Страница:
Министр, напротив, был вполне доволен сожжением Палатината и, продолжая ту же политику, предложил королю сжечь Триер, полагая воспрепятствовать неприятелю сделать там укрепленный пункт. На этот раз Луи XIV решительно отказался; Лувуа начал возражать, но государь стоял на своем. По отъезде Лувуа де Ментенон не замедлила явиться к королю и высказать ему все, что она думала о коварном совете министра.
Судя по анекдоту об окне в Трианоне, Лувуа был не тем, кто легко уступал, даже перед тем, перед кем все склонялись, поэтому несколько дней спустя он приехал по обыкновению к де Ментенон для совещания с королем и, заканчивая разговор, обратился к государю со следующим:
— Последний раз, когда я был у вашего величества, я заметил, что вы единственно по долгу совести не соглашались на предложение сжечь Триер, и ныне я решился взять это дело на свою ответственность и уже отправил курьера с соответствующим приказом.
Терпение Луи XIV лопнуло, и едва эти слова были произнесены, как он, обычно вполне владеющий собой, бросился к камину, схватил щипцы и непременно ударил бы министра, если бы де Ментенон не бросилась между ними с возгласом:
— Ах, ваше величество! Что же вы делаете! Прежде чем строптивый министр успел выйти, король
Прокричал ему вслед:
— Извольте сию же минуту отправить второго курьера с приказом от моего имени отменить все и вернуть первого! Вы отвечаете мне за это головой!
Лувуа не имел необходимости отправлять второго курьера, поскольку первый, готовый к отъезду, ждал результатов смелой попытки, на которую решился министр и которая ему не удалась.
Последующее ускорило падение Лувуа. Луи XIV предложил взять Монс в начале весны 1691 года и решил, что дамы будут приглашены принять участие в осаде, как это было при осаде Намюра, но Лувуа воспротивился, заявив, что в казне сейчас нет денег на подобные дорогие глупости. Луи XIV глубоко оскорбился, поскольку хорошо знал о плачевном состоянии финансов, и, чувствуя себя бессильным, был вынужден согласиться с мнением министра. Монс не удостоился чести быть взятым в присутствии прекрасных дам.
При осаде Монса случилось довольно незначительное происшествие, которое, можно сказать, стало той каплей воды, что переполняет сосуд. Прогуливаясь по лагерю, король вдруг обратил внимание на то, что один конный караул, по его мнению, поставлен не лучшим образом, и приказал ему перейти на другое место, и каково же было удивление короля, когда в тот же день он увидел караул на прежнем месте. Король спросил у офицера, в чем дело.
— Ваше величество, — ответил тот, — я сделал это по приказу маркиза Лувуа, который проходил здесь с час назад.
— Но, — уточнил король, — разве вы не сказали Лувуа, что это я переставил вас на другое место?
— Сказал, ваше величество, — подтвердил офицер.
— Да! — обратился Луи XIV к своей свите. — Лувуа дерзок однако! Не узнаете ли вы его в этом поступке, господа?
Король вернул караул на указанное им утром место, а Лувуа самым очевидным образом почувствовал отдаление короля и его неблагорасположение. Однажды, когда супруга маршала де Рошфора и г-жа де Блансак, ее дочь, приехали к Лувуа на обед в Медон, он предложил им после обеда небольшую прогулку. Дамы согласились и все сели в маленькую коляску, а министр занял место кучера. Проехав некоторое расстояние, дамы обратили внимание, что министр, забыв об их присутствии, погрузился в глубокие размышления и разговаривает сам с собой:
— Сделает ли это он?.. Заставят ли его это сделать?.. Нет… Но, однако… О, нет! Он же не посмеет…
Во время своего монолога Лувуа не заметил, что лошади свернули с главной дороги и пошли по проселочной, что коляска очутилась на самом берегу ручья, и прогуливающиеся вскоре упали бы в воду, если бы г-жа де Рошфор не схватила задумчивого кучера за руку и не удержала вожжи. Услышав крик, Лувуа очнулся и, осадив лошадей, извинился:
— Ах, да, правда, я совершенно задумался!
16 июля 1691 года вдруг распространился слух, что министр Лувуа, не будучи вовсе болен, умер в 5 пополудни. Известие всех крайне удивило, все встревожились, начались пересуды. Выяснилось, что, приехав как обыкновенно заниматься государственными делами к де Ментенон, министр вдруг почувствовал себя нехорошо, и король посоветовал ему отправиться домой. Дома недомогание усилилось, и он послал за своим сыном, маркизом Барбезье, и хотя тот жил в том же доме и сразу же побежал к нему, он не застал отца живым. В то время как министр умер, король, вместо того, чтобы, как всегда, гулять около любимых им фонтанов, отправился в оранжерею и, прохаживаясь мимо балюстрады, смотрел на дом Лувуа.
Во время этой прогулки к его величеству подошел один англичанин и посетовал по случаю смерти министра.
— Поклонитесь от меня английскому королю и его супруге, — ответил Луи XIV спокойным, не выражающим ни малейшего сожаления голосом, — и скажите, что как мои, так и их дела от этого ни в каком случае не пойдут ни хуже, ни лучше.
Внезапность кончины Лувуа возбудила множество толков, тем более, что по словам Сен-Симона вскрытие свидетельствовало об отравлении. Лувуа любил пить воду, и в его кабинете постоянно стоял графин с водой, который приходилось часто доливать. Перед тем как отправиться к королю, Лувуа выпил воды, что произошло спустя несколько минут как из его кабинета вышел полотер, который оставался там некоторое время совершенно один. Полотера арестовали, но он не просидел в тюрьме и четырех дней, как король приказал прекратить следствие и выпустить подозреваемого.
После кончины Лувуа последовала и смерть другого лица, которая также произвела при французском дворе некоторое возбуждение и о которой Луи XIV говорил совершенно определенно:
— Господа, а вы знаете, что испанская королева умерла от отравы? Яд был положен в пирог, поданный к ее столу, и умерли также графиня Перниц и две камеристки, которые откушали этот пирог после королевы!
Этой испанской королевой была Мария-Луиза Орлеанская, дочь принца Орлеанского и принцессы Генриетты. Ее отравили за то, что она известила Луи XIV об импотенции Карла II, своего супруга. Во Франции заранее знали о готовящемся и из Версаля было послано противоядие, прибывшее по назначению спустя два или три дня после смерти королевы.
ГЛАВА XLV. 1696 — 1700
Как это почти всегда происходит, утомление войной требует время от времени некоторой консолидации. Вильгельм Оранский завладев Англией и присоединив Ирландию, теперь желал мира, столь желанного для вновь образованной монархии; император спешил отозвать свои войска из Италии, чтобы противопоставить их туркам, которые тогда вели войну с империей, Польшей, Венецией и Россией; герцог Савойский начал приходить к мысли, что его истинный союзник — французский король, так часто сочетавший принцев из дома Бурбонов с савойскими принцессами; наконец, Карл II, слабевший день ото дня, желал мира, чтобы найти себе наследника среди принцев Европы. Сам Луи XIV, удручаемый возрастом, стесняемый недостатком финансов, пришедших в упадок со смертью Кольбера, огорчаемый семейными несогласиями, желал если не мира, то перемирия, чтобы заняться своими испанскими планами, которые начали формироваться у него, когда излишняя откровенность племянницы, ее погубившая, сделала широко известкой импотенцию ее супруга.
Расстройство Аугсбургской лиги началось с отпадения Виктора-Амадея Савойского; граф де Трессе и маршал Катина взяли на себя посредничество, в результатах которого сомневаться не приходилось — герцогу возвращались его владения, он получал деньги, в которых очень нуждался, а также то, чего он с давнего времени домогался, то есть бракосочетания его дочери Марии-Аделаиды с герцогом Бургундским, сыном его высочества дофина, и, следовательно, возможным наследником французской короны.
Мирный договор был подписан в Италии, в монастыре Пресвятой Богородицы Лоретской, куда прибыли г-да де Трессе, Катина и под предлогом богомолья герцог Амадей. Посредником выступал сам папа Иннокентий XII, который получал освобождение Италии и от австрийцев, и от французов, одинаково ее разорявших. Кроме всего прочего герцог Савойский обязывался заставить империю признать нейтралитет Италии.
Империя желала продолжать войну, и тогда герцог Савойский объединил свои войска с французскими, сделавшись тем самым из генералиссимуса императора Леопольда генералиссимусом короля Луи XIV. Императору пришлось пойти на мирные переговоры. Голландцы, которые также могли выиграть, предложили для конференции Рисвикский замок. Карл XI, король Шведский, взял на себя посредничество, и хотя он умер во время переговоров, оставив престол Карлу XII, 20 сентября 1697 года мир был подписан.
По условиям мира Луи XIV возвращал Испании все, чем завладел около Пиренеев и во Фландрии, то есть Люксембург, Монс, Ат, Куртрэ; императору возвращались Кель, Филиппсбург, Фрейбург и Брейзах; укрепления у Гюнингена и Брейзаха были срыты. Курфюрст Трирский вернулся в свой город, Палатин — в свои владения, герцог Лотарингский — в свое герцогство, а принц Оранский, которого до сих пор рассматривали как узурпатора, был признан законным государем. Луи XIV обязался не помогать его врагам, хотя таковыми оставались Якоб и его сын, жившие в Сен-Жерменском замке как изгнанники и довольствующиеся титулами их величеств. Франция получила Страсбург, или точнее, утвердилась в обладании им. Карлос II Испанский духовным завещанием отдал корону юному Леопольду Баварскому, имевшему 5 лет от роду; этот принц происходил от короля Филиппа IV и приходился Карлосу II внучатым племянником.
В то самое время, как испанский король передал свою корону наследнику, вскоре умершему, поляки избрали себе короля, которому также не пришлось царствовать. Кардинал Полиньяк хлопотал о польской короне для принца Конти, который отличился при Штейнкирхене и Нервиндене; правда, спустя два часа после того, как польский сейм избрал Конти большинством голосов, несколько меньшее число голосов было отдано саксонскому курфюрсту Августу, и это, меньшинство взяло верх, поскольку Август был владетельным принцем, давно копившим деньги на этот случай и был во всем готов, чтобы вступить в Польшу. Принц же Конти ничего не мог поделать, поскольку не имел ничего, кроме имени, влияния кардинал Полиньяка, войска в 2 — 3 дворянина и заемных писем вместо денег. Приехав в Данциг, Конти узнал, что соперник его уже короновался, и посему вернулся во Францию, не получив даже денег по своим письмам, поскольку банкир отказался взять на себя ответственность.
В это время стало известным, что принц Евгений разбил турок при Зенте, так что когда Запад подписывал мир в Рисвике, Восток подписывал мир Карловацкий. Туркам пришлось уступить Венеции Морею, России — Азов, Польше — Каменец, а империи — Трансильванию. На удивление Европы повсюду воцарился мир, который, однако, для Петра Великого и Карла XII Шведского явился лишь перемирием.
Возвратимся в Версаль. Смерть Лувуа позволяла де Ментенон надеяться на официальное объявление о ее браке с королем. Для этого она решила прибегнуть к средствам, так сказать, сверхъестественным, надеясь, что король послушается гласа Божия.
В один прекрасный день некий кузнец из городка Салон в Провансе пришел пешком в Версаль и прямо с дороги потребовал у майора телохранителей, г-на де Бриссака, вести его к королю по очень важному делу. Де Бриссак, естественно, отказал, но тот настаивал, обращаясь ко всем знатным особам, и так всех допек, что решили доложить королю о сем странном случае. Желая узнать, до какой степени будет продолжаться настойчивость крестьянина, Луи XIV велел передать ему, что французский король не имеет обыкновения разговаривать со всяким, кому вздумается этого домогаться. Однако кузнец стоял на своем, утверждая, что ежели бы он имел счастье увидеться с государем, то рассказал бы ему такие вещи, что тот понял бы, что имеет дело не с каким-нибудь пронырой, но с человеком, озаренным свыше. Кузнец добавлял, что уж ежели ему совсем невозможно увидеть короля, то по крайней мере пусть ему позволят поговорить с государственным человеком. Луи XIV велел сыну Лувуа Барбезье поговорить с упрямцем, и на следующий день, когда крестьянин явился во дворец, его пригласили к Барбезье, но визитер покачал головой:
— Я просил позволить мне говорить с государственным министром, а г-н Барбезье вовсе не министр!
Ответ изумил придворных, особенно короля, так как все недоумевали, откуда крестьянин, прибывший несколько дней назад в Версаль, мог знать о придворных должностях.
Тогда Луи XIV поручил принять сообщение крестьянина г-ну Помпону, и кузнец теперь не возражал, поскольку Помпон имел соответствующее звание. Помпон услышал, что однажды вечером, возвращаясь в свой городок и проходя под неким деревом, этот кузнец был вдруг озарен ярким светом. Среди этого света явилась молодая, красивая, белокурая женщина, одетая в длинное белое платье и в короне; женщина сказала: «Я — королева Мария-Терезия и приказываю тебе явиться к королю и передать ему то, что я тебе сейчас сообщу. Бог поможет тебе в твоем путешествии, а ежели король будет сомневаться в том, что ты пришел от моего имени, ты скажешь ему одну вещь, о которой он знает один и поэтому признает справедливым и все остальное, что ты ему сообщишь. Если сначала тебя не допустят к королю, что очень вероятно, то проси позволения поговорить с кем-нибудь из министров и не говори ни с кем другим! Итак, ступай же смело и исполни то, что я приказываю, в противном случае тебе угрожает смерть!»
Кузнец пообещал выполнить требуемое, и тогда привидение, сообщив тот самый секрет, который надлежало передать только королю, исчезло. Крестьянин остался в крайнем изумлении и был так утомлен, что лег тут же и заснул. На другой день, решив, что все происшедшее не более, чем сон, передумал пускаться в дальнюю дорогу. Однако, когда два дня спустя кузнец проходил мимо того же дерева, видение явилось снова и, повторив прежнее, присовокупило недвусмысленные угрозы за неверие. Тогда крестьянин сослался на недостаток средств для такого предприятия, на что королева приказала явиться к правителю Прованса и рассказать ему все, а тот, без сомнения, доставит необходимые средства. Крестьянин пребывал в нерешимости, пока не увидел привидение в третий раз, после чего немедленно отправился в Э к губернатору Прованса, а тот, не колеблясь, посоветовал отправиться в путь и дал на дорогу денег.
Г-н Помпон выслушал фантастическое повествование и попытался узнать тот самый секрет, но кузнец упрямо твердил, что об этом может говорить только с самим королем. Донесение возбудило любопытство Луи XIV, и он распорядился привести к нему крестьянина, впрочем, по малой лестнице с Мраморного двора. Первый же разговор с вестником показался королю достаточно занимательным, и он продолжился на другой день. Эти беседы продолжались около часа, и поскольку они происходили с глазу на глаз, то никто не мог сказать о них ничего определенного, однако при дворе не существовало полного секрета и кое-что стало известным.
Когда король после второго свидания с крестьянином спускался по той же лестнице, по которой к нему приводили гостя, герцог Дюра, бывший по своему положению и дружбе с королем на такой ноге, что позволял себе говорить государю все, в голову приходящее, заговорил о крестьянине с
Глубоким презрением и закончил популярной тогда пословицей «Или этот человек сумасшедший, или король неблагороден». Король остановился, чего обычно не делал, и, обратись к Дюра, ответил:
— Герцог! Если эта пословица справедлива, то получается, что этот человек не сумасшедший, а я неблагороден, поскольку вот уже дважды я разговаривал с ним и нашел его речь умной и толковой!
Эти слова были произнесены с особенной важностью, несколько удивившей присутствующих, а когда Дюра позволил себе продолжать сомневаться, Луи XIV заметил:
— Знайте, что этот человек говорил мне об одном обстоятельстве, которое случилось со мной более 20 лет назад. О кем никто не может знать, поскольку я никому о нем не рассказывал. Тогда в Сен-Жерменском лесу, явилось мне привидение и сказало нечто, что этот крестьянин повторил слово в слово!
Луи XIV всегда говорил об этом крестьянине хорошо, и пока тот жил в Версале, то получал от двора содержание, а когда его отправили назад, король не только позаботился о путевых издержках, но и вручил ему сверх того небольшую сумму. Губернатор же Прованса получил предписание оказывать крестьянину особое покровительство и, не выводя его из прежнего звания и ремесла, побеспокоиться, чтобы он не имел недостатка в продолжение оставшейся жизни. Никто не узнал ничего ни от короля, ни от министров, которые то ли не знали, то ли имели приказ короля ничего не говорить о причине визита крестьянина. Сам кузнец вернулся к своему ремеслу и жил по-прежнему, будучи любим и уважаем земляками, и никогда никому не говорил о выполненном им поручении и великой чести, оказанной ему королем.
Любители разузнавать чужие тайны начали, однако, розыски и установили, что в Марселе жила некая г-жа Армон, вдовая, бедная и безобразная, но внушавшая к себе какой-то страх и управлявшая видными людьми своего города. Полагали, что она колдунья и заставила начальника марсельского флота д'Армона жениться на себе при самых странных обстоятельствах, несколько сходных с теми, при которых де Ментенон, ее душевный друг, женила на себе короля. Предполагали, что Луи XIV однажды рассказал де Ментенон о своем видении в Сен-Жерменском лесу, о котором, как сам утверждал, никому никогда не говорил; что де Ментенон сообщила эти подробности своему другу, г-же Армон, а последняя воспользовалась ими, чтобы дать кузнецу средства приобрести доверенность короля. Что же касается совета, который таинственная белая дама просила передать королю, то он был ничем иным как советом всенародно признать де Ментенон королевой. Это отчасти согласовалось со слухом, который разнесся после смерти Марии-Терезии — будто бы она, умирая, вручила де Ментенон свое обручальное кольцо; утверждали, что обнародованию брака воспрепятствовали только Фенелон и Боссюэ, напомнившие королю о данном им Лувуа священном слове. Как бы то ни было, все прямо обвиняли де Ментенон в том, что именно она привела в движение колеса этой необыкновенной машины, но, с другой стороны, это было ее последней попыткой в таком роде. Как говорит Сен-Симон, она поняла, что нельзя более надеяться на обнародование ее брака и имела над собой достаточно власти, чтобы не говорить об этом королю под угрозой впасть в немилость. Король же, видя, что его оставили на этот предмет в покое, испытывал признательность и удвоил свою любовь к де Ментенон, как и доверие.
При всем своем счастье де Ментенон не была избавлена от семейных неурядиц, доставляемых в особенности ее братом, графом д'Обинье, который, будучи не более чем капитаном пехотного полка, частенько говорил о походах, в которых принимал участие, о своих великих заслугах, за которые его обидели самым жестоким образом, не наградив жезлом маршала. Правда, добавлял он иногда, я предпочел бы деньги. Брат беспрестанно выговаривал де Ментенон за то, что до сих пор он еще не герцог, не пэр, не министр королевского Совета, жаловался, что для него ничего не сделано, хотя он уже был губернатором Бельфорта, потом Эг-Морта, потом провинции Берри, получил орден Св. Духа. Впрочем, граф д'Обинье был очень неглуп и приобрел особую известность своими остротами, а красное словцо было тогда в моде.
Однако для де Ментенон человек такого характера был в тягость. Волочась за всеми хорошенькими девушками, являясь с ними повсюду, привозя их с родственниками в Париж, даже в Версаль, говоря всегда, что придет в голову, насмехаясь над всем светом, называя Луи XIV не иначе как своим зятем, граф был источником постоянной тревоги для де Монтенон, поэтому в конце концов она решила любым способом скинуть это тяжелое бремя. Недостаток денег казался единственным средством как-то усмирить графа — несмотря на губернаторство, различные должности и хорошее жалованье у него часто не было денег, и он частенько прибегал к сестре с покорностью, с лестью, как школьник, желающий заслужить милость у строгого учителя. Тогда сестра заставляла его давать всякого рода обещания, на что тот охотно соглашался, однако как скоро граф получал желаемое, он исчезал до того времени, пока новый скандал не доказывал, что он еще жив.
Однажды д'Обинье с обычными своими претензиями явился к своей сестре, которая приняла его с весьма строгим видом и сказала, что король наконец узнал о его проказах, ею обычно от него скрываемых, и простил его только получив от нее твердое обещание, что брат исправится или по крайней мере обнаружит таковое желание. Граф ответил, что совершенное исправление вряд ли возможно, а что касается вида раскаяния, то нет ничего проще, и стоит только сестре, которая должна быть в этом достаточно опытна, подать ему совет, как обрести вид совершенно раскаявшегося грешника. Де Ментенон предложила брату перестать показываться в течение месяца в дурных обществах и вступить в основанное г-ном Дойеном Общество св. Сульпиция, куда вступают благородные лица из самых лучших домов Франции, чтобы жить вместе и заниматься делами благочестия под руководством почтенных особ духовного звания.
Граф д'Обинье долго не соглашался, находя подобные мероприятия не слишком для себя приятными, но августейшая сестрица стояла на своем твердо, и когда она пообещала по окончании месячного срока выдать 25 000 ливров, граф согласился раскаяться в дурном поведении, вступить в Общество св. Сульпиция, и, получив деньги; вернуться в общество самым блестящим образом.
На другой же день после того как граф получил свои 25 000 он покинул Общество; это предвидели, и г-н Дойен получил приказ отыскать беглеца. Графа отдали под надзор одному священнику братства св. Сульпиция, который всякий раз, когда тому приходило желание куда-нибудь отправиться, следовал за ним как тень. Однажды граф вышел из себя и побил своего надзирателя, о чем стало известно и д'Обинье был осужден на шестинедельный арест в собственном доме. Граф понял, что избрал не тот путь и, получив взамен отказавшегося нового надзирателя, попробовал подкупить его и сделать соучастником своих проказ. История не говорит, преуспел ли он в этом, известно положительно, что он стал осторожнее и таким образом сестра его почти избавилась если не от него самого, то от страха, который он наводил.
Вернемся к бракосочетанию его высочества герцога Бургундского с юной принцессой Савойской. Во исполнение договора, заключенного в монастыре Богородицы Лоретской, герцог Савойский послал во Францию свою одиннадцатилетнюю дочь. 16 октября 1696 года принцесса прибыла во Францию и распрощалась со всей своей свитой, за исключением горничной и врача, которые были отосланы, когда она устроилась в Версале.
Как только принцесса была встречена, прибыл курьер от короля с приказом обращаться с ней как с французской принцессой, как с уже вступившей в брак с его высочеством. Во всех городах, которые она проезжала, ее принимали согласно королевскому предписанию. Во время посещения больших городов принцесса обедала публично, и ей прислуживала герцогиня де Люд; в городах менее значительных она обедала вместе со своими статс-дамами.
В воскресенье 4 ноября король, его высочество дофин и сын его, герцог Бургундский, поехали по отдельности в Монтаржи навстречу принцессе, которая прибыла в 6 вечера и была встречена самим Луи XIV у дверец ее кареты. Король ввел принцессу в предназначенные для нее покои и представил ей дофина, герцогов Бургундского и Шартрского.
Одаренная здравым и тонким умом принцесса знала от своего отца о характере Луи XIV и главных особ его двора. Сообразно с этим она себя и вела, а ее остроумие, умная лесть, небольшое смущение, осторожность и почтительность в высшей степени обворожили короля, который весь вечер ее хвалил и ласкал и немедленно послал курьера к де Ментенон, чтобы сообщить, как он доволен «их» внучкой.
Судя по анекдоту об окне в Трианоне, Лувуа был не тем, кто легко уступал, даже перед тем, перед кем все склонялись, поэтому несколько дней спустя он приехал по обыкновению к де Ментенон для совещания с королем и, заканчивая разговор, обратился к государю со следующим:
— Последний раз, когда я был у вашего величества, я заметил, что вы единственно по долгу совести не соглашались на предложение сжечь Триер, и ныне я решился взять это дело на свою ответственность и уже отправил курьера с соответствующим приказом.
Терпение Луи XIV лопнуло, и едва эти слова были произнесены, как он, обычно вполне владеющий собой, бросился к камину, схватил щипцы и непременно ударил бы министра, если бы де Ментенон не бросилась между ними с возгласом:
— Ах, ваше величество! Что же вы делаете! Прежде чем строптивый министр успел выйти, король
Прокричал ему вслед:
— Извольте сию же минуту отправить второго курьера с приказом от моего имени отменить все и вернуть первого! Вы отвечаете мне за это головой!
Лувуа не имел необходимости отправлять второго курьера, поскольку первый, готовый к отъезду, ждал результатов смелой попытки, на которую решился министр и которая ему не удалась.
Последующее ускорило падение Лувуа. Луи XIV предложил взять Монс в начале весны 1691 года и решил, что дамы будут приглашены принять участие в осаде, как это было при осаде Намюра, но Лувуа воспротивился, заявив, что в казне сейчас нет денег на подобные дорогие глупости. Луи XIV глубоко оскорбился, поскольку хорошо знал о плачевном состоянии финансов, и, чувствуя себя бессильным, был вынужден согласиться с мнением министра. Монс не удостоился чести быть взятым в присутствии прекрасных дам.
При осаде Монса случилось довольно незначительное происшествие, которое, можно сказать, стало той каплей воды, что переполняет сосуд. Прогуливаясь по лагерю, король вдруг обратил внимание на то, что один конный караул, по его мнению, поставлен не лучшим образом, и приказал ему перейти на другое место, и каково же было удивление короля, когда в тот же день он увидел караул на прежнем месте. Король спросил у офицера, в чем дело.
— Ваше величество, — ответил тот, — я сделал это по приказу маркиза Лувуа, который проходил здесь с час назад.
— Но, — уточнил король, — разве вы не сказали Лувуа, что это я переставил вас на другое место?
— Сказал, ваше величество, — подтвердил офицер.
— Да! — обратился Луи XIV к своей свите. — Лувуа дерзок однако! Не узнаете ли вы его в этом поступке, господа?
Король вернул караул на указанное им утром место, а Лувуа самым очевидным образом почувствовал отдаление короля и его неблагорасположение. Однажды, когда супруга маршала де Рошфора и г-жа де Блансак, ее дочь, приехали к Лувуа на обед в Медон, он предложил им после обеда небольшую прогулку. Дамы согласились и все сели в маленькую коляску, а министр занял место кучера. Проехав некоторое расстояние, дамы обратили внимание, что министр, забыв об их присутствии, погрузился в глубокие размышления и разговаривает сам с собой:
— Сделает ли это он?.. Заставят ли его это сделать?.. Нет… Но, однако… О, нет! Он же не посмеет…
Во время своего монолога Лувуа не заметил, что лошади свернули с главной дороги и пошли по проселочной, что коляска очутилась на самом берегу ручья, и прогуливающиеся вскоре упали бы в воду, если бы г-жа де Рошфор не схватила задумчивого кучера за руку и не удержала вожжи. Услышав крик, Лувуа очнулся и, осадив лошадей, извинился:
— Ах, да, правда, я совершенно задумался!
16 июля 1691 года вдруг распространился слух, что министр Лувуа, не будучи вовсе болен, умер в 5 пополудни. Известие всех крайне удивило, все встревожились, начались пересуды. Выяснилось, что, приехав как обыкновенно заниматься государственными делами к де Ментенон, министр вдруг почувствовал себя нехорошо, и король посоветовал ему отправиться домой. Дома недомогание усилилось, и он послал за своим сыном, маркизом Барбезье, и хотя тот жил в том же доме и сразу же побежал к нему, он не застал отца живым. В то время как министр умер, король, вместо того, чтобы, как всегда, гулять около любимых им фонтанов, отправился в оранжерею и, прохаживаясь мимо балюстрады, смотрел на дом Лувуа.
Во время этой прогулки к его величеству подошел один англичанин и посетовал по случаю смерти министра.
— Поклонитесь от меня английскому королю и его супруге, — ответил Луи XIV спокойным, не выражающим ни малейшего сожаления голосом, — и скажите, что как мои, так и их дела от этого ни в каком случае не пойдут ни хуже, ни лучше.
Внезапность кончины Лувуа возбудила множество толков, тем более, что по словам Сен-Симона вскрытие свидетельствовало об отравлении. Лувуа любил пить воду, и в его кабинете постоянно стоял графин с водой, который приходилось часто доливать. Перед тем как отправиться к королю, Лувуа выпил воды, что произошло спустя несколько минут как из его кабинета вышел полотер, который оставался там некоторое время совершенно один. Полотера арестовали, но он не просидел в тюрьме и четырех дней, как король приказал прекратить следствие и выпустить подозреваемого.
После кончины Лувуа последовала и смерть другого лица, которая также произвела при французском дворе некоторое возбуждение и о которой Луи XIV говорил совершенно определенно:
— Господа, а вы знаете, что испанская королева умерла от отравы? Яд был положен в пирог, поданный к ее столу, и умерли также графиня Перниц и две камеристки, которые откушали этот пирог после королевы!
Этой испанской королевой была Мария-Луиза Орлеанская, дочь принца Орлеанского и принцессы Генриетты. Ее отравили за то, что она известила Луи XIV об импотенции Карла II, своего супруга. Во Франции заранее знали о готовящемся и из Версаля было послано противоядие, прибывшее по назначению спустя два или три дня после смерти королевы.
ГЛАВА XLV. 1696 — 1700
Состояние Европы в конце войны. — Мирный договор с Савойей. — Рисвикский мир. — Первое духовное завещание испанского короля. — Принц Конти и Август Сильный. — Битва при Зенте и Карловацкий мир. — Салонский кузнец в Версале. — Свидания его с Луи XIV. — Объяснение тайны кузнеца. — Граф д'Обинъе. — Его распутная жизнь. — Молодая герцогиня Бургундская. — Прием ее во Франции. — Прибытие ее в Монтаржи, в Фонтенбло и в Версаль. — Празднование свадьбы. — Первая брачная ночь. — Портрет герцога Бургундского.
Скажем несколько слов о состоянии французской армии и необходимости мира, которую все ощущали. В начале 1696 года во Франции имелись четыре армии — одна, насчитывающая 80 000, действовала во Фландрии под командованием Вильруа; другая, в 4000, под предводительством маршала Шуазеля, стояла на берегах Рейна; Катина с 35 000 солдат занимал Пьемонт; герцог Вандомский, достигший чина генерала, начав с простого солдата — телохранителя короля, хотя и был внуком Анри IV, командовал армией в 45 000 в Барселоне, которой овладел. Итак, Франция имела под ружьем 200 000 солдат, которых она, несмотря на тридцать лет войны, могла противопоставить Аугсбургской лиге, борьба с которой продолжалась уже восемь лет.Как это почти всегда происходит, утомление войной требует время от времени некоторой консолидации. Вильгельм Оранский завладев Англией и присоединив Ирландию, теперь желал мира, столь желанного для вновь образованной монархии; император спешил отозвать свои войска из Италии, чтобы противопоставить их туркам, которые тогда вели войну с империей, Польшей, Венецией и Россией; герцог Савойский начал приходить к мысли, что его истинный союзник — французский король, так часто сочетавший принцев из дома Бурбонов с савойскими принцессами; наконец, Карл II, слабевший день ото дня, желал мира, чтобы найти себе наследника среди принцев Европы. Сам Луи XIV, удручаемый возрастом, стесняемый недостатком финансов, пришедших в упадок со смертью Кольбера, огорчаемый семейными несогласиями, желал если не мира, то перемирия, чтобы заняться своими испанскими планами, которые начали формироваться у него, когда излишняя откровенность племянницы, ее погубившая, сделала широко известкой импотенцию ее супруга.
Расстройство Аугсбургской лиги началось с отпадения Виктора-Амадея Савойского; граф де Трессе и маршал Катина взяли на себя посредничество, в результатах которого сомневаться не приходилось — герцогу возвращались его владения, он получал деньги, в которых очень нуждался, а также то, чего он с давнего времени домогался, то есть бракосочетания его дочери Марии-Аделаиды с герцогом Бургундским, сыном его высочества дофина, и, следовательно, возможным наследником французской короны.
Мирный договор был подписан в Италии, в монастыре Пресвятой Богородицы Лоретской, куда прибыли г-да де Трессе, Катина и под предлогом богомолья герцог Амадей. Посредником выступал сам папа Иннокентий XII, который получал освобождение Италии и от австрийцев, и от французов, одинаково ее разорявших. Кроме всего прочего герцог Савойский обязывался заставить империю признать нейтралитет Италии.
Империя желала продолжать войну, и тогда герцог Савойский объединил свои войска с французскими, сделавшись тем самым из генералиссимуса императора Леопольда генералиссимусом короля Луи XIV. Императору пришлось пойти на мирные переговоры. Голландцы, которые также могли выиграть, предложили для конференции Рисвикский замок. Карл XI, король Шведский, взял на себя посредничество, и хотя он умер во время переговоров, оставив престол Карлу XII, 20 сентября 1697 года мир был подписан.
По условиям мира Луи XIV возвращал Испании все, чем завладел около Пиренеев и во Фландрии, то есть Люксембург, Монс, Ат, Куртрэ; императору возвращались Кель, Филиппсбург, Фрейбург и Брейзах; укрепления у Гюнингена и Брейзаха были срыты. Курфюрст Трирский вернулся в свой город, Палатин — в свои владения, герцог Лотарингский — в свое герцогство, а принц Оранский, которого до сих пор рассматривали как узурпатора, был признан законным государем. Луи XIV обязался не помогать его врагам, хотя таковыми оставались Якоб и его сын, жившие в Сен-Жерменском замке как изгнанники и довольствующиеся титулами их величеств. Франция получила Страсбург, или точнее, утвердилась в обладании им. Карлос II Испанский духовным завещанием отдал корону юному Леопольду Баварскому, имевшему 5 лет от роду; этот принц происходил от короля Филиппа IV и приходился Карлосу II внучатым племянником.
В то самое время, как испанский король передал свою корону наследнику, вскоре умершему, поляки избрали себе короля, которому также не пришлось царствовать. Кардинал Полиньяк хлопотал о польской короне для принца Конти, который отличился при Штейнкирхене и Нервиндене; правда, спустя два часа после того, как польский сейм избрал Конти большинством голосов, несколько меньшее число голосов было отдано саксонскому курфюрсту Августу, и это, меньшинство взяло верх, поскольку Август был владетельным принцем, давно копившим деньги на этот случай и был во всем готов, чтобы вступить в Польшу. Принц же Конти ничего не мог поделать, поскольку не имел ничего, кроме имени, влияния кардинал Полиньяка, войска в 2 — 3 дворянина и заемных писем вместо денег. Приехав в Данциг, Конти узнал, что соперник его уже короновался, и посему вернулся во Францию, не получив даже денег по своим письмам, поскольку банкир отказался взять на себя ответственность.
В это время стало известным, что принц Евгений разбил турок при Зенте, так что когда Запад подписывал мир в Рисвике, Восток подписывал мир Карловацкий. Туркам пришлось уступить Венеции Морею, России — Азов, Польше — Каменец, а империи — Трансильванию. На удивление Европы повсюду воцарился мир, который, однако, для Петра Великого и Карла XII Шведского явился лишь перемирием.
Возвратимся в Версаль. Смерть Лувуа позволяла де Ментенон надеяться на официальное объявление о ее браке с королем. Для этого она решила прибегнуть к средствам, так сказать, сверхъестественным, надеясь, что король послушается гласа Божия.
В один прекрасный день некий кузнец из городка Салон в Провансе пришел пешком в Версаль и прямо с дороги потребовал у майора телохранителей, г-на де Бриссака, вести его к королю по очень важному делу. Де Бриссак, естественно, отказал, но тот настаивал, обращаясь ко всем знатным особам, и так всех допек, что решили доложить королю о сем странном случае. Желая узнать, до какой степени будет продолжаться настойчивость крестьянина, Луи XIV велел передать ему, что французский король не имеет обыкновения разговаривать со всяким, кому вздумается этого домогаться. Однако кузнец стоял на своем, утверждая, что ежели бы он имел счастье увидеться с государем, то рассказал бы ему такие вещи, что тот понял бы, что имеет дело не с каким-нибудь пронырой, но с человеком, озаренным свыше. Кузнец добавлял, что уж ежели ему совсем невозможно увидеть короля, то по крайней мере пусть ему позволят поговорить с государственным человеком. Луи XIV велел сыну Лувуа Барбезье поговорить с упрямцем, и на следующий день, когда крестьянин явился во дворец, его пригласили к Барбезье, но визитер покачал головой:
— Я просил позволить мне говорить с государственным министром, а г-н Барбезье вовсе не министр!
Ответ изумил придворных, особенно короля, так как все недоумевали, откуда крестьянин, прибывший несколько дней назад в Версаль, мог знать о придворных должностях.
Тогда Луи XIV поручил принять сообщение крестьянина г-ну Помпону, и кузнец теперь не возражал, поскольку Помпон имел соответствующее звание. Помпон услышал, что однажды вечером, возвращаясь в свой городок и проходя под неким деревом, этот кузнец был вдруг озарен ярким светом. Среди этого света явилась молодая, красивая, белокурая женщина, одетая в длинное белое платье и в короне; женщина сказала: «Я — королева Мария-Терезия и приказываю тебе явиться к королю и передать ему то, что я тебе сейчас сообщу. Бог поможет тебе в твоем путешествии, а ежели король будет сомневаться в том, что ты пришел от моего имени, ты скажешь ему одну вещь, о которой он знает один и поэтому признает справедливым и все остальное, что ты ему сообщишь. Если сначала тебя не допустят к королю, что очень вероятно, то проси позволения поговорить с кем-нибудь из министров и не говори ни с кем другим! Итак, ступай же смело и исполни то, что я приказываю, в противном случае тебе угрожает смерть!»
Кузнец пообещал выполнить требуемое, и тогда привидение, сообщив тот самый секрет, который надлежало передать только королю, исчезло. Крестьянин остался в крайнем изумлении и был так утомлен, что лег тут же и заснул. На другой день, решив, что все происшедшее не более, чем сон, передумал пускаться в дальнюю дорогу. Однако, когда два дня спустя кузнец проходил мимо того же дерева, видение явилось снова и, повторив прежнее, присовокупило недвусмысленные угрозы за неверие. Тогда крестьянин сослался на недостаток средств для такого предприятия, на что королева приказала явиться к правителю Прованса и рассказать ему все, а тот, без сомнения, доставит необходимые средства. Крестьянин пребывал в нерешимости, пока не увидел привидение в третий раз, после чего немедленно отправился в Э к губернатору Прованса, а тот, не колеблясь, посоветовал отправиться в путь и дал на дорогу денег.
Г-н Помпон выслушал фантастическое повествование и попытался узнать тот самый секрет, но кузнец упрямо твердил, что об этом может говорить только с самим королем. Донесение возбудило любопытство Луи XIV, и он распорядился привести к нему крестьянина, впрочем, по малой лестнице с Мраморного двора. Первый же разговор с вестником показался королю достаточно занимательным, и он продолжился на другой день. Эти беседы продолжались около часа, и поскольку они происходили с глазу на глаз, то никто не мог сказать о них ничего определенного, однако при дворе не существовало полного секрета и кое-что стало известным.
Когда король после второго свидания с крестьянином спускался по той же лестнице, по которой к нему приводили гостя, герцог Дюра, бывший по своему положению и дружбе с королем на такой ноге, что позволял себе говорить государю все, в голову приходящее, заговорил о крестьянине с
Глубоким презрением и закончил популярной тогда пословицей «Или этот человек сумасшедший, или король неблагороден». Король остановился, чего обычно не делал, и, обратись к Дюра, ответил:
— Герцог! Если эта пословица справедлива, то получается, что этот человек не сумасшедший, а я неблагороден, поскольку вот уже дважды я разговаривал с ним и нашел его речь умной и толковой!
Эти слова были произнесены с особенной важностью, несколько удивившей присутствующих, а когда Дюра позволил себе продолжать сомневаться, Луи XIV заметил:
— Знайте, что этот человек говорил мне об одном обстоятельстве, которое случилось со мной более 20 лет назад. О кем никто не может знать, поскольку я никому о нем не рассказывал. Тогда в Сен-Жерменском лесу, явилось мне привидение и сказало нечто, что этот крестьянин повторил слово в слово!
Луи XIV всегда говорил об этом крестьянине хорошо, и пока тот жил в Версале, то получал от двора содержание, а когда его отправили назад, король не только позаботился о путевых издержках, но и вручил ему сверх того небольшую сумму. Губернатор же Прованса получил предписание оказывать крестьянину особое покровительство и, не выводя его из прежнего звания и ремесла, побеспокоиться, чтобы он не имел недостатка в продолжение оставшейся жизни. Никто не узнал ничего ни от короля, ни от министров, которые то ли не знали, то ли имели приказ короля ничего не говорить о причине визита крестьянина. Сам кузнец вернулся к своему ремеслу и жил по-прежнему, будучи любим и уважаем земляками, и никогда никому не говорил о выполненном им поручении и великой чести, оказанной ему королем.
Любители разузнавать чужие тайны начали, однако, розыски и установили, что в Марселе жила некая г-жа Армон, вдовая, бедная и безобразная, но внушавшая к себе какой-то страх и управлявшая видными людьми своего города. Полагали, что она колдунья и заставила начальника марсельского флота д'Армона жениться на себе при самых странных обстоятельствах, несколько сходных с теми, при которых де Ментенон, ее душевный друг, женила на себе короля. Предполагали, что Луи XIV однажды рассказал де Ментенон о своем видении в Сен-Жерменском лесу, о котором, как сам утверждал, никому никогда не говорил; что де Ментенон сообщила эти подробности своему другу, г-же Армон, а последняя воспользовалась ими, чтобы дать кузнецу средства приобрести доверенность короля. Что же касается совета, который таинственная белая дама просила передать королю, то он был ничем иным как советом всенародно признать де Ментенон королевой. Это отчасти согласовалось со слухом, который разнесся после смерти Марии-Терезии — будто бы она, умирая, вручила де Ментенон свое обручальное кольцо; утверждали, что обнародованию брака воспрепятствовали только Фенелон и Боссюэ, напомнившие королю о данном им Лувуа священном слове. Как бы то ни было, все прямо обвиняли де Ментенон в том, что именно она привела в движение колеса этой необыкновенной машины, но, с другой стороны, это было ее последней попыткой в таком роде. Как говорит Сен-Симон, она поняла, что нельзя более надеяться на обнародование ее брака и имела над собой достаточно власти, чтобы не говорить об этом королю под угрозой впасть в немилость. Король же, видя, что его оставили на этот предмет в покое, испытывал признательность и удвоил свою любовь к де Ментенон, как и доверие.
При всем своем счастье де Ментенон не была избавлена от семейных неурядиц, доставляемых в особенности ее братом, графом д'Обинье, который, будучи не более чем капитаном пехотного полка, частенько говорил о походах, в которых принимал участие, о своих великих заслугах, за которые его обидели самым жестоким образом, не наградив жезлом маршала. Правда, добавлял он иногда, я предпочел бы деньги. Брат беспрестанно выговаривал де Ментенон за то, что до сих пор он еще не герцог, не пэр, не министр королевского Совета, жаловался, что для него ничего не сделано, хотя он уже был губернатором Бельфорта, потом Эг-Морта, потом провинции Берри, получил орден Св. Духа. Впрочем, граф д'Обинье был очень неглуп и приобрел особую известность своими остротами, а красное словцо было тогда в моде.
Однако для де Ментенон человек такого характера был в тягость. Волочась за всеми хорошенькими девушками, являясь с ними повсюду, привозя их с родственниками в Париж, даже в Версаль, говоря всегда, что придет в голову, насмехаясь над всем светом, называя Луи XIV не иначе как своим зятем, граф был источником постоянной тревоги для де Монтенон, поэтому в конце концов она решила любым способом скинуть это тяжелое бремя. Недостаток денег казался единственным средством как-то усмирить графа — несмотря на губернаторство, различные должности и хорошее жалованье у него часто не было денег, и он частенько прибегал к сестре с покорностью, с лестью, как школьник, желающий заслужить милость у строгого учителя. Тогда сестра заставляла его давать всякого рода обещания, на что тот охотно соглашался, однако как скоро граф получал желаемое, он исчезал до того времени, пока новый скандал не доказывал, что он еще жив.
Однажды д'Обинье с обычными своими претензиями явился к своей сестре, которая приняла его с весьма строгим видом и сказала, что король наконец узнал о его проказах, ею обычно от него скрываемых, и простил его только получив от нее твердое обещание, что брат исправится или по крайней мере обнаружит таковое желание. Граф ответил, что совершенное исправление вряд ли возможно, а что касается вида раскаяния, то нет ничего проще, и стоит только сестре, которая должна быть в этом достаточно опытна, подать ему совет, как обрести вид совершенно раскаявшегося грешника. Де Ментенон предложила брату перестать показываться в течение месяца в дурных обществах и вступить в основанное г-ном Дойеном Общество св. Сульпиция, куда вступают благородные лица из самых лучших домов Франции, чтобы жить вместе и заниматься делами благочестия под руководством почтенных особ духовного звания.
Граф д'Обинье долго не соглашался, находя подобные мероприятия не слишком для себя приятными, но августейшая сестрица стояла на своем твердо, и когда она пообещала по окончании месячного срока выдать 25 000 ливров, граф согласился раскаяться в дурном поведении, вступить в Общество св. Сульпиция, и, получив деньги; вернуться в общество самым блестящим образом.
На другой же день после того как граф получил свои 25 000 он покинул Общество; это предвидели, и г-н Дойен получил приказ отыскать беглеца. Графа отдали под надзор одному священнику братства св. Сульпиция, который всякий раз, когда тому приходило желание куда-нибудь отправиться, следовал за ним как тень. Однажды граф вышел из себя и побил своего надзирателя, о чем стало известно и д'Обинье был осужден на шестинедельный арест в собственном доме. Граф понял, что избрал не тот путь и, получив взамен отказавшегося нового надзирателя, попробовал подкупить его и сделать соучастником своих проказ. История не говорит, преуспел ли он в этом, известно положительно, что он стал осторожнее и таким образом сестра его почти избавилась если не от него самого, то от страха, который он наводил.
Вернемся к бракосочетанию его высочества герцога Бургундского с юной принцессой Савойской. Во исполнение договора, заключенного в монастыре Богородицы Лоретской, герцог Савойский послал во Францию свою одиннадцатилетнюю дочь. 16 октября 1696 года принцесса прибыла во Францию и распрощалась со всей своей свитой, за исключением горничной и врача, которые были отосланы, когда она устроилась в Версале.
Как только принцесса была встречена, прибыл курьер от короля с приказом обращаться с ней как с французской принцессой, как с уже вступившей в брак с его высочеством. Во всех городах, которые она проезжала, ее принимали согласно королевскому предписанию. Во время посещения больших городов принцесса обедала публично, и ей прислуживала герцогиня де Люд; в городах менее значительных она обедала вместе со своими статс-дамами.
В воскресенье 4 ноября король, его высочество дофин и сын его, герцог Бургундский, поехали по отдельности в Монтаржи навстречу принцессе, которая прибыла в 6 вечера и была встречена самим Луи XIV у дверец ее кареты. Король ввел принцессу в предназначенные для нее покои и представил ей дофина, герцогов Бургундского и Шартрского.
Одаренная здравым и тонким умом принцесса знала от своего отца о характере Луи XIV и главных особ его двора. Сообразно с этим она себя и вела, а ее остроумие, умная лесть, небольшое смущение, осторожность и почтительность в высшей степени обворожили короля, который весь вечер ее хвалил и ласкал и немедленно послал курьера к де Ментенон, чтобы сообщить, как он доволен «их» внучкой.