Страница:
— Няня очень милая.
От няни тети Эсме пахло коричным тостом, любимым запахом Джози.
— Она не ругается, когда Аннабел рвет.
— Это признак истинного благородства, не так ли? — согласилась Генриетта.
— И мой брат Саймон к нам приходит. Когда мы жили в городе, он никогда к нам не приходил. А сегодня утром он играл со мной в солдатики!
Саймон? Генриетта совсем забыла, что мистера Дарби зовут Саймон.
У леди Генриетты сделалось какое-то странное лицо, и Джози решила, что та, возможно, не поверила ей.
— Он встал на колени прямо здесь, — продолжала девочка, показывая на ковер, — и научил, как выстраивать солдатиков в батальоны. Потом, правда, вроде скис, как сказала няня, и даже разозлился, потому что запачкал брюки на коленях. Но теперь я сама умею строить солдатиков. Тетя Эсме тоже хотела со мной поиграть, но не смогла опуститься на колени, потому что живот мешал.
Генриетта твердо подавила приступ зависти при мысли о животе Эсме и улыбнулась малышке. Поразительно, до чего она похожа на старшего брата!
— Знаешь, Джози, волосы у тебя точно такого же цвета, как осенние листья.
Но Джози пока что это было совершенно все равно.
— Хотите посмотреть моих солдатиков, леди Генриетта? Я могу показать, как мой брат Саймон командовал батальонами.
— Генриетта, — поправила она. Честно говоря, она предпочитала ничего не слышать о «моем брате Саймоне». — Как-нибудь в другой раз. Давай я лучше расскажу тебе историю.
Сердце Джози немного сжалось. Втайне ей хотелось устроить яростную битву между своими солдатами. Леди обычно рассказывали истории о котятах, мышатах, иногда утятах, что не слишком интересовало Джози.
— Разумеется, — вежливо обронила она. Когда Джози бывала счастлива, ее учтивости можно было только позавидовать.
— Это история о паре маленьких башмачков из лучшей телячьей кожи, — начала Генриетта, садясь у огня. — Они застегивались спереди на двенадцать маленьких пуговок каждый. И все пуговки были шоколадно-коричневого цвета, как твои волосы.
Что же, по крайней мере речь хотя бы не о котятах. Джози опустилась на табуреточку у ног Генриетты.
— Вряд ли ты когда-нибудь видела такие башмачки, Джози, потому что они не принадлежали девочке. И не мальчику.
И вообще никому не принадлежали. Потому что, когда началась эта история, они потерялись, заблудились в густом, темном лесу, полном теней и деревьев с цепкими длинными ветвями.
Джози затаила дыхание.
— Но как они туда попали?
— Никто не знает. В один прекрасный день они просто очутились среди густого темного леса.
При одной мысли об этом Джози вздрогнула.
— Итак, пара башмачков, плача, отправилась в путь по узкой, вьющейся тропинке…
— Они звали маму? — не выдержала Джози, вспомнив о собственной потере.
— Именно, — кивнула леди Генриетта. — Как ты догадалась? Именно это они и делали.
По мере того как продолжалась история, башмачкам приходилось все хуже. Они промокли. Замерзли. Их напугала сова. Но под конец они все-таки нашли свою мамочку, хотя она оказалась коровой, потому что башмачки были сделаны из самой тонкой телячьей кожи. Но все обошлось, поскольку стояла зима и маме корове пригодились башмачки, так что все были счастливы.
К тому времени как корова пошла танцевать до лугу в прекрасных новых башмачках с двенадцатью пуговицами шоколадного цвета, Джози уже прислонилась к ногам леди Генриетты, захваченная поразительной историей.
— Снова? Вы расскажете эту историю еще раз?
— Только не сегодня, — покачала головой Генриетта, но все же улыбнулась.
В этот момент на пороге появилась тетя Эсме и объявила:
— Генриетта, вы должны прийти завтра на чай, и я приглашу детей в гостиную.
— Да, Генриетта, приходите, — попросила Джози.
— Буду более чем счастлива посетить детскую. Не стоит нарушать режим детей.
Но Эсме, очевидно, была в том же настроении, что и Джози.
— Вздор, — отмахнулась она, — завтра день собрания дамского швейного кружка. Вы не забыли, что обещали помочь выстроить мои швы в прямую линию? Кроме того, викарий и мистер Дарби тоже обещали зайти и развеять нашу скуку. Тут у Генриетты сделался такой вид, будто она действительно собирается отказаться, и нижняя губа Джози дрогнула. Она как раз разогревала себя для грандиозного истерического припадка со слезами, когда леди Генриетта сдалась, и Джози радостно принялась кружиться.
Глава 20
Глава 21
От няни тети Эсме пахло коричным тостом, любимым запахом Джози.
— Она не ругается, когда Аннабел рвет.
— Это признак истинного благородства, не так ли? — согласилась Генриетта.
— И мой брат Саймон к нам приходит. Когда мы жили в городе, он никогда к нам не приходил. А сегодня утром он играл со мной в солдатики!
Саймон? Генриетта совсем забыла, что мистера Дарби зовут Саймон.
У леди Генриетты сделалось какое-то странное лицо, и Джози решила, что та, возможно, не поверила ей.
— Он встал на колени прямо здесь, — продолжала девочка, показывая на ковер, — и научил, как выстраивать солдатиков в батальоны. Потом, правда, вроде скис, как сказала няня, и даже разозлился, потому что запачкал брюки на коленях. Но теперь я сама умею строить солдатиков. Тетя Эсме тоже хотела со мной поиграть, но не смогла опуститься на колени, потому что живот мешал.
Генриетта твердо подавила приступ зависти при мысли о животе Эсме и улыбнулась малышке. Поразительно, до чего она похожа на старшего брата!
— Знаешь, Джози, волосы у тебя точно такого же цвета, как осенние листья.
Но Джози пока что это было совершенно все равно.
— Хотите посмотреть моих солдатиков, леди Генриетта? Я могу показать, как мой брат Саймон командовал батальонами.
— Генриетта, — поправила она. Честно говоря, она предпочитала ничего не слышать о «моем брате Саймоне». — Как-нибудь в другой раз. Давай я лучше расскажу тебе историю.
Сердце Джози немного сжалось. Втайне ей хотелось устроить яростную битву между своими солдатами. Леди обычно рассказывали истории о котятах, мышатах, иногда утятах, что не слишком интересовало Джози.
— Разумеется, — вежливо обронила она. Когда Джози бывала счастлива, ее учтивости можно было только позавидовать.
— Это история о паре маленьких башмачков из лучшей телячьей кожи, — начала Генриетта, садясь у огня. — Они застегивались спереди на двенадцать маленьких пуговок каждый. И все пуговки были шоколадно-коричневого цвета, как твои волосы.
Что же, по крайней мере речь хотя бы не о котятах. Джози опустилась на табуреточку у ног Генриетты.
— Вряд ли ты когда-нибудь видела такие башмачки, Джози, потому что они не принадлежали девочке. И не мальчику.
И вообще никому не принадлежали. Потому что, когда началась эта история, они потерялись, заблудились в густом, темном лесу, полном теней и деревьев с цепкими длинными ветвями.
Джози затаила дыхание.
— Но как они туда попали?
— Никто не знает. В один прекрасный день они просто очутились среди густого темного леса.
При одной мысли об этом Джози вздрогнула.
— Итак, пара башмачков, плача, отправилась в путь по узкой, вьющейся тропинке…
— Они звали маму? — не выдержала Джози, вспомнив о собственной потере.
— Именно, — кивнула леди Генриетта. — Как ты догадалась? Именно это они и делали.
По мере того как продолжалась история, башмачкам приходилось все хуже. Они промокли. Замерзли. Их напугала сова. Но под конец они все-таки нашли свою мамочку, хотя она оказалась коровой, потому что башмачки были сделаны из самой тонкой телячьей кожи. Но все обошлось, поскольку стояла зима и маме корове пригодились башмачки, так что все были счастливы.
К тому времени как корова пошла танцевать до лугу в прекрасных новых башмачках с двенадцатью пуговицами шоколадного цвета, Джози уже прислонилась к ногам леди Генриетты, захваченная поразительной историей.
— Снова? Вы расскажете эту историю еще раз?
— Только не сегодня, — покачала головой Генриетта, но все же улыбнулась.
В этот момент на пороге появилась тетя Эсме и объявила:
— Генриетта, вы должны прийти завтра на чай, и я приглашу детей в гостиную.
— Да, Генриетта, приходите, — попросила Джози.
— Буду более чем счастлива посетить детскую. Не стоит нарушать режим детей.
Но Эсме, очевидно, была в том же настроении, что и Джози.
— Вздор, — отмахнулась она, — завтра день собрания дамского швейного кружка. Вы не забыли, что обещали помочь выстроить мои швы в прямую линию? Кроме того, викарий и мистер Дарби тоже обещали зайти и развеять нашу скуку. Тут у Генриетты сделался такой вид, будто она действительно собирается отказаться, и нижняя губа Джози дрогнула. Она как раз разогревала себя для грандиозного истерического припадка со слезами, когда леди Генриетта сдалась, и Джози радостно принялась кружиться.
Глава 20
Сад земных наслаждений
Оказалось, что не думать о саде невозможно. Он притягивал ее, как магнит — стрелку компаса. Там, в саду, сейчас Себастьян. Делает то… что должны делать садовники. Кстати, что делают садовники в январе?
Нет, это просто поразительно. Она не могла отделаться от мысли о чинном, чопорном маркизе Боннингтоне, роющем ямы в замерзшей земле или подвязывающем ветви фруктовых деревьев. Эсме мучилась два дня, гадая, где живет Себастьян. Может, он сдался и ушел?
Вся ситуация казалась малоправдоподобной. Большинство их бесед в то время, когда он был помолвлен с Джиной, кончалось упреками Себастьяна в неприличном поведении. Но разве может быть что-то неприличнее его выходки?
Что произошло со спокойным, вдумчивым маркизом, который никогда не принимал решения, не посоветовавшись прежде со своей совестью? Возможно, нынешняя, погубленная репутация превратила его в другого человека, освободив от бремени общественного мнения?
Эсме стояла у окна спальни — не хотелось думать о том, как часто она подходила к этому окну в последние дни, чтобы посмотреть в сад, — когда внизу показался высокий широкоплечий мужчина. Эсме долго смотрела ему вслед.
Нет, в Себастьяне появилось нечто совершенно иное. Она могла бы поклясться, что он насвистывает, хотя она не видела его лица и уж тем более ничего не слышала. И походка совсем другая. Ничего не осталось от скованности аристократа. Появилась некая свобода движений, необычайная непринужденность. И это заставило Эсме задуматься о других переменах. Например, отличаются ли поцелуи связанного этикетом маркиза от поцелуев садовника?
Не то чтобы ей не нравились поцелуи Себастьяна… совсем нет. Но одна мысль вела к другой: какой он теперь в постели? Было бы им хорошо, живи он в хижине садовника, а не во дворце маркиза?
Она до сих пор улыбалась при мысли о том, что стала единственной женщиной в мире, которая знала, как ублажает женщину Себастьян Боннингтон. Жесткие моральные принципы повелевали ему оставаться девственником. До той встречи в чужой гостиной.
Себастьян добрался до фруктового сада и принялся обрезать ветки. Искушение было слишком велико. Она просто обязана посмотреть, что он там делает! В конце концов настоящая хозяйка должна заботиться о том, что происходит в ее саду!
Она осторожно спустилась по склону и прошла через розарий, боясь упасть, потому что на сухой траве блестел иней. Она то и дело оскальзывалась, и единственное, что удерживало ее от немедленного возвращения, было сознание необходимости опереться на чью-то руку, чтобы подняться наверх.
Он не насвистывал. Он пел, и это был даже не церковный гимн, что не удивило бы ее.
Глас госпожи моей нежнее Печальных трелей соловья.
Он замолчал и срезал очередную ветку с яблони. Оказалось, что у него низкий бархатный баритон.
Лик госпожи моей прекрасней Филомел, дщери короля.
— Прелестно! — воскликнула она.
Он обернулся, и губы растянулись в медленной улыбке.
— Миледи! — воскликнул он, склонив голову в почтительном поклоне, как настоящий садовник.
— Прекрати немедленно, — велела Эсме, улыбаясь в ответ. — И ты забыл снять шапку!
Себастьян вскинул брови.
— Я снимаю шапку только перед мужчинами этого дома. И мне некогда болтать о пустяках с женщинами, которые лишь мешают работать!
— О, замолчи же! Ты знаешь эту песню до конца? Она прелестна.
— Эта песня не для леди.
— Но почему?
У Эсме был прекрасный слух, и теперь она пропела чистым нежным голосом:
Лик госпожи моей прекрасней Филомел, дщери короля.
— Как мило! Это песня времен двора Генриха Восьмого? Немного похоже на старые баллады того времени.
Она никогда не подумала бы, что столь благопристойный маркиз способен так коварно ухмыляться. Он прислонился к яблоне, сложив руки на груди. И снова раздался голос, густой, словно мед:
Лик госпожи моей прекрасней Филомел, дщери короля. Но под покровом тьмы не прочь Стонать под мужиком всю ночь!
Эсме ахнула.
— Думаю, песенка принадлежит к гораздо более поздней эпохе, — усмехнулся он. — Я услышал ее в деревенской пивной. Не хочешь послушать еще одну?
И, не дожидаясь ответа, снова запел:
— Не желаю ничего слышать, — простонала она.
— Это омерзительно!
— Какая именно часть? — с любопытством осведомился он. — То место, где певец говорит о красоте любовницы, или то, где объясняет, что она делает по ночам?
— Все эти песенки! Неужели тебе больше нечего делать, кроме как повторять непристойные вирши, которые ты слышал в трактире? До того как стать садовником, тебе в голову бы не пришло петь подобные песни!
Его глаза смешливо блеснули.
— Совершенно верно. И вы правы, миледи, работы у меня хоть отбавляй.
Он коснулся рукой шапки и принялся срезать очередную ветку.
— Разве подрезка делается зимой? — с подозрением осведомилась она.
Себастьян пожал плечами:
— Нет, но за этими деревьями не ухаживали так долго, что особой разницы, думаю, не будет.
Он приподнялся на носки, чтобы срезать нависшую над головой ветку.
Эсме лениво наблюдала за его действиями, но в какой-то момент обнаружила, что на самом деле жадно любуется, как перекатываются его мускулы под грубой курткой и как гетры подчеркивают мощь и силу его ног.
Щеки ее залились предательским румянцем, и поэтому Эсме поспешно подняла капюшон ротонды, но тут ветка упала на землю, и Себастьян обернулся.
Он всегда умел читать по ее лицу, как по раскрытой книге, и теперь шагнул вперед, неспешно, но с уверенностью, отмечавшей каждое его движение. Также неспешно протянул руки, сжал ее талию и притянул к себе.
И замер, когда твердый шар живота коснулся его тела. Но Эсме не отвела глаз, прекрасно сознавая, что, если сделает это, непременно подумает о том… что лучше всего поскорее забыть.
Он нагнул голову и нежно коснулся губами ее губ.
Его губы были горячими и сладкими.
И ничего не требовали.
Одна рука опустилась на ее живот так же невесомо, как перо, падающее на землю.
— Я хотел бы, чтобы этот ребенок был нашим, Эсме, — прошептал он ей в рот.
— Он не наш, — поспешно заверила она. Но не отстранилась. Не уклонилась от второго поцелуя. И, как всегда, ослабела от наслаждения. Вся решимость куда-то подевалась.
Но она хотела, честно хотела отступить. Только вот губы приоткрылись сами собой. Не потому, что он потребовал этого. Потому что она помнила… и помнила верно. Вкус поцелуя был небом и землей, воссоединившимися в полной гармонии.
Их языки встретились и сплелись, и все былые мечты вновь нахлынули на Эсме. И хотя их трудно было назвать настоящими любовниками, но она так много грезила о повторении того единственного вечера, который они провели вместе, что казалось, будто они любили друг друга целую вечность.
И все оказалось так легко!
Они целовались со сладостным самозабвением и исступленным желанием любовников, разлученных много месяцев. Он ласкал ее так, словно знал каждую струнку в ее теле, словно годы настроили его на все ее пристрастия.
Она трепетала на его широкой груди, а его рука скользнула между пуговицами ее ротонды и сжала грудь. Эсме подалась вперед, совсем немного, чтобы лучше ощутить его прикосновение.
Он не произнес ни одного ласкового слова, только повторял и повторял ее имя, но его голос, обычно сдержанный и спокойный, сейчас звучал неразборчиво и хрипло.
Но во всем происходящем было и одно большое преимущество. Эсме неожиданно поняла, что вовсе не так уж плохо терять прежнюю стройность. Конечно, до беременности у нее была не столь уж идеально тонкая фигура. Однако сейчас, проходя мимо зеркала, она замечала, что грудь раздалась так же сильно, как все остальное. Но только заметив, как изменился голос Себастьяна, как он дрожит, касаясь тяжелого холма ее груди, она поняла: кое-что явно изменилось к лучшему.
И растаяла, вплавилась в него так, словно ребенок не существовал, словно они целовались в спальне. Он тоже целовал ее, целовал исступленно, жадно и властно, и ласкал ее грудь, посылая языки пламени по всему телу и еще больше ослабляя решимость. Жажда — вот что она испытывала в эту минуту. Отчаянную жажду, утолить которую мог только Себастьян и которая стала почти нестерпимой за полгода их разлуки.
— Я мечтал об этом, — прошептал он изнемогающим от желания голосом и, чуть отстранившись, повторил: — Я мечтал о тебе, пока не почувствовал, что схожу с ума. И вернулся, решив, что лучше быть тут, чем терзаться день и ночь.
Его слова несколько отрезвили Эсме.
— Мы не можем! — охнула она, отскакивая так быстро, что едва не упала. Себастьян нахмурился.
— Но почему?
Она во все глаза смотрела на него.
— Что стряслось с тобой, Себастьян Боннингтон? Когда вы с Джиной были помолвлены, я прозвала тебя Святошей, и иногда казалось, что ты живешь ради тех моментов, когда удастся поймать меня на очередной проделке и прочесть лекцию!
— Так и было, — кивнул Себастьян, — потому что я хотел поговорить с тобой, Эсме. Хотел лишний раз увидеть, как по щекам ползет краска, удостовериться, что твои великолепные глаза смотрят только на меня. Не на других мужчин. Я не выносил, даже когда ты флиртовала с простаком вроде Генри Бердетта. Хотел, чтобы ты смотрела только на меня.
— Но ты был обручен с Джиной. Себастьян пожал плечами:
— Мы были давними друзьями, и этот брак казался вполне разумным.
— Какой ужасный вздор! — прошипела она. — Подумать только, разумный брак!
— Ты была замужем, — спокойно произнес он.
— Да, разумный брак. По расчету.
— Думаю, мы с Джиной были бы добрее друг к другу, чем вы с Майлзом. Я искренне люблю Джину и очень ее уважаю.
— Майлз любил меня. Он снова вскинул брови.
— Ну… во всяком случае, он прекрасно ко мне относился.
— Но не уважал.
Эсме, беззаботно пожав плечами, отвернулась.
— О каком уважении может идти речь? В первые годы нашего брака я вела себя хуже любой потаскухи. Но все равно любила Майлза. Не как возлюбленного, конечно, но в наше время очень мало браков по любви.
— Ты никогда не была потаскухой, — возразил Себастьян. Их глаза встретились. Ее, встревоженные, и его — безоблачно-голубые, как летнее небо.
— Не хотелось бы, Себастьян, чтобы твои романтические представления помешали тебе понять смысл жизни, которую я вела. Ты провел единственный вечер с единственной женщиной, и другой у тебя не было. Но ты у меня — всего лишь очередной пункт в списке мужчин, перебывавших в моей постели. Правда, список не слишком длинен, но мы с тобой прекрасно знаем, что в мире существует всего четыре типа женщин: девушка, жена, вдова, шлюха. Я принадлежу сразу к двум последним.
Он сжал ее лицо ладонями.
— Ты наслаждалась, впервые изменив мужу?
Она громко сглотнула, гордо подняла подбородок и вызывающе бросила:
— Нет, но я это сделала. И наслаждалась с двумя следующими любовниками.
— А если бы Майлз вернулся в твою постель; если бы выказал хотя бы малейшее огорчение твоими откровенными, почти публичными изменами; если бы проявил хоть какое-то желание выполнить супружеский долг и ублажить тебя, стала бы ты встречаться с этими мужчинами?
Последовало минутное молчание. Она подняла полные слез глаза.
— Я бы попыталась соблазнить тебя, Себастьян. Вместо ответа он схватил ее в объятия и с силой прижал к себе. От него пахло яблоневым деревом и дымом. А она спрятала лицо в грубой ткани его куртки, совсем не подобающей высокородному маркизу.
Прошло несколько минут, прежде чем он чуть отстранился и поцеловал ее в губы.
— Я должна идти, — всхлипнула Эсме. Себастьян кивнул.
— Я говорю это не из вожделения, но ты всегда можешь найти меня в хижине садовника на краю яблоневого сада.
— Ты живешь в хижине? Ты?!
— И мне это нравится. Но важнее всего, что я буду там, когда понадоблюсь тебе. Для чего угодно.
Она не смогла улыбнуться, потому что слезы снова покатились по щекам. Себастьян долго молчал, прежде чем сказать:
— Слава Богу, что я не женился на Джине. Но если бы и женился, все равно перебрался бы на край твоего яблоневого сада. И какой бы скандал разразился!
Она поднялась по замерзшему откосу сама. Не опираясь на его руку.
Нет, это просто поразительно. Она не могла отделаться от мысли о чинном, чопорном маркизе Боннингтоне, роющем ямы в замерзшей земле или подвязывающем ветви фруктовых деревьев. Эсме мучилась два дня, гадая, где живет Себастьян. Может, он сдался и ушел?
Вся ситуация казалась малоправдоподобной. Большинство их бесед в то время, когда он был помолвлен с Джиной, кончалось упреками Себастьяна в неприличном поведении. Но разве может быть что-то неприличнее его выходки?
Что произошло со спокойным, вдумчивым маркизом, который никогда не принимал решения, не посоветовавшись прежде со своей совестью? Возможно, нынешняя, погубленная репутация превратила его в другого человека, освободив от бремени общественного мнения?
Эсме стояла у окна спальни — не хотелось думать о том, как часто она подходила к этому окну в последние дни, чтобы посмотреть в сад, — когда внизу показался высокий широкоплечий мужчина. Эсме долго смотрела ему вслед.
Нет, в Себастьяне появилось нечто совершенно иное. Она могла бы поклясться, что он насвистывает, хотя она не видела его лица и уж тем более ничего не слышала. И походка совсем другая. Ничего не осталось от скованности аристократа. Появилась некая свобода движений, необычайная непринужденность. И это заставило Эсме задуматься о других переменах. Например, отличаются ли поцелуи связанного этикетом маркиза от поцелуев садовника?
Не то чтобы ей не нравились поцелуи Себастьяна… совсем нет. Но одна мысль вела к другой: какой он теперь в постели? Было бы им хорошо, живи он в хижине садовника, а не во дворце маркиза?
Она до сих пор улыбалась при мысли о том, что стала единственной женщиной в мире, которая знала, как ублажает женщину Себастьян Боннингтон. Жесткие моральные принципы повелевали ему оставаться девственником. До той встречи в чужой гостиной.
Себастьян добрался до фруктового сада и принялся обрезать ветки. Искушение было слишком велико. Она просто обязана посмотреть, что он там делает! В конце концов настоящая хозяйка должна заботиться о том, что происходит в ее саду!
Она осторожно спустилась по склону и прошла через розарий, боясь упасть, потому что на сухой траве блестел иней. Она то и дело оскальзывалась, и единственное, что удерживало ее от немедленного возвращения, было сознание необходимости опереться на чью-то руку, чтобы подняться наверх.
Он не насвистывал. Он пел, и это был даже не церковный гимн, что не удивило бы ее.
Глас госпожи моей нежнее Печальных трелей соловья.
Он замолчал и срезал очередную ветку с яблони. Оказалось, что у него низкий бархатный баритон.
Лик госпожи моей прекрасней Филомел, дщери короля.
— Прелестно! — воскликнула она.
Он обернулся, и губы растянулись в медленной улыбке.
— Миледи! — воскликнул он, склонив голову в почтительном поклоне, как настоящий садовник.
— Прекрати немедленно, — велела Эсме, улыбаясь в ответ. — И ты забыл снять шапку!
Себастьян вскинул брови.
— Я снимаю шапку только перед мужчинами этого дома. И мне некогда болтать о пустяках с женщинами, которые лишь мешают работать!
— О, замолчи же! Ты знаешь эту песню до конца? Она прелестна.
— Эта песня не для леди.
— Но почему?
У Эсме был прекрасный слух, и теперь она пропела чистым нежным голосом:
Лик госпожи моей прекрасней Филомел, дщери короля.
— Как мило! Это песня времен двора Генриха Восьмого? Немного похоже на старые баллады того времени.
Она никогда не подумала бы, что столь благопристойный маркиз способен так коварно ухмыляться. Он прислонился к яблоне, сложив руки на груди. И снова раздался голос, густой, словно мед:
Лик госпожи моей прекрасней Филомел, дщери короля. Но под покровом тьмы не прочь Стонать под мужиком всю ночь!
Эсме ахнула.
— Думаю, песенка принадлежит к гораздо более поздней эпохе, — усмехнулся он. — Я услышал ее в деревенской пивной. Не хочешь послушать еще одну?
И, не дожидаясь ответа, снова запел:
Эсме заткнула уши.
Любовница моя
На свете одна.
Красива она,
Ясна, как луна.
— Не желаю ничего слышать, — простонала она.
Себастьян оттолкнулся от яблони и шагнул ближе.
Но только тьма
Вечерняя спустится…
— неумолимо продолжал он.
Как под любовника
Она ложится.
— Это омерзительно!
— Какая именно часть? — с любопытством осведомился он. — То место, где певец говорит о красоте любовницы, или то, где объясняет, что она делает по ночам?
— Все эти песенки! Неужели тебе больше нечего делать, кроме как повторять непристойные вирши, которые ты слышал в трактире? До того как стать садовником, тебе в голову бы не пришло петь подобные песни!
Его глаза смешливо блеснули.
— Совершенно верно. И вы правы, миледи, работы у меня хоть отбавляй.
Он коснулся рукой шапки и принялся срезать очередную ветку.
— Разве подрезка делается зимой? — с подозрением осведомилась она.
Себастьян пожал плечами:
— Нет, но за этими деревьями не ухаживали так долго, что особой разницы, думаю, не будет.
Он приподнялся на носки, чтобы срезать нависшую над головой ветку.
Эсме лениво наблюдала за его действиями, но в какой-то момент обнаружила, что на самом деле жадно любуется, как перекатываются его мускулы под грубой курткой и как гетры подчеркивают мощь и силу его ног.
Щеки ее залились предательским румянцем, и поэтому Эсме поспешно подняла капюшон ротонды, но тут ветка упала на землю, и Себастьян обернулся.
Он всегда умел читать по ее лицу, как по раскрытой книге, и теперь шагнул вперед, неспешно, но с уверенностью, отмечавшей каждое его движение. Также неспешно протянул руки, сжал ее талию и притянул к себе.
И замер, когда твердый шар живота коснулся его тела. Но Эсме не отвела глаз, прекрасно сознавая, что, если сделает это, непременно подумает о том… что лучше всего поскорее забыть.
Он нагнул голову и нежно коснулся губами ее губ.
Его губы были горячими и сладкими.
И ничего не требовали.
Одна рука опустилась на ее живот так же невесомо, как перо, падающее на землю.
— Я хотел бы, чтобы этот ребенок был нашим, Эсме, — прошептал он ей в рот.
— Он не наш, — поспешно заверила она. Но не отстранилась. Не уклонилась от второго поцелуя. И, как всегда, ослабела от наслаждения. Вся решимость куда-то подевалась.
Но она хотела, честно хотела отступить. Только вот губы приоткрылись сами собой. Не потому, что он потребовал этого. Потому что она помнила… и помнила верно. Вкус поцелуя был небом и землей, воссоединившимися в полной гармонии.
Их языки встретились и сплелись, и все былые мечты вновь нахлынули на Эсме. И хотя их трудно было назвать настоящими любовниками, но она так много грезила о повторении того единственного вечера, который они провели вместе, что казалось, будто они любили друг друга целую вечность.
И все оказалось так легко!
Они целовались со сладостным самозабвением и исступленным желанием любовников, разлученных много месяцев. Он ласкал ее так, словно знал каждую струнку в ее теле, словно годы настроили его на все ее пристрастия.
Она трепетала на его широкой груди, а его рука скользнула между пуговицами ее ротонды и сжала грудь. Эсме подалась вперед, совсем немного, чтобы лучше ощутить его прикосновение.
Он не произнес ни одного ласкового слова, только повторял и повторял ее имя, но его голос, обычно сдержанный и спокойный, сейчас звучал неразборчиво и хрипло.
Но во всем происходящем было и одно большое преимущество. Эсме неожиданно поняла, что вовсе не так уж плохо терять прежнюю стройность. Конечно, до беременности у нее была не столь уж идеально тонкая фигура. Однако сейчас, проходя мимо зеркала, она замечала, что грудь раздалась так же сильно, как все остальное. Но только заметив, как изменился голос Себастьяна, как он дрожит, касаясь тяжелого холма ее груди, она поняла: кое-что явно изменилось к лучшему.
И растаяла, вплавилась в него так, словно ребенок не существовал, словно они целовались в спальне. Он тоже целовал ее, целовал исступленно, жадно и властно, и ласкал ее грудь, посылая языки пламени по всему телу и еще больше ослабляя решимость. Жажда — вот что она испытывала в эту минуту. Отчаянную жажду, утолить которую мог только Себастьян и которая стала почти нестерпимой за полгода их разлуки.
— Я мечтал об этом, — прошептал он изнемогающим от желания голосом и, чуть отстранившись, повторил: — Я мечтал о тебе, пока не почувствовал, что схожу с ума. И вернулся, решив, что лучше быть тут, чем терзаться день и ночь.
Его слова несколько отрезвили Эсме.
— Мы не можем! — охнула она, отскакивая так быстро, что едва не упала. Себастьян нахмурился.
— Но почему?
Она во все глаза смотрела на него.
— Что стряслось с тобой, Себастьян Боннингтон? Когда вы с Джиной были помолвлены, я прозвала тебя Святошей, и иногда казалось, что ты живешь ради тех моментов, когда удастся поймать меня на очередной проделке и прочесть лекцию!
— Так и было, — кивнул Себастьян, — потому что я хотел поговорить с тобой, Эсме. Хотел лишний раз увидеть, как по щекам ползет краска, удостовериться, что твои великолепные глаза смотрят только на меня. Не на других мужчин. Я не выносил, даже когда ты флиртовала с простаком вроде Генри Бердетта. Хотел, чтобы ты смотрела только на меня.
— Но ты был обручен с Джиной. Себастьян пожал плечами:
— Мы были давними друзьями, и этот брак казался вполне разумным.
— Какой ужасный вздор! — прошипела она. — Подумать только, разумный брак!
— Ты была замужем, — спокойно произнес он.
— Да, разумный брак. По расчету.
— Думаю, мы с Джиной были бы добрее друг к другу, чем вы с Майлзом. Я искренне люблю Джину и очень ее уважаю.
— Майлз любил меня. Он снова вскинул брови.
— Ну… во всяком случае, он прекрасно ко мне относился.
— Но не уважал.
Эсме, беззаботно пожав плечами, отвернулась.
— О каком уважении может идти речь? В первые годы нашего брака я вела себя хуже любой потаскухи. Но все равно любила Майлза. Не как возлюбленного, конечно, но в наше время очень мало браков по любви.
— Ты никогда не была потаскухой, — возразил Себастьян. Их глаза встретились. Ее, встревоженные, и его — безоблачно-голубые, как летнее небо.
— Не хотелось бы, Себастьян, чтобы твои романтические представления помешали тебе понять смысл жизни, которую я вела. Ты провел единственный вечер с единственной женщиной, и другой у тебя не было. Но ты у меня — всего лишь очередной пункт в списке мужчин, перебывавших в моей постели. Правда, список не слишком длинен, но мы с тобой прекрасно знаем, что в мире существует всего четыре типа женщин: девушка, жена, вдова, шлюха. Я принадлежу сразу к двум последним.
Он сжал ее лицо ладонями.
— Ты наслаждалась, впервые изменив мужу?
Она громко сглотнула, гордо подняла подбородок и вызывающе бросила:
— Нет, но я это сделала. И наслаждалась с двумя следующими любовниками.
— А если бы Майлз вернулся в твою постель; если бы выказал хотя бы малейшее огорчение твоими откровенными, почти публичными изменами; если бы проявил хоть какое-то желание выполнить супружеский долг и ублажить тебя, стала бы ты встречаться с этими мужчинами?
Последовало минутное молчание. Она подняла полные слез глаза.
— Я бы попыталась соблазнить тебя, Себастьян. Вместо ответа он схватил ее в объятия и с силой прижал к себе. От него пахло яблоневым деревом и дымом. А она спрятала лицо в грубой ткани его куртки, совсем не подобающей высокородному маркизу.
Прошло несколько минут, прежде чем он чуть отстранился и поцеловал ее в губы.
— Я должна идти, — всхлипнула Эсме. Себастьян кивнул.
— Я говорю это не из вожделения, но ты всегда можешь найти меня в хижине садовника на краю яблоневого сада.
— Ты живешь в хижине? Ты?!
— И мне это нравится. Но важнее всего, что я буду там, когда понадоблюсь тебе. Для чего угодно.
Она не смогла улыбнуться, потому что слезы снова покатились по щекам. Себастьян долго молчал, прежде чем сказать:
— Слава Богу, что я не женился на Джине. Но если бы и женился, все равно перебрался бы на край твоего яблоневого сада. И какой бы скандал разразился!
Она поднялась по замерзшему откосу сама. Не опираясь на его руку.
Глава 21
Кружок шитья собирается в доме леди Роулингс
Следующий день никак не наступал, а когда все же наступил, тянулся еле-еле. К четырем часам Джози так разволновалась, что не находила себе места. Бегала по комнате для игр с маленькой корзинкой на руке, пытаясь сложить в нее всех солдатиков, чтобы забрать их с собой вниз.
— Как по-вашему, мой брат уже в гостиной? — то и дело взвизгивала она. Сама мысль была такой восхитительной, что Джози продолжала метаться по комнате. Столь неприличное для леди поведение мигом вывело бы из себя прежнюю няню Пивз, но эта нянюшка просто погладила ее по голове и спросила, не хочет ли она посидеть на горшке, прежде чем идти пить чай.
Ее новая подруга Генриетта сидела рядом с тетей Эсме, и Джози так обрадовалась, что немного покружилась, прежде чем сделать два реверанса и вежливо поздороваться, как ее учили.
Потом Генриетта снова рассказала историю про заблудившиеся башмачки, а Джози съела семь лимонных пирожных, не чувствуя ни малейших признаков тошноты, так что, когда Аннабел унесли наверх спать, Джози попросилась посидеть еще немного. Получив разрешение, она тихо уселась перед Генриеттой и стала вынимать солдатиков из корзинки и располагать боевым строем.
— Где ты нашла эти игрушки? — резко спросила тетя Эсме, совсем как няня Пивз, всякий раз когда Аннабел рвало на нее.
Джози бросила на тетку быстрый взгляд, слегка подвинулась к Генриетте и пробормотала:
— Они были наверху. Няня разрешила поиграть с ними. Тетя Эсме ничего не сказала, а Генриетта погладила ее по голове и прошептала:
— Почему бы тебе не унести солдатиков обратно в детскую? Думаю, Аннабел уже соскучилась по тебе.
Джози не хуже остальных знала, что Аннабел еще спит, но все же принялась очень медленно класть солдатиков в корзинку. По одному. Потом взглянула в сторону дивана и увидела, что тетя Эсме снова плачет.
Впервые увидев тетку плачущей, Джози была сбита с толку, почти испугана. Но теперь достаточно хорошо узнала тетку, чтобы понять: плачет она часто. Поэтому Джози с видом мученицы сунула в корзинку последнего солдатика и присела в реверансе сначала перед теткой, потом перед Генриеттой, прошептав последней:
— Вы не могли бы навестить меня завтра? И снова рассказать историю заблудившихся башмачков?
И Генриетта улыбнулась и сказала, что все возможно, поэтому Джози не очень расстроилась, когда пришлось уйти наверх.
Женщины остались одни, и Генриетта мгновенно вручила Эсме платок. Она привыкла носить несколько в своем ридикюле. Эсме всхлипывала так сильно, что почти задыхалась, но, к счастью, Генриетта за последнюю неделю стала свидетельницей не менее двух подобных приступов и не боялась, что Эсме погибнет.
— М-мне т-так жаль… это с-солдатики моего брата. Няня, д-должно быть, привезла их с собой. Я с-столько лет их не видела.
— Я не знала, что у вас был брат.
— Его звали Бенджамин. Генриетта молча обняла Эсме за плечи.
— Мне очень жаль.
— Он умер в п-пять лет. Это было так давно. Мне не следовало бы плакать из-за этого. Просто увидела его оловянных солдатиков и не выдержала. — И она снова разрыдалась на плече Генриетты. — Раньше я никогда не плакала, — бормотала она. — Никогда. Даже на похоронах, хотя это был мой милый Бенджамин, моя куколка, и никто не любил его больше меня. Он был моим собственным.
— О, Эсме, мне действительно очень жаль, — повторила Генриетта, у которой тоже защипало глаза. — Это ужасно.
Но Эсме уже пришла в себя.
— Я так устала от всей этой скорби, — вздохнула она. — В жизни своей столько не плакала! Вы, возможно, мне не поверите, потому что мы знаем друг друга чуть больше месяца, но это правда. Я не плакса. Во всяком случае, в своем обычном состоянии.
— Нет ничего неприличного в слезах по ушедшему брату. Смерть любого ребенка — настоящий кошмар.
Эсме высморкала и без того красный нос и потянулась к лимонному пирожному, но обнаружила, что Джози успела съесть все. Генриетта передала ей поднос с желе.
— Я плачу по любому поводу. Утром разлила шоколад на постель и едва не разрыдалась из-за этого. Только и делаю, что ем и плачу. Простите, Генриетта. О чем мы говорили до того, как это случилось?
— О всякой чепухе.
— О нет. Я пыталась вытянуть из вас, что произошло с Дарби. В прошлый понедельник вы вышли из дома, весьма довольные друг другом, но за последние дни, похоже, не обменялись и двумя словами.
— Ну… разумеется, мы иногда разговариваем, — заверила Генриетта самым убедительным голосом. — Просто нам почти нечего сказать друг другу, но это вполне естественно, если интересы людей так различны.
— Совершенно ничего не понимаю. Я всегда неплохо разбиралась в людях и, простите за откровенность, была уверена, что вы очень друг другу подходите.
Генриетта совершенно не желала никаких разговоров по душам. Но что она могла ответить?
— Возможно, — пробормотала она, — но мне кажется, что вы неверно истолковали наш с мистером Дарби взаимный интерес.
— Видите ли, я даже ради спасения собственной жизни не способна сделать ровный шов, зато по праву могу похвалиться тем, что прекрасно понимаю мужчин, — заявила Эсме. — Более того, хорошо знаю Дарби. Когда я оставила вас в гостиной, у него был вид человека, собиравшегося украсть поцелуй. И, дорогая, я вращалась в обществе слишком много лет и целовала огромное количество мужчин, чтобы не распознать этот взгляд!
К счастью (или к несчастью, в зависимости как на это посмотреть), Генриетте не пришлось отвечать, поскольку в комнате, тараторя одновременно и наперебой, появились члены кружка шитья. Эсме с трудом поднялась и знаком велела Слоупу унести пустую тарелку, на которой прежде лежали лимонные пирожные. Генриетта тоже встала, чтобы приветствовать леди Уинифред, миссис Баррет-Дакрорк и, к собственному удивлению, свою мачеху Миллисент.
Генриетта немедленно поняла, почему Миллисент решила присоединиться к членам кружка. Мачеха никогда не посещала благотворительные мероприятия, раз и навсегда объявив их невыносимо скучными. Но присутствие Дарби в доме все изменило. Она, несомненно, хотела понаблюдать, как он ведет себя рядом с Генриеттой.
Миссис Кейбл немного опоздала и пришла, когда остальные дамы уже пили чай.
— Здравствуйте! Здравствуйте! — взвизгнула она, бегая по комнате и раздавая поцелуи.
Добравшись до Генриетты, она застыла и, подозрительно прищурившись, процедила:
— Ну и ну, леди Генриетта! Генриетта учтиво кивнула:
— Как приятно видеть вас, миссис Кейбл!
— Неужели? А вот я видела вас, только вы меня не соизволили заметить, — язвительно бросила миссис Кейбл, грозя ей пальцем.
Сердце Генриетты упало.
— О да, — продолжала миссис Кейбл с жестоким удовольствием фурии, которой не терпится поведать миру свеженькую сплетню. — Я была там!
— Там? Где именно?
— Как где? В своем дорожном экипаже, разумеется, — усмехнулась миссис Кейбл. — Мы собирались навестить мою сестру, которая живет всего в пяти милях отсюда, но мой муж всегда твердит: «Миссис Кейбл, никогда не лишайте себя удобств, если можете». Так я и поступила, дорогая моя. Велела запрячь лошадей в дорожный экипаж даже на такую короткую поездку.
Генриетта все еще непонимающе смотрела на нее, и миссис Кейбл медленно продолжила, наслаждаясь каждым мгновением:
— Так вот, я сидела в дорожном экипаже. Надеюсь, вы не обидитесь, леди Генриетта, если я посоветую вам быть более осмотрительной. Как говорится в послании к Титу, добродетельная женщина — та, которая благоразумна, целомудренна и занимается домом, — с легким раздражением пояснила миссис Кейбл. — Подумать только, что со мной в карете мог сидеть маленький ребенок. Или, не дай Господь, хотя бы моя племянница!
— Боюсь, я не… — начала Генриетта, но тут вмешалась мачеха:
— Миссис Кейбл, я позволю себе предположить, что вы стали свидетельницей того почтительного поцелуя, которым мистер Дарби наградил мою дочь?
— Совершенно верно! — кивнула миссис Кейбл, плюхнувшись в кресло. — Именно это я и наблюдала, но смею сказать, что поцелуй вряд ли можно назвать всего лишь почтительным.
Она мерзко захихикала. Все уставились на Генриетту, но тут же отвели глаза, как от зачумленной.
— Мистер Дарби просто не понял всех обстоятельств, — объявила Миллисент.
— Как по-вашему, мой брат уже в гостиной? — то и дело взвизгивала она. Сама мысль была такой восхитительной, что Джози продолжала метаться по комнате. Столь неприличное для леди поведение мигом вывело бы из себя прежнюю няню Пивз, но эта нянюшка просто погладила ее по голове и спросила, не хочет ли она посидеть на горшке, прежде чем идти пить чай.
Ее новая подруга Генриетта сидела рядом с тетей Эсме, и Джози так обрадовалась, что немного покружилась, прежде чем сделать два реверанса и вежливо поздороваться, как ее учили.
Потом Генриетта снова рассказала историю про заблудившиеся башмачки, а Джози съела семь лимонных пирожных, не чувствуя ни малейших признаков тошноты, так что, когда Аннабел унесли наверх спать, Джози попросилась посидеть еще немного. Получив разрешение, она тихо уселась перед Генриеттой и стала вынимать солдатиков из корзинки и располагать боевым строем.
— Где ты нашла эти игрушки? — резко спросила тетя Эсме, совсем как няня Пивз, всякий раз когда Аннабел рвало на нее.
Джози бросила на тетку быстрый взгляд, слегка подвинулась к Генриетте и пробормотала:
— Они были наверху. Няня разрешила поиграть с ними. Тетя Эсме ничего не сказала, а Генриетта погладила ее по голове и прошептала:
— Почему бы тебе не унести солдатиков обратно в детскую? Думаю, Аннабел уже соскучилась по тебе.
Джози не хуже остальных знала, что Аннабел еще спит, но все же принялась очень медленно класть солдатиков в корзинку. По одному. Потом взглянула в сторону дивана и увидела, что тетя Эсме снова плачет.
Впервые увидев тетку плачущей, Джози была сбита с толку, почти испугана. Но теперь достаточно хорошо узнала тетку, чтобы понять: плачет она часто. Поэтому Джози с видом мученицы сунула в корзинку последнего солдатика и присела в реверансе сначала перед теткой, потом перед Генриеттой, прошептав последней:
— Вы не могли бы навестить меня завтра? И снова рассказать историю заблудившихся башмачков?
И Генриетта улыбнулась и сказала, что все возможно, поэтому Джози не очень расстроилась, когда пришлось уйти наверх.
Женщины остались одни, и Генриетта мгновенно вручила Эсме платок. Она привыкла носить несколько в своем ридикюле. Эсме всхлипывала так сильно, что почти задыхалась, но, к счастью, Генриетта за последнюю неделю стала свидетельницей не менее двух подобных приступов и не боялась, что Эсме погибнет.
— М-мне т-так жаль… это с-солдатики моего брата. Няня, д-должно быть, привезла их с собой. Я с-столько лет их не видела.
— Я не знала, что у вас был брат.
— Его звали Бенджамин. Генриетта молча обняла Эсме за плечи.
— Мне очень жаль.
— Он умер в п-пять лет. Это было так давно. Мне не следовало бы плакать из-за этого. Просто увидела его оловянных солдатиков и не выдержала. — И она снова разрыдалась на плече Генриетты. — Раньше я никогда не плакала, — бормотала она. — Никогда. Даже на похоронах, хотя это был мой милый Бенджамин, моя куколка, и никто не любил его больше меня. Он был моим собственным.
— О, Эсме, мне действительно очень жаль, — повторила Генриетта, у которой тоже защипало глаза. — Это ужасно.
Но Эсме уже пришла в себя.
— Я так устала от всей этой скорби, — вздохнула она. — В жизни своей столько не плакала! Вы, возможно, мне не поверите, потому что мы знаем друг друга чуть больше месяца, но это правда. Я не плакса. Во всяком случае, в своем обычном состоянии.
— Нет ничего неприличного в слезах по ушедшему брату. Смерть любого ребенка — настоящий кошмар.
Эсме высморкала и без того красный нос и потянулась к лимонному пирожному, но обнаружила, что Джози успела съесть все. Генриетта передала ей поднос с желе.
— Я плачу по любому поводу. Утром разлила шоколад на постель и едва не разрыдалась из-за этого. Только и делаю, что ем и плачу. Простите, Генриетта. О чем мы говорили до того, как это случилось?
— О всякой чепухе.
— О нет. Я пыталась вытянуть из вас, что произошло с Дарби. В прошлый понедельник вы вышли из дома, весьма довольные друг другом, но за последние дни, похоже, не обменялись и двумя словами.
— Ну… разумеется, мы иногда разговариваем, — заверила Генриетта самым убедительным голосом. — Просто нам почти нечего сказать друг другу, но это вполне естественно, если интересы людей так различны.
— Совершенно ничего не понимаю. Я всегда неплохо разбиралась в людях и, простите за откровенность, была уверена, что вы очень друг другу подходите.
Генриетта совершенно не желала никаких разговоров по душам. Но что она могла ответить?
— Возможно, — пробормотала она, — но мне кажется, что вы неверно истолковали наш с мистером Дарби взаимный интерес.
— Видите ли, я даже ради спасения собственной жизни не способна сделать ровный шов, зато по праву могу похвалиться тем, что прекрасно понимаю мужчин, — заявила Эсме. — Более того, хорошо знаю Дарби. Когда я оставила вас в гостиной, у него был вид человека, собиравшегося украсть поцелуй. И, дорогая, я вращалась в обществе слишком много лет и целовала огромное количество мужчин, чтобы не распознать этот взгляд!
К счастью (или к несчастью, в зависимости как на это посмотреть), Генриетте не пришлось отвечать, поскольку в комнате, тараторя одновременно и наперебой, появились члены кружка шитья. Эсме с трудом поднялась и знаком велела Слоупу унести пустую тарелку, на которой прежде лежали лимонные пирожные. Генриетта тоже встала, чтобы приветствовать леди Уинифред, миссис Баррет-Дакрорк и, к собственному удивлению, свою мачеху Миллисент.
Генриетта немедленно поняла, почему Миллисент решила присоединиться к членам кружка. Мачеха никогда не посещала благотворительные мероприятия, раз и навсегда объявив их невыносимо скучными. Но присутствие Дарби в доме все изменило. Она, несомненно, хотела понаблюдать, как он ведет себя рядом с Генриеттой.
Миссис Кейбл немного опоздала и пришла, когда остальные дамы уже пили чай.
— Здравствуйте! Здравствуйте! — взвизгнула она, бегая по комнате и раздавая поцелуи.
Добравшись до Генриетты, она застыла и, подозрительно прищурившись, процедила:
— Ну и ну, леди Генриетта! Генриетта учтиво кивнула:
— Как приятно видеть вас, миссис Кейбл!
— Неужели? А вот я видела вас, только вы меня не соизволили заметить, — язвительно бросила миссис Кейбл, грозя ей пальцем.
Сердце Генриетты упало.
— О да, — продолжала миссис Кейбл с жестоким удовольствием фурии, которой не терпится поведать миру свеженькую сплетню. — Я была там!
— Там? Где именно?
— Как где? В своем дорожном экипаже, разумеется, — усмехнулась миссис Кейбл. — Мы собирались навестить мою сестру, которая живет всего в пяти милях отсюда, но мой муж всегда твердит: «Миссис Кейбл, никогда не лишайте себя удобств, если можете». Так я и поступила, дорогая моя. Велела запрячь лошадей в дорожный экипаж даже на такую короткую поездку.
Генриетта все еще непонимающе смотрела на нее, и миссис Кейбл медленно продолжила, наслаждаясь каждым мгновением:
— Так вот, я сидела в дорожном экипаже. Надеюсь, вы не обидитесь, леди Генриетта, если я посоветую вам быть более осмотрительной. Как говорится в послании к Титу, добродетельная женщина — та, которая благоразумна, целомудренна и занимается домом, — с легким раздражением пояснила миссис Кейбл. — Подумать только, что со мной в карете мог сидеть маленький ребенок. Или, не дай Господь, хотя бы моя племянница!
— Боюсь, я не… — начала Генриетта, но тут вмешалась мачеха:
— Миссис Кейбл, я позволю себе предположить, что вы стали свидетельницей того почтительного поцелуя, которым мистер Дарби наградил мою дочь?
— Совершенно верно! — кивнула миссис Кейбл, плюхнувшись в кресло. — Именно это я и наблюдала, но смею сказать, что поцелуй вряд ли можно назвать всего лишь почтительным.
Она мерзко захихикала. Все уставились на Генриетту, но тут же отвели глаза, как от зачумленной.
— Мистер Дарби просто не понял всех обстоятельств, — объявила Миллисент.