Джафарзаде Азиза. Напасть

   Сватовство
   До Хейраниса-бейим дошли разговоры о том, что собираются явиться сваты к ее золовке Фатиме Солтан, дочери шаха Тахмасиба. Прознала, кто желает породниться с ними. Ее осведомители подтвердили слухи. Это был сын знатного, именитого эмира,. Амирхана Туркмана, пользовавшегося широким влиянием. Бейим понимала, что женив сына на шахской дочери, эмир упрочит влияние и роль своего племени. Собственно говоря, все эмиры стремились усилить позиции своего "электората", опередить и оттеснить пользовавшихся изрядным влиянием при дворе шамлы и устаджлы. Верным путем были узы родства. Такие "политические" браки были не внове. Теперь и туркманский эмир решил прибегнуть к этому способу. Ему и в голову не приходила мысль о возможном отказе. Правда, он знал об отношении старшей жены шаха к своей "тайфе"1, но эта затея эмира означала также и желание смягчить отношения с самой шахиней, как бы "сварить плов примирения".
   Пока эмир отправлялся в шахский дом в качестве просителя-свата, он не преминул обставить визит с особой помпой, подобающей гостю, преступающему через порог государя. Он собрал именитых аксакалов, которым предстояло, как велел обычай, воссесть на "элчи-дашы" - "сватов камень". Придирчивое внимание уделил их одеянию, оружию, чтоб все выглядело честь по чести. Хотя еще об обручении и речи не шло, загодя приготовили дорогие дары для шаха, старшей жены и искомой невесты. Эти подношения надлежало нести нукерам и служанкам на голове, на плечах и на руках. Пусть знает Башхарем старшая-главная жена, сующая нос в державные дела, что и эмир не лыком шит, и не какая-нибудь чернь пожаловала к их порогу.
   И вот они явились - впереди шествуют аксакалы, за ними эмиры, следом челядь с дарами. Народ, столпившись по обе стороны дороги, глазел на пышную церемонию. Судили-рядили, кто, кого кому сватает, что ответит шахский дом, согласятся ли выдать замуж Фатиму.
   -Да, ничего не скажешь... достойно имени...
   -И его, и...
   -Амирхан маху не даст. Знает, в чьи двери стучится...
   -Валлах, мне не верится... эта шахиня, знаешь ли...
   -Да, с ихним родом-племенем не в ладах... Она только свой отчий край признает, Мазандаран. Да еще с таджиками-фарсами якшается.
   -Тебе-то какое дело?..
   -А что я такого сказал?
   -Говори, да не заговаривайся. Держи свое при себе. Смотри и помалкивай.
   -Ну да. Какое тебе дело до шахини? Нашел, о чем говорить!
   -Я своими глазами видел ее, когда она ринулась в бой с нашенскими, из рода зюльгадар. Огонь-женщина! На коне, в шлеме, с мечом-щитом! Клянусь, у эмиров поджилки тряслись при виде ее... Она такие крутые приказы отдавала! Лучше бы Аллах сподобил такой отвагой ее благоверного...
   -Всевышний забыл, видно, с тобой посоветоваться...
   -Клянусь жизнью, правду говорю. Она и есть истинный падишах!
   -И полководец!
   -Хватит вам молоть языком! Дайте поглядеть спокойно! А что до падишаха - чем плох? Благочестивый, праведный, опора ислама, слуга Аллаха... Ревнитель Хазрета Али... И мудростью не обделен, как и его предки...
   -Может, и так. Не могу сказать. Но насчет того, чтоб мечом владеть... и державу держать в руках - слаб... Предоставил бразды правления своей жене. А она поступает, как ей заблагорассудится. Говорят еще, что добро из казны потихоньку к себе в отчий дом, в Мазандаран сплавляет...
   -И за кровь отца отомстила...
   -Отомстила - не то слово... Все гызылбашские племена кровью давятся... по ее милости.
   -А как же... Они-то ее отца не пощадили... удавили...
   -Ну и ну... Двадцать лет спустя...
   -Да пусть хоть и полвека пройдет. Такое не прощается.
   -Враги тоже от нее не отстают. Еще те живодёры...
   -Послушай, ты! Придержи язык! Гызылбашских эмиров живодёрами называешь? Клянусь, я тебе брюхо вспорю!
   -Аллах, помилуй!
   -А этот чего взъелся?
   -Гызылбаш он - потому.
   -Вот оно как...
   "Караван" сватов чинно и торжественно продолжал шествие.
   В тронном зале собралось несколько человек из свиты.
   Самого венценосца еще не было.
   Он должен явиться после сватов, и тогда все встанут с мест и затем, опустившись на колени, приложат уста к полу у ног его величества.
   Не явилась пока и шахиня. Она войдет вместе с шахом. А пока, занятая туалетом, в окружении обхаживающих, охорашивающих ее горничных, иногда она подходила к окнам с венецианским стеклом и поглядывала на "караван сватов", вступающих на дворцовую площадь. Ну и помпа! - думала она. - Амирхан, гляди, как напыжился, грудь колесом... Кого хотят удивить этой пышностью? Впрочем... может, так и должно. Ведь к кому свататься пришли - шахской внучке, шахской дочери и сестре шаха! Но мы-то знаем, где собака зарыта. Он мнит, что мы не догадываемся о его истинных намерениях. Породниться шахским домом... Что ж, посмотрим. А пыжится, пыжится-то как! Будто уже получил согласие! Сколько наворотили хончи1! Держи карман пошире! Я - не я, если ты не получишь от ворот поворот..."
   Вот уже несколько дней, узнав о предстоящем сватовстве, она нашептывала мужу всякие страхи об Амирхане, о том, что он натворит и может натворить, твердила, что сын у эмира слабоумный, недостойный столь высокородной красавицы, как Фатима. Посвятила в дело и своих людей. Ее мазандаранская родня, земляки, приятели - Гусейн Ширази, астролог Афзал Газвини, Мирза Салман были "обработаны" соответствующим образом.
   ... Последние сейчас восседали в приемных покоях по левую руку от шахбану-шахини, покуривая кальян. Они и без ее наущений знали, что к чему. Шила в мешке не утаишь. Конечно же, все трое друзей были едины во мнении с шахбану. Они тоже не хотели усиления племени туркман.
   У ворот дворца сегодня стояла стража, возглавляемая Усатым Чавушем. Чавуш, питавший расположение к гызылбашам и к самому Амирхану Туркману, с радостью взирал на процессию. "Эшик-агасы" - визирь по внешним делам, незаметно ткнул его в бок, мол, помни о своих служебных обязанностях и рта не разевай. Чавуш, чьи пышные закрученные усищи доходили до затылка, хватился и вытянулся в струнку, стрельнув глазами на подопечных и призывая их подтянуться. Стража тоже была увлечена зрелищем. Ведь не каждый день приходится видеть такое.
   Процессия вошла в благолепный просторный двор чертога с сорока колоннами. Эшик-агасы и придворные, раскрыв настежь двери приемных покоев, положили руки на сердце и склонили головы. Сваты вошли. Увидев рассевшихся по правую руку от шаха перед троном поменьше и поскромнее, эмиров ширазского, исфаганского, таджикского, персидского, они почувствовали себя неуютно, но виду не подали.
   Главный визирь показал им место по левую руку от престола. Только сваты уселись, как открылась резная золоченая дверь. Вошел Мохаммед Худабенда, следом - шахбану. Шахская чета была в торжественном одеянии. Главу его величества венчала старинная двенадцатиугольная корона, искрометно сверкавшая под разноцветными бликами, исходившими от витражей. У шаха рябило в глазах. Он ступал, часто моргая. С помощью услужливо кинувшегося к нему визиря он занял место на троне.
   Шахбану разоделась с особым шиком. На ее голове блистала диадема. Сквозь нигаб - тонкую вуаль, прикрывавшую лицо - просвечивали черные писаные брови, тонкие нервные губы. Появление шахбану никого не удивило. Решение важных державных дел не обходилось без нее. А сегодняшнее ее участие в таком деликатном деле, как прием сватов, выглядело вполне естественно.
   При появлении шахской четы сваты, примостившиеся на подушечках, разложенных поверх тебризского ковра, разом вскочили и, приложив десницы к сердцу, поклонились. И застыли в этой позе. Наконец, шах промолвил:
   -Садитесь, любезные господа, садитесь.
   Правитель, щуря подслеповатые глаза, всматривался в гостей, стараясь узнать их в лицо. Он, по сути, знал их всех. Но сейчас, их, сидевших на почтительном расстоянии от престола, видел нечетко и затруднялся определить поимённо.
   Главный визирь поспешил помочь:
   -Предводитель племени туркман господин Амирхан... аксакалы и эмиры гызылбашей такие-то...
   Шах прервал:
   -Нет нужды перечислять... Я знаю, визирь. - И обратился ко всем присутствующим, не фиксируя внимание на Амирхане: - Извольте, господа. Аллах вам в помощь. С чем пожаловали?
   Первый заговорил Гара Багир Туркман, старый дядя эмира, уважаемый не только в "тайфе", но и вне ее, еще во времена шаха Тахмасиба отличившийся как храбрый военачальник.
   -Иншаллах, великий шах, по благому делу явились. Преклонив головы, обращаем взоры к престолу твоему. Благословляя память шаха Исмаила, шаха Тахмасиба и целуя прах у ног твоих, мы пришли изъявить свое заветное чаянье...
   -И каково же ваше чаянье?
   -О, гиблеи-алем, есть в твоей дворцовой сокровищнице редкостная бесценная перлина... Венец целомудрия и красоты... Мы говорим о внучке достославного Исмаила, дочери незабвенного Тахмасиба, вашей сестре...
   Шахбану, не выдержав велеречивых излияний старика, перебила с кислой миной:
   -Не тяни, любезный. Не отнимай драгоценное время его величества.
   Грубая реплика оскорбила чувства присутствующих, но зная крутой нрав шахбану, никто не посмел выказать недовольства. Один лишь Амирхан Туркман, побелев лицом, непроизвольно потянулся рукой к рукоятке кинжала на поясе. Но эту мгновенную вспышку гнева охладил ровный тон дяди-старика, пропустившего оскорбленный окрик мимо ушей:
   -Ваше величество, мы явились просить руки Фатимы Солтан именем сына уважаемого Амирхана - племянника моего.
   -Как... для этого недоросля? - снова взъерепенилась шахбану.
   Шах почувствовал, что разговор грозит перейти в перепалку и свару. Поднял руку. Все замерли в ожидании. Худабенда сказал мягким умиротворяющим тоном:
   -Мы рады видеть вас... Пришли - честь вам и место. И чаянье ваше благое. Ваше сватовство делает честь... и самой шахзаде-ханум. Но дело в том...
   -В чем же?
   Никто не понял, кто подал эту реплику. Первые слова шаха пробудили в сердцах сватов робкую надежду... Правитель договорил:
   -... что это лестное родство, к сожалению, не может состояться... Ибо я только вчера дал слово другому уважаемому роду, испросившему руки Фатимы...
   -Уж не племяннику ли шахбану?..
   Снова не разобрать было, кто задал этот вопрос. Вышел полный конфуз. Отказ накалил атмосферу настолько, что не без ехидства брошенная реплика затерялась в общем гомоне.
   Все знали о неприязни шахбану Мехти-Улии к туркманам. Потому сваты больше адресовались к шаху, стараясь не вступать в разговор с женщиной и как бы игнорируя ее. Но не тут-то было.
   -Племяннику или нет - не суть важно... Во всяком случае, племя Амирхана Туркмана не породнится с шахиншахом... со всеми предполагаемыми последствиями...
   Уже было не до соблюдения дипломатических приличий.
   Сваты, уязвленные и негодующие, поднялись с мест.
   -Мы уходим, властелин!
   -Ваша воля... - только и смог выдавить из себя шах, не замечая, как руки посрамленных просителей сжимают рукоятки кинжалов. Он сидел, растерянно хлопая глазами. Шахбану же видела все. Бросила язвительно вдогонку:
   -Держитесь покрепче за кинжалы. Могут пригодится...
   Так провалилось сватовство. Врагов Мохаммеда, вернее, его благоверной, и без того многочисленных, прибавилось еще на одного. К тому же грозного и сильного... Может, самого заклятого.
   Старый дядя эмира был обескуражен случившимся. Родичи услышали горестный вздох, слетевший с его уст: "Подкаблучник..."
   Мать и сын
   С недавней поры Хейраниса-бейим открылась новость, вселившая тревогу и смуту в ее материнское сердце. Ее сын Гамза Мирза влюбился в младшую дочь Деде Будага, предводителя румийской общины. Дочь звали Эсьма-ханум. Юноша ходил сам не свой, прямо-таки сохнул по ней. А девица была другим не чета. По слухам, она тягалась на равных с игитами, и в седле, и в стрельбе из лука, - косулю на скаку подстрелит, не промахнется, и мечом владела, словом, ни дать, ни взять, амазонка. Другие сообщали об иных достоинствах и добродетелях. Мол, она мечтательная, поэтическая натура, светлая голова, знает назубок стихи Насими из Ширвана, убиенного в Халебе, Шаха Исмаила Хатаи и газели волшебника слова из рода Баят, нынешнего смиренного служителя святилища Имама Гусейна - Мохаммеда, подписывающего свои стихи псевдонимом "Физули"... И сама она - воплощение волшебной красоты, воспетой великими устадами Востока.
   Чем больше восторженных отзывов слышала шахбану, тем большая тревога охватывала ее душу, и она вольно или невольно проникалась заочной ревнивой неприязнью к прелестной румийке, смутившей покой ее любимого сына.
   Хотя Мехти-Улия больше подходило сравнение с коршуном, но теперь она скорее напоминала наседку, готовую заклевать некую хищницу, посягающую на ее цыпленка... Она не знала, что противопоставить этой стихии, этому наваждению. Здесь было не то, что с неугодными эмирами, которых убрать с дороги - раз плюнуть...
   Она не хотела бы неосторожным вмешательством нанести обиду сыну. Думала, как бы его образумить, уговорить, побудить отрешиться от этой любви. Или... может, попытаться отдалить девушку, но так, чтобы Гамза Мирза не прознал, не почувствовал, что здесь мать руку приложила. А это было невозможно в дворцовой среде. Кому бы она ни доверила подобное дело - рано или поздно тайна раскроется, проболтается сам пособник или пронюхает кто-то из недоброхотов, желающих насолить ей, поссорить с сыном и воспользоваться его доверием в будущей закулисной борьбе за власть...
   Потому, прежде чем вызвать и переговорить с отцом девушки, Деде-Будагом, решила сперва побеседовать с сыном. Она уже узнала мнение шаха: набожный Мохаммед Худабенда, истый шиит, конечно, был против того, чтобы приводить в дом невестку из суннитов, родниться с ними. Ибо потом сунниты начнут встревать в дворцовую жизнь. Мохаммед считал себя обязанным следовать дедовской стезей.
   И вот мать и сын сидят наедине. Шахбану ласково поглаживает его по плечу; сын давно уж не видел таких памятных сызмала нежностей со стороны матери. Растроганный лаской, он совсем по-детски приложился головой к ее коленям.
   Мехти-Улия заранее знала, какие слова скажет сыну.
   -Сынок мой, что ты ластишься к матери, как дитя?.. Машаллах, ты уже взрослый мужчина, богатырь... силен, как лев, храбр, как волк... И стрелок - хоть куда, и десница крута, как поднимешь ты меч - так и головы с плеч... Удалая краса, супостатом - гроза... Скольких добрых коней загонял-доконал? Скольких нежных косуль на шампур нанизал? Скольких славных красунь сна-покоя лишал?..
   -Ах, мать... ты прямо как плакальщицы... запела...
   -Типун тебе на язык! Причем тут плакальщицы?.. Упаси Аллах!
   -Я видел в селах, как отпевают покойников... причитают, восхваляют... будто собираются на престол посадить...
   -Откуда такое взбрело тебе на ум? Я-то на радостях, а ты...
   Сын расхохотался и, запрокинув голову, лукаво взглянул на мать, теребя обозначившиеся усики.
   -На радостях, говоришь? Кого-то присмотрела для меня?
   -Ох... лишь бы тебе приглянулась и по сердцу пришлась... А невестушек - хоть отбавляй. Мало ли красавиц среди нашей родни, в нашей столице. Кого ни покажи пальцем, кому ни кинь с крыши яблочко, - с готовностью выдадут за тебя. А будут артачиться - шкуру сдеру, уломаю.
   -И все-таки... уточни...
   -Что именно?
   -Кому же, какому роду-племени ты бы отдала предпочтение?
   -Мало ли знатных, достойных, именитых семей. Взять хотя бы Мазандаран.
   Шахзаде расхохотался.
   -Или ты взяла на прицел какую-нибудь из внучатых племянниц?
   Рассмеялась и мать.
   -Да нет же! Все они повыходили замуж. Разве ж дали бы засидеться?! Одна другой краше. На руках бы таких носить. Все на подбор - зернышки гранатовые сладкие.
   Сын посерьезнел.
   -Мать, а ты видела дочь румийца Деде Будага?
   -Этого... суннита, что ли?
   Гамза Мирза пропустил слово "суннит" мимо ушей, ластясь к матери:
   -Да... зовут ее Эсьма. Вот сноха, о которой ты могла бы только мечтать. Из тех, кто, пока муж проснется, уже на ногах, пока муж коня оседлает - уже в седле, пока врага настигнет - она уже ему голову снесет... Подстать тебе...
   -Упаси Аллах... Эсьма... Это же отравительница имама Гасана...
   -Да что ты, мать! Опомнись! То было сотни лет тому назад. Эта же вчерашнее дитя...
   -Имя дается неспроста. Каково имя - таков и нрав.
   -Но, мать... Ее имя в самом святом Коране.
   -Что? Не может быть! Имя отравительницы внука пророка? В Коране?
   -Эх, мать. Когда писался Коран, даже деда нашей Эсьмы не было на свете. Но это имя действительно запечатлено в священном писании...
   Матери было невдомек, что сын все это присочиняет, чтобы лишить ее неубедительного и смехотворного довода, исходящего из кастовых и религиозных пристрастий.
   -Кто тебя этому научил? Уж не твой ли чалмоносный грамотей?
   -Да, и этому...
   -Хочешь стать святошей-всезнайкой? Оставь это моллам. Ты готовься стать правителем, радетелем и защитникам отечества.
   Шахзаде знал, что его мать при случае не прочь прикинуться истово верующей, а когда приспичит - может и пройтись по адресу молл. Так или иначе, сейчас нашла коса на камень, и ему надо было отстоять свою любовь, заступиться за Эсьму. Но как матери объяснить, что для него - она единственная на свете, что свет клином сошелся на ней, дочери Деде Будага из рода румлу?
   -Она... очаровала... околдовала мое сердце.
   -Вот-вот. Околдовала. Наша вера не признает никаких колдуний, ворожей. По Корану, это богопротивное занятие.
   -Опять ты с больной головы на здоровую валишь. Знаю, что Коран осуждает колдовство. Но здесь не то. Господь сподобил ее красоты бесподобной... А красота упоминается не однажды и в Коране. Не веришь мне, загляни в суру "Смоковница". "Мы сотворили человека лучшим сложением"1.
   -А как же наше расхождение в толках веры? Ведь они сунниты! Согласится ли с этим твой отец, правитель державы? А дух твоего прадеда, посвятившего всю жизнь утверждению шиитских устоев? Не оскорбится ли?
   -О, мать моя... Аллах сказал: "Лехмике-лехми". То есть, плоть от плоти нашей. Ну, пусть они сунниты, но ведь поклоняются же одному Аллаху и пророку его! И чтят тот же Коран. И следуют путем, указанным пророком, когда шиитов и в помине не было. Пусть сунниты. Язык у нас един, вера едина, кровь едина, и враг один и тот же. Они вместе с нами защищают от врагов земли нашего великого отечества, объединенные дедом моим, вместе с нами кровь проливают, праведную кровь... Так пойми и ради любви твоей ко мне благослови Эсьму...
   -Я не думаю, что твой отец даст согласие на этот брак.
   -Если захочешь - ты склонишь его к согласию.
   -Но ты не осознаешь одного...
   -Чего же?
   -Того, что этот... окаянный Деде Будаг - румиец! Он всучивает тебе свою дочь, чтоб пролезть в шахский дом. Какого черта суннитам подвизаться в шиитском дворце, в шиитском очаге!
   -Нет, мать! Я не верю, чтобы столь достойный эмир отдавал свою дочь как мзду!..
   В его голосе было столько обиды, что у шахбану, при всей неприязни к "будущей снохе", на миг дрогнуло сердце. "Кабы она не была сунниткой... Ну, хоть бы дочерью какого-нибудь захудалого эмира-гызылбаша! Но..."
   -Послушай, - снова ощетинилась шахбану. - Что ты так заступаешься за своего Деде-Будага? О суннитах печёшься? Или вздумал посадить их нам на шею? Как твой дядя Исмаил, павший жертвой распрей между шиитами и суннитами. Хочешь обратить в ничто кровь, пролитую во имя утверждения шиитов? Этого никто тебе не простит. Да и не позволит! - Почувствовать, что хватила через край, шахбану убавила тон: - Сын мой, задумайся над моими словами, услышь их сердцем.. Пусть в нем не останется места для... чужачки... Какую хочешь красавицу сосватаю тебе, только не суннитку. Это несбыточная блажь! Не навлекай на себя беду. И верь мне, я пожила на свете, знаю, что к чему. Знаю, что не только шиитские служители, гызылбашские эмиры, но и сами суннитские духовники воспротивятся этому. Друзья отвернутся, а недруги позлорадствуют... Кровинка моя! Ведь не чужая я тебе, лелеяла под сердцем своим, вскормила молоком своим, растила, нежила, все надежды связала с тобой, наследником престола! Я же тебе худого не пожелаю! И не допущу. Перейму печали твои! Не руби ветвь, на которой сидишь!
   Гамза Мирза воспрянул духом: мать смягчила тон. И попытался рассеять ее страхи, уверяя в своей верности заветам предков.
   -Что нужно нашему народу, людям, стране? Я задумываюсь над этим. Надо отрешиться от лукавого суесловия, крепить державу, накормить голодных и сирых, сплотить правоверных, оградить страну от посягательств. Исполнять и соблюдать законы, служащие во благо подданных, не допускать злоупотреблений карать правонарушителей... Я набираюсь ума... И книги о державных делах читаю, и слушаю наставления аксакалов, умудренных жизнью...
   Похоже, эти слова немного успокоили шахбану. Но у нее занозой засело в сердце то, что услышала от визиря Мирзы Салмана и от некоторых других приближенных: шахзаде, говорили, мечтает устранить раскол между суннитами и шиитами, то бишь примирить их, уравнять в правах. Мать опасалась, что сын окажется меж двух огней и попадет в беду; обе стороны ополчатся против него, одни обвинят в отступничестве, другие заподозрят в его миротворстве узурпаторский умысел.
   Это опасение усугубляло ее тревогу.
   Сын взял ее руку в свои и прижал к сердцу.
   -Ну, что ты, мать?
   -На все воля Аллаха...
   -Ты довольна мной?
   -Лишь бы Всевышний был доволен, сын мой. Намерения у тебя благие... Да сбудутся твои мечты... Тогда, иншаллах, народ возлюбит тебя... и мне посчастливится увидеть твое восшествие на престол...
   -Пока, слава Аллаху, жив мой отец. Да продлятся дни его... Я под сенью его и не жажду власти...
   -Это верно. Но, говорят, Творец дал, Творец и взял...Никто не вечен в бренном мире... Все - в воле божьей, сын мой. Если только ты не будешь встревать в религиозные споры, все пойдет, как надо...
   "Никак нейдёт из головы у нее..." - подумал шахзаде. И был прав. Он в этом вновь убедится.
   На охоте
   Тюркская девушка, дочь Деде Будага знала толк в охоте и, бывало, отправлялась и одна пострелять дичь. Прекрасная, как утренняя заря, покорившая сердце молодого шахского сына Эсьма... Правы восточные поэты: "брови - тетива, ресницы - стрелы".
   У любви свой старый язык. "Дорогая, ты не ведаешь, как я люблю тебя... как я провожу дни без тебя..."
   Накануне ему передали: Эсьма собирается выехать на охоту. Он вызвал к себе брадобрея Рзагулу, чтобы привести себя в надлежащий вид. Пока тот делал приготовления, шахзаде, примостившись на сиденье, покрытом бархатным чехлом, следил за хлопотами и, пытаясь скрыть охватившую его радость, шутливо пригрозил цирюльнику:
   -Смотри, Рзагулу, поцарапаешь лицо - шею сверну.
   Тот осклабился:
   -Что ты, свет очей моих! Как я могу, зная, куда ты отправляешься, такое допустить?! Клянусь, если оплошаю - сам себя бритвой чиркну! Я-то знаю, куда господин мой собрался... - хихикнул брадобрей.
   -Да ну?
   -Эх, шахзаде... В этом доме от брадобрея ничего не укроется. Луноликая, ангелоподобная ждет-не дождется тебя...
   -Цыц! Держи язык за зубами!
   -Слушаюсь!
   Наутро чуть свет порученец на цыпочках вошел в покои шахзаде. Крадучись, чтобы никого из прислуги не разбудить, приблизился к ложу шахзаде и шепотом позвал:
   -Шахзаде!.. Пора!..
   Гамза Мирза сразу открыл глаза, вроде, и не спал.
   ... Он выехал верхом, вдыхая рассветную свежесть и горяча норовистого коня. Шахзаде не подозревал, что за ним, на почтительном расстоянии, устремился верный явер1, несмотря на запрет. Оба они хорошо знали угодья, где охотилась дочь румлинского эмира.
   Шахзаде повел коня шагом, осматривая округу и напевая газель Физули:
   Столь прекрасен стан
   любимой, стройной, будто кипарис.
   Кто увидит - восхитится
   оперением ресниц.
   Вокруг ни души. Но сердце шахзаде переполняла такая упоительная радость, что весь мир, предстающий взору, одушевлялся незримым образом любимой; нежно рдеющая полоска зари напоминала ее щеки, рассеивающаяся мгла - ее волосы, и в щебете проснувшийся птиц чудился певучий струящийся голос...
   Звуки пробуждающейся степи лились чарующей песней. Эта мелодия пробуждения природы, это дуновение утреннего ветра ласкает и слух любимой, - думал он. Ветер, степь, горы, солнце и звезды - сообщники нашей любви.
   Видя лик ее, всевышний солнца не сведет с луной,
   Раздробив на золотинки, пыль развеет над землей...1
   Степь дышала жизнью, сладостно-томительным предчувствием.
   Вдруг вдалеке он увидел всадницу, направлявшуюся в горы. В ослепительных лугах восходящего солнца она казалась видением. Гамза Мирза узнал бы ее не только залитую сиянием зари, но даже в зыбком мерцании звезды. Угадал бы сердцем... Эсьма!.. Немилая его матери, но обожаемая им. И причем тут Эсьма, в незапамятные времена отравившая имама! Причем ее происхождение, ее род и племя, бессмысленная вражда таригатов! "Забудь ее..." - твердила мать. За сына ответил поэт: