Страница:
Сван слезла с ящика и пристроилась возле двери. Сейчас коротышка плюнет дяде Тою в лицо – не слыхал, наверно, что стало с Йемом Фергюсоном.
– Чем могу помочь, мистер Белинджер? – как ни в чем не бывало спросил Той.
– Машину заправить, если, черт возьми, не трудно, – огрызнулся мистер Белинджер. Глаза его – такие черные, что и не различишь, где зрачок, а где радужка, – тоже смотрели свирепо, будто огрызаясь.
– Не трудно, – спокойно ответил Той. И прошел мимо Белинджера на залитый солнцем двор.
Сван увязалась следом, держась чуть поодаль, чтобы дядя Той не увидел.
Пока Той наливал бензин, за ним из кузова грузовика молча наблюдали двое мальчишек. Лица их, детски нежные, все же носили печать сходства с отцом.
– Как дела, ребята? – спросил Той.
Мальчишки замерли, но продолжали таращиться на него. Женщина с младенцем, сидевшая в кабине, чуть повернула голову и слегка улыбнулась. Той этого не заметил, зато от ее мужа не укрылось – быстрые черные глаза так и забегали. Улыбка исчезла с лица женщины. Той заправил машину, повесил шланг.
– Сколько я должен? – спросил Белинджер.
Он стоял расставив ноги и выпятив грудь, рука поглаживала ремень, теребила пряжку. По лицу блуждала улыбка, словно в предвкушении чего-то приятного, одному мистеру Белинджеру ведомого.
– Сегодня – нисколько, – ответил Той.
Белинджер, прищурившись, глянул на Тоя, потом на жену. Та подолом платья утирала младенцу нос. Старательно, насухо. Только теперь Сван поняла, что она совсем еще юная, почти девчонка. Видно, стала рожать детей, едва узнала, откуда те берутся.
– С чего такая щедрость, мистер Мозес?
На лице Тоя загуляли желваки.
– Сегодня хоронят моего отца, мистер Белинджер. Мать решила не закрывать лавку – вдруг кому что понадобится, – но денег мы не берем.
Белинджер состроил скорбную мину.
– Мои соболезнования мисс Калле.
Он забрался в машину. Старший мальчик, осмелев, придвинулся к самому борту, ближе к
Тою. Белинджер уловил движение в зеркале заднего вида. И, размахнувшись, хлестнул мальчика по щеке. Небрежно, будто муху прихлопнул. Удар вышел сильный.
– Сколько раз тебе повторять, не ерзай! – крикнул через плечо Белинджер и добавил, обращаясь к Тою: – Иногда приходится напоминать.
Тот глянул на Белинджера, словно хотел раздавить его, как насекомое. У мальчика дрожали губы, взгляд был ошалелый, но слезы он сдержал. Несмотря на возраст, он уже понимал, что за слезами последуют новые оплеухи.
Сван зажала ладонью рот, чтобы не вскрикнуть. Она чуяла: привлечь внимание Белинджера – все равно что босой ногой наступить на водяного щитомордника. Укус его смертелен, и змея преследует жертву, нападает сзади.
Белинджер метнул взгляд на Сван, округлил черные глаза и ухмыльнулся. Ей захотелось сжаться в комок, исчезнуть, но было поздно.
– Ты откуда, красотуля? – спросил Белинджер.
Той наградил Сван пристальным взглядом:
– А ну кыш отсюда.
И Сван ушла. Повернулась и скрылась в лавке. Подъехала еще машина, но Сван даже не оглянулась на новых покупателей, все равно не знает их. Прислонилась к ящику с мороженым, глядя в засиженное мухами окно. Из машины выбралась немолодая женщина в цветастом платье. Наверное, жена фермера. Направляясь к лавке, она что-то говорила Тою, а тот отвечал низким, глухим голосом. Но Сван не прислушивалась.
Она смотрела, как выезжает на дорогу красный грузовичок. Мальчишки сидели все в тех же застывших позах. Но взгляд Сван был прикован лишь к одному из них. К тому кого ужалил щитомордник. Его лицо маячило перед глазами Сван, не давало покоя.
Сван провожала глазами грузовик, пока он не скрылся за поворотом, не исчез за полосой амбровых деревьев и горных дубов, а скрежет шин и подвывание мотора не превратились в чуть слышный гул, который не умолкал еще долго-долго.
Глава 5
Глава 6
Глава 7
– Чем могу помочь, мистер Белинджер? – как ни в чем не бывало спросил Той.
– Машину заправить, если, черт возьми, не трудно, – огрызнулся мистер Белинджер. Глаза его – такие черные, что и не различишь, где зрачок, а где радужка, – тоже смотрели свирепо, будто огрызаясь.
– Не трудно, – спокойно ответил Той. И прошел мимо Белинджера на залитый солнцем двор.
Сван увязалась следом, держась чуть поодаль, чтобы дядя Той не увидел.
Пока Той наливал бензин, за ним из кузова грузовика молча наблюдали двое мальчишек. Лица их, детски нежные, все же носили печать сходства с отцом.
– Как дела, ребята? – спросил Той.
Мальчишки замерли, но продолжали таращиться на него. Женщина с младенцем, сидевшая в кабине, чуть повернула голову и слегка улыбнулась. Той этого не заметил, зато от ее мужа не укрылось – быстрые черные глаза так и забегали. Улыбка исчезла с лица женщины. Той заправил машину, повесил шланг.
– Сколько я должен? – спросил Белинджер.
Он стоял расставив ноги и выпятив грудь, рука поглаживала ремень, теребила пряжку. По лицу блуждала улыбка, словно в предвкушении чего-то приятного, одному мистеру Белинджеру ведомого.
– Сегодня – нисколько, – ответил Той.
Белинджер, прищурившись, глянул на Тоя, потом на жену. Та подолом платья утирала младенцу нос. Старательно, насухо. Только теперь Сван поняла, что она совсем еще юная, почти девчонка. Видно, стала рожать детей, едва узнала, откуда те берутся.
– С чего такая щедрость, мистер Мозес?
На лице Тоя загуляли желваки.
– Сегодня хоронят моего отца, мистер Белинджер. Мать решила не закрывать лавку – вдруг кому что понадобится, – но денег мы не берем.
Белинджер состроил скорбную мину.
– Мои соболезнования мисс Калле.
Он забрался в машину. Старший мальчик, осмелев, придвинулся к самому борту, ближе к
Тою. Белинджер уловил движение в зеркале заднего вида. И, размахнувшись, хлестнул мальчика по щеке. Небрежно, будто муху прихлопнул. Удар вышел сильный.
– Сколько раз тебе повторять, не ерзай! – крикнул через плечо Белинджер и добавил, обращаясь к Тою: – Иногда приходится напоминать.
Тот глянул на Белинджера, словно хотел раздавить его, как насекомое. У мальчика дрожали губы, взгляд был ошалелый, но слезы он сдержал. Несмотря на возраст, он уже понимал, что за слезами последуют новые оплеухи.
Сван зажала ладонью рот, чтобы не вскрикнуть. Она чуяла: привлечь внимание Белинджера – все равно что босой ногой наступить на водяного щитомордника. Укус его смертелен, и змея преследует жертву, нападает сзади.
Белинджер метнул взгляд на Сван, округлил черные глаза и ухмыльнулся. Ей захотелось сжаться в комок, исчезнуть, но было поздно.
– Ты откуда, красотуля? – спросил Белинджер.
Той наградил Сван пристальным взглядом:
– А ну кыш отсюда.
И Сван ушла. Повернулась и скрылась в лавке. Подъехала еще машина, но Сван даже не оглянулась на новых покупателей, все равно не знает их. Прислонилась к ящику с мороженым, глядя в засиженное мухами окно. Из машины выбралась немолодая женщина в цветастом платье. Наверное, жена фермера. Направляясь к лавке, она что-то говорила Тою, а тот отвечал низким, глухим голосом. Но Сван не прислушивалась.
Она смотрела, как выезжает на дорогу красный грузовичок. Мальчишки сидели все в тех же застывших позах. Но взгляд Сван был прикован лишь к одному из них. К тому кого ужалил щитомордник. Его лицо маячило перед глазами Сван, не давало покоя.
Сван провожала глазами грузовик, пока он не скрылся за поворотом, не исчез за полосой амбровых деревьев и горных дубов, а скрежет шин и подвывание мотора не превратились в чуть слышный гул, который не умолкал еще долго-долго.
Глава 5
Порой, когда Джеральдина Белинджер не пыталась сосредоточиться, а пускала мысли на самотек, у нее случались озарения: одна мысль опережала остальные, проносилась яркой звездой. Удержать их в памяти не удавалось. Они, как метеоры, вспыхивали и гасли.
Вот и сейчас она отпустила мысли на волю, отдавшись их потоку. Еще у лавки в голове возник яркий лучик, не затухший до сих пор. Она восхищенно любовалась его сиянием. Джеральдина по опыту знала, что не стоит и пытаться оценить его блеск или найти изъяны. Если переусердствовать, луч растворится, померкнет, исчезнет. А так можно полюбоваться.
Муж ее, сидя за рулем, чему-то усмехался. Джеральдина перехватила его улыбку, и у нее внутри все похолодело. У большинства людей улыбка означает что-то хорошее. Улыбка Раса может значить что угодно. Но Джеральдина не позволит ни Расу, ни его улыбке отвлечь ее от дивного мерцающего лучика. Хочется любоваться им долго-дол…
– И долго ты строила глазки этому ублюдку? – спросил Рас. Он гордился своим коварством и умением сбить ее с мысли. На это он мастер.
Джеральдина лишь молча подняла на него взгляд. Если Рас заведется, говорить опасно: придерется к каждому слову; но и молчать опасно: молчишь – значит, виновата. Если он вбил в голову, что у тебя какая-то постыдная тайна, ничто ему не помешает ее раскрыть.
– Я ж видел, прямо слюной исходишь. Я не слепой.
Джеральдину взяла досада. Лучик чуть потускнел. Замолчал бы Рас, не мешал сосредоточиться.
– Тоже мне ясновидящий! – ответила она, забыв об осторожности.
Рас грубо, неприятно рассмеялся.
– Не слепой уж, можешь не сомневаться.
Джеральдина приподняла ребенка, прижала к
плечу, похлопала по спинке. На душе стало гнусно. Лучик света померк. Теперь хочешь не хочешь, придется пререкаться с Расом. Не дашь отпор, он совсем озвереет. Если Рас чувствует силу, то будто с цепи срывается.
– Не было ничего, – огрызнулась Джеральдина.
Рас сплюнул в окно рыжую табачную жвачку, утерся рукавом.
– Я вижу, когда женщина хочет мужчину.
– Хватит меня обвинять, – презрительно отрезала Джеральдина. – Тебе лишь бы напраслину возводить на людей. Я его даже не знаю.
– Хотела бы узнать, да?
Да, Джеральдина не знает Тоя Мозеса, видит его только в такие дни, как сегодня, когда он хозяйничает в лавке, а она заезжает с мужем и детьми. Всегда с мужем и детьми. Ее никуда не пускают одну. Но о Тое она слышала немало. О том, как он потерял ногу, спасая человеку жизнь, и как лишил человека жизни, спасая честь жены. Слышала и запомнила. Той Мозес вступается за тех, кто не может себя защитить. Именно эта мысль маячила перед ней блуждающим огоньком минуту назад.
Джеральдина встретила Раса и вышла за него, когда ей было всего четырнадцать. Четырнадцать! Сопливая девчонка, а он только что вернулся с войны и собой был недурен, хоть и ростом не вышел.
Он ворвался в ее жизнь, лихой, развязный, и, разумеется, вскружил ей голову. Немногие из ее сверстниц могли похвастаться вниманием мужчины, который везде побывал, все повидал и столько врагов отправил на тот свет. В то время ее мало беспокоило, что Рас убивал людей. На то он и солдат. Теперь она узнала, что Рас убивал с наслаждением. Война для Раса Белинджера пришлась очень кстати, такое бывает раз в жизни.
Да, многое она узнала о нем с тех пор.
Рас ухаживал за ней недолго, лишь успел убедиться в ее невинности. Просто-напросто проверил, довольно грубо. А потом смахнул ей слезы и сказал: не о чем рыдать. Сама виновата, так его распалила, а кроме того, он должен был знать. Он не смог бы любить женщину, которой попользовался другой.
Слово «попользовался» должно было ее насторожить. Должно было. Но Рас завел речь о свадьбе, и она почти забыла об остальном. Она не знала тогда, во что ввязывается. Зато теперь узнала.
Жилось ей то сносно, то невыносимо. В первый раз, когда стало совсем плохо – когда Рас впервые отхлестал ее ремнем, – она умоляла родителей принять ее обратно, но те ответили: заварила кашу, сама и расхлебывай. О том, чтобы вернуться домой, не могло быть и речи.
На деле (хоть Джеральдина не отдавала себе отчета) ее не всегда тянуло уйти. Спору нет. Рас обходится с ней сурово, но с лихвой искупает свою грубость. В конце концов дошло до того, что жестокость лишь обостряла чувства. В глубине души Джеральдина утвердилась в мысли, что ничто больше не даст ей подобной остроты. Даже когда хочется сбежать, трудно представить иную жизнь.
Рас дотянулся до нее через третьего, младшего, сына, сидевшего между родителями и увлеченно ковырявшего в носу. Рука Раса нырнула жене под юбку и ущипнула за самое чувствительное место. Джеральдина, продолжавшая поглаживать по спинке дочь, замерла, стиснула зубы.
– Все вы, бабы, одинаковы, – сказал Рас. – Мечтаете о том, чего у вас нет. Вот до дому доедем, там и получишь то, чего у тебя еще не было!
И снова смешок. Резкий, грозивший сорваться в дикий хохот. Его смех может меняться, бить рикошетом, может ударить пулей в сердце. Или в голову.
Джеральдина мысленно отгородилась от Раса. Иногда от него нужно отгородиться, подумать о другом – иначе нельзя. Попыталась вновь отдаться потоку мыслей, но они текли вяло, тягуче. Она старалась отыскать тот дивный лучик, мысль о Тое Мозесе – защитнике слабых, но луч растворился в сером сумраке. Даже если найти его, что толку? Когда падучая звезда погасла, на нее не загадать желание.
– Чем дядя Той убил Йема Фергюсона?
– Что?
– Чем он убил? Ножом? Из ружья?
Сван сидела в ванне, по шею в пене. Мать, склонившись над раковиной, мыла голову, но.
услышав вопрос, резко выпрямилась, шампунь потек в глаза.
– Кто тебе сказал, что дядя Той кого-то убил?
– Дави.
– Лави болтушка.
– И не только она. Я слышала однажды, как вы с бабушкой Каллой говорили, давным-давно.
Уиллади вновь нагнулась над раковиной, подставила голову под струю воды. Шампунь вспенился, потек ручейками.
– Что мы с бабушкой говорили?
– Не помню точно.
– Вот как.
– Но если кто-то из моих родных совершил убийство, я имею право знать, разве я не заслужила?
– Ремня ты заслужила.
Уиллади зажала в пальцах прядь волос, проверяя, скрипят ли. Скрипят. Откинула волосы с лица, обмотала голову полотенцем и вышла из ванной.
– Так он его убил или нет? – крикнула вслед Сван.
– Да! – отозвалась мать. Уиллади, может, и не сразу скажет правду, но если прижать ее к стенке, то не соврет. Как-никак она Мозес, до мозга костей.
– Так чем он его убил?
– Руками!
Руками! Дядя Той голыми руками убил человека! С минуту Сван свыкалась с этой мыслью, и с каждой секундой дядя Той рос в ее глазах. Он прямо-таки покорил ее. Странное дело, тетя Бернис к нему как будто равнодушна, зачастую словно не замечает его, даже когда он рядом. А на вид прекрасная пара – дядя Той, такой сильный и уверенный, и тетя Бернис, с дивной фигуркой и кожей как шелк. Будь тетя Бернис хоть чуточку влюблена в дядю Тоя, вышла бы красивая история любви, из тех, что живут в веках.
Сван вылезла из воды. Пена шелестела пузырьками. Сван наклонилась, зачерпнула две пригоршни пены, налепила на грудь и взбила хорошенько – получились острые грудки, как у тети Бернис. Уиллади вернулась за расческой и застала Сван на месте преступления.
– Ты прекратишь когда-нибудь?
Это был не вопрос. Сван плюхнулась в воду. Чудесные пенные грудки опали.
– Избил до смерти? Задушил?
Уиллади уже нашла расческу, но в дверях остановилась.
– Шею свернул.
Вот и сейчас она отпустила мысли на волю, отдавшись их потоку. Еще у лавки в голове возник яркий лучик, не затухший до сих пор. Она восхищенно любовалась его сиянием. Джеральдина по опыту знала, что не стоит и пытаться оценить его блеск или найти изъяны. Если переусердствовать, луч растворится, померкнет, исчезнет. А так можно полюбоваться.
Муж ее, сидя за рулем, чему-то усмехался. Джеральдина перехватила его улыбку, и у нее внутри все похолодело. У большинства людей улыбка означает что-то хорошее. Улыбка Раса может значить что угодно. Но Джеральдина не позволит ни Расу, ни его улыбке отвлечь ее от дивного мерцающего лучика. Хочется любоваться им долго-дол…
– И долго ты строила глазки этому ублюдку? – спросил Рас. Он гордился своим коварством и умением сбить ее с мысли. На это он мастер.
Джеральдина лишь молча подняла на него взгляд. Если Рас заведется, говорить опасно: придерется к каждому слову; но и молчать опасно: молчишь – значит, виновата. Если он вбил в голову, что у тебя какая-то постыдная тайна, ничто ему не помешает ее раскрыть.
– Я ж видел, прямо слюной исходишь. Я не слепой.
Джеральдину взяла досада. Лучик чуть потускнел. Замолчал бы Рас, не мешал сосредоточиться.
– Тоже мне ясновидящий! – ответила она, забыв об осторожности.
Рас грубо, неприятно рассмеялся.
– Не слепой уж, можешь не сомневаться.
Джеральдина приподняла ребенка, прижала к
плечу, похлопала по спинке. На душе стало гнусно. Лучик света померк. Теперь хочешь не хочешь, придется пререкаться с Расом. Не дашь отпор, он совсем озвереет. Если Рас чувствует силу, то будто с цепи срывается.
– Не было ничего, – огрызнулась Джеральдина.
Рас сплюнул в окно рыжую табачную жвачку, утерся рукавом.
– Я вижу, когда женщина хочет мужчину.
– Хватит меня обвинять, – презрительно отрезала Джеральдина. – Тебе лишь бы напраслину возводить на людей. Я его даже не знаю.
– Хотела бы узнать, да?
Да, Джеральдина не знает Тоя Мозеса, видит его только в такие дни, как сегодня, когда он хозяйничает в лавке, а она заезжает с мужем и детьми. Всегда с мужем и детьми. Ее никуда не пускают одну. Но о Тое она слышала немало. О том, как он потерял ногу, спасая человеку жизнь, и как лишил человека жизни, спасая честь жены. Слышала и запомнила. Той Мозес вступается за тех, кто не может себя защитить. Именно эта мысль маячила перед ней блуждающим огоньком минуту назад.
Джеральдина встретила Раса и вышла за него, когда ей было всего четырнадцать. Четырнадцать! Сопливая девчонка, а он только что вернулся с войны и собой был недурен, хоть и ростом не вышел.
Он ворвался в ее жизнь, лихой, развязный, и, разумеется, вскружил ей голову. Немногие из ее сверстниц могли похвастаться вниманием мужчины, который везде побывал, все повидал и столько врагов отправил на тот свет. В то время ее мало беспокоило, что Рас убивал людей. На то он и солдат. Теперь она узнала, что Рас убивал с наслаждением. Война для Раса Белинджера пришлась очень кстати, такое бывает раз в жизни.
Да, многое она узнала о нем с тех пор.
Рас ухаживал за ней недолго, лишь успел убедиться в ее невинности. Просто-напросто проверил, довольно грубо. А потом смахнул ей слезы и сказал: не о чем рыдать. Сама виновата, так его распалила, а кроме того, он должен был знать. Он не смог бы любить женщину, которой попользовался другой.
Слово «попользовался» должно было ее насторожить. Должно было. Но Рас завел речь о свадьбе, и она почти забыла об остальном. Она не знала тогда, во что ввязывается. Зато теперь узнала.
Жилось ей то сносно, то невыносимо. В первый раз, когда стало совсем плохо – когда Рас впервые отхлестал ее ремнем, – она умоляла родителей принять ее обратно, но те ответили: заварила кашу, сама и расхлебывай. О том, чтобы вернуться домой, не могло быть и речи.
На деле (хоть Джеральдина не отдавала себе отчета) ее не всегда тянуло уйти. Спору нет. Рас обходится с ней сурово, но с лихвой искупает свою грубость. В конце концов дошло до того, что жестокость лишь обостряла чувства. В глубине души Джеральдина утвердилась в мысли, что ничто больше не даст ей подобной остроты. Даже когда хочется сбежать, трудно представить иную жизнь.
Рас дотянулся до нее через третьего, младшего, сына, сидевшего между родителями и увлеченно ковырявшего в носу. Рука Раса нырнула жене под юбку и ущипнула за самое чувствительное место. Джеральдина, продолжавшая поглаживать по спинке дочь, замерла, стиснула зубы.
– Все вы, бабы, одинаковы, – сказал Рас. – Мечтаете о том, чего у вас нет. Вот до дому доедем, там и получишь то, чего у тебя еще не было!
И снова смешок. Резкий, грозивший сорваться в дикий хохот. Его смех может меняться, бить рикошетом, может ударить пулей в сердце. Или в голову.
Джеральдина мысленно отгородилась от Раса. Иногда от него нужно отгородиться, подумать о другом – иначе нельзя. Попыталась вновь отдаться потоку мыслей, но они текли вяло, тягуче. Она старалась отыскать тот дивный лучик, мысль о Тое Мозесе – защитнике слабых, но луч растворился в сером сумраке. Даже если найти его, что толку? Когда падучая звезда погасла, на нее не загадать желание.
– Чем дядя Той убил Йема Фергюсона?
– Что?
– Чем он убил? Ножом? Из ружья?
Сван сидела в ванне, по шею в пене. Мать, склонившись над раковиной, мыла голову, но.
услышав вопрос, резко выпрямилась, шампунь потек в глаза.
– Кто тебе сказал, что дядя Той кого-то убил?
– Дави.
– Лави болтушка.
– И не только она. Я слышала однажды, как вы с бабушкой Каллой говорили, давным-давно.
Уиллади вновь нагнулась над раковиной, подставила голову под струю воды. Шампунь вспенился, потек ручейками.
– Что мы с бабушкой говорили?
– Не помню точно.
– Вот как.
– Но если кто-то из моих родных совершил убийство, я имею право знать, разве я не заслужила?
– Ремня ты заслужила.
Уиллади зажала в пальцах прядь волос, проверяя, скрипят ли. Скрипят. Откинула волосы с лица, обмотала голову полотенцем и вышла из ванной.
– Так он его убил или нет? – крикнула вслед Сван.
– Да! – отозвалась мать. Уиллади, может, и не сразу скажет правду, но если прижать ее к стенке, то не соврет. Как-никак она Мозес, до мозга костей.
– Так чем он его убил?
– Руками!
Руками! Дядя Той голыми руками убил человека! С минуту Сван свыкалась с этой мыслью, и с каждой секундой дядя Той рос в ее глазах. Он прямо-таки покорил ее. Странное дело, тетя Бернис к нему как будто равнодушна, зачастую словно не замечает его, даже когда он рядом. А на вид прекрасная пара – дядя Той, такой сильный и уверенный, и тетя Бернис, с дивной фигуркой и кожей как шелк. Будь тетя Бернис хоть чуточку влюблена в дядю Тоя, вышла бы красивая история любви, из тех, что живут в веках.
Сван вылезла из воды. Пена шелестела пузырьками. Сван наклонилась, зачерпнула две пригоршни пены, налепила на грудь и взбила хорошенько – получились острые грудки, как у тети Бернис. Уиллади вернулась за расческой и застала Сван на месте преступления.
– Ты прекратишь когда-нибудь?
Это был не вопрос. Сван плюхнулась в воду. Чудесные пенные грудки опали.
– Избил до смерти? Задушил?
Уиллади уже нашла расческу, но в дверях остановилась.
– Шею свернул.
Глава 6
После похорон дядя Той так и не сказал Сван ни слова, хотя заезжал каждый день. У его братьев имелась «настоящая» работа, и Той взял на себя «Открыт Всегда». Его собственным клиентам придется добывать спиртное законным путем или обойтись без выпивки.
Каждый день, примерно за час до того как бабушка Калла закрывала лавку. Той въезжал во двор на синем олдсмобиле «меня-не-догонишь» или на черном «лесном» грузовичке-форде. Бернис неизменно сопровождала его, всякий раз объясняя, что боится ночевать одна. Пока Уиллади готовила ужин. Той находил мужскую работу – чинил дверь, соскочившую с петель (все двери в доме соскакивали с петель), заделывал дыру в ограде птичника, спиливал сухое дерево, пока буря не обрушила его на крышу дома.
В первый день Сван ходила по пятам за Тоем в надежде, что он заметит ее и простит и они станут друзьями навек – ведь все к тому шло. Но Той на нее и не взглянул. Проработал до ужина, наелся за троих и исчез в баре. Сван осталась на кухне и слушала разговор мамы и тети Бернис, которые убирали со стола.
– Я до сих пор представить не могу, что ваш отец с собой сделал, – сказала Бернис. И вздрогнула – значит, еще как представляет. В красках. Кроме нее никто в семье об этом не заговаривал. Обходили эту тему молчанием. И все равно она витала в воздухе. Всегда.
Уиллади ответила:
– Не будем тревожить его память.
Разочарованная Бернис обиженно поджала
губы.
– Не пойму, как у вас всех хватает сил держаться. Будь я на вашем месте, я бы по утрам из постели не смогла бы вылезти.
– Были бы у тебя дети, вылезла бы как миленькая.
О детях Бернис говорить не любила, и на минуту в кухне воцарилось молчание. Тишина, лишь звон посуды. И тут Бернис, будто бы невзначай, спросила:
– Когда вернется Сэм?
– В пятницу вечером, – отозвалась Уиллади. – Как обычно.
– Интересно, куда вас забросит на будущий год.
– Бог знает.
– Может, и не придется переезжать?
– Не так уж и страшен переезд.
– Я бы вряд ли осилила.
– Твое счастье, что ты не вышла за Сэма.
Разговор окончен. Повисло неловкое молчание. Уиллади замурлыкала «В сумерках», а Бернис вышла из кухни. Вот так просто взяла и вышла. Без единого слова. Уиллади посмотрела ей вслед, вытирая руки о передник. И тут увидела за столом Сван – глаза блестят, ловит каждое слово.
– Чем ты занята, Сван Лейк?
– Ничем.
– Ну так займись ничем где-нибудь еще.
– Ну ладно.
И ни с места. Если Уиллади не перечить в открытую, можно ее просто не слушаться, пусть и недолго.
– Почему тетя Бернис обиделась? – спросила Сван, когда мать вновь взялась за посуду.
– Иди себе, Сван.
Это было в среду вечером, а теперь уже пятница, времени осталось совсем чуть-чуть. Вечером приедет папа и скажет, где они будут жить, а утром, пока они спят, мама соберет вещи. И сразу после завтрака они уедут. И либо вернутся в привычную колею в Эросе, крохотном городишке, где жили последний год, либо станут готовиться к переезду.
Сван мечтала о переезде. Все жалеют ее и братьев из-за их кочевой жизни, но ей такая жизнь по душе. На новом месте прихожане встречают радостно, зовут на обед, носятся с тобой, и все чудесно. До поры до времени.
Сван считала – как только все становится привычным, так снова пора в путь. Иначе не жизнь, а какой-то чинный танец получается, постоянно надо следить, как бы ногу кому не отдавить, а папа вечно наступает на чьи-то больные мозоли. На это он мастер. Не может удержаться и твердит грешникам, что Бог их любит, и сам он их тоже любит, и почему бы не навестить Божий дом, мол, приходите в воскресенье. И твердит он это не каким-нибудь обычным грешникам, а самым страшным. Бездельникам, что от работы бегут как от огня, парочкам, живущим во грехе, и даже одной старушенции, которая когда-то была стриптизершей на Бурбон-стрит, пока красота не увяла. Сэмюэлю мало спасать рядовых грешников. Он мечтает о спасении всех и каждого и ведет себя так, будто справится и в одиночку. Можно подумать, у Бога нет других помощников.
Сван порой хотелось, чтобы папа занимался чем угодно, только не служением Богу. Будь он почтмейстером или хозяином скобяной лавки, да кем угодно, весь город не следил бы за каждым ее шагом, надеясь, что она что-нибудь натворит и даст повод для сплетен, – и она ничем не отличалась бы от других детей. Хорошо, наверное, быть как все.
Сейчас, однако, есть заботы понасущнее. У нее всего день, даже меньше, чтобы сойтись с дядей Тоем. Завтра утром им уезжать, и они не увидятся год, а за год всякое может случиться, даже конец света.
Едва проснувшись, Сван пустилась на поиски дяди Тоя. Нобл и Бэнвилл куда-то запропастились, вот и хорошо. За последние пару дней им опротивело, что она тенью таскается за дядей Тоем, и теперь они играли вдвоем. Ну и плевать. Все, что занимало Сван меньше недели назад, бледнело в сравнении с дядей Тоем: он же не просто человек, а гигант, она таких и не встречала никогда.
Сван отыскала дядю Тоя позади дома. Он лежал под старым дедушкиным грузовиком, только ноги наружу, и чем-то там скрежетал. Сван присела на корточки, заглянула под грузовик и громко откашлялась. Дядя Той и не глядя понял, кто здесь.
– Помочь? – спросила Сван.
– Нечего помогать.
– Я не против…
– Ну а я против.
Сказал, будто кувалдой припечатал. Сван прищурилась, сделала бесстрастную мину.
– Знаете что? – предприняла она новую попытку, чуть выждав.
– Что?
– Я на вас только даром время потратила.
– Да неужто?
– А то!
Сван вскочила и выразительно топнула. Презрительно так топнула. И, скрестив руки на груди, глянула на торчащие из-под грузовика ноги. Знать бы, какая из них настоящая, – пнуть бы хорошенько. Но Сван не знала, а потому пришлось ограничиться словами пообиднее.
– И чего я таскалась за вами как хвост собачий, будто вы герой какой. Никакой вы не герой, а старый бутлегер. Одноногий! И не верю я, будто вы кому-то там жизнь спасли. А ногу вам отстрелили, когда с поля боя убегали. И этот Йем Фергюсон уж таким замухрышкой был, наверное, раз даже вы смогли его на тот свет отправить. Я бы вас и темной ночью на кладбище не испугалась.
Стало тихо-тихо. Дядя Той больше не скрежетал под машиной. Вот сейчас как выскочит… Но Сван не собиралась убегать. Не боится она его, и все! И плевать ей на него. Раз ему до нее нет дела, ей до него тоже.
И она продолжила:
– И не нужна мне теперь ваша дружба.
Эти слова дались ей тяжело, еще тяжелее, чем предыдущие ужасные слова, потому что на самом деле она так не думала. Сердце заныло, будто она закрывала дверь, которую не хотела закрывать, ни за что на свете. Но с нее хватит. Она не из тех, кто умоляет о подачке. Она развернулась и гордо, без оглядки, удалилась.
Той вылез из-под грузовика и сел. Посмотрел, как Сван заходит в дом, – спина прямая, голова вздернута.
– Невелика потеря, – сказал он беззлобно.
Впрочем, это было не совсем правдой.
Сэмюэль прикатил на своем драндулете уже в сумерках. Сван поджидала его на крыльце. Едва отец вылез из машины, Сван бросилась к нему через двор и повисла на шее.
– Ну-ну, потише, – строго сказал Сэмюэль, но, конечно, он был рад столь теплому приему.
– Мы переезжаем?
– Да.
– Здорово! Куда?
– Потом расскажу. Где мама?
Тут на крыльце возникла Уиллади, помахала рукой, и они устремились друг к другу. Бернис сидела на качелях, почти скрытая вьюнками, оплетавшими перила крыльца. Она видела, как Сэмюэль и Уиллади прильнули друг к другу. Прискакали с выгона Нобл и Бэнвилл, кинулись к родителям – и обхватили сразу обоих, потому что отец и мать так и стояли обнявшись. Вот парочка – после разлуки всегда радуются, будто не виделись вечность.
Наконец Сэмюэль выпустил жену, подкинул Бэнвилла высоко-высоко, со звериным рыком тряханул и поставил на ноги. Нобла он в знак приветствия двинул в плечо. Нобл дал сдачи. Сэмюэль скривился, будто от боли, и, пока Нобл соображал, не перестарался ли, Сэмюэль вновь засадил ему хорошенько.
А Бернис все наблюдала из своего уголка, с качелей. Сэмюэль, Уиллади и дети поднимались по лестнице, галдя наперебой. Когда поравнялись с Бернис, она встала грациозно, по-кошачьи. Короткое кремовое платье подчеркивало фигуру при каждом движении. Все обомлели. Мимо Бернис нельзя пройти равнодушно.
– Как дела, Бернис? – спросил Сэмюэль.
– Расчудесно, – пропела она.
Уиллади прикрыла глаза и так же нараспев, томно, сказала:
– Сэм, ужин на плите. Как будешь готов, приходи.
И ушла в дом. Вот что значит доверие.
– Где твой муженек? – спросил Сэмюэль.
Бернис небрежно махнула: мол, на заднем дворе. Сэмюэль повернулся в ту сторону и кивнул, будто ему по душе, что Той где-то рядом.
– Я слышал, он здесь хозяйничает последние дни.
– Ну да.
Сэмюэль вглядывался в лицо Бернис – без теплоты, но и без неприязни. Взгляд его давал понять, что он знает, к чему Бернис клонит. Потом открыл сетчатую дверь, впуская детей:
– Ну, пошевеливайтесь, мама ждет.
– Жду-жду, святой отец, – пропела из кухни Уиллади.
За ужином Сван, Нобл и Бэнвилл приставали к отцу с расспросами, куда они переезжают, но Сэмюэль отмалчивался. Это было на него не похоже. Обычно ему не терпелось выложить новость, как можно заманчивее преподнеся новое место, пересказывая то, что он услышал от людей, там побывавших. Но его, как правило, посылали в такое захолустье, куда редко кого заносило даже проездом, – кроме разве что покидавшего приход пастора, а тот обычно не похвалы месту расточал, а предостерегал. Но Сэмюэль всякий раз умудрялся найти хорошее. Люди там – соль земли, природа радует глаз, а церковь – памятник архитектуры, и ходят слухи, что под ней есть подземные ходы, а во дворе пасторского дома есть где поставить домик для игр – и так далее и тому подобное.
Сегодня, однако, ни от кого не укрылось, что все иначе. Даже Калла, Той и Бернис смотрели выжидательно.
– Что-нибудь случилось, Сэм? – встревожилась Уиллади.
– Я хотел рассказать сначала тебе, а потом остальным.
Уиллади передала Тою лимскую фасоль.
– Не иначе как нас посылают в дельту, на болота. Мы везде уже были.
– В дельту нас не посылают. – Сэмюэль отставил чашку, положил руки на стол. Все взгляды были прикованы к нему. Все ждали. – Нас никуда не посылают.
После ужина Сван побила все рекорды – так далеко от дома вечером она еще не уходила. Она искала местечко, где можно все обдумать. Она бы с удовольствием подумала на качелях, но не успеешь чихнуть, как тетя Бернис нарисуется. Вечно она, как только уберут со стола, на качели садится. Сван никогда не просили помочь с посудой, хотя многие ее ровесники – вот бедняги! – горбатились по хозяйству. Уиллади считала, что детей нельзя лишать детства, вырастут – успеют наработаться. Бабушка Калла, напротив, полагала, что детство – самое подходящее время, чтобы приучаться к труду, но Сван кого угодно могла довести до белого каления, и бабушка давно оставила ее в покое. А у тети Бернис если и имелось свое мнение на этот счет, то она держала его при себе и, покончив со своей долей работы, до позднего вечера растворялась в укромном уголке веранды, лишь качели тихонько поскрипывали.
Сван иногда пыталась представить, о чем размышляет тетя Бернис, сидя одна на веранде. И как-то раз спросила. Тетя Бернис, откинув волосы, промурлыкала: «Ммм… да так, обо всем».
Словом, о качелях нечего и думать, и Сван пересекла двор, миновала машины, стоявшие как попало между домом и дорогой. Вот уже час в «Открыт Всегда» стекались завсегдатаи.
В другое время Сван прокралась бы задами к бару, притаилась и попробовала заглянуть внутрь. Ей и братьям это строго-настрого запрещалось, но они подсматривали при всяком удобном случае. Смотреть там было не на что, и, если бы не запрет, они давно бросили бы это дело. Но раз запрещено – значит, не зря, и они продолжали.
Сегодня, однако, Сван не тянуло шпионить. Хотелось одного – уединения. Она вышла на дорогу и пустилась вперед по заросшей травой обочине. Видно было хорошо, даже когда остались позади огни дома и бара. Луна почти полная. Сван и не знала, что от луны столько света. Вдобавок она не забредала так далеко от дома, да еще в темноте. Правда, темноты никакой нет и в помине. Ночь сияет.
Шагая по извилистой дороге, Сван поняла, что не будет искать укромного уголка. Зачем он нужен, если можно просто шагать куда глаза глядят?
Она более-менее представляла положение отца. Вначале, с ужасом осознав, что жить им теперь негде и не на что, она устыдилась своих ожиданий жизни в новом месте. Вот что бывает, когда мечтаешь о том, о чем не имеешь понятия.
Впрочем, всей тяжести их положения Сван, конечно, не понимала. Семья Лейк и так переезжает почти каждый год – значит, они не лишаются корней. Как лишиться того, чего не имеешь? Вдобавок взрослые постоянно борются с трудностями, на то они и взрослые. И потом, рассуждала Сван, на то воля Божия. Папа всегда повторяет, что на все воля Божия и, если любишь Бога, все налаживается само собой. Мама с папой, конечно же, любят Бога. И Сван любит, хоть и без конца нарушает Его заветы, а молится только о Самом Важном. Глупо же дергать Бога по пустякам.
Словом, как на дело ни посмотри, даже Библия пророчит хороший исход, – значит, совесть ее чиста.
Сван глубоко, радостно вдохнула пропитанный запахом жимолости воздух. Высокая трава приминалась под ногами и тут же распрямлялась. Так не хочется поворачивать назад, очень уж хорошо кругом. Впереди узкая тропка, ведущая влево. Сворачивать туда нельзя, и вообще находиться здесь нельзя, но что плохого может случиться? Плохое случается в Темные, Бурные Ночи – не в такие, как сегодня, когда все светится.
Каждый день, примерно за час до того как бабушка Калла закрывала лавку. Той въезжал во двор на синем олдсмобиле «меня-не-догонишь» или на черном «лесном» грузовичке-форде. Бернис неизменно сопровождала его, всякий раз объясняя, что боится ночевать одна. Пока Уиллади готовила ужин. Той находил мужскую работу – чинил дверь, соскочившую с петель (все двери в доме соскакивали с петель), заделывал дыру в ограде птичника, спиливал сухое дерево, пока буря не обрушила его на крышу дома.
В первый день Сван ходила по пятам за Тоем в надежде, что он заметит ее и простит и они станут друзьями навек – ведь все к тому шло. Но Той на нее и не взглянул. Проработал до ужина, наелся за троих и исчез в баре. Сван осталась на кухне и слушала разговор мамы и тети Бернис, которые убирали со стола.
– Я до сих пор представить не могу, что ваш отец с собой сделал, – сказала Бернис. И вздрогнула – значит, еще как представляет. В красках. Кроме нее никто в семье об этом не заговаривал. Обходили эту тему молчанием. И все равно она витала в воздухе. Всегда.
Уиллади ответила:
– Не будем тревожить его память.
Разочарованная Бернис обиженно поджала
губы.
– Не пойму, как у вас всех хватает сил держаться. Будь я на вашем месте, я бы по утрам из постели не смогла бы вылезти.
– Были бы у тебя дети, вылезла бы как миленькая.
О детях Бернис говорить не любила, и на минуту в кухне воцарилось молчание. Тишина, лишь звон посуды. И тут Бернис, будто бы невзначай, спросила:
– Когда вернется Сэм?
– В пятницу вечером, – отозвалась Уиллади. – Как обычно.
– Интересно, куда вас забросит на будущий год.
– Бог знает.
– Может, и не придется переезжать?
– Не так уж и страшен переезд.
– Я бы вряд ли осилила.
– Твое счастье, что ты не вышла за Сэма.
Разговор окончен. Повисло неловкое молчание. Уиллади замурлыкала «В сумерках», а Бернис вышла из кухни. Вот так просто взяла и вышла. Без единого слова. Уиллади посмотрела ей вслед, вытирая руки о передник. И тут увидела за столом Сван – глаза блестят, ловит каждое слово.
– Чем ты занята, Сван Лейк?
– Ничем.
– Ну так займись ничем где-нибудь еще.
– Ну ладно.
И ни с места. Если Уиллади не перечить в открытую, можно ее просто не слушаться, пусть и недолго.
– Почему тетя Бернис обиделась? – спросила Сван, когда мать вновь взялась за посуду.
– Иди себе, Сван.
Это было в среду вечером, а теперь уже пятница, времени осталось совсем чуть-чуть. Вечером приедет папа и скажет, где они будут жить, а утром, пока они спят, мама соберет вещи. И сразу после завтрака они уедут. И либо вернутся в привычную колею в Эросе, крохотном городишке, где жили последний год, либо станут готовиться к переезду.
Сван мечтала о переезде. Все жалеют ее и братьев из-за их кочевой жизни, но ей такая жизнь по душе. На новом месте прихожане встречают радостно, зовут на обед, носятся с тобой, и все чудесно. До поры до времени.
Сван считала – как только все становится привычным, так снова пора в путь. Иначе не жизнь, а какой-то чинный танец получается, постоянно надо следить, как бы ногу кому не отдавить, а папа вечно наступает на чьи-то больные мозоли. На это он мастер. Не может удержаться и твердит грешникам, что Бог их любит, и сам он их тоже любит, и почему бы не навестить Божий дом, мол, приходите в воскресенье. И твердит он это не каким-нибудь обычным грешникам, а самым страшным. Бездельникам, что от работы бегут как от огня, парочкам, живущим во грехе, и даже одной старушенции, которая когда-то была стриптизершей на Бурбон-стрит, пока красота не увяла. Сэмюэлю мало спасать рядовых грешников. Он мечтает о спасении всех и каждого и ведет себя так, будто справится и в одиночку. Можно подумать, у Бога нет других помощников.
Сван порой хотелось, чтобы папа занимался чем угодно, только не служением Богу. Будь он почтмейстером или хозяином скобяной лавки, да кем угодно, весь город не следил бы за каждым ее шагом, надеясь, что она что-нибудь натворит и даст повод для сплетен, – и она ничем не отличалась бы от других детей. Хорошо, наверное, быть как все.
Сейчас, однако, есть заботы понасущнее. У нее всего день, даже меньше, чтобы сойтись с дядей Тоем. Завтра утром им уезжать, и они не увидятся год, а за год всякое может случиться, даже конец света.
Едва проснувшись, Сван пустилась на поиски дяди Тоя. Нобл и Бэнвилл куда-то запропастились, вот и хорошо. За последние пару дней им опротивело, что она тенью таскается за дядей Тоем, и теперь они играли вдвоем. Ну и плевать. Все, что занимало Сван меньше недели назад, бледнело в сравнении с дядей Тоем: он же не просто человек, а гигант, она таких и не встречала никогда.
Сван отыскала дядю Тоя позади дома. Он лежал под старым дедушкиным грузовиком, только ноги наружу, и чем-то там скрежетал. Сван присела на корточки, заглянула под грузовик и громко откашлялась. Дядя Той и не глядя понял, кто здесь.
– Помочь? – спросила Сван.
– Нечего помогать.
– Я не против…
– Ну а я против.
Сказал, будто кувалдой припечатал. Сван прищурилась, сделала бесстрастную мину.
– Знаете что? – предприняла она новую попытку, чуть выждав.
– Что?
– Я на вас только даром время потратила.
– Да неужто?
– А то!
Сван вскочила и выразительно топнула. Презрительно так топнула. И, скрестив руки на груди, глянула на торчащие из-под грузовика ноги. Знать бы, какая из них настоящая, – пнуть бы хорошенько. Но Сван не знала, а потому пришлось ограничиться словами пообиднее.
– И чего я таскалась за вами как хвост собачий, будто вы герой какой. Никакой вы не герой, а старый бутлегер. Одноногий! И не верю я, будто вы кому-то там жизнь спасли. А ногу вам отстрелили, когда с поля боя убегали. И этот Йем Фергюсон уж таким замухрышкой был, наверное, раз даже вы смогли его на тот свет отправить. Я бы вас и темной ночью на кладбище не испугалась.
Стало тихо-тихо. Дядя Той больше не скрежетал под машиной. Вот сейчас как выскочит… Но Сван не собиралась убегать. Не боится она его, и все! И плевать ей на него. Раз ему до нее нет дела, ей до него тоже.
И она продолжила:
– И не нужна мне теперь ваша дружба.
Эти слова дались ей тяжело, еще тяжелее, чем предыдущие ужасные слова, потому что на самом деле она так не думала. Сердце заныло, будто она закрывала дверь, которую не хотела закрывать, ни за что на свете. Но с нее хватит. Она не из тех, кто умоляет о подачке. Она развернулась и гордо, без оглядки, удалилась.
Той вылез из-под грузовика и сел. Посмотрел, как Сван заходит в дом, – спина прямая, голова вздернута.
– Невелика потеря, – сказал он беззлобно.
Впрочем, это было не совсем правдой.
Сэмюэль прикатил на своем драндулете уже в сумерках. Сван поджидала его на крыльце. Едва отец вылез из машины, Сван бросилась к нему через двор и повисла на шее.
– Ну-ну, потише, – строго сказал Сэмюэль, но, конечно, он был рад столь теплому приему.
– Мы переезжаем?
– Да.
– Здорово! Куда?
– Потом расскажу. Где мама?
Тут на крыльце возникла Уиллади, помахала рукой, и они устремились друг к другу. Бернис сидела на качелях, почти скрытая вьюнками, оплетавшими перила крыльца. Она видела, как Сэмюэль и Уиллади прильнули друг к другу. Прискакали с выгона Нобл и Бэнвилл, кинулись к родителям – и обхватили сразу обоих, потому что отец и мать так и стояли обнявшись. Вот парочка – после разлуки всегда радуются, будто не виделись вечность.
Наконец Сэмюэль выпустил жену, подкинул Бэнвилла высоко-высоко, со звериным рыком тряханул и поставил на ноги. Нобла он в знак приветствия двинул в плечо. Нобл дал сдачи. Сэмюэль скривился, будто от боли, и, пока Нобл соображал, не перестарался ли, Сэмюэль вновь засадил ему хорошенько.
А Бернис все наблюдала из своего уголка, с качелей. Сэмюэль, Уиллади и дети поднимались по лестнице, галдя наперебой. Когда поравнялись с Бернис, она встала грациозно, по-кошачьи. Короткое кремовое платье подчеркивало фигуру при каждом движении. Все обомлели. Мимо Бернис нельзя пройти равнодушно.
– Как дела, Бернис? – спросил Сэмюэль.
– Расчудесно, – пропела она.
Уиллади прикрыла глаза и так же нараспев, томно, сказала:
– Сэм, ужин на плите. Как будешь готов, приходи.
И ушла в дом. Вот что значит доверие.
– Где твой муженек? – спросил Сэмюэль.
Бернис небрежно махнула: мол, на заднем дворе. Сэмюэль повернулся в ту сторону и кивнул, будто ему по душе, что Той где-то рядом.
– Я слышал, он здесь хозяйничает последние дни.
– Ну да.
Сэмюэль вглядывался в лицо Бернис – без теплоты, но и без неприязни. Взгляд его давал понять, что он знает, к чему Бернис клонит. Потом открыл сетчатую дверь, впуская детей:
– Ну, пошевеливайтесь, мама ждет.
– Жду-жду, святой отец, – пропела из кухни Уиллади.
За ужином Сван, Нобл и Бэнвилл приставали к отцу с расспросами, куда они переезжают, но Сэмюэль отмалчивался. Это было на него не похоже. Обычно ему не терпелось выложить новость, как можно заманчивее преподнеся новое место, пересказывая то, что он услышал от людей, там побывавших. Но его, как правило, посылали в такое захолустье, куда редко кого заносило даже проездом, – кроме разве что покидавшего приход пастора, а тот обычно не похвалы месту расточал, а предостерегал. Но Сэмюэль всякий раз умудрялся найти хорошее. Люди там – соль земли, природа радует глаз, а церковь – памятник архитектуры, и ходят слухи, что под ней есть подземные ходы, а во дворе пасторского дома есть где поставить домик для игр – и так далее и тому подобное.
Сегодня, однако, ни от кого не укрылось, что все иначе. Даже Калла, Той и Бернис смотрели выжидательно.
– Что-нибудь случилось, Сэм? – встревожилась Уиллади.
– Я хотел рассказать сначала тебе, а потом остальным.
Уиллади передала Тою лимскую фасоль.
– Не иначе как нас посылают в дельту, на болота. Мы везде уже были.
– В дельту нас не посылают. – Сэмюэль отставил чашку, положил руки на стол. Все взгляды были прикованы к нему. Все ждали. – Нас никуда не посылают.
После ужина Сван побила все рекорды – так далеко от дома вечером она еще не уходила. Она искала местечко, где можно все обдумать. Она бы с удовольствием подумала на качелях, но не успеешь чихнуть, как тетя Бернис нарисуется. Вечно она, как только уберут со стола, на качели садится. Сван никогда не просили помочь с посудой, хотя многие ее ровесники – вот бедняги! – горбатились по хозяйству. Уиллади считала, что детей нельзя лишать детства, вырастут – успеют наработаться. Бабушка Калла, напротив, полагала, что детство – самое подходящее время, чтобы приучаться к труду, но Сван кого угодно могла довести до белого каления, и бабушка давно оставила ее в покое. А у тети Бернис если и имелось свое мнение на этот счет, то она держала его при себе и, покончив со своей долей работы, до позднего вечера растворялась в укромном уголке веранды, лишь качели тихонько поскрипывали.
Сван иногда пыталась представить, о чем размышляет тетя Бернис, сидя одна на веранде. И как-то раз спросила. Тетя Бернис, откинув волосы, промурлыкала: «Ммм… да так, обо всем».
Словом, о качелях нечего и думать, и Сван пересекла двор, миновала машины, стоявшие как попало между домом и дорогой. Вот уже час в «Открыт Всегда» стекались завсегдатаи.
В другое время Сван прокралась бы задами к бару, притаилась и попробовала заглянуть внутрь. Ей и братьям это строго-настрого запрещалось, но они подсматривали при всяком удобном случае. Смотреть там было не на что, и, если бы не запрет, они давно бросили бы это дело. Но раз запрещено – значит, не зря, и они продолжали.
Сегодня, однако, Сван не тянуло шпионить. Хотелось одного – уединения. Она вышла на дорогу и пустилась вперед по заросшей травой обочине. Видно было хорошо, даже когда остались позади огни дома и бара. Луна почти полная. Сван и не знала, что от луны столько света. Вдобавок она не забредала так далеко от дома, да еще в темноте. Правда, темноты никакой нет и в помине. Ночь сияет.
Шагая по извилистой дороге, Сван поняла, что не будет искать укромного уголка. Зачем он нужен, если можно просто шагать куда глаза глядят?
Она более-менее представляла положение отца. Вначале, с ужасом осознав, что жить им теперь негде и не на что, она устыдилась своих ожиданий жизни в новом месте. Вот что бывает, когда мечтаешь о том, о чем не имеешь понятия.
Впрочем, всей тяжести их положения Сван, конечно, не понимала. Семья Лейк и так переезжает почти каждый год – значит, они не лишаются корней. Как лишиться того, чего не имеешь? Вдобавок взрослые постоянно борются с трудностями, на то они и взрослые. И потом, рассуждала Сван, на то воля Божия. Папа всегда повторяет, что на все воля Божия и, если любишь Бога, все налаживается само собой. Мама с папой, конечно же, любят Бога. И Сван любит, хоть и без конца нарушает Его заветы, а молится только о Самом Важном. Глупо же дергать Бога по пустякам.
Словом, как на дело ни посмотри, даже Библия пророчит хороший исход, – значит, совесть ее чиста.
Сван глубоко, радостно вдохнула пропитанный запахом жимолости воздух. Высокая трава приминалась под ногами и тут же распрямлялась. Так не хочется поворачивать назад, очень уж хорошо кругом. Впереди узкая тропка, ведущая влево. Сворачивать туда нельзя, и вообще находиться здесь нельзя, но что плохого может случиться? Плохое случается в Темные, Бурные Ночи – не в такие, как сегодня, когда все светится.
Глава 7
Узкая тропка вилась среди травы, то почти исчезая, то вновь появляясь. Каждый поворот обещал новые чудеса. И не просто обещал, а дарил. То стройное молодое деревце в лунном серебре. То звезды в ручейке, что бежит по камням вдоль тропинки. Ночью все казалось необыкновенным. Даже от пастбищ и покосившихся заборов веяло чем-то нездешним.