Хобарт теперь понял, что отверстие было оставлено не для дождя, а для того, чтобы прохладный ночной воздух входил внутрь и задерживался там в течение жаркого дня, при этом двор превращался в приятное рабочее помещение.
Принесли ли испанцы имплювиум индейцам или же древние индейцы придумали его сами? Как бы то ни было, но индейская архитектура осталась непонятой для янки, строивших дома, где пустынная жара сирокко гуляла из окна в окно, иссушая и тело, и душу янки, если таковая у них только имелась. Хобарт купил себе билет до Канзас-сити. Там-то он и встретился с Миссури как раз в паводок. Он и представить себе не мог такой величавой реки. Впадала ли она в море? Нет, в Миссисипи. Но люди на берегах Миссури утверждали, что именно она была настоящей рекой, а Миссисипи в верховьях лишь приток. Были случаи, когда в людей стреляли, если те сомневались в этом.
Хобарт быстро устроился на скотобойню. Он работал с книгами под отчаянный визг свиней, которых гнали по конвейеру на убой, и которые прекрасно сознавали свою судьбу. Платили ему хорошо, начальник был любезен и доброжелателен. Но поросячий визг Хобарт не переносил. И он поехал дальше в Омаху. Строго говоря, город ещё только обретал очертания большого города, но для быстрорастущего населения он уже представлялся столицей.
Хобарт устроился на мельницу. Это было несравненно лучше, чем слушать весь день невыносимый свинячий визг. Но на мельнице было пыльно. Мучная пыль проникала даже в контору хозяина, где Хобарт выполнял обязанности конторщика. Дверь в основную контору была верхом плотницкого искусства, но пыль всё-таки просачивалась и туда. Чистая пыль, говаривал босс, и питательная. Когда работаешь здесь, не надо так много тратить на пропитание.
Больше всего Хобарту нравилось географическое положение Омахи. На востоке этот район представляли себе как безбрежное пространство почти плоской равнины, безлесной, без собственного лица, бесконечно монотонной. Окрестности же Омахи были ничуть не похожи на это. Река, широко разливавшаяся в паводок, летом бежала в своём глубоком русле, милостиво открывая солнцу низкие равнины с поникшим ивняком. У реки была переменной ширины пойма, которую окаймляли длинные невысокие холмы, изредка перерезанные ручьями с более высоких прерий глубинки.
На склонах холмов и в долинах были значительные участки, покрытые лесом.
Несомненно, прерии Небраски и Айовы были практически непрерывны, а русло Миссури всего лишь немного ниже уровня почвы. Но у Миссури было стремление врезаться поглубже, и она всё время старалась выполнить это. Её также не удовлетворяло своё русло. Она яростно бросалась на один из берегов, подмывала землю до тех пор, пока та не обрушивалась, а затем выбрасывала наносы на другом берегу.
Именно в результате этого процесса были так сильно изрезаны холмы, усеявшие пойму.
После обеда в субботу Хобарт нанимал в конюшне лошадь и отправлялся верхом по окрестностям. Если ехать вверх по небольшой долине, то скоро окажешься сначала между крутыми, поросшими травой холмами, которые становились всё ниже и более пологими по мере продвижения вперёд, и в конце концов переходили в волнистую прерию.
Иногда Хобарт выезжал из Омахи поездом на север или на юг и затем брал лошадь в городке у реки. Он настоятельно искал клочок земли, который мог бы назвать своим. Но почти вся земля в поречных графствах была уже роздана под усадьбы. А может быть есть где-нибудь хоть уголок, который ещё никто не взял? Он спрашивал об этом в одном городке за другим. Наконец он набрёл на перспективный участок.
- Езжайте с милю на север до четырёх углов. Затем сверните по дороге на запад, проедете около двух миль, туда, где дорога вьётся вдоль лакотского оврага. Надо проехать около трёх миль, там вы увидите очень холмистую местность. Это небольшая долина, по которой проходит овраг, там есть два крутых холма по обе стороны от дороги и оврага. Никто не хочет брать этот участок. На нём нельзя обеспечить себе пропитание. Но если вам просто нужен участок для проживания, то он может вам понравиться.
Хобарт нашёл это место, и оно ему понравилось. Да, это было очень неудобное место. Одним углом участок поднимался до самой вершины высокого холма, по крайней мере шестьдесят акров из ста шестидесяти нельзя будет обрабатывать. На другой стороне долины он также доходил до середины такого же крутого холма, долой ещё сорок акров. Оставшиеся шестьдесят акров были прорезаны зигзагом оврагом с ручьём, а боковые овраги были забиты деревьями, по большей части красным дубом, который ни на что не годился, кроме как на дрова, изредка попадался чёрный орешник и небольшие рощи липы. Это занимало ещё двадцать акров из шестидесяти в долине. Дорога, проходившая по нижнему склону одного из холмов, съедала ещё десять акров. Оставалось тридцать акров полуостровками между основным оврагом и его отрогами. Почва, как это было видно по берегам оврагов, представляла собой чёрный суглинок толщиной в десять футов, а трава и кустарник на поверхности обещали большое плодородие. Но там не было места для прямоугольного поля, такого, какие нравятся фермерам, даже небольшого. Все небольшие полуостровки были очень искривлены, что для пахаря было очень неудобно.
И всё же, там было два полуострова, каждый площадью примерно в пять акров, к счастью, на одной и той же стороне оврага. Можно устроить чудный огородик и насажать столько картошки, сколько ему понадобится, а также кукурузы вдоволь для самого себя, для лошади и пары молочных коров. На другом можно будет собрать достаточно сена для лошади и коров. А пастбища было гораздо больше, чем ему было нужно. У него было достаточно денег на то, чтобы построить себе хижину и сараи для скотины с некоторым резервом, на который можно прожить до тех пор, пока ферма практически не перейдёт на самообеспечение.
Вернувшись в Омаху, он отправился в государственное землеустроительное управление и подал прошение о выделении участка.
Раньше Хобарт нередко задумывался о жизни земледельца-отшельника. Но лишь только теперь эта идея обрела определенные, чёткие формы. Он безнадёжно влюбился и теперь пылко решил вернуться к природе и спокойствию духа.
Элис Макдональд была учительницей. Они с Хобартом сидели за одним столом в пансионате. Вначале Хобарт почти не обращал на неё внимания. Она не была красавицей. Она унаследовала от своих шотландских предков смуглый цвет лица, почти совсем тёмный, а на верхней губе у неё была слабая темная полоска. У неё были черные, блестящие при свете лампы волосы, глаза настолько темно-карие, что можно было назвать их черными. В них струился свет, тёплый свет доброты, веры, преданности.
Элис первой сделала шаг к знакомству. Она застенчиво попросила Хобарта проводить её в церковь. Предполагалось выступление известного проповедника, приехавшего с востока. Хобарт никогда не был усердным прихожанином, но не мог отклонить такое скромное приглашение.
Проповедь была красноречивой и страстной, но по мнению Хобарта, безграмотной. Но она глубоко взволновала Элис. В некоторых местах проповеди она даже прослезилась. Она чувствовала, что Хобарта это совсем не трогает. Это огорчало её, и она чувствовала себя неловко. Она была так очаровательна в своём религиозном порыве.
После этого Элис показалось, что на ней лежит миссия по привлечению души Хобарта ближе к истинной религии. Хобарт всегда чурался евангелических усилий, направленных на него. Но забота Элис о его душе всё-таки льстила ему.
С тех пор, как он улизнул от Милдред, он усердно перечитывал классиков. Сейчас он читал философское эссе Цицерона и сравнивал его с Сенекой. Почему же Сенека подошёл гораздо ближе к грекам? Не потому ли, что латинский язык становился всё более утончённым при империи?
Так как обеды в пансионате иногда задерживались, Хобарт приносил с собой в гостиную книгу.
- Что вы читаете? - спросила Элис.
- Цицерона.
Она взяла книгу у него из рук.
- Латынь? - спросила она.
- Да.
- А зачем вы читаете на латыни, когда на английском языке так много хороших книг?
- Например?
- Ну, Милтон, Джереми Тэйлор, хотя бы Джон Баньян. Как давно вы читали "Записки пилигрима"?
- Я очень сожалею, но я не читал их вовсе.
- Я принесу вам свой экземпляр.
Он прочитал её, с удовольствием. Из-за языка.
- Как вы можете так относиться к латыни? - однажды спросил её Хобарт. Ведь в течение многих веков латинская Библия была единственной библией в западной Европе.
- Это была не настоящая библия. Это была католическая библия.
- А наша английская библия - настоящая?
- Да. Она была подготовлена настоящими христианами, преданными учёными, вдохновлёнными Господом, так же, как пророки и святые. Католическая же библия была подготовлена священниками во славу церкви, а не во славу Бога.
Её нетерпимость к католической церкви была безмерна. Она воспринимала святую инквизицию, святого Варфоломея и кровавую королеву Марию как современность.
Хобарт мог спорить, что эти ужасные преступления были плодом жестокого века, когда протестанты тоже преследовали и убивали.
- Мы каемся в этом, а они - нет.
Элис и Милдред большей частью были полная противоположность. Милдред была красива, но не мила. Элис же была мила, но некрасива. Когда Хобарт был вдали от Милдред и вызывал в памяти её прекрасный образ, ему казалось, что он влюблён в неё. Когда он был вдали от Элис и думал о её нетерпимости, её чрезмерном религиозном пыле, её осуждении его научных интересов, он чувствовал, что не любит её. Когда же он был с ней рядом, то знал, что влюблён. Она тоже была влюблена, и он знал об этом. Они никогда не говорили о любви. Он ни разу не пытался поцеловать её. Но они уже считали, что соединились на всю жизнь. У Элис первой сорвались с губ слова "когда мы поженимся." Она даже этого не заметила.
Хобарт же заметил, и от этих слов у него застучало сердце.
На уме у Элис было нечто такое, что подымалось между ними как пелена. Иногда в субботу вечером она говорила: "Пойдём погуляем. Я хотела бы поговорить с тобой кое о чём". Но это "кое-о-чём" так и не находило своего выражения.
В церкви было назначено выступление декана местного медицинского колледжа на тему о медиках-миссионерах. Он был очень велеречив.
- Мы предлагаем практический курс. Мы знаем, что у студентов нет лишнего времени. Мы не требуем многолетней подготовки. Любой умный мужчина (или женщина)
может достаточно освоить искусство медицины, чтобы выполнять полезную работу. Мы не убиваем память студента, заставляя его запоминать медицинские сведения времён Гиппократа, Галена и Парацельса. Есть пятнадцать-двадцать лекарств, которыми можно обойтись практически во всех случаях, и студент обязан их знать. Мы не делаем различий между хирургией и терапией. Наши студенты должны научиться вправлять кости или же ампутировать конечности, коль так нужно. Мы не увлекаемся модными болезнями.
Медицинские школы на востоке заставляют студента месяцами работать над какой-нибудь кукарекией, которая встречается раз в десять лет в пределах тысячи миль. Но есть десять болезней, с которыми врач сталкивается ежегодно, и наши студенты обязаны их знать. Мы выпускаем их за два года, и они готовы практиковать божественное искусство исцеления.
Хобарту это было не по душе. Элис же была в восторге.
- О чём я хотела с тобой поговорить, и всё считала, что время ещё не подошло, так это о наших планах на жизнь. Я собираюсь учительствовать ещё один год, чтобы подзаработать побольше денег, и затем поступить на год на учёбу в качестве медицинской сестры. Я собираюсь поехать в Африку. На реку Замбези, по следам дорогого доктора Ливингстона, величайшего человека нашего времени. Ты понимаешь, а ты за два года мог бы получить медицинский диплом, и мы поедем вместе, ты - доктором, а я - сестрой.
- Элис, дорогая, у тебя великолепная идея, но она слишком грандиозна для меня. Я не могу стать доктором. У хорошего врача должно быть шестое чувство, иначе он никуда не годится как диагност. У меня же нет этого шестого чувства. У него должно быть всепроникающее чувство любви к людям. У меня его нет. Я люблю людей и желаю им добра, но я предрасположен к одиночеству. Мне даже трудно жить в среде наших местных варваров. Я умру, если мне придётся жить среди дикарей. Если ты так уж настаиваешь, то я буду изучать медицину и стану врачом, а ты будешь у меня медсестрой. Но на реке Миссури, а не Замбези. Докторам и здесь предостаточно работы.
- Хобарт, милый. Я так и знала, что сначала ты именно так и подумаешь. Я проплакала всю ночь. Я уж хотела отказаться от Африки и остаться здесь с тобой.
Но не могу. У меня был зов. Я его отчётливо слышала. Он до сих пор звучит у меня в ушах. Я буду несчастной на всю жизнь, если не последую ему. И не телесное исцеление этих бедных язычников влечёт меня больше всего. Исцеление души. Врачи и сёстры могут донести им свет христианской религии. Подумай только, бедные души навеки обречены только потому, что никогда не видели света.
- Следует ли нам верить этому?
- Да. В Библии ясно сказано, что есть только один путь к спасению, христианский путь. Если ты не можешь поехать со мной, мне придётся ехать одной. Подумай об этом хорошенько, а утром скажешь мне. Если ты не сможешь поехать со мной, то нам придётся расстаться. Я не могу уйти из школы, а ты можешь уехать из Омахи.
Он не может ехать. Африка. Нет, нет.
Временами он чуть ли не сердился. Может ли женщина рассматривать мужчину лишь как инструмент для достижения своих амбиций? Именно так относилась к нему Милдред, и Элис тоже. У неё гораздо более благородное призвание, но для него, такого, каким он был, места не оставалось. Но преобладало у него всё же чувство глубочайшей скорби. Он ведь любил её, и теперь терял.
На следующий день, когда они встретились, в глазах у неё был вопрос отчаяния. Он отрицательно покачал головой. Она поцеловала его и убежала к себе в комнату.
Хобарт подал заявление об увольнении на мельнице, упаковал свои вещи и отправился в Янктон, на территории Дакоты.
Он твёрдо решил: больше никаких любовных историй. Он устроится в усадьбе холостяком на всю жизнь. Попробует ещё разок поискать способ жить немногим и найти это немногое, не становясь при этом рабом своих плотских потребностей. Он уже давно считал, что индейцы ближе всего подошли к этому секрету по сравнению с остальными. Его разочаровали индейцы на юго-западе. Но ведь их лишили наличных жизненных ресурсов сначала испанцы в течение полутораста лет, а после этого янки. Он попытает счастья у индейцев прерий, в племенах Сиу и Блэкфут. История их зависимости не так уж долга.
В Янктоне он узнал, что надо проехать всего лишь двадцать пять миль вверх по реке, и встретишь лагерь Сиу. Ему придётся нанять бричку, чтобы добраться до небольшого городка, где можно будет найти кого-нибудь, чтобы переправиться через реку. Там находится другой городок и индейский лагерь примерно в двух милях вверх по реке.
На реке была большая вода и быстрое течение. Полукровке, который перевозил его через реку, приходилось поворачивать нос лодки вверх по течению и перемещаться в сторону небольшими рывками. Наконец он перебрался на другой берег. Всё поселение состояло из нескольких некрашеных лачуг, торговой лавки и двух трактиров:
"Первый шанс" и "Последний шанс".
Хобарт поинтересовался в лавке, как ему проехать дальше в лагерь индейцев.
- Просто иди туда и скажи "Здрась" первому встречному. Он ответит "Здрась" и подозрительно посмотрит на тебя. Они не любят белых. Но там есть один индеец, который учился на востоке в колледже и хорошо говорит по-английски. Хоть он тоже не любит белых, как и все индейцы, но он всё-таки поговорит с тобой.
Индейский лагерь состоял примерно из двадцати шатров-вигвамов, которые были расположены как бы по кругу. Вокруг бегали индейские ребятишки, но при появлении Хобарта все они исчезли. На земле в тени шатра сидел очень дряхлый старик.
Хобарт подошёл к нему и сказал: "Здрась".
Старик не очень дружелюбно осмотрел его иответил: "Здрась". Затем он сделал знак Хобарту сесть. Хобарт стал объяснять ему цель своего посещения. Старик покачал головой. Он позвал индейца, который выходил из шатра. Вскоре к ним подошёл другой молодой высокий индеец.
- Добрый день, сэр. Вы от властей?
- Нет. Я учёный. Хотел бы знать, как вы тут живёте. Надеюсь вы позволите мне погостить тут денёк-другой.
Хорошо. Утром я вам всё покажу. Я устрою вам палатку для ночлега, и вы поужинаете с нами. Чем богаты, тем и рады, на ужин у нас будет похлёбка. Всего доброго.
Индеец живо ушёл прочь. Он был вежлив, но выражение лица у него было далеко не сердечное. Хобарт чувствовал себя неловко. Что делать дальше? Индейцы, несомненно, ожидали платы за гостеприимство. Хобарт вынул из кармана три серебряных доллара и предложил их старику, который посмотрел на них и покачал головой. Но затем он пронзительно посмотрел на Хобарта, поднёс руку ко рту и сделал глотательное движение.
Виски! Продавать виски индейцу было преступлением. Просто дать виски индейцу тоже, вероятно, было незаконно. Но у Хобарта возникло какое-то чувство почтительности к этому старику. Почему бы ему не просветлить несколько тусклых часов уходящей жизни? Закон ведь, как правило, смотрит на это сквозь пальцы.
Хобарт встал и показал в направлении посёлка, а затем на место, где только что сидел. Старик кивнул.
Хозяин таверны "Первый шанс" спал в кресле, вокруг него гудели мухи. Хобарт быстренько осмотрел бутылки на полке позади бара. Там стояли бутылки с изысканными этикетками, которые без сомнения по нескольку раз наполнялись бывшим тогда в ходу контрабандным неочищенным виски. Но там была и одна засиженная мухами бутылка "Ангус". Хобарт прошёл за бар. "Ангус Макдугал лимитед. Глазго.
Шотландия". Хобарт обследовал пробку. Она была старой и заплесневелой, но явно не тронутой.
Хобарт разбудил продавца, который сел прямо и протёр глаза.
- Мне нужна вот эта бутылка виски "Ангус".
- Десять долларов.
- Да ты в своём уме? Беру за пять.
- Ни за что. Десять долларов.
- Послушай, друг, ты заплатил за неё два доллара, года четыре-пять назад, ещё до того, как закрыли канадскую границу. Ты воображаешь, что можешь получить на ней доход в четыреста процентов. Не получится. Да в округе на сто миль нет такого человека, который заплатит тебе десять долларов за бутылку шотландского. Это у тебя мертвый капитал. Пять долларов живого капитала стоит больше, чем десять мёртвого.
- Скажешь тоже.
- Конечно. На пять долларов ты сможешь купить два галлона бурды, которую ты используешь на долив. Сто десятицентовых порций составляют галлон. Пойми, ведь я даю тебе пятнадцать долларов за то, что продашь мне.
Продавец внимательно посмотрел на него. - Ты что, тоже торгуешь?
- Если и да, то я не говорю об этом, когда нахожусь в отъезде. Также и ты. Когда ты едешь в Су-Сити, ты ведь выдаёшь себя за торговца скобяным товаром. Продавец рассмеялся. - Нет, одеждой и головными уборами. Да и не так уж важно, кем бы я не назывался.
- Ну так давай не будем больше торговаться. Давай бутылку, держи пятёрку.
Продавец снял бутылку, нежно посмотрел на неё, поколебался несколько мгновений и подал её Хобарту.
- Бери и катись ко всем чертям. Разбойник ты, с большой дороги.
Ничего себе разговорчики с хорошим покупателем. Вот тебе пять долларов. Но мне нужен и штопор.
Продавец пошарил в столе и достал небольшой штопор, такой, какие дают бесплатно дюжинами при торговле спиртным.
- Двадцать пять центов.
- Нет, это приложение к товару. - Хобарт положил штопор в карман, сунул бутылку во внутренний карман пальто.
- Заходи ещё.
- Обязательно.
Старый индеец встретил Хобарта выжидательным взглядом. Хобарт сел на землю рядом с ним и осмотрелся вокруг, чтобы никого не было. Затем вынул бутылку из кармана пальто и поддал её индейцу, который погладил её, внимательно оглядел и показал на пробку. Хобарт достал штопор. Старик отдал ему бутылку. Хобарт вынул пробку и вернул старику бутылку и пробку. Старик запрокинул голову, приставил бутылку к губам и хлебнул - раз, два, три. Затем он воткнул пробку назад, спрятал бутылку под одеяло и блаженно заулыбался. Подошла какая-то женщина с двумя мисками коричневатой похлёбки, одна - старику, другая - Хобарту. Помешивая ложкой, Хобарт выяснил, что похлёбка была из больших коричневых бобов, кусочков мяса, каких-то овощей, которые он принял за тыкву, какие-то волокна, которые, как выяснилось позже, оказались кабачками и какое-то количество жесткой кукурузы.
Это было спартанское блюдо, в которое не мешало бы добавить соли. Но оно было питательным, и когда Хобарт опорожнил миску, он почувствовал себя сытым.
Старик показал на один из шатров и закрыл глаза. Он, казалось, говорил, что пора отдыхать. Хобарт пошёл к этому шатру и увидел, что на земле ему приготовили два одеяла. Он устал и крепко уснул до рассвета, когда женщина принесла ему миску с такой же похлёбкой.
Пола шатра приподнялась. Молодой индеец, говоривший по-английски, кивнул ему.
- Вы готовы к осмотру?
- Да.
- Вы понравились вождю, и он приказал мне показать вам всё, что захотите, и рассказать вам обо всём.
- Очень мило с его стороны. Этот старик и есть вождь?
- В своё время он был великим воином и большим охотником. Он добывал столько бизонов, сколько не мог добыть никто в племени. Вы ведь дали ему бутылку виски, не так ли? Вы знали, что так можно завоевать его расположение.
- Я не пытался задобрить его. Да и не знал, что он вождь. Я увидел в нём милого старичка, похожего на друга, который был у меня на востоке, восьмидесяти лет, глаза и память у него уже сдавали. А после стакана шотландского к нему снова возвращалась жизнь. Ваш вождь знаками попросил меня достать ему выпить. Мог ли я отказать?
- Наш вождь - индеец. Ваш друг был белым человеком.
- Да разве в восемьдесят лет есть ли какая-нибудь разница?
- Возможно и нет. Может быть разница существует лишь в наши годы.
- Да вряд ли есть разница и здесь.
Они проходили мимо каких-то огородов с небольшими террасами футах в пяти над поверхностью земли. На каждой из них было две-три девушки, которые монотонно пели.
- Это наши кукурузные делянки. Кукуруза уже проросла, а вместе с ней посажены и бобы. Они не мешают друг другу. А чуть подальше увидите землю, сплошь покрытую стеблями тыквы. Они не дают земле высыхать. Так что, как видите, мы получаем три урожая на одном и том же участке.
- Хотелось бы сходить на эти огороды и посмотреть, как они засажены.
- Нельзя. Женщины считают, что кукурузе повредит, если мужчина ступит на эту землю. Эти огороды - чисто женское дело. Они носят ил с берега реки, сажают кукурузу, бобы и тыкву, выпалывают сорняки. И урожай тоже убирают сами. Они не позволяют мужчинам вмешиваться. Белые считают, что мужчины-индейцы закабаляют женщин и заставляют их делать всю работу. Но именно женщины вбили себе в голову, что кукуруза - это женская работа. Вон девушки на террасах поют. Они считают, что от песен кукуруза растёт лучше. И кукурузе должны петь именно молоденькие девушки, а не замужние женщины. Если будут петь мальчики, то считается, что она расти не будет.
- Странно как-то, - сказал Хобарт, - что предрассудки так укоренились за несколько десятилетий с тех пор, как индейцы стали разводить огороды. Ведь у них не было огородов, когда индейцы питались в основном мясом бизонов, не так ли?
Да никогда они не питались только мясом бизонов, и всегда у них были огороды.
Очень трудно было убивать бизонов стрелами. А бизоны всегда держались стадами и уходили на большие расстояния. Индейскому племени надо было кочевать сотни миль, чтобы найти бизона. Конечно, когда они добывали бизона, то ели мяса вдоволь. Но большая часть туши высушивалась, и из него варили похлёбку подобную той, что вы уже ели. Теперь власти дают нам говядину, но недостаточно. И всё же женщины стараются засушить её как можно больше.
На востоке добрые люди говорят о том, что индейцы голодают. Но индейцы никогда не голодали. Они, если подожмёт, могут перейти на подножный корм, дикие фрукты, желуди, косточки диких слив. Европейцы питались этим во время голода и заболевали. Индейцы дробят желуди и косточки слив и моют их в воде с древесной золой. При этом из них вымываются яды, и пища становится съедобной. Я могу показать вам штук двадцать диких растений, которые при необходимости можно использовать в пищу.
- Надеюсь, нет предрассудков, - сказал Хобарт, - мешающих людям собирать дикие растения в пищу.
- Нет, таких нет. Белые считают, что индейцы ленивы. Но это не так. Они работают даже очень усердно, если убеждены, что это надо сделать. Вождь послал шестерых юношей, чтобы добыть вам молодую антилопу на ужин. Они её и добудут, но им придётся прошагать или пробежать для этого тридцать или сорок миль.
- Жаль, что я причиняю такие неудобства.
- Да они рады сделать это.
Они отдохнули под деревом.
- Скажите, - спросил Хобарт, - откуда у вас такой чистый английский язык?
Принесли ли испанцы имплювиум индейцам или же древние индейцы придумали его сами? Как бы то ни было, но индейская архитектура осталась непонятой для янки, строивших дома, где пустынная жара сирокко гуляла из окна в окно, иссушая и тело, и душу янки, если таковая у них только имелась. Хобарт купил себе билет до Канзас-сити. Там-то он и встретился с Миссури как раз в паводок. Он и представить себе не мог такой величавой реки. Впадала ли она в море? Нет, в Миссисипи. Но люди на берегах Миссури утверждали, что именно она была настоящей рекой, а Миссисипи в верховьях лишь приток. Были случаи, когда в людей стреляли, если те сомневались в этом.
Хобарт быстро устроился на скотобойню. Он работал с книгами под отчаянный визг свиней, которых гнали по конвейеру на убой, и которые прекрасно сознавали свою судьбу. Платили ему хорошо, начальник был любезен и доброжелателен. Но поросячий визг Хобарт не переносил. И он поехал дальше в Омаху. Строго говоря, город ещё только обретал очертания большого города, но для быстрорастущего населения он уже представлялся столицей.
Хобарт устроился на мельницу. Это было несравненно лучше, чем слушать весь день невыносимый свинячий визг. Но на мельнице было пыльно. Мучная пыль проникала даже в контору хозяина, где Хобарт выполнял обязанности конторщика. Дверь в основную контору была верхом плотницкого искусства, но пыль всё-таки просачивалась и туда. Чистая пыль, говаривал босс, и питательная. Когда работаешь здесь, не надо так много тратить на пропитание.
Больше всего Хобарту нравилось географическое положение Омахи. На востоке этот район представляли себе как безбрежное пространство почти плоской равнины, безлесной, без собственного лица, бесконечно монотонной. Окрестности же Омахи были ничуть не похожи на это. Река, широко разливавшаяся в паводок, летом бежала в своём глубоком русле, милостиво открывая солнцу низкие равнины с поникшим ивняком. У реки была переменной ширины пойма, которую окаймляли длинные невысокие холмы, изредка перерезанные ручьями с более высоких прерий глубинки.
На склонах холмов и в долинах были значительные участки, покрытые лесом.
Несомненно, прерии Небраски и Айовы были практически непрерывны, а русло Миссури всего лишь немного ниже уровня почвы. Но у Миссури было стремление врезаться поглубже, и она всё время старалась выполнить это. Её также не удовлетворяло своё русло. Она яростно бросалась на один из берегов, подмывала землю до тех пор, пока та не обрушивалась, а затем выбрасывала наносы на другом берегу.
Именно в результате этого процесса были так сильно изрезаны холмы, усеявшие пойму.
После обеда в субботу Хобарт нанимал в конюшне лошадь и отправлялся верхом по окрестностям. Если ехать вверх по небольшой долине, то скоро окажешься сначала между крутыми, поросшими травой холмами, которые становились всё ниже и более пологими по мере продвижения вперёд, и в конце концов переходили в волнистую прерию.
Иногда Хобарт выезжал из Омахи поездом на север или на юг и затем брал лошадь в городке у реки. Он настоятельно искал клочок земли, который мог бы назвать своим. Но почти вся земля в поречных графствах была уже роздана под усадьбы. А может быть есть где-нибудь хоть уголок, который ещё никто не взял? Он спрашивал об этом в одном городке за другим. Наконец он набрёл на перспективный участок.
- Езжайте с милю на север до четырёх углов. Затем сверните по дороге на запад, проедете около двух миль, туда, где дорога вьётся вдоль лакотского оврага. Надо проехать около трёх миль, там вы увидите очень холмистую местность. Это небольшая долина, по которой проходит овраг, там есть два крутых холма по обе стороны от дороги и оврага. Никто не хочет брать этот участок. На нём нельзя обеспечить себе пропитание. Но если вам просто нужен участок для проживания, то он может вам понравиться.
Хобарт нашёл это место, и оно ему понравилось. Да, это было очень неудобное место. Одним углом участок поднимался до самой вершины высокого холма, по крайней мере шестьдесят акров из ста шестидесяти нельзя будет обрабатывать. На другой стороне долины он также доходил до середины такого же крутого холма, долой ещё сорок акров. Оставшиеся шестьдесят акров были прорезаны зигзагом оврагом с ручьём, а боковые овраги были забиты деревьями, по большей части красным дубом, который ни на что не годился, кроме как на дрова, изредка попадался чёрный орешник и небольшие рощи липы. Это занимало ещё двадцать акров из шестидесяти в долине. Дорога, проходившая по нижнему склону одного из холмов, съедала ещё десять акров. Оставалось тридцать акров полуостровками между основным оврагом и его отрогами. Почва, как это было видно по берегам оврагов, представляла собой чёрный суглинок толщиной в десять футов, а трава и кустарник на поверхности обещали большое плодородие. Но там не было места для прямоугольного поля, такого, какие нравятся фермерам, даже небольшого. Все небольшие полуостровки были очень искривлены, что для пахаря было очень неудобно.
И всё же, там было два полуострова, каждый площадью примерно в пять акров, к счастью, на одной и той же стороне оврага. Можно устроить чудный огородик и насажать столько картошки, сколько ему понадобится, а также кукурузы вдоволь для самого себя, для лошади и пары молочных коров. На другом можно будет собрать достаточно сена для лошади и коров. А пастбища было гораздо больше, чем ему было нужно. У него было достаточно денег на то, чтобы построить себе хижину и сараи для скотины с некоторым резервом, на который можно прожить до тех пор, пока ферма практически не перейдёт на самообеспечение.
Вернувшись в Омаху, он отправился в государственное землеустроительное управление и подал прошение о выделении участка.
Раньше Хобарт нередко задумывался о жизни земледельца-отшельника. Но лишь только теперь эта идея обрела определенные, чёткие формы. Он безнадёжно влюбился и теперь пылко решил вернуться к природе и спокойствию духа.
Элис Макдональд была учительницей. Они с Хобартом сидели за одним столом в пансионате. Вначале Хобарт почти не обращал на неё внимания. Она не была красавицей. Она унаследовала от своих шотландских предков смуглый цвет лица, почти совсем тёмный, а на верхней губе у неё была слабая темная полоска. У неё были черные, блестящие при свете лампы волосы, глаза настолько темно-карие, что можно было назвать их черными. В них струился свет, тёплый свет доброты, веры, преданности.
Элис первой сделала шаг к знакомству. Она застенчиво попросила Хобарта проводить её в церковь. Предполагалось выступление известного проповедника, приехавшего с востока. Хобарт никогда не был усердным прихожанином, но не мог отклонить такое скромное приглашение.
Проповедь была красноречивой и страстной, но по мнению Хобарта, безграмотной. Но она глубоко взволновала Элис. В некоторых местах проповеди она даже прослезилась. Она чувствовала, что Хобарта это совсем не трогает. Это огорчало её, и она чувствовала себя неловко. Она была так очаровательна в своём религиозном порыве.
После этого Элис показалось, что на ней лежит миссия по привлечению души Хобарта ближе к истинной религии. Хобарт всегда чурался евангелических усилий, направленных на него. Но забота Элис о его душе всё-таки льстила ему.
С тех пор, как он улизнул от Милдред, он усердно перечитывал классиков. Сейчас он читал философское эссе Цицерона и сравнивал его с Сенекой. Почему же Сенека подошёл гораздо ближе к грекам? Не потому ли, что латинский язык становился всё более утончённым при империи?
Так как обеды в пансионате иногда задерживались, Хобарт приносил с собой в гостиную книгу.
- Что вы читаете? - спросила Элис.
- Цицерона.
Она взяла книгу у него из рук.
- Латынь? - спросила она.
- Да.
- А зачем вы читаете на латыни, когда на английском языке так много хороших книг?
- Например?
- Ну, Милтон, Джереми Тэйлор, хотя бы Джон Баньян. Как давно вы читали "Записки пилигрима"?
- Я очень сожалею, но я не читал их вовсе.
- Я принесу вам свой экземпляр.
Он прочитал её, с удовольствием. Из-за языка.
- Как вы можете так относиться к латыни? - однажды спросил её Хобарт. Ведь в течение многих веков латинская Библия была единственной библией в западной Европе.
- Это была не настоящая библия. Это была католическая библия.
- А наша английская библия - настоящая?
- Да. Она была подготовлена настоящими христианами, преданными учёными, вдохновлёнными Господом, так же, как пророки и святые. Католическая же библия была подготовлена священниками во славу церкви, а не во славу Бога.
Её нетерпимость к католической церкви была безмерна. Она воспринимала святую инквизицию, святого Варфоломея и кровавую королеву Марию как современность.
Хобарт мог спорить, что эти ужасные преступления были плодом жестокого века, когда протестанты тоже преследовали и убивали.
- Мы каемся в этом, а они - нет.
Элис и Милдред большей частью были полная противоположность. Милдред была красива, но не мила. Элис же была мила, но некрасива. Когда Хобарт был вдали от Милдред и вызывал в памяти её прекрасный образ, ему казалось, что он влюблён в неё. Когда он был вдали от Элис и думал о её нетерпимости, её чрезмерном религиозном пыле, её осуждении его научных интересов, он чувствовал, что не любит её. Когда же он был с ней рядом, то знал, что влюблён. Она тоже была влюблена, и он знал об этом. Они никогда не говорили о любви. Он ни разу не пытался поцеловать её. Но они уже считали, что соединились на всю жизнь. У Элис первой сорвались с губ слова "когда мы поженимся." Она даже этого не заметила.
Хобарт же заметил, и от этих слов у него застучало сердце.
На уме у Элис было нечто такое, что подымалось между ними как пелена. Иногда в субботу вечером она говорила: "Пойдём погуляем. Я хотела бы поговорить с тобой кое о чём". Но это "кое-о-чём" так и не находило своего выражения.
В церкви было назначено выступление декана местного медицинского колледжа на тему о медиках-миссионерах. Он был очень велеречив.
- Мы предлагаем практический курс. Мы знаем, что у студентов нет лишнего времени. Мы не требуем многолетней подготовки. Любой умный мужчина (или женщина)
может достаточно освоить искусство медицины, чтобы выполнять полезную работу. Мы не убиваем память студента, заставляя его запоминать медицинские сведения времён Гиппократа, Галена и Парацельса. Есть пятнадцать-двадцать лекарств, которыми можно обойтись практически во всех случаях, и студент обязан их знать. Мы не делаем различий между хирургией и терапией. Наши студенты должны научиться вправлять кости или же ампутировать конечности, коль так нужно. Мы не увлекаемся модными болезнями.
Медицинские школы на востоке заставляют студента месяцами работать над какой-нибудь кукарекией, которая встречается раз в десять лет в пределах тысячи миль. Но есть десять болезней, с которыми врач сталкивается ежегодно, и наши студенты обязаны их знать. Мы выпускаем их за два года, и они готовы практиковать божественное искусство исцеления.
Хобарту это было не по душе. Элис же была в восторге.
- О чём я хотела с тобой поговорить, и всё считала, что время ещё не подошло, так это о наших планах на жизнь. Я собираюсь учительствовать ещё один год, чтобы подзаработать побольше денег, и затем поступить на год на учёбу в качестве медицинской сестры. Я собираюсь поехать в Африку. На реку Замбези, по следам дорогого доктора Ливингстона, величайшего человека нашего времени. Ты понимаешь, а ты за два года мог бы получить медицинский диплом, и мы поедем вместе, ты - доктором, а я - сестрой.
- Элис, дорогая, у тебя великолепная идея, но она слишком грандиозна для меня. Я не могу стать доктором. У хорошего врача должно быть шестое чувство, иначе он никуда не годится как диагност. У меня же нет этого шестого чувства. У него должно быть всепроникающее чувство любви к людям. У меня его нет. Я люблю людей и желаю им добра, но я предрасположен к одиночеству. Мне даже трудно жить в среде наших местных варваров. Я умру, если мне придётся жить среди дикарей. Если ты так уж настаиваешь, то я буду изучать медицину и стану врачом, а ты будешь у меня медсестрой. Но на реке Миссури, а не Замбези. Докторам и здесь предостаточно работы.
- Хобарт, милый. Я так и знала, что сначала ты именно так и подумаешь. Я проплакала всю ночь. Я уж хотела отказаться от Африки и остаться здесь с тобой.
Но не могу. У меня был зов. Я его отчётливо слышала. Он до сих пор звучит у меня в ушах. Я буду несчастной на всю жизнь, если не последую ему. И не телесное исцеление этих бедных язычников влечёт меня больше всего. Исцеление души. Врачи и сёстры могут донести им свет христианской религии. Подумай только, бедные души навеки обречены только потому, что никогда не видели света.
- Следует ли нам верить этому?
- Да. В Библии ясно сказано, что есть только один путь к спасению, христианский путь. Если ты не можешь поехать со мной, мне придётся ехать одной. Подумай об этом хорошенько, а утром скажешь мне. Если ты не сможешь поехать со мной, то нам придётся расстаться. Я не могу уйти из школы, а ты можешь уехать из Омахи.
Он не может ехать. Африка. Нет, нет.
Временами он чуть ли не сердился. Может ли женщина рассматривать мужчину лишь как инструмент для достижения своих амбиций? Именно так относилась к нему Милдред, и Элис тоже. У неё гораздо более благородное призвание, но для него, такого, каким он был, места не оставалось. Но преобладало у него всё же чувство глубочайшей скорби. Он ведь любил её, и теперь терял.
На следующий день, когда они встретились, в глазах у неё был вопрос отчаяния. Он отрицательно покачал головой. Она поцеловала его и убежала к себе в комнату.
Хобарт подал заявление об увольнении на мельнице, упаковал свои вещи и отправился в Янктон, на территории Дакоты.
Он твёрдо решил: больше никаких любовных историй. Он устроится в усадьбе холостяком на всю жизнь. Попробует ещё разок поискать способ жить немногим и найти это немногое, не становясь при этом рабом своих плотских потребностей. Он уже давно считал, что индейцы ближе всего подошли к этому секрету по сравнению с остальными. Его разочаровали индейцы на юго-западе. Но ведь их лишили наличных жизненных ресурсов сначала испанцы в течение полутораста лет, а после этого янки. Он попытает счастья у индейцев прерий, в племенах Сиу и Блэкфут. История их зависимости не так уж долга.
В Янктоне он узнал, что надо проехать всего лишь двадцать пять миль вверх по реке, и встретишь лагерь Сиу. Ему придётся нанять бричку, чтобы добраться до небольшого городка, где можно будет найти кого-нибудь, чтобы переправиться через реку. Там находится другой городок и индейский лагерь примерно в двух милях вверх по реке.
На реке была большая вода и быстрое течение. Полукровке, который перевозил его через реку, приходилось поворачивать нос лодки вверх по течению и перемещаться в сторону небольшими рывками. Наконец он перебрался на другой берег. Всё поселение состояло из нескольких некрашеных лачуг, торговой лавки и двух трактиров:
"Первый шанс" и "Последний шанс".
Хобарт поинтересовался в лавке, как ему проехать дальше в лагерь индейцев.
- Просто иди туда и скажи "Здрась" первому встречному. Он ответит "Здрась" и подозрительно посмотрит на тебя. Они не любят белых. Но там есть один индеец, который учился на востоке в колледже и хорошо говорит по-английски. Хоть он тоже не любит белых, как и все индейцы, но он всё-таки поговорит с тобой.
Индейский лагерь состоял примерно из двадцати шатров-вигвамов, которые были расположены как бы по кругу. Вокруг бегали индейские ребятишки, но при появлении Хобарта все они исчезли. На земле в тени шатра сидел очень дряхлый старик.
Хобарт подошёл к нему и сказал: "Здрась".
Старик не очень дружелюбно осмотрел его иответил: "Здрась". Затем он сделал знак Хобарту сесть. Хобарт стал объяснять ему цель своего посещения. Старик покачал головой. Он позвал индейца, который выходил из шатра. Вскоре к ним подошёл другой молодой высокий индеец.
- Добрый день, сэр. Вы от властей?
- Нет. Я учёный. Хотел бы знать, как вы тут живёте. Надеюсь вы позволите мне погостить тут денёк-другой.
Хорошо. Утром я вам всё покажу. Я устрою вам палатку для ночлега, и вы поужинаете с нами. Чем богаты, тем и рады, на ужин у нас будет похлёбка. Всего доброго.
Индеец живо ушёл прочь. Он был вежлив, но выражение лица у него было далеко не сердечное. Хобарт чувствовал себя неловко. Что делать дальше? Индейцы, несомненно, ожидали платы за гостеприимство. Хобарт вынул из кармана три серебряных доллара и предложил их старику, который посмотрел на них и покачал головой. Но затем он пронзительно посмотрел на Хобарта, поднёс руку ко рту и сделал глотательное движение.
Виски! Продавать виски индейцу было преступлением. Просто дать виски индейцу тоже, вероятно, было незаконно. Но у Хобарта возникло какое-то чувство почтительности к этому старику. Почему бы ему не просветлить несколько тусклых часов уходящей жизни? Закон ведь, как правило, смотрит на это сквозь пальцы.
Хобарт встал и показал в направлении посёлка, а затем на место, где только что сидел. Старик кивнул.
Хозяин таверны "Первый шанс" спал в кресле, вокруг него гудели мухи. Хобарт быстренько осмотрел бутылки на полке позади бара. Там стояли бутылки с изысканными этикетками, которые без сомнения по нескольку раз наполнялись бывшим тогда в ходу контрабандным неочищенным виски. Но там была и одна засиженная мухами бутылка "Ангус". Хобарт прошёл за бар. "Ангус Макдугал лимитед. Глазго.
Шотландия". Хобарт обследовал пробку. Она была старой и заплесневелой, но явно не тронутой.
Хобарт разбудил продавца, который сел прямо и протёр глаза.
- Мне нужна вот эта бутылка виски "Ангус".
- Десять долларов.
- Да ты в своём уме? Беру за пять.
- Ни за что. Десять долларов.
- Послушай, друг, ты заплатил за неё два доллара, года четыре-пять назад, ещё до того, как закрыли канадскую границу. Ты воображаешь, что можешь получить на ней доход в четыреста процентов. Не получится. Да в округе на сто миль нет такого человека, который заплатит тебе десять долларов за бутылку шотландского. Это у тебя мертвый капитал. Пять долларов живого капитала стоит больше, чем десять мёртвого.
- Скажешь тоже.
- Конечно. На пять долларов ты сможешь купить два галлона бурды, которую ты используешь на долив. Сто десятицентовых порций составляют галлон. Пойми, ведь я даю тебе пятнадцать долларов за то, что продашь мне.
Продавец внимательно посмотрел на него. - Ты что, тоже торгуешь?
- Если и да, то я не говорю об этом, когда нахожусь в отъезде. Также и ты. Когда ты едешь в Су-Сити, ты ведь выдаёшь себя за торговца скобяным товаром. Продавец рассмеялся. - Нет, одеждой и головными уборами. Да и не так уж важно, кем бы я не назывался.
- Ну так давай не будем больше торговаться. Давай бутылку, держи пятёрку.
Продавец снял бутылку, нежно посмотрел на неё, поколебался несколько мгновений и подал её Хобарту.
- Бери и катись ко всем чертям. Разбойник ты, с большой дороги.
Ничего себе разговорчики с хорошим покупателем. Вот тебе пять долларов. Но мне нужен и штопор.
Продавец пошарил в столе и достал небольшой штопор, такой, какие дают бесплатно дюжинами при торговле спиртным.
- Двадцать пять центов.
- Нет, это приложение к товару. - Хобарт положил штопор в карман, сунул бутылку во внутренний карман пальто.
- Заходи ещё.
- Обязательно.
Старый индеец встретил Хобарта выжидательным взглядом. Хобарт сел на землю рядом с ним и осмотрелся вокруг, чтобы никого не было. Затем вынул бутылку из кармана пальто и поддал её индейцу, который погладил её, внимательно оглядел и показал на пробку. Хобарт достал штопор. Старик отдал ему бутылку. Хобарт вынул пробку и вернул старику бутылку и пробку. Старик запрокинул голову, приставил бутылку к губам и хлебнул - раз, два, три. Затем он воткнул пробку назад, спрятал бутылку под одеяло и блаженно заулыбался. Подошла какая-то женщина с двумя мисками коричневатой похлёбки, одна - старику, другая - Хобарту. Помешивая ложкой, Хобарт выяснил, что похлёбка была из больших коричневых бобов, кусочков мяса, каких-то овощей, которые он принял за тыкву, какие-то волокна, которые, как выяснилось позже, оказались кабачками и какое-то количество жесткой кукурузы.
Это было спартанское блюдо, в которое не мешало бы добавить соли. Но оно было питательным, и когда Хобарт опорожнил миску, он почувствовал себя сытым.
Старик показал на один из шатров и закрыл глаза. Он, казалось, говорил, что пора отдыхать. Хобарт пошёл к этому шатру и увидел, что на земле ему приготовили два одеяла. Он устал и крепко уснул до рассвета, когда женщина принесла ему миску с такой же похлёбкой.
Пола шатра приподнялась. Молодой индеец, говоривший по-английски, кивнул ему.
- Вы готовы к осмотру?
- Да.
- Вы понравились вождю, и он приказал мне показать вам всё, что захотите, и рассказать вам обо всём.
- Очень мило с его стороны. Этот старик и есть вождь?
- В своё время он был великим воином и большим охотником. Он добывал столько бизонов, сколько не мог добыть никто в племени. Вы ведь дали ему бутылку виски, не так ли? Вы знали, что так можно завоевать его расположение.
- Я не пытался задобрить его. Да и не знал, что он вождь. Я увидел в нём милого старичка, похожего на друга, который был у меня на востоке, восьмидесяти лет, глаза и память у него уже сдавали. А после стакана шотландского к нему снова возвращалась жизнь. Ваш вождь знаками попросил меня достать ему выпить. Мог ли я отказать?
- Наш вождь - индеец. Ваш друг был белым человеком.
- Да разве в восемьдесят лет есть ли какая-нибудь разница?
- Возможно и нет. Может быть разница существует лишь в наши годы.
- Да вряд ли есть разница и здесь.
Они проходили мимо каких-то огородов с небольшими террасами футах в пяти над поверхностью земли. На каждой из них было две-три девушки, которые монотонно пели.
- Это наши кукурузные делянки. Кукуруза уже проросла, а вместе с ней посажены и бобы. Они не мешают друг другу. А чуть подальше увидите землю, сплошь покрытую стеблями тыквы. Они не дают земле высыхать. Так что, как видите, мы получаем три урожая на одном и том же участке.
- Хотелось бы сходить на эти огороды и посмотреть, как они засажены.
- Нельзя. Женщины считают, что кукурузе повредит, если мужчина ступит на эту землю. Эти огороды - чисто женское дело. Они носят ил с берега реки, сажают кукурузу, бобы и тыкву, выпалывают сорняки. И урожай тоже убирают сами. Они не позволяют мужчинам вмешиваться. Белые считают, что мужчины-индейцы закабаляют женщин и заставляют их делать всю работу. Но именно женщины вбили себе в голову, что кукуруза - это женская работа. Вон девушки на террасах поют. Они считают, что от песен кукуруза растёт лучше. И кукурузе должны петь именно молоденькие девушки, а не замужние женщины. Если будут петь мальчики, то считается, что она расти не будет.
- Странно как-то, - сказал Хобарт, - что предрассудки так укоренились за несколько десятилетий с тех пор, как индейцы стали разводить огороды. Ведь у них не было огородов, когда индейцы питались в основном мясом бизонов, не так ли?
Да никогда они не питались только мясом бизонов, и всегда у них были огороды.
Очень трудно было убивать бизонов стрелами. А бизоны всегда держались стадами и уходили на большие расстояния. Индейскому племени надо было кочевать сотни миль, чтобы найти бизона. Конечно, когда они добывали бизона, то ели мяса вдоволь. Но большая часть туши высушивалась, и из него варили похлёбку подобную той, что вы уже ели. Теперь власти дают нам говядину, но недостаточно. И всё же женщины стараются засушить её как можно больше.
На востоке добрые люди говорят о том, что индейцы голодают. Но индейцы никогда не голодали. Они, если подожмёт, могут перейти на подножный корм, дикие фрукты, желуди, косточки диких слив. Европейцы питались этим во время голода и заболевали. Индейцы дробят желуди и косточки слив и моют их в воде с древесной золой. При этом из них вымываются яды, и пища становится съедобной. Я могу показать вам штук двадцать диких растений, которые при необходимости можно использовать в пищу.
- Надеюсь, нет предрассудков, - сказал Хобарт, - мешающих людям собирать дикие растения в пищу.
- Нет, таких нет. Белые считают, что индейцы ленивы. Но это не так. Они работают даже очень усердно, если убеждены, что это надо сделать. Вождь послал шестерых юношей, чтобы добыть вам молодую антилопу на ужин. Они её и добудут, но им придётся прошагать или пробежать для этого тридцать или сорок миль.
- Жаль, что я причиняю такие неудобства.
- Да они рады сделать это.
Они отдохнули под деревом.
- Скажите, - спросил Хобарт, - откуда у вас такой чистый английский язык?