Джафарзаде Азиза. Напасть

   -Ну и женщина...
   -Ты о ком?
   -О божьем наказании...
   -Ты о шахбану? Она, знаешь, сотню игитов за пояс заткнет... И не таких, как ты.
   -Да ну! Мне не по нутру, чтоб бабуня меня воевать учила... Приказы отдавала... Сам знаю, как бить врага. И сил не занимать, и меч в порядке.
   -Она не бабуня, а шахбану...
   -Да меня соплеменники на смех поднимут. Скажут, для чего ты носишь папаху - чтоб тобой юбка командовала?.. - Ретивый вояка, зыркнув по сторонам, понизил голос. - Будь воля моя - шкуру бы содрал...
   -А после шахинхах - с тебя...
   -Кишка тонка! Ему и самому, видать, обрыдло самоуправство этой фурии.
   Собеседников насторожил какой-то шорох.
   -Тсс... здесь и земля с ушами... Тебе это может дорого обойтись... Найдется стукач - пойдешь на плаху...
   -Черта с два! Столько племен на нее зуб имеют. - И, снова шепотом: Ты не слышал, что говорят о ней?
   -Что именно?
   -Она, говорят, ни женщина, ни мужчина. Хи-хи... Двуполая... Мужлатка...
   Сотоварищ хмыкнул:
   -Тьфу на тебя! А как же тогда она четверых нарожала?..
   Неприятель был начеку - ведь сам готовился к атаке. Так что внезапный ночной бросок - на опережение - не был бы столь уж большой неожиданностью для готового к бою врага.
   Была поздняя осень. Молодая луна взошла кстати - для обеих сторон, в непроглядной ночи, как это не раз случалось, сражавшиеся били по ошибке и своих.
   Гызылбаши ринулись вперед. Разгорелся бой. Рубка была немилосердная.
   Горизонт наливался багровой полосой зари. Взошедшее солнце высветило поле брани, усеянное телами павших, покрытое алыми пятнами еще не остывшей крови... Кровавый цветник...
   Шахбану, стоя на холме, давала распоряжения; конные порученцы передавали ее приказы эмирам.
   Понеся тяжкие потери, противостоящие стороны отошли на прежние позиции со звуками азана, призывающего на вечернюю молитву.
   После намаза принялись собирать и хоронить тела павших до наступления темноты, как велит обычай.
   На другой день снова грянул бой. Трудно было предвидеть чья сторона возьмет верх, сколько еще павших в бою предадут земле вот так, без савана и отпевания, сколько еще матерей останутся в слезах, сколько жен овдовеет, сколько невест не дождутся любимых-суженых.
   Скрежет, звон мечей и ятаганов, хруст ломающихся пик, крики, стоны, проклятья, грохот выстрелов из мушкетов - нового изобретения смертоубийства; обагренные кровью, израненные, изувеченные тела, загубленные молодые жизни...
   Все встали на защиту ширванской земли; ополченцы, не раздобывшие подобающего оружия, взялись за вилы, дреколье...
   Двадцать восьмой день ноября 1578 года... По хиджре - год 986, двадцать восьмой день месяца рамазан...
   У поймы реки Ахсу, в широком поле за селом Молла-Гасанли кипела кровавая сеча.
   В благодатных садах пламенели спелые плоды гранатовых деревьев. В мирные дни - была бы отрада очам... Но теперь багровые гранаты выглядели знаменьем роковой битвы; не соки гранатовых зерен окропили землю, а живая, жаркая человеческая кровь...
   Хейраниса-бейим, с обнаженным мечом в руке, с возвышения наблюдала за полем брани, управляла своими боевыми порядками; всматриваясь в дымную бурую пелену, искала взглядом среди бьющихся сына...
   Воинство Адиля Гирея понесло изрядные потери. Поредели и ряды гызылбашей.
   Шахбану, заглушая материнскую тревогу, всецело была поглощена перипетиями сражения.
   Нужно было влить в измотанные войска свежие силы.
   Помощь! Подкрепление!
   И тут, как дар судьбы, как милость божья, на серпантине дороги, карабкавшейся на перевал, показался отряд гызылбашей во главе с эмиром.
   Они, не дожидаясь приказа, рискнули покинуть позиции у стен Шемахи, чтобы поспешить на выручку войскам, выдерживающим тяжесть основного удара.
   Подкрепление заметил и хан Гирей с противоположного холма. Во избежание смятения в своих войсках, он крикнул денщику:
   -Надо воодушевить наших! Следуй за мной!
   И с поднятым ятаганом, поскакал в гущу боя.
   -Гирей с нами!
   -Слава нашему хану!
   -Аллаху-акбар!
   Но тут свежие силы гызылбашей под началом Баба-Халифы Гараманлы с фланга окружила крымчаков.
   Гараманлы, прорубая себе путь, добрался до их предводителя и ударом пики выбил Адиля Гирея из седла. Гызылбаши окружили неприятеля. Хотели было добить упавшего и раненного Гирея, когда кто-то вскричал:
   -Эмир, это же сам Адиль Гирей!
   -Как?
   -Да. Я знаю его в лицо.
   -Оставьте!
   По приказу эмира Гирея подняли в седло и повезли к холму, где находилась шахбану.
   Увидев пленение Гирея с соратниками, татары дрогнули и стали отступать.
   Гызылбаши одержали победу.
   Баба-Халифа предстал перед шахбану.
   -Хвала тебе, эмир. Ты оказал великую услугу и помог достичь победоносного перелома! За пленение Гирея - благодарю. Но теперь... может ослабнуть кольцо осады у стен Шемахи. Немедленно туда!
   -Слушаюсь и повинуюсь! Имею честь служить шахиншаху! Сердцем и мечом!
   И вскоре отряд эмира запылил на ахсуинском перевале.
   Войска занялись трофеями...
   Шахбану всмотрелась в плененного Адиля Гирея.
   "Молод... пригож... Такая же участь могла постичь моего сына... Благодарение тебе, Всевышний..."
   Пленный, истекая кровью, побелел лицом. Шахбану поймала себя на том, что взгляд ее задержался на прекрасном лице... И это было нечто большее, чем любопытство и жалость к молодому воину... Мысль об этом испугала, ужаснула шахбану. Ее ожег стыд, как если бы она позволила себе нечто грешное и кощунственное.
   Она окликнула явера и, стараясь не глядеть на него и на сына, вымолвила:
   -Где главный лекарь Мирза Садраддин?
   -Врачует со своими людьми раненых...
   -Скажи ему - пусть окажут необходимую помощь шахзаде Адилю Гирею. Шахзаде заслуживает подобающего обращения...
   -Наш долг - повиноваться, мой эмир.
   Явер кинулся за лекарем.
   Шахбану, направляясь к шатру, подумала: "для одних я - эмир, для других - "слабый пол"...
   Ей стало смешно.
   Она могла позволить себе расслабиться: победа!
   Приобняв за плечо сына, вошла в шатер.
   Слава Аллаху, сын вышел из смертной битвы целый невредимый.
   Так думала шахбану.
   Но, похоже, именно в те лихие года беды и мытарства, пережитые Ширваном, сказались печальными строками баяты:
   У татар нет доли мне,
   Быть рабой в неволе мне,
   Коль найдется друг-заступник,
   Не поможет, что ли, мне...
   Какая молодая девушка, познавшая унижение плена, выстонала, выплакала эти слова?.
   "Сватовство"
   Задолго до утреннего чая во дворец по вызову шахбану явилась мешшата1 и ждала, пока высочайшая особа окончит завтрак, сделает затяжку-другую из украшенного цветочном узором кальяна и соблаговолит пригласить; горничные препроводят ее в покои - "шахиншин". Мешшата, все еще бодро перемещавшая дородное тело на исправных ногах, исходила дворцовые комнаты вдоль и поперек еще до вселения Хейраниса-бейим. Ее часто приглашали оказывать деликатные услуги именитым особам - новоявленным невестам, родственницам шаха, женам эмиров.
   Когда придворная "косметичка" вступила в покои, шахбану уже покурила из кальяна.
   На подносе, поданным горничной, в фарфоровых, золотых, серебряных чашечках, склянках были необходимые косметические припасы - румяна, пудра, сюрьма, хна, басма... Красные шелковые ленты - для перевязки после окрашивания хной. Вся эта премудрость была накрыта тонкой кисеей.
   Мешшата вошла склонив голову, опустилась на пол и, ползая на коленях, приблизилась к шахбану, восседавшей на топчане. Взялась за подол ее юбки, отороченной золотым узорчатым шитьём и приложилась губами.
   -Доброе утро, краса очей моих.
   -Утро доброе, мешшата...
   Она ни разу не назвала мешшату по имени, и не знала. (Да и мы, читатель мой, не знаем. Ведь кто такая мешшата, чтоб шахбану обременяла свою память ее ничтожным именем, и нам неоткуда узнать...) Между тем, вся придворная свита и челядь должна была знать прозвища, которыми шахбану "нарекла" окружающих - от нукеров до эмиров...
   Не приведи Аллах, если шахбану призовет к себе человека, а служанка, не сообразив, кого она имеет в виду, замешкается. Мешшата - это еще понятно, по ремеслу своему и обозначается. Но сели шахбану изволила сказать, положим, "Джуджа", "Хыр-хыр", "Левере", Чалагай"1 - поди разберись, кого она подразумевает...
   Мешшата приступила к делу. Достав нитки (для выщипывания волосков с кожи лица), особым образом перетянула их между пальцами. Шахбану вынула из рта мундштук кальяна и бросила на поднос.
   -Сегодня лицо мне ощипывать не надо. От частого ощипывания, говорят, кожа сохнет, морщится. Ты займись бровями, где надо, убавь, где прибавь... А после примёшься за румяна и пудру...
   Косметичка усекла, что госпожа в хорошем расположении духа и решила поёрничать.
   -О, радость моя! Убавить-то я могу, а вот прибавить - откуда мне взять, перейму печали твои...
   -Найдешь, ты шустрая... Даром, что такая толстая... Почеши бок, а то сглазить могу...
   Шахбану рассмеялась, косметичка подхихикнула и, доставая щипчики для бровей, сказала:
   -Сглазь, милая, сглазь, мне только впрок пойдет...
   Взяла с подноса фартучек, раскрыла и накинула на плечи шахбану, прикрыв и шею. Вновь чмокнула руку госпожи.
   От косметички исходил пряный запах гвоздики и кардамона, которые она предусмотрительно пожевала с утра пораньше.
   Приняв сосредоточенный вид, сжав губы, приблизилась к лицу шахбану, кончиками пальцев стала разглаживать ее брови. Затем, ухватив щипчиками, выдернула одну-другую лишнюю волосинку.
   -Не больно ли, паду у ног твоих?
   -Больно. От щипчиков. С тебя какой же спрос.
   -Перейму боль твою.
   -Что-то ты распелась. Соловьем заливаешься. Как перед суженым...
   -Какой еще суженый! Ты достойна самых ласковых речей, паду я ради тебя вместе с отцом и матерью моей!
   -Но твои родители давно на том свете...
   -Что с того? Да будут принесены тебе в жертву вся родня моя, весь род и племя мое... весь Иран...
   -И за Иран уже ручаешься?..
   Болтливая косметичка смутилась. Шахбану перевела разговор:
   -Не глади краски густо. Чуть оттени черноту, белизну - и ладно.
   -Будет сделано.
   Косметичка легонько подрумянила ланиты августейшей особы.
   Напоследок, взяв лебяжье перышко, смахнула следы пудры с подбородка и шеи.
   Шахбану, занятая своими сокровенными мыслями, не сводила взгляда с зеркала. Она осталась довольна марафетом.
   Косметичка и сама залюбовалась итогом своего усердия. "Была хороша еще краше стала..."
   -Все ладно, мешшата. Перейдем к другим делам.
   Убрали поднос с пудрой и румянами, подали другой, на котором под расшитым покрывалом стояла шкатулка. Служанка открыла ее - и заискрились самоцветами серьги, перстни, пояса, браслеты... Это - для особо торжественных случаев. Шахбану пользовалась ими со знанием дела и с чувством меры.
   ... Любовь шахзаде к девушке из "неугодного" рода-племени, "спутавшая карты" шахбану, не давала ей покоя. Надо сказать, что в те далекие времена на Востоке, особенно в высших кругах, многоженство было обычным законным явлением; шахбану хотела видеть первой "главной" невесткой своего сына дочь своего фаворита Мирзы Салмана. С влиятельным визирем у них был давний уговор на этот счет, и ко времени описываемых событий дочь визиря Сухейла уже была помолвлена с шахзаде, вопреки его воле и желанию. Мирза Салман торжествовал, шахбану поуспокоилась. Однако надо было навсегда закрыть двери шахского дома для рода Деде-Будага и его дочери, очаровавшей шахзаде. И жена шаха замыслила безжалостную затею, чтобы унизить претендентов на родство с ее домом, - решила пригласить родичей Эсьмы как сватов (в нашем случае не женихова, а невестина сторона приходила бить челом и испрашивать согласия) и... дать им от ворот поворот...
   Мирза Салман влиятельный визирь, особо близкий ко дворцу, тем не менее, знал свое место и не зарывался. Знал он и то, шахбану не любит, когда к ней являются без спросу и приглашения. Это могло иметь плачевные последствия.
   Но на сей раз его неожиданный приход имел особую причину.
   Кашлянув, он помедлил на пороге, приблизился и пал ниц.
   -Достославная малейка1!
   -Поднимись, Мирза. Что случилось?
   -По вашему повелению я пригласил предводителей племен и общин - из шамлинцев и устаджлинцев. Они придут на час раньше людей Деде-Будага, чтобы ваша милость могли дать им надлежащие указания. Погодя явятся "сваты". Вам известно, что шамлинцы и туркманы не в ладах...
   -Ладно, - улыбнулась шахбану. - Кого же ты призвал из шамлинцев и устаджлинцев?
   -Семерых. Вели-Халифа, Алигулу-хан, Горхмаз-хан, Али-бей... Солтан Гусейн-хан, Мохаммед-хан, Мурад-хан...
   -Хорошо. А кто "свататься" придет?
   -Как вы изволили пожелать, от них придут пятеро. Отец девушки (при этих словах шахбану и Салман усмехнулись). Деде-Будаг, из близких им Эмир-хан, Сулейман-хан и Гейдар-Солтан.
   -А с нашей стороны?
   -Если позволите, пусть с нашей стороны никого не будет...
   Брови шахбану, недавно искусно подправленные косметичкой, нахмурились, напоминая скрещенные клинки.
   -Почему же, господин визирь? - иронически спросила шахбану, и этот тон всполошил визиря пуще нахмуренных бровей.
   -Как-никак, ... мы с вами... я ведь... без пяти минут шесть шахзаде...
   Губы шахбану тронула улыбка.
   -А-а... Я-то запамятовала...
   "Так я тебе и поверил..." - подумал визирь.
   Она продолжала:
   -Оповести срочно градоначальника Мовлану Газвини, - мол, здесь у нас никаких таких переговоров о примирении не будет.
   -Но он пожаловал сюда сам...
   Шахбану повеселела.
   -Да? Ну так пусть они сойдутся и сцепятся... Песий клык да хрюшкин бок... Гальку с речки в дичь без осечки... - Рассмеявшись, добавила: Между нами говоря, я хоть и не жалую тюрок, а пословицы у них хлёсткие. А?.. Верно говорю? Пока ишачонок отца не увидит, возомнит себя ханским сыном... Зарвались они... Будь шамлинцы, будь устаджлинцы, туркманы или текели... Ни к одному из тюркских эмиров не лежит душа моя... У всех, кажется, одно на уме - дорваться до власти, до казны... Так ведь оно и есть. Друг другу глотку грызут. Стоит кому-то на шаг обогнать другого рвут и мечут. Этот грешит на того, тот - на этого. Поди, разберись, кто прав. По сути, никто.
   Последние фразы шахбану произнесла про себя. Ее откровенность с Мирзой Салманом тоже имела свои пределы.
   Мирза Салман же думал: "Вроде сама не тюркских кровей... Вот и ладно... Нам, фарсам, Аллах ниспослал тебя такую..."
   -Мирза, как говорится, байки телку выдадут волку... Пора. Ступай встречать-привечать гостей.
   Мирза Салман встал, поклонился и направляясь к дверям, осторожно спросил:
   -Простите... А будет ли участвовать в разговоре сам шахиншах?
   Брови-клинки скрестились.
   -Что за вопрос, визирь? Как может шахиншах не участвовать в разговоре со сватами? Последнее слово - за ним.
   "Пронеси, Аллах!" - подумал визирь и поспешил ретироваться.
   Прием был пышный.
   В тронный зал, возле престола было поставлено сиденье, зачехленное атласом с золотым шитьем. Пониже на ковре были разложены обшитые бархатом подушечки для визирей и советников. По левую руку от шаха уселись шамлинцы и устаджлинцы, по правую - приготовили места для туркман. Вскоре явились и они во главе с Деде-Будагом. Все гости сидели на коленях.
   Представители обеих племен (чуть было не написала "партий", прости, читатель!), сражавшиеся в битвах под единым стягом, но закосневшие в междоусобной ревности и гордыне, всматриваясь в друг друга, не понимали толком причину столь неожиданного приглашения к венценосцу в столь несовместимом сообществе и составе.
   Занавеска перед резной дверью была раздвинута слугами, и явился шахиншах Мохаммед Худабенда в торжественном облачении. Гости встали с мест и изъявили почтение в меру своего усердия и положения - кто опустился ниц и приложил уста к стопам шаха, кто, положа руку на сердце, поклонился в пояс.
   Следом показалась шахбану, прикрывшая лицо тонким шелковым нигабом. Медленно прошествовав за шахом, дождалась, пока он займет место на престоле и лишь затем опустилась на сиденье, обшитое атласом.
   Обвела взором гостей, все еще застывших в поклоне. Что-то шепнула шаху и тот, щуря подслеповатые глаза, сказал:
   -Садитесь, господа, садитесь! Честь вам и место!
   "Вот это он сказал напрасно... Но такой уж он церемонный... обходительный... А с этими людьми нечего цацкаться. Я ж ему после вечернего намаза растолковала, зачем я созвала этих людей... Пусть здесь они сшибутся лбами... раскроются во всей красе..."
   Меджлис безмолвствовал.
   Шах обратил взоры к Мирзе Салману, который все еще стоял на ногах.
   -Мирза, вели подать эмирам чай, а кто пожелает - кофе и кальян.
   Повеление исполнили. Подали и сладости. "Про сладости-то я забыла сказать, - подумала шахбану. - Хотя какие там сладости получат1... Впрочем, пусть тешатся надеждой. Сладость отравой тебе обернется, Деде-Будаг... Уйдешь не солоно хлебавши! Еще и освистают вас... - мстительно радовалась шахбану. - Вам, видите ли, не по нутру пришлось, что я казнила Мурад-хана убийцу отца моего... Как, по-вашему, я должна была поступить? Смириться? Простить? Кровь отчую, безвинно пролитую? Не-ет... Во веки веков... Гнев не остынет в сердце моем. Глаза бы вас не видели! А теперь вздумали подластиться, подмазаться, дочерью своей ублажить сына моего и набиться в родственнички шаху?.. Не-ет! Не-ет! Весь век буду мстить за отца. И вы, и шамлинцы - одного поля ягоды. И их видеть не могу. Так грызитесь, передеритесь, сукины сыны! Избавьте нас от себя!.."
   Она снова что-то подсказала шаху, которому Аллах взамен ущербного зрения дал отменный слух.
   -Господа любезные! Я пригласил вас сюда по поводу воспитания благонравия и благочестия у детей наших... В особенности это касается девушек. До меня доходят разговоры, что иные из наших девиц не проявляют послушания родительским наказам... Более того, встречаясь с молодыми людьми под предлогом охоты или прогулки на природе, таковые подают дурной пример неискушенным сверстницам...
   Некоторые из присутствующих знали понаслышке об ашурной истории шахзаде и дочери туркманского эмира. Они поняли, в чей огород камушек. Несведущие всполошились: "Упаси, Аллах. Что-то стряслось?" Шамлинцы и устаджлинцы, заранее посвященные визирем в подоплеку собрания, злорадствовали: "Поделом тебе, туркманская собака..."
   У бедного Деде-Будага сердце захолонуло...
   Шах продолжал:
   -Разумеется, не пристало девушке без позволения родителей выезжать на охоту, красоваться на миру, на пиру, а уж тем паче совершать поступки, роняющие ее честь... пытаться вскружить голову молодому человеку, чья родословная известна всей стране...
   Шах говорил как по писанному...
   Намек был довольно прозрачный. Стрела метила в Деде-Будага. Это стало ясно всем, в том числе и именитым туркманам, присутствующим здесь. Деде-Будаг побелел лицом.
   -С вашего позволения, мой шах...
   -Какое еще позволение! - грубо осадила его шахбану. - Неужели неясно? И зачем только ты носишь папаху?
   -Как вы можете... - Деде-Будага душила смертная обида.
   Шамлинцыи устаджлинцы стали подобострастно подпевать шахбану.
   -Не перечь шахской воле!
   Сам шах хранил молчание. Он уже был бессилен обуздать разбушевавшиеся страсти.
   -Так он еще посмел к шаху явиться...
   -И не один, а с целой оравой...
   У тех и других руки потянулись к кинжалам.
   -Бесстыжие...
   -Они-то и подзавили девушку...
   -Может, и без колдуньи не обошлось.
   -Разве можно давать такую волю собственной дочери!
   -Не управляются...
   -Не хотят...
   -Выгода есть, потому...
   -Ну да, стать тестем шахзаде - недурно.
   -Ничего себе затея...
   Почтенный туркманский эмир, известный своей доблестью и отвагой Мохаммед-хан поднялся с места без разрешения:
   -Мой шах! Прошу вас пресечь эту хулу! Вам хорошо известно, что ни Деде-Будаг, ни мы не заслуживаем этой непотребной брани и не опустимся до той низости, в коем нас здесь подозревают! Все это позорище подстроено шамлинцами, чтобы уронить нас в твоих глазах...
   -Честь по заслугам! - язвительно заметила шахбану.
   -Малейка!..
   Шахбану не унималась:
   -Это же ни в какие ворота не лезет! Нам говорят: туркманы пришли сватать шахзаде... Где это видано - присылать сватов в дом жениха?! Приструните вашу красну девицу! Остальное - не ваша забота. Не пристало мужчинам таким способом добиваться милостей... Шахиншах устал. Довольно.
   Шах почувствовал облегчение - его тяготила эта безобразная перебранка. Он поднялся, давая понять, что аудиенция окончена.
   -Не смею вас задерживать, господа.
   Люди Деде-Будага ушли первыми, вымученно откланявшись. Погодя покинули шахские покои шамлинцы и устаджлинцы.
   Шах с шахбану удалился еще раньше, не дождавшись прощальных поклонов.
   В зале остался один Мирза Салман. Лукавый царедворец ликовал...
   Вдогонку гостям неслись ехидные подначки.
   Одна из бойких служанок, высунув голову из каморки, звонко пропела:
   Борода-то, борода...
   Отворяйте ворота!
   Но от самых от ворот
   Получили поворот!
   Туркманы были так посрамлены, так унижены, что не могли и глаз поднять.
   Как еще ноги держали бедного Деде-Будага, как у него сердце не разорвалось...
   Они смекнули, кто затеял этот унизительный балаган.
   Свита, челядь дивились крутости шахбану.
   Она смотрела из-за занавески, слышала улюлюканье и шептала: "Скатертью дорожка!"
   Мать
   Ужасная весть с быстротой молнии разнеслась по Казвину.
   Скорбь, негодование, отчаянье, страх, тревога... всяк переживал трагедию по-своему.
   Убийцей был брадобрей Рзагулу. Убитый - шахзаде.
   Кто направлял руку убийцы? Кто так люто мог ненавидеть достойного, доброго, благородного шахзаде? Кому мешал нас ледник престола?
   Многие надеялись, что, придя к власти, Гамза Мирза собьет спесь с иных зарвавшихся, строптивых эмиров, которым и шах был не указ.
   ... Убийца был схвачен. Предстояла казнь. Народ стекался на дворцовую площадь, где возвели виселицу. Поодаль соорудили помост, на котором установили трон. Отсюда отец убитого шахзаде - шах Мохаммед и Хейраниса-бейим будут взирать на казнь.
   Гамза Мирза был первенцем, старшим из четырех братьев. Ему и полагалось стать наследником престола. Но судьба распорядилась иначе, и этот жребий выпадет другому сыну, Аббасу Мирзе, Шах Аббас Первый, чье имя овеяно легендами...
   Злодейство совершилось накануне. Шахзаде, выехавший на охоту, пострелял дичь, затем позабавился игрой "човкан"1 и сделал привал в близлежащем селе, чтобы помыться в бане и побриться... Во время бритья брадобрей Рзагулу, по велению Амир-хана, исполнил черную роль Азраила...
   Убийца был схвачен и пешком приведен в столицу...
   ... На площадь валом валили простолюдины, торговцы, по закрывавшие лавки, зеваки, ребятня, женщины.
   Пока не появилась придворная знать, именитые ханы, аксакалы.
   Взрослые сердито прогоняли расшумевшихся детей, иным шалунам доставались и подзатыльники.
   На площади уже лились слезы.
   Но великая скорбь царила во дворце. В покоях шахбану голосили плакальщицы, служанки, горничные, окружившие ее, царапали себе лицо, били себя в грудь и выли.
   Хейраниса-бейим среди этих рыдающих, убивающихся женщин казалась окаменевшей. "Мехти-Улия" - так назвал ее муж. - "Святая колыбель". В лоне сей колыбели взращенный, взлелеянный любимый сын пал от руки убийцы.
   Глаза у нее оставались сухими.
   Непосвященный мог поразиться.
   Но знающие ее нрав не удивлялись, что шахбану не рвет на себе волосы, не терзает себе лицо, как все тюркские матери, которых постигло горе.
   Хейраниса-бейим была наделена Создателем мужским, мужеским характером и твердостью, непримиримая к врагам, не прощающая обид и в мести своей готовая идти до конца.
   Враги не должны видеть ее слез. Только когда отомстится кровь сына, когда убийца будет вздернут на виселице... нет... распят... она сможет удалиться к себе, уединиться, и ночью, в постели, почувствовав свербящую боль в сосцах, вскормивших маленького Гамзу, дать волю слезам...
   А сейчас, на миру, - нет, упаси Аллах.
   Не могла Мехти-Улия заплакать на виду у тех, кто зарился на трон, жаждал власти! Мехти-Улия, взлелеявшая чадо в лоне своем, не дававшая нянькам колыхать колыбельку... Мехти-Улия, с мечом в руках встречавшая неприятелей, нападавших на Ширван, изумлявшая решительностью гызылбашских воителей!
   Не заплачет Мехти-Улия!
   Скорбь и смута терзали душу кроткого и богобоязненного Мохаммеда, отца, потерявшего сына, шаха, потерявшего наследника. Он понимал, что это убийство - месть. Мстили не только шахбану, нанеся ей удар в самое сердце. Мстили и ему, шаху... За что? Не ясно ли? Ведь ему не раз давали понять эмиры, предводители соперничающих кланов, - не хотим плясать под дудку твоей самовластной супруги. Тридцать семь вотчин в одном царстве-государстве!.. Часть из них, внешне выказывая послушание перед шахбану, в душе ненавидели ее.
   Шаха мучила эта распря. В молитвах он призывал Всевышнего водворить мир среди подданных. Господи, я не в силах примирить и сплотить эти тридцать вотчин... Да, я уступчив, я терпим, предпочитаю миловать, а не казнить... Но ведь и Мехти-Улия не может найти управу ан них... Держава трещит по швам... Вразуми, Господи, неразумных раскольников, братьев, восстающих на братьев...
   Но, видимо, честолюбивые устремления "удельных князей" были неистребимы, и даже крутая и скорая на расправу шахбану не могла укротить страсти. Впрочем, она, может, считала, что принцип "разделяй и властвуй" надежнее...
   Площадь шумела.
   Всяк толковал случившееся на свой лад. Никто не верил, что убогий брадобрей мог сам решиться на такое душегубство.