Вот он.
   — У меня не очень хорошее зрение. Не прочтешь ли ты сам?
   Бонбонн начал читать пункт за пунктом; маркиз время от времени выражал явное удовлетворение.
   — Проект хорош, — сказал он наконец, — тем более что он оставляет госпоже де Шовелен триста тысяч ливров в год — гораздо больше, чем она имеет сейчас.
   — Значит, вы одобряете?
   — Вполне.
   — Так я могу переписать этот акт?
   — Переписывай.
   — А затем надо будет, чтобы вы собственноручно подтвердили подлинность завещания и подписали его.
   — Так делай это быстрее, Бонбонн, делай быстрее!
   — А вот теперь вы просто теряете рассудительность. Я потратил полчаса, чтобы прочитать вам этот акт; нужен, по крайней мере, час, чтобы переписать его.
   — Ах, если бы ты знал, как я спешу! Знаешь что, диктуй мне, я все напишу своей рукой.
   — Никоим образом, сударь, никоим образом, у вас глаза уже совсем покраснели; стоит вам еще несколько минут поработать — вы схватите лихорадку, не говоря о мигрени, которая вот-вот у вас начнется.
   — А чем мне занять этот час, необходимый тебе?
   — Прогуляться, подышать свежим воздухом на лужайке вместе с госпожой маркизой; а я пока очиню свои перья — и берегись бумага! Ручаюсь вам, что я один успею сделать больше, чем три прокурорских писца.
   Маркиз подчинился не без сопротивления: на душе у него все еще было тяжело, волнение не проходило.
   — Успокойтесь, — сказал ему Бонбонн, — вы боитесь, что у вас не будет времени подписать? Час, говорю я вам; черт возьми! Господин маркиз, да проживете же вы еще шестьдесят одну минуту!
   — Ты прав, — ответил маркиз.
   Он спустился вниз; маркиза ждала его. Видя, что он более спокоен и лицо его повеселело, она спросила:
   — Что же, хорошо ли вы поработали, сударь?
   — О да, маркиза, да; этой работой, надеюсь, вы и ваши сыновья будете довольны.
   — Тем лучше! Дайте мне вашу руку; прогуляемся; оранжереи открыты; не хотите ли посетить их?
   — Все что вам угодно, маркиза, все.
   — И вы будете хорошо спать после этой прогулки. Если бы вы знали, как рады ваши камердинеры тому, что застелили вашу парадную кровать!
   — Маркиза, я буду спать, как мне уже десять лет не случалось; одна только мысль об этом заставляет меня вздрагивать от удовольствия.
   — Вы действительно думаете, что не будете слишком скучать с нами?
   — Нет, маркиза, не думаю.
   — И что вы привыкнете к нашим деревенским жителям?
   — Да, без труда. И если король — возможно, я был с ним немного груб, в чем раскаиваюсь, — если король забудет меня, то хорошо сделает.
   — Король? Ах, сударь, — нежно сказала маркиза, — вы только что вздохнули, говоря о его величестве.
   — Я люблю короля, маркиза, но поверьте…
   Он не договорил. Слова его были прерваны щелканьем бича и звоном бубенцов.
   — Что это? — сказал он.
   — Курьер, которому отворяют ворота, — отвечала маркиза, — он от вас?
   — Нет.
   — Курьер, которому все кланяются, которого впускают в цветник, может прибыть только от… от короля! — прошептала, бледнея, маркиза.
   — По повелению короля! — громко крикнул курьер.
   — Короля!!
   И г-н де Шовелен поспешил навстречу курьеру, а тот уже передал дворецкому привезенное письмо.
   — Увы, письмо от короля! — тихо сказала маркиза отцу Делару: его, как и других, привлекло шумное появление этого послания.
   Маркиз угостил курьера вином из серебряного кубка — честь, оправданная почтением, что питает любой дворянин к королевскому сану, даже в том случае, когда честь эту оказывают слуге. Он распечатал письмо; оно содержало следующие строки, написанные собственной рукою монарха:
   «Мой друг, прошли едва сутки, как Вы уехали, а мне кажется, что я не видел Вас уже месяцы. Старые люди, любящие друг друга, не должны разлучаться. Будет ли у них время снова встретиться ? Я в смертельной печали. Я нуждаюсь в Вас; приезжайте! Не лишайте меня друга под тем предлогом, что Вы хотели защитить мою корону. Наоборот, это самый верный способ напасть на нее, и, пока вы будете защищать ее своим присутствием, я буду чувствовать ее более прочной чем когда-либо. Жду Вас завтра к утреннему выходу; это будет знаком счастливого дня.
   Благосклонный к Вам Людовик».
   — Король вызывает меня, — сказал г-н де Шовелен в сильном волнении. — Мне надо ехать немедленно, он не может без меня обойтись. Заложить карету!
   — О! Так скоро? — сказала маркиза. — После стольких прекрасных обещаний!
   — Вы вскоре получите от меня известия, сударыня.
   — Господин маркиз, копия готова! — на бегу кричал издали Бонбонн.
   — Хорошо, хорошо!
   — Осталось только прочесть и подписать.
   — Мне некогда, потом.
   — Потом? Но вспомните, что вы только что говорили.
   — Знаю, знаю.
   — Вы говорили: «Никаких отсрочек».
   — Король не может ждать.
   — Но вы забываете о ваших детях, о судьбе вашей семьи.
   — Я ни о чем не забываю, Бонбонн, но я должен уехать, и я уезжаю. Мои дети, будущее моей семьи — ах, Бонбонн, считайте, что оно полностью обеспечено.
   — Подпись, всего только подпись!
   — Видишь ли, мой старый друг, — сказал сияющий радостью маркиз, — я настолько полон решимости довести до конца это дело, что если умру, не успев подписать, то клянусь тебе вернуться сюда с того света — а это далеко, — специально чтобы поставить свою подпись. Теперь ты спокоен; прощай.
   И, поспешно обняв детей и жену, забыв обо всем, кроме короля и двора, он устремился, помолодевший на двадцать лет, в свою карету, увозившую его в Париж.
   Маркиза и все эти люди, еще недавно такие счастливые, остались у ворот, мрачные, покинутые, онемевшие от отчаяния.

IX. ВЕНЕРА И ПСИХЕЯ

   На следующий день после отправления письма в Гробуа первые слова Людовика XV были о маркизе де Шовелене; его же искал и первый взгляд короля.
   Маркиз приехал ночью и присутствовал при малом утреннем выходе короля.
   — Отлично, — сказал Людовик XV, — вот и вы, маркиз; Боже мой, каким долгим было ваше отсутствие!
   — Государь, оно было первым и будет последним; если я теперь вас покину, то навсегда. Но ваше величество слишком добры, находя мое отсутствие долгим. Я находился вдали от вас всего сутки.
   — Вы так думаете, дорогой друг? Значит, виновато это чертово предсказание — оно звучит у меня в ушах, как голос рога; поэтому, не видя вас на вашем обычном месте, я вообразил, что вы умерли, а раз вы умерли, то, понимаете?..
   — Прекрасно понимаю, государь.
   — Но довольно об этом. Вы здесь, и это главное. Правда, графиня на нас немного злится: на вас — поскольку вы сказали ей то, что сказали, а на меня — поскольку я снова позвал вас после такого оскорбления. Но пусть вас ничуть не заботит ее дурное настроение; время все улаживает, а король ему поможет.