Страница:
Вечерний воздух дышал прохладой, и было здорово сидеть у костра, согревая лицо и руки, а спиной чувствуя приятный холод. Речь как-то зашла о вере Барбары — она называла ее «старой религией» — и о том, как вера ее предков, кельтских язычников, уцелела и процветала по сей день. Австралийка говорила о могуществе символов солнца и луны, деревьев, камней и оленя, которые для язычников знаменовали важнейшие добродетели. Барбара говорила о христианских праздниках — на самом деле слегка замаскированных языческих празднествах, что существовали задолго до христианства и даже тогда уже были древними. Эти празднества были очень важны, они отмечали каждую смену времени года.
Девушке нравилось разговаривать с этой женщиной. Элизабет едва помнила мать, но ей казалось, говорить с Барбарой — все равно что говорить с мамой, женщиной старше и мудрее. Она поймала себя на том, что застенчиво рассказывает ей о своем детстве и юности, о том, как стремилась доставить радость отцу и дедушке, готовясь к медицинской карьере. Но никогда ни к чему она не испытывала страстного влечения, пока в ее жизни не появился Дамиан. Это он научил ее восхищаться природой — миром, о котором она до сих пор словно и не подозревала. Дружба с псом пробудила что-то давно уснувшее в ее сердце. Как это хорошо, говорила она, чувствовать глубоко и сильно, — и Барбара улыбалась в ответ.
За темной линией деревьев Элизабет заметила странное оранжевое свечение и спросила Барбару, что это. Язычница этот свет уже увидела и не сводила с него глаз, когда отвечала.
— Не торопись. Нужно наблюдать, ждать, чувствовать ответ. Не позволяй другим думать за тебя, не ищи у других решений. Природа — не сноб, тебе не нужен ни священник, ни проповедник, чтобы прикоснуться к ее тайнам. Она открывает себя всем в равной степени.
Очевидно, австралийка пытается ее чему-то научить, подумала девушка и сразу успокоилась. Ответ явился через несколько минут: над верхушками деревьев — полная, огромная, оранжевая — поднялась луна. Наверное, прекраснее этого зрелища Элизабет не видела ничего. Она и не предполагала, что луна может восходить так быстро. Когда оранжевый, шар осветил деревья, Барбара встала и подошла к кустику боярышника. Там она сорвала что-то с ветки и вернулась к огню. Перегнувшись через костер, она протянула Элизабет кожаный мешочек на ремешке.
— Если хочешь, повесь себе на шею. Я сделала такой же для Дамиана.
Элизабет взяла мешочек и стала рассматривать его, держа перед огнем.
— Это языческая вещь?
— Да.
— Что это такое?
— То, что поможет тебе помнить. Будет напоминать о связи с миром, который существовал до тебя и останется после. Может, тебе станет легче от мысли, что ничто не ново под солнцем. И знаешь, я завидую, что вы с Дамианом отправляетесь странствовать. Я тоже так хотела бы.
— Так что в нем?
— Для язычника — очень могущественная вещь. Для христианина, — она пожала плечами, — ничего особенного.
— Но что это такое, ты можешь мне сказать? Или это секрет?
— Секрет? — В голосе Барбары послышалось раздражение. — Никакого секрета. Секретность и догматизм — первые и важнейшие признаки обмана. Там внутри — желудь. Если хочешь, могу объяснить, что это значит.
— Пожалуйста.
— Христиане носят распятие, которое напоминает им о смерти и воскресении их Царя. Как я это понимаю — только не надо меня цитировать, — они верят, что их Бог-вседержитель устроил все так, чтобы смертная женщина смогла от него зачать, а затем послал своего сына на землю, и там его подвергли мукам и смерти, чтобы этот грех — которым он сам наделил каждого человека с рождения — был затем прощен. Все это выглядит довольно запутанно… — Она повела плечами и скривилась. — Орудие пыток и смерти, с помощью которого убили сына божьего, крест — такой же могущественный символ для христиан, как для нас, язычников, желудь. На самом деле, символизм креста основан на гораздо более древнем символизме желудя, который суть воскресение. Цикл перерождений, кажется, лежит в основе почти всех мировых религий. Возможно, потому, что это действительно похоже на волшебство. Семя, знаешь ли… Подумай о желуде. Зимой дерево как бы умирает: маленький желудь падает и лежит мертвый, засыпанный землей, как в могиле. Распятый Христос, лежащий в пещере, символизирует то же самое. Затем, весной, из толщи этой холодной, твердой как камень, мертвой на вид материи появляется тонкий, мягкий, нежный зеленый росток. И этот маленький дуб знает, когда выходить наружу. Не слишком рано и не слишком поздно. Корни знают, что им нужно держаться за землю, листья знают, что должны стремиться вверх. Это происходит каждую весну. И началось задолго до христианства, задолго до любой религии или мифологии. А теперь ты можешь положить его в мешочек и забрать себе. Никакого фокуса, ничего сверхъестественного, «всего лишь» — чудо жизни. Природа и есть магия — она Мать нам всем… Для нас, язычников, материнская сила жизни реальна, осязаема. Нам не нужно ничего классифицировать, как некоторым, ну, знаешь, у кого вера основана на словах других людей или книг, где написано, как все должно быть. Мне не нужна религия, согласно которой я не могу видеть все своими глазами и должна полагаться на священников и проповедников, пресвитеров и ребе, пап и святых отцов, которые скажут мне, где истина. Людей, которые будут говорить, во что мне верить. Нет, подруга, и мне жаль бедных варваров, которые ищут свидетельств, очевидных доказательств. Ищут всю свою жизнь и зачастую — в страданиях, чтобы укрепить свою веру. Язычникам не нужна эта борьба, — она снова передернула плечами, — мы просто смотрим вокруг. — Барбара помолчала, глядя в огонь. — Ты понимаешь, я думаю, что разные религии — это попытки человека понять окружающий мир, правильно? Понимаешь, о чем я? Хорошо. Скажем, символизм распространен везде, и почти везде мифы одинаковы. Царь всегда умирает ради блага своего народа. Эта история была уже древней, когда распяли Христа. И для язычников ее каждый год олицетворяет красота смерти и возрождения солнца. Разумеется, солнце не умирает, но символы помогают нам отмечать то, во что мы верим, и сохранять об этом память. История о царе, умирающем за свой народ и оживающем весной, — одно из самых прекрасных языческих верований, и раннее христианство канонизировало этот миф, чтобы привлечь европейских язычников. Вот почему Пасха соединяет в себе черты как ближневосточного христианства, так и религий европейских язычников… Что же до твоего мешочка, его содержимое, конечно, символ. Он важен только для твоей памяти, но сам по себе не имеет никакой силы, естественно. Это желудь со склона Гластонбери — места, которое очень много значит для язычников, но я не хочу сегодня тебе наскучить, поэтому опустим подробности. Еще там лежит маленький кусочек оленьего рога, сильный и древний символ Зеленого человека [8], мужчины, зимы-смерти, Отца. Когда ты найдешь что-нибудь и поймешь, что оно должно быть в этом мешочке, положи его туда, понимаешь? — Барбара протянула еще один. — Это для Дамиана.
Элизабет, не торопясь, взяла его, задумчиво глядя сквозь оранжевый отблеск костра.
— Ты сделала для нас обоих?
— Конечно. Я бы не стала делать один для Роланда, не сделав второго для Оливера [9], правда? Поскольку Дамиан — собака, он уже язычник, он знает Мать и Отца много лучше, чем любой из нас может мечтать. Они всегда с ним. — Австралийка говорила непринужденно, словно посмеиваясь, но Элизабет не сомневалась, что она серьезна. Девушка держала оба мешочка в руке, переводя взгляд с луны на Барбару и на огонь.
— Скоро осень. — Она сама не знала, почему сказала это. Ей показалось, что это важно.
— Да, — с призрачно-печальной улыбкой ответила Барбара, — скоро.
И так странно посмотрела на Элизабет, что девушка подумала, не увидела ли она чего-то в ее будущем? Элизабет надела один мешочек на шею и спрятала его под рубашку. Потом присела рядом с Дамианом и повесила второй на его короткую мощную шею.
— Это принесет нам удачу, — сказала она псу.
— Не удачу, — резко поправила Барбара. — Это глупая человеческая идея, вроде зла, греха или магии. Есть только жизнь. Смотри — собака динго съела детеныша кенгуру. Хорошо для собаки, плохо для кенгуру. Это зло? Динго порочна? Ее направило что-то сверхъестественное? Если кенгуру убежит, это будет хорошо, это удача? Хорошо для кого? Маленькие щенки динго останутся голодными, может, умрут от голода — так это зло или работа ангелов? Или это жизнь?… Будь уверена, — Барбара становилась все серьезнее, — что бы ни случилось с тобой и Дамианом, это не будет действием сил зла, или божественного промысла, или магии, или чертовой удачи. Это будет жизнь, игра, которая длится с начала времен. Это будут твои навыки, твой ум, твоя отвага против навыков, ума и отваги других. Выживают самые приспособленные, если угодно. Природа не различает твою и чью-нибудь еще жизнь. В этом смысле мы все поистине равны. Пусть Севилл делает все худшее, на что способен, а ты делай лучшее, на что способна ты. Твоя дружба с ним, — она кивнула на собаку — любовь, которая вас связывает. Вот это и есть волшебство. Это единственная на свете магия, по крайней мере — единственная, которая тебе когда-либо будет нужна… Запомни, Элизабет Флетчер, — с воодушевлением продолжала Барбара, — в тебе течет ирландская кровь, и этот маленький мешочек будет напоминать тебе о том, чтобы ты оставалась честна с собой, о тех узах, которые связывают тебя с твоим народом, с религией твоих предков — более древней, чем ты можешь себе представить. Мысли об этом помогут тебе в пути.
Спустя некоторое время разговор затих, и они остались сидеть в темноте, глядя на языки пламени. До этого дня Элизабет ни разу не сидела у открытого огня, вне дома, и ее восхищало то, что пробуждалось в ней здесь, в темноте. Совсем не похоже на искусственный газовый камин в доме ее отца, где пламя разгоралось или опадало от поворота ручки. Дамиан лежал по другую сторону костра и смотрел ей в лицо. Золотисто-рыжие вспышки дрожали над его темным силуэтом, извивались и танцевали, как ее мысли.
В понедельник утром, завтракая, Барбара и Элизабет с облегчением отметили, что в новостях собаку не упомянули. Награда в двадцать пять тысяч долларов все еще висела над головой Дамиана, но, по крайней мере, охотничий азарт шел на убыль. Элизабет собиралась уехать вечером, с наступлением темноты. Барбара ушла на работу. Элизабет направилась к раковине, чтобы вымыть посуду, а уж потом складывать вещи. Она собиралась остаток дня потратить на чистку курятника. Девушка хотела как-нибудь отблагодарить Барбару за доброту: она случайно услышала, как та говорила Марку, что собирается заняться курятником. Вроде бы мелочь, но девушке было приятно, что она может это сделать. И тут она услышала, как подъехала машина. Внезапный страх, похожий на удар тока, пронзил ее, когда она бросилась к двери посмотреть, кто приехал.
Там стоял Билл.
Она резко открыла дверь и выбежала на крыльцо. Дамиан, лежавший на коврике возле дровяной печи, встревожился и выскочил следом.
— Господи, Билл, они приедут следом за тобой!
— Я так не думаю. Я уверен, что теперь…
— Они приедут! — горячо сказала Элизабет. Она стояла на дорожке с поднятой головой и прислушивалась. — Они приедут, — прошептала она еле слышно. Дамиан стоял рядом и смотрел ей в лицо.
— Элизабет, нам нужно поговорить. Ты…
— Билл, я собираюсь отсюда уехать. Ты не понимаешь. Ты привел их сюда — ты не хотел, но они сейчас приедут. Теперь они знают, что собака у меня, и они будут следить за отцом и за тобой. Мне нужно уходить. Я позвоню тебе из автомата вечером, если смогу.
Она повернулась, чтобы уйти, но Билл схватил ее за руку.
— Элизабет, ты должна меня выслушать, нам нужно поговорить. Дэйв больше не собирается это терпеть. Он разговаривал с Севиллом, и Севилл уверил его… — Дамиан метнулся между ними, Билл замер на полуслове и отпустил ее руку. Затем сделал шаг назад. — Эта собака… — начал он, но сразу же замолчал: из-за поворота на полной скорости вылетела машина. Белый фургон въехал на дорожку, за ним — черный седан, так хорошо знакомый Элизабет. Из-под колес полетел гравий. Она бросилась за дом, громко зовя Дамиана за собой.
Но пес медлил — его бойцовская натура не позволяла пропустить такие горячие и потенциально опасные события. Кто бы ни были эти чужаки, они напугали Элизабет.
— Дамиан, — нетерпеливо крикнула Элизабет из-за дома. — Дамиан, ко мне!
Она с ужасом увидела, как распахнулась передняя дверца черной машины. Вышел Севилл — его глаза не отрывались от собаки, а физиономия выглядела довольной. Он заговорил сладким, как патока, голосом:
— Ну, Дамиан, как поживаешь? Иди сюда, иди, хороший песик. Хороший пес Дамиан. Иди ко мне!
Элизабет увидела, как пес припал к земле и слегка вильнул хвостом, неуверенно подчиняясь.
— О господи, нет! — закричала Элизабет и рванулась к собаке. — Иди сюда, иди ко мне! Дамиан, беги!
Севилл даже не взглянул на нее. Он смотрел только на собаку, и голос его был бархатным:
— Мой мальчик, иди скорей ко мне. Давай, иди в машину. — Не поворачивая головы и не отводя взгляда от собаки, он приказал Тому и Чейзу: — Не высовывайтесь. Оставайтесь на месте, не спугните его. — Он протянул руку к собаке — ладонью вверх, словно держал еду. — А вы, Флетчер, — добавил он, — не вмешивайтесь.
Но Билл, потрясенный внезапностью событий, и так стоял неподвижно в совершеннейшем смущении.
— Давай, Дамиан, иди сюда, иди в машину.
Севилл начал медленно подходить к псу, вытянув руку. Элизабет застонала. Севилл — сильный и решительный человек. Если ему удастся схватить Дамиана, он и увезти его сможет силой. Ученый был всего в десяти футах от пса, говорил очень спокойно и неуклонно приближался. Всего на секунду их взгляды встретились, но Элизабет успела заметить в глазах Севилла злобное торжество.
— Дамиан! — закричала Элизабет. — Нет! Иди ко мне!
Она отвлекла внимание пса, и он повернул к ней голову. Севилл заметил, как изменилось настроение собаки, и большими шагами бросился вперед.
— Лежать! Ну? — выкрикнул он. Дамиан шарахнулся, быстро обернувшись к Севиллу. Повинуясь резкой команде, помня жестокий электрический ошейник, пес начал опускаться на землю.
Элизабет бросилась вперед, обхватила Дамиана за шею и оттащила его в сторону с криком:
— Стой, Дамиан! Ко мне!
Севилл прыгнул вперед, выругался и попытался схватить собаку, вцепившись в шкуру на боку. Пес взвыл от резкой боли, отпрыгнул в сторону, от испуга вышел наконец из транса и, не оглядываясь, помчался за Элизабет. Несколько секунд Севилл смотрел, как они убегают, запоминая направление. Затем обернулся к машине:
— Езжайте по дороге, следите за ней. Она где-нибудь появится. Поднимите тут всех, пусть обыщут все вокруг.
И он исчез за домом, бросившись в погоню.
Дамиан, смущенный и неуверенный, бежал следом за Единственной. Они убегали от альфы, и это его тревожило. Мужчина был совсем близко, давал команды голосом сердитым и пугающим. Если бы, Элизабет не оттолкнула его, он бы подчинился Севиллу — у него не оставалось выбора.
Элизабет прожила двадцать лет и за все это время никогда — ни разу в жизни — не испытывала таких сильных эмоций. Все внезапно стало осязаемым и значительным. Она чувствовала, как холодный, острый утренний воздух проникает в ее тело. На бегу она ощущала его запах — аромат мха и гниющего дерева. Серые ветки, темно-зеленые блестящие листья гаультерии, папоротников, еловые стволы — все было кристально ясным, и она, казалось, видела мир, даже в пылу отчаянной погони, во всех восхитительных деталях, впервые в жизни. Она чуяла шаги Севилла — самый страшный и волнующий звук, который она когда-либо слышала. Ученый приближался, он хотел поймать Дамиана, и только она могла спасти своего друга. Она должна действовать, должна все сделать правильно.
Через пять минут слепого, отчаянного бега через густой подлесок и траву она поняла, что дальше так нельзя.
Пес был все еще слаб, он только начал выздоравливать после двух серьезных операций, нельзя ожидать, что он сможет продираться сквозь густой, почти непроходимый подлесок. Нужно отыскать дорогу, тропинку, чтобы легче было идти. Элизабет неуверенно оглядывалась, пытаясь сориентироваться и понять, откуда она пришла и в какой стороне дорога. Она больше не слышала и не видела Севилла, но это ее не успокоило. Журчание ручья где-то неподалеку перекрывало все отдаленные звуки. Она посмотрела на подбежавшего Дамиана: он счастливо пыхтел, улыбался и выжидательно смотрел на нее.
Ему это нравится!
Она озиралась, гладила собаку по крепкой гладкой голове и медленно, глубоко дышала. Ей никогда раньше не приходилось бывать в таком лесу — настоящем. Пес, однако, бывал в таких местах — он спокойно и уверенно посматривал вокруг. Он вырос в лесу, здесь было его место. Ей в голову пришла мысль.
— Иди, Дамиан. Вперед! Я пойду за тобой, хорошо? Идем. — Полосатый пес побежал рысью, легко и радостно. — Давай, Дамиан. Белая Боль идет за нами, давай, скорее.
Дамиан обернулся и ускорил шаг. Он двигался сквозь густые заросли гораздо легче ее, находя естественные проходы, играючи преодолевал все препятствия. Через несколько минут они вышли к журчавшей воде. Это была маленькая речка, два или три фута в ширину, через каждые несколько ярдов заваленная упавшими стволами и ветками. Пес помедлил у воды, перепрыгнул поток и обернулся к Элизабет, дожидаясь приказаний.
— Идем дальше, — сказала она, решив не менять курса. Пес отряхивался. Она думала, как им выбраться отсюда — вообще из штата, а не только из леса. Они найдут дорогу, поймают машину или зайдут в чей-нибудь дом. Хорошо бы встретить женщину, пожилую женщину, тогда можно разыграть истерику, сказать, что гуляла с собакой и на нее внезапно напал мужчина, погнался за ней. Ни одна женщина не станет задавать вопросов после такой истории — их могли бы подвезти на пару миль. Она могла бы сказать, что у нее ревнивый друг и она не хочет иметь дела с полицией. Элизабет улыбнулась сама себе. Должно сработать. Единственная промашка может случиться, если кто-нибудь узнает в Дамиане ту собаку, о которой говорили в новостях и за которую все еще предлагали двадцать пять тысяч долларов. Но придется рискнуть.
Минут пятнадцать они шлепали по воде, а затем вышли к месту, где поперек ручья лежал ствол сосны — высоко, на уровне груди. Элизабет прислонилась к нему, переводя дыхание. Дамиан остался на берегу, а когда заметил, что она остановилась, запрыгнул на ствол и подошел к ней поближе. Обнюхал ее лицо и встал, виляя хвостом, довольно глядя вокруг. Элизабет поняла, что пес начал уставать. Она могла только гадать, по-прежнему ли гонится за ними Севилл или уже вернулся назад. Позвонил ли он в полицию? Помогут ли они, если считают, что она украла собаку? На секунду Элизабет подумала, как она может использовать один звонок, который разрешают сделать из тюрьмы. Билл, наверное, внес бы за нее залог.
Внезапно прямо под ногами она услышала резкий, странный, ни на что не похожий всплеск. Она отступила к берегу и посмотрела в бегущую воду. На несколько дюймов из воды, борясь с течением, выглянул огромный лосось — длиной фута два с половиной. Элизабет смотрела на него в изумлении — она никогда раньше не подходила так близко к живому лососю. Со своего насеста Дамиан тоже посмотрел вниз. Рыба сделала еще один рывок: плеск, напугавший Элизабет, шел от быстрых ударов хвоста по воде, когда рыба двигалась против течения. Рыба проплыла еще немного вперед, затем остановилась отдохнуть; ее мощный рот широко открывался, словно она задыхалась от напряжения.
Элизабет смутно помнила, что осенью лосось идет против течения на нерест. Эта рыба пришла откуда-то из Тихого океана, чтобы попасть в одну из тысяч рек и подняться к истокам — туда, где родилась. Она вернулась домой оставить потомство и умереть. Рыба пробивалась вперед, чтобы завершить свою работу, и что-то в ее стараниях глубоко тронуло Элизабет. Большая рыба была вся в порезах и шрамах, нос рассечен до самого белого мяса. Но она шла вперед, делала то, что должна была сделать. Ничто не могло ее остановить.
Элизабет присела рядом с рыбой, завороженная. Большой лосось лежал на мелководье и отдыхал. Далеко внизу Элизабет теперь слышала шлепки, следующей рыбины. Элизабет протянула руку и осторожно коснулась рыбьей спины.
— Давай, девочка, у тебя получится, — тихо сказала она, просто желая прикоснуться к чему-то настолько дивному. Элизабет надеялась, что хоть частичка силы и характера рыбы перейдет к ней с этим прикосновением. Опустив глаза, она увидела маленькую чешуйку на кончике пальца. Она удивленно посмотрела на рыбу, подняла голову и окинула взглядом величественные серые стволы вечнозеленых деревьев. — Спасибо, — прошептала она. Все еще сидя над потоком и задыхающейся рыбой, она открыла свой мешочек и осторожно положила чешуйку внутрь. То был волшебный миг, и она знала, что навсегда запомнит эту рыбу.
Девушка встала и отступила назад, рыба поплыла дальше, вверх по камням и гравию, делая по несколько футов зараз и останавливаясь отдохнуть, когда путь преграждали упавшие деревья.
— Следи за Севиллом, — посоветовала Элизабет рыбе, — он где-то неподалеку, и у него не самое хорошее настроение.
Она вернулась к поваленному дереву, пытаясь сообразить, что делать дальше. И тут услышала еще один странный звук. Девушка схватила Дамиана за морду и зажала пасть рукой, чтобы никто не услышал его частого, тяжелого дыхания. Звук был свистящий, громкий, он стремительно приближался. Сквозь шум потока бесполезно разбирать, что это. Элизабет инстинктивно свернулась в комок, спрятав под собой собаку. Они сжались рядом с бревном — замшелым и укрытым папоротником, — в ледяной воде, слушая странный звук, не принадлежавший этому мирному лесу. Звук приблизился, и перед ними внезапно промчался серебристый почтовый фургон: дорога была футах в сорока от того места, где они прятались. Ох, черт возьми! Элизабет вскочила, проклиная себя за то, что не узнала шелеста шин по бетону. Она поползла вперед, удерживая пса рядом с собой.
По ту сторону дороги стояли дома — один совсем недалеко, дальше — еще несколько, и это было бы прекрасно, если бы только она могла незаметно пересечь дорогу. Ей было видно ярдов по пятьдесят в обе стороны, и она присела в нерешительности. Выходить на шоссе очень рискованно — если она сделает ошибку и Севилл или его люди увидят ее, все будет кончено. На этот раз уж точно.
Она снова сосредоточилась на дороге. Если ее увидят, ни она, ни пес не смогут убежать от полных сил преследователей. Момент критический. Она сжала шею Дамиана.
— Мы сделаем это.
Элизабет выпрямилась и сняла с себя ремень. Накинув его на шею Дамиану как поводок, она вместе с ним бросилась через дорогу к ближайшему дому. Приближаясь, она внимательно разглядывала его: годится ли он для ее замысла. Грязновато-кирпичного цвета, с белыми косыми крестами на фасаде и двери гаража. Замаскировали коттедж под ранчо. Она остановилась. Впереди, напротив гаража кто-то свалил огромной кучей заплесневелый ковер, на подъездной дорожке стояли две брошенные машины и валялись пустые жестянки из-под пива.
Не годится.
Она вернулась на дорожку, посмотрела, нет ли на шоссе машин. Затем побежала к следующему дому. Теперь, когда адреналин иссяк, она почувствовала, насколько вымоталась. Девушка взглянула на пса. Тот хромал на больную переднюю лапу, задние лапы еле двигались, она слышала, как когти скребли по асфальту, когда он подтягивал их.
Следующая дорожка вела к двухэтажному коричневому дому, стоящему чуть поодаль от шоссе. Рыжая длинношерстная такса залаяла и рысью рванулась им навстречу. Собаку позвал женский голос:
— Джесси, иди ко мне.
Они быстро пробежали мимо, к следующему дому, укрытому за деревьями футах в ста дальше по дороге. Машин не было, девушка поторопила уставшего пса, и он побежал трусцой за нею к уединенной подъездной аллее. Они свернули на нее, и Элизабет увидела знакомую черную машину. В каких-нибудь десяти ярдах.
Девушка отпрянула, будто на нее кинулась змея, — выброс адреналина едва не отправил ее в обморок. Голова закружилась, все поплыло, она еле удерживалась на ногах и растерянно моргала.
Это конец — они ее поймали. И все-таки она знала, что не сдастся. Элизабет отступила и инстинктивно развернулась с намерением бежать, хоть и знала, что это бесполезно. Она еще не понимала, что сделает — действительно, что? — в тот момент, когда Севилл заберет у нее собаку.
— Подожди, — позвал ее Том. Произнес он это неожиданно, и Элизабет замерла. Она ожидала резкой команды или грозного предупреждения, но ничего этого не было. Она услышала просьбу. — Элизабет, подожди, — снова сказал он.
Задыхаясь, Элизабет выпрямилась. Они могли затравить ее, но она не просила о снисхождении, зная, что от Севилла пощады не дождешься. Дамиан подошел к ней поближе. Питбуль не тратил времени — рычать не стал, а просто прижался к ноге Элизабет, дожидаясь момента, когда можно броситься на противника.
Девушке нравилось разговаривать с этой женщиной. Элизабет едва помнила мать, но ей казалось, говорить с Барбарой — все равно что говорить с мамой, женщиной старше и мудрее. Она поймала себя на том, что застенчиво рассказывает ей о своем детстве и юности, о том, как стремилась доставить радость отцу и дедушке, готовясь к медицинской карьере. Но никогда ни к чему она не испытывала страстного влечения, пока в ее жизни не появился Дамиан. Это он научил ее восхищаться природой — миром, о котором она до сих пор словно и не подозревала. Дружба с псом пробудила что-то давно уснувшее в ее сердце. Как это хорошо, говорила она, чувствовать глубоко и сильно, — и Барбара улыбалась в ответ.
За темной линией деревьев Элизабет заметила странное оранжевое свечение и спросила Барбару, что это. Язычница этот свет уже увидела и не сводила с него глаз, когда отвечала.
— Не торопись. Нужно наблюдать, ждать, чувствовать ответ. Не позволяй другим думать за тебя, не ищи у других решений. Природа — не сноб, тебе не нужен ни священник, ни проповедник, чтобы прикоснуться к ее тайнам. Она открывает себя всем в равной степени.
Очевидно, австралийка пытается ее чему-то научить, подумала девушка и сразу успокоилась. Ответ явился через несколько минут: над верхушками деревьев — полная, огромная, оранжевая — поднялась луна. Наверное, прекраснее этого зрелища Элизабет не видела ничего. Она и не предполагала, что луна может восходить так быстро. Когда оранжевый, шар осветил деревья, Барбара встала и подошла к кустику боярышника. Там она сорвала что-то с ветки и вернулась к огню. Перегнувшись через костер, она протянула Элизабет кожаный мешочек на ремешке.
— Если хочешь, повесь себе на шею. Я сделала такой же для Дамиана.
Элизабет взяла мешочек и стала рассматривать его, держа перед огнем.
— Это языческая вещь?
— Да.
— Что это такое?
— То, что поможет тебе помнить. Будет напоминать о связи с миром, который существовал до тебя и останется после. Может, тебе станет легче от мысли, что ничто не ново под солнцем. И знаешь, я завидую, что вы с Дамианом отправляетесь странствовать. Я тоже так хотела бы.
— Так что в нем?
— Для язычника — очень могущественная вещь. Для христианина, — она пожала плечами, — ничего особенного.
— Но что это такое, ты можешь мне сказать? Или это секрет?
— Секрет? — В голосе Барбары послышалось раздражение. — Никакого секрета. Секретность и догматизм — первые и важнейшие признаки обмана. Там внутри — желудь. Если хочешь, могу объяснить, что это значит.
— Пожалуйста.
— Христиане носят распятие, которое напоминает им о смерти и воскресении их Царя. Как я это понимаю — только не надо меня цитировать, — они верят, что их Бог-вседержитель устроил все так, чтобы смертная женщина смогла от него зачать, а затем послал своего сына на землю, и там его подвергли мукам и смерти, чтобы этот грех — которым он сам наделил каждого человека с рождения — был затем прощен. Все это выглядит довольно запутанно… — Она повела плечами и скривилась. — Орудие пыток и смерти, с помощью которого убили сына божьего, крест — такой же могущественный символ для христиан, как для нас, язычников, желудь. На самом деле, символизм креста основан на гораздо более древнем символизме желудя, который суть воскресение. Цикл перерождений, кажется, лежит в основе почти всех мировых религий. Возможно, потому, что это действительно похоже на волшебство. Семя, знаешь ли… Подумай о желуде. Зимой дерево как бы умирает: маленький желудь падает и лежит мертвый, засыпанный землей, как в могиле. Распятый Христос, лежащий в пещере, символизирует то же самое. Затем, весной, из толщи этой холодной, твердой как камень, мертвой на вид материи появляется тонкий, мягкий, нежный зеленый росток. И этот маленький дуб знает, когда выходить наружу. Не слишком рано и не слишком поздно. Корни знают, что им нужно держаться за землю, листья знают, что должны стремиться вверх. Это происходит каждую весну. И началось задолго до христианства, задолго до любой религии или мифологии. А теперь ты можешь положить его в мешочек и забрать себе. Никакого фокуса, ничего сверхъестественного, «всего лишь» — чудо жизни. Природа и есть магия — она Мать нам всем… Для нас, язычников, материнская сила жизни реальна, осязаема. Нам не нужно ничего классифицировать, как некоторым, ну, знаешь, у кого вера основана на словах других людей или книг, где написано, как все должно быть. Мне не нужна религия, согласно которой я не могу видеть все своими глазами и должна полагаться на священников и проповедников, пресвитеров и ребе, пап и святых отцов, которые скажут мне, где истина. Людей, которые будут говорить, во что мне верить. Нет, подруга, и мне жаль бедных варваров, которые ищут свидетельств, очевидных доказательств. Ищут всю свою жизнь и зачастую — в страданиях, чтобы укрепить свою веру. Язычникам не нужна эта борьба, — она снова передернула плечами, — мы просто смотрим вокруг. — Барбара помолчала, глядя в огонь. — Ты понимаешь, я думаю, что разные религии — это попытки человека понять окружающий мир, правильно? Понимаешь, о чем я? Хорошо. Скажем, символизм распространен везде, и почти везде мифы одинаковы. Царь всегда умирает ради блага своего народа. Эта история была уже древней, когда распяли Христа. И для язычников ее каждый год олицетворяет красота смерти и возрождения солнца. Разумеется, солнце не умирает, но символы помогают нам отмечать то, во что мы верим, и сохранять об этом память. История о царе, умирающем за свой народ и оживающем весной, — одно из самых прекрасных языческих верований, и раннее христианство канонизировало этот миф, чтобы привлечь европейских язычников. Вот почему Пасха соединяет в себе черты как ближневосточного христианства, так и религий европейских язычников… Что же до твоего мешочка, его содержимое, конечно, символ. Он важен только для твоей памяти, но сам по себе не имеет никакой силы, естественно. Это желудь со склона Гластонбери — места, которое очень много значит для язычников, но я не хочу сегодня тебе наскучить, поэтому опустим подробности. Еще там лежит маленький кусочек оленьего рога, сильный и древний символ Зеленого человека [8], мужчины, зимы-смерти, Отца. Когда ты найдешь что-нибудь и поймешь, что оно должно быть в этом мешочке, положи его туда, понимаешь? — Барбара протянула еще один. — Это для Дамиана.
Элизабет, не торопясь, взяла его, задумчиво глядя сквозь оранжевый отблеск костра.
— Ты сделала для нас обоих?
— Конечно. Я бы не стала делать один для Роланда, не сделав второго для Оливера [9], правда? Поскольку Дамиан — собака, он уже язычник, он знает Мать и Отца много лучше, чем любой из нас может мечтать. Они всегда с ним. — Австралийка говорила непринужденно, словно посмеиваясь, но Элизабет не сомневалась, что она серьезна. Девушка держала оба мешочка в руке, переводя взгляд с луны на Барбару и на огонь.
— Скоро осень. — Она сама не знала, почему сказала это. Ей показалось, что это важно.
— Да, — с призрачно-печальной улыбкой ответила Барбара, — скоро.
И так странно посмотрела на Элизабет, что девушка подумала, не увидела ли она чего-то в ее будущем? Элизабет надела один мешочек на шею и спрятала его под рубашку. Потом присела рядом с Дамианом и повесила второй на его короткую мощную шею.
— Это принесет нам удачу, — сказала она псу.
— Не удачу, — резко поправила Барбара. — Это глупая человеческая идея, вроде зла, греха или магии. Есть только жизнь. Смотри — собака динго съела детеныша кенгуру. Хорошо для собаки, плохо для кенгуру. Это зло? Динго порочна? Ее направило что-то сверхъестественное? Если кенгуру убежит, это будет хорошо, это удача? Хорошо для кого? Маленькие щенки динго останутся голодными, может, умрут от голода — так это зло или работа ангелов? Или это жизнь?… Будь уверена, — Барбара становилась все серьезнее, — что бы ни случилось с тобой и Дамианом, это не будет действием сил зла, или божественного промысла, или магии, или чертовой удачи. Это будет жизнь, игра, которая длится с начала времен. Это будут твои навыки, твой ум, твоя отвага против навыков, ума и отваги других. Выживают самые приспособленные, если угодно. Природа не различает твою и чью-нибудь еще жизнь. В этом смысле мы все поистине равны. Пусть Севилл делает все худшее, на что способен, а ты делай лучшее, на что способна ты. Твоя дружба с ним, — она кивнула на собаку — любовь, которая вас связывает. Вот это и есть волшебство. Это единственная на свете магия, по крайней мере — единственная, которая тебе когда-либо будет нужна… Запомни, Элизабет Флетчер, — с воодушевлением продолжала Барбара, — в тебе течет ирландская кровь, и этот маленький мешочек будет напоминать тебе о том, чтобы ты оставалась честна с собой, о тех узах, которые связывают тебя с твоим народом, с религией твоих предков — более древней, чем ты можешь себе представить. Мысли об этом помогут тебе в пути.
Спустя некоторое время разговор затих, и они остались сидеть в темноте, глядя на языки пламени. До этого дня Элизабет ни разу не сидела у открытого огня, вне дома, и ее восхищало то, что пробуждалось в ней здесь, в темноте. Совсем не похоже на искусственный газовый камин в доме ее отца, где пламя разгоралось или опадало от поворота ручки. Дамиан лежал по другую сторону костра и смотрел ей в лицо. Золотисто-рыжие вспышки дрожали над его темным силуэтом, извивались и танцевали, как ее мысли.
В понедельник утром, завтракая, Барбара и Элизабет с облегчением отметили, что в новостях собаку не упомянули. Награда в двадцать пять тысяч долларов все еще висела над головой Дамиана, но, по крайней мере, охотничий азарт шел на убыль. Элизабет собиралась уехать вечером, с наступлением темноты. Барбара ушла на работу. Элизабет направилась к раковине, чтобы вымыть посуду, а уж потом складывать вещи. Она собиралась остаток дня потратить на чистку курятника. Девушка хотела как-нибудь отблагодарить Барбару за доброту: она случайно услышала, как та говорила Марку, что собирается заняться курятником. Вроде бы мелочь, но девушке было приятно, что она может это сделать. И тут она услышала, как подъехала машина. Внезапный страх, похожий на удар тока, пронзил ее, когда она бросилась к двери посмотреть, кто приехал.
Там стоял Билл.
Она резко открыла дверь и выбежала на крыльцо. Дамиан, лежавший на коврике возле дровяной печи, встревожился и выскочил следом.
— Господи, Билл, они приедут следом за тобой!
— Я так не думаю. Я уверен, что теперь…
— Они приедут! — горячо сказала Элизабет. Она стояла на дорожке с поднятой головой и прислушивалась. — Они приедут, — прошептала она еле слышно. Дамиан стоял рядом и смотрел ей в лицо.
— Элизабет, нам нужно поговорить. Ты…
— Билл, я собираюсь отсюда уехать. Ты не понимаешь. Ты привел их сюда — ты не хотел, но они сейчас приедут. Теперь они знают, что собака у меня, и они будут следить за отцом и за тобой. Мне нужно уходить. Я позвоню тебе из автомата вечером, если смогу.
Она повернулась, чтобы уйти, но Билл схватил ее за руку.
— Элизабет, ты должна меня выслушать, нам нужно поговорить. Дэйв больше не собирается это терпеть. Он разговаривал с Севиллом, и Севилл уверил его… — Дамиан метнулся между ними, Билл замер на полуслове и отпустил ее руку. Затем сделал шаг назад. — Эта собака… — начал он, но сразу же замолчал: из-за поворота на полной скорости вылетела машина. Белый фургон въехал на дорожку, за ним — черный седан, так хорошо знакомый Элизабет. Из-под колес полетел гравий. Она бросилась за дом, громко зовя Дамиана за собой.
Но пес медлил — его бойцовская натура не позволяла пропустить такие горячие и потенциально опасные события. Кто бы ни были эти чужаки, они напугали Элизабет.
— Дамиан, — нетерпеливо крикнула Элизабет из-за дома. — Дамиан, ко мне!
Она с ужасом увидела, как распахнулась передняя дверца черной машины. Вышел Севилл — его глаза не отрывались от собаки, а физиономия выглядела довольной. Он заговорил сладким, как патока, голосом:
— Ну, Дамиан, как поживаешь? Иди сюда, иди, хороший песик. Хороший пес Дамиан. Иди ко мне!
Элизабет увидела, как пес припал к земле и слегка вильнул хвостом, неуверенно подчиняясь.
— О господи, нет! — закричала Элизабет и рванулась к собаке. — Иди сюда, иди ко мне! Дамиан, беги!
Севилл даже не взглянул на нее. Он смотрел только на собаку, и голос его был бархатным:
— Мой мальчик, иди скорей ко мне. Давай, иди в машину. — Не поворачивая головы и не отводя взгляда от собаки, он приказал Тому и Чейзу: — Не высовывайтесь. Оставайтесь на месте, не спугните его. — Он протянул руку к собаке — ладонью вверх, словно держал еду. — А вы, Флетчер, — добавил он, — не вмешивайтесь.
Но Билл, потрясенный внезапностью событий, и так стоял неподвижно в совершеннейшем смущении.
— Давай, Дамиан, иди сюда, иди в машину.
Севилл начал медленно подходить к псу, вытянув руку. Элизабет застонала. Севилл — сильный и решительный человек. Если ему удастся схватить Дамиана, он и увезти его сможет силой. Ученый был всего в десяти футах от пса, говорил очень спокойно и неуклонно приближался. Всего на секунду их взгляды встретились, но Элизабет успела заметить в глазах Севилла злобное торжество.
— Дамиан! — закричала Элизабет. — Нет! Иди ко мне!
Она отвлекла внимание пса, и он повернул к ней голову. Севилл заметил, как изменилось настроение собаки, и большими шагами бросился вперед.
— Лежать! Ну? — выкрикнул он. Дамиан шарахнулся, быстро обернувшись к Севиллу. Повинуясь резкой команде, помня жестокий электрический ошейник, пес начал опускаться на землю.
Элизабет бросилась вперед, обхватила Дамиана за шею и оттащила его в сторону с криком:
— Стой, Дамиан! Ко мне!
Севилл прыгнул вперед, выругался и попытался схватить собаку, вцепившись в шкуру на боку. Пес взвыл от резкой боли, отпрыгнул в сторону, от испуга вышел наконец из транса и, не оглядываясь, помчался за Элизабет. Несколько секунд Севилл смотрел, как они убегают, запоминая направление. Затем обернулся к машине:
— Езжайте по дороге, следите за ней. Она где-нибудь появится. Поднимите тут всех, пусть обыщут все вокруг.
И он исчез за домом, бросившись в погоню.
Дамиан, смущенный и неуверенный, бежал следом за Единственной. Они убегали от альфы, и это его тревожило. Мужчина был совсем близко, давал команды голосом сердитым и пугающим. Если бы, Элизабет не оттолкнула его, он бы подчинился Севиллу — у него не оставалось выбора.
Элизабет прожила двадцать лет и за все это время никогда — ни разу в жизни — не испытывала таких сильных эмоций. Все внезапно стало осязаемым и значительным. Она чувствовала, как холодный, острый утренний воздух проникает в ее тело. На бегу она ощущала его запах — аромат мха и гниющего дерева. Серые ветки, темно-зеленые блестящие листья гаультерии, папоротников, еловые стволы — все было кристально ясным, и она, казалось, видела мир, даже в пылу отчаянной погони, во всех восхитительных деталях, впервые в жизни. Она чуяла шаги Севилла — самый страшный и волнующий звук, который она когда-либо слышала. Ученый приближался, он хотел поймать Дамиана, и только она могла спасти своего друга. Она должна действовать, должна все сделать правильно.
Через пять минут слепого, отчаянного бега через густой подлесок и траву она поняла, что дальше так нельзя.
Пес был все еще слаб, он только начал выздоравливать после двух серьезных операций, нельзя ожидать, что он сможет продираться сквозь густой, почти непроходимый подлесок. Нужно отыскать дорогу, тропинку, чтобы легче было идти. Элизабет неуверенно оглядывалась, пытаясь сориентироваться и понять, откуда она пришла и в какой стороне дорога. Она больше не слышала и не видела Севилла, но это ее не успокоило. Журчание ручья где-то неподалеку перекрывало все отдаленные звуки. Она посмотрела на подбежавшего Дамиана: он счастливо пыхтел, улыбался и выжидательно смотрел на нее.
Ему это нравится!
Она озиралась, гладила собаку по крепкой гладкой голове и медленно, глубоко дышала. Ей никогда раньше не приходилось бывать в таком лесу — настоящем. Пес, однако, бывал в таких местах — он спокойно и уверенно посматривал вокруг. Он вырос в лесу, здесь было его место. Ей в голову пришла мысль.
— Иди, Дамиан. Вперед! Я пойду за тобой, хорошо? Идем. — Полосатый пес побежал рысью, легко и радостно. — Давай, Дамиан. Белая Боль идет за нами, давай, скорее.
Дамиан обернулся и ускорил шаг. Он двигался сквозь густые заросли гораздо легче ее, находя естественные проходы, играючи преодолевал все препятствия. Через несколько минут они вышли к журчавшей воде. Это была маленькая речка, два или три фута в ширину, через каждые несколько ярдов заваленная упавшими стволами и ветками. Пес помедлил у воды, перепрыгнул поток и обернулся к Элизабет, дожидаясь приказаний.
— Идем дальше, — сказала она, решив не менять курса. Пес отряхивался. Она думала, как им выбраться отсюда — вообще из штата, а не только из леса. Они найдут дорогу, поймают машину или зайдут в чей-нибудь дом. Хорошо бы встретить женщину, пожилую женщину, тогда можно разыграть истерику, сказать, что гуляла с собакой и на нее внезапно напал мужчина, погнался за ней. Ни одна женщина не станет задавать вопросов после такой истории — их могли бы подвезти на пару миль. Она могла бы сказать, что у нее ревнивый друг и она не хочет иметь дела с полицией. Элизабет улыбнулась сама себе. Должно сработать. Единственная промашка может случиться, если кто-нибудь узнает в Дамиане ту собаку, о которой говорили в новостях и за которую все еще предлагали двадцать пять тысяч долларов. Но придется рискнуть.
Минут пятнадцать они шлепали по воде, а затем вышли к месту, где поперек ручья лежал ствол сосны — высоко, на уровне груди. Элизабет прислонилась к нему, переводя дыхание. Дамиан остался на берегу, а когда заметил, что она остановилась, запрыгнул на ствол и подошел к ней поближе. Обнюхал ее лицо и встал, виляя хвостом, довольно глядя вокруг. Элизабет поняла, что пес начал уставать. Она могла только гадать, по-прежнему ли гонится за ними Севилл или уже вернулся назад. Позвонил ли он в полицию? Помогут ли они, если считают, что она украла собаку? На секунду Элизабет подумала, как она может использовать один звонок, который разрешают сделать из тюрьмы. Билл, наверное, внес бы за нее залог.
Внезапно прямо под ногами она услышала резкий, странный, ни на что не похожий всплеск. Она отступила к берегу и посмотрела в бегущую воду. На несколько дюймов из воды, борясь с течением, выглянул огромный лосось — длиной фута два с половиной. Элизабет смотрела на него в изумлении — она никогда раньше не подходила так близко к живому лососю. Со своего насеста Дамиан тоже посмотрел вниз. Рыба сделала еще один рывок: плеск, напугавший Элизабет, шел от быстрых ударов хвоста по воде, когда рыба двигалась против течения. Рыба проплыла еще немного вперед, затем остановилась отдохнуть; ее мощный рот широко открывался, словно она задыхалась от напряжения.
Элизабет смутно помнила, что осенью лосось идет против течения на нерест. Эта рыба пришла откуда-то из Тихого океана, чтобы попасть в одну из тысяч рек и подняться к истокам — туда, где родилась. Она вернулась домой оставить потомство и умереть. Рыба пробивалась вперед, чтобы завершить свою работу, и что-то в ее стараниях глубоко тронуло Элизабет. Большая рыба была вся в порезах и шрамах, нос рассечен до самого белого мяса. Но она шла вперед, делала то, что должна была сделать. Ничто не могло ее остановить.
Элизабет присела рядом с рыбой, завороженная. Большой лосось лежал на мелководье и отдыхал. Далеко внизу Элизабет теперь слышала шлепки, следующей рыбины. Элизабет протянула руку и осторожно коснулась рыбьей спины.
— Давай, девочка, у тебя получится, — тихо сказала она, просто желая прикоснуться к чему-то настолько дивному. Элизабет надеялась, что хоть частичка силы и характера рыбы перейдет к ней с этим прикосновением. Опустив глаза, она увидела маленькую чешуйку на кончике пальца. Она удивленно посмотрела на рыбу, подняла голову и окинула взглядом величественные серые стволы вечнозеленых деревьев. — Спасибо, — прошептала она. Все еще сидя над потоком и задыхающейся рыбой, она открыла свой мешочек и осторожно положила чешуйку внутрь. То был волшебный миг, и она знала, что навсегда запомнит эту рыбу.
Девушка встала и отступила назад, рыба поплыла дальше, вверх по камням и гравию, делая по несколько футов зараз и останавливаясь отдохнуть, когда путь преграждали упавшие деревья.
— Следи за Севиллом, — посоветовала Элизабет рыбе, — он где-то неподалеку, и у него не самое хорошее настроение.
Она вернулась к поваленному дереву, пытаясь сообразить, что делать дальше. И тут услышала еще один странный звук. Девушка схватила Дамиана за морду и зажала пасть рукой, чтобы никто не услышал его частого, тяжелого дыхания. Звук был свистящий, громкий, он стремительно приближался. Сквозь шум потока бесполезно разбирать, что это. Элизабет инстинктивно свернулась в комок, спрятав под собой собаку. Они сжались рядом с бревном — замшелым и укрытым папоротником, — в ледяной воде, слушая странный звук, не принадлежавший этому мирному лесу. Звук приблизился, и перед ними внезапно промчался серебристый почтовый фургон: дорога была футах в сорока от того места, где они прятались. Ох, черт возьми! Элизабет вскочила, проклиная себя за то, что не узнала шелеста шин по бетону. Она поползла вперед, удерживая пса рядом с собой.
По ту сторону дороги стояли дома — один совсем недалеко, дальше — еще несколько, и это было бы прекрасно, если бы только она могла незаметно пересечь дорогу. Ей было видно ярдов по пятьдесят в обе стороны, и она присела в нерешительности. Выходить на шоссе очень рискованно — если она сделает ошибку и Севилл или его люди увидят ее, все будет кончено. На этот раз уж точно.
Она снова сосредоточилась на дороге. Если ее увидят, ни она, ни пес не смогут убежать от полных сил преследователей. Момент критический. Она сжала шею Дамиана.
— Мы сделаем это.
Элизабет выпрямилась и сняла с себя ремень. Накинув его на шею Дамиану как поводок, она вместе с ним бросилась через дорогу к ближайшему дому. Приближаясь, она внимательно разглядывала его: годится ли он для ее замысла. Грязновато-кирпичного цвета, с белыми косыми крестами на фасаде и двери гаража. Замаскировали коттедж под ранчо. Она остановилась. Впереди, напротив гаража кто-то свалил огромной кучей заплесневелый ковер, на подъездной дорожке стояли две брошенные машины и валялись пустые жестянки из-под пива.
Не годится.
Она вернулась на дорожку, посмотрела, нет ли на шоссе машин. Затем побежала к следующему дому. Теперь, когда адреналин иссяк, она почувствовала, насколько вымоталась. Девушка взглянула на пса. Тот хромал на больную переднюю лапу, задние лапы еле двигались, она слышала, как когти скребли по асфальту, когда он подтягивал их.
Следующая дорожка вела к двухэтажному коричневому дому, стоящему чуть поодаль от шоссе. Рыжая длинношерстная такса залаяла и рысью рванулась им навстречу. Собаку позвал женский голос:
— Джесси, иди ко мне.
Они быстро пробежали мимо, к следующему дому, укрытому за деревьями футах в ста дальше по дороге. Машин не было, девушка поторопила уставшего пса, и он побежал трусцой за нею к уединенной подъездной аллее. Они свернули на нее, и Элизабет увидела знакомую черную машину. В каких-нибудь десяти ярдах.
Девушка отпрянула, будто на нее кинулась змея, — выброс адреналина едва не отправил ее в обморок. Голова закружилась, все поплыло, она еле удерживалась на ногах и растерянно моргала.
Это конец — они ее поймали. И все-таки она знала, что не сдастся. Элизабет отступила и инстинктивно развернулась с намерением бежать, хоть и знала, что это бесполезно. Она еще не понимала, что сделает — действительно, что? — в тот момент, когда Севилл заберет у нее собаку.
— Подожди, — позвал ее Том. Произнес он это неожиданно, и Элизабет замерла. Она ожидала резкой команды или грозного предупреждения, но ничего этого не было. Она услышала просьбу. — Элизабет, подожди, — снова сказал он.
Задыхаясь, Элизабет выпрямилась. Они могли затравить ее, но она не просила о снисхождении, зная, что от Севилла пощады не дождешься. Дамиан подошел к ней поближе. Питбуль не тратил времени — рычать не стал, а просто прижался к ноге Элизабет, дожидаясь момента, когда можно броситься на противника.