Но даже это объяснение не выдерживало более-менее серьезной критики, потому что при нормальных обстоятельствах Барбара не была склонна тратить душевную энергию на зависть. Да, в мире существовало множество поводов для того, чтобы она предалась этому бесплодному чувству. Например, в данный момент она стояла посреди болтающих пар – мужей и жен, родителей и детей, любовников и компаньонов, – а у нее не было ни мужа, ни партнера, ни ребенка и на горизонте – ни единой перспективы изменить хотя бы одно из этих трех «ни». Однако на такое положение дел она умела реагировать: находила путь к столу с закусками и оставалась там до тех пор, пока удовлетворенный желудок не помогал ей убедить себя в том, что статус одинокой женщины предоставляет ей массу свобод. Таким образом она справлялась с любыми неприятными мыслями и чувствами, могущими пошатнуть ее душевное спокойствие.
   И все-таки она не чувствовала того доброжелательства, какое приличествует приглашенному на юбилей гостю. Когда виновники торжества взяли огромный нож в сплетенные руки и начали атаковать торт, украшенный розами, плющом, сдвоенными сердцами и словами «25 лет счастья» на самом верху, Барбара украдкой оглядела толпу, чтобы проверить, неужели только она одна из всех собравшихся уделяет больше внимания своим часам, чем душещипательным моментам торжества. Да, похоже, только она. А все остальные полностью заняты суперинтендантом полиции Малькольмом Уэбберли и его бессменной подругой жизни на протяжении четверти века, почтенной Фрэнсис Уэбберли.
   Этим вечером Барбара впервые увидела жену суперинтенданта Уэбберли. Наблюдая за тем, как Фрэнсис кормит мужа тортом и как со смехом открывает рот для принятия ответного угощения, Барбара вдруг поняла, что весь вечер старается не задумываться над своим впечатлением от нее. Друг другу их представила дочь Уэбберли Миранда, игравшая роль хозяйки дома, и между ними завязалась вежливая беседа, типичная для подобных встреч с супругами коллег: «Как давно вы знаете Малькольма? Не трудно ли вам работать в коллективе, почти целиком состоящем из мужчин? Как получилось, что вы работаете в отделе по расследованию убийств?» Разговор был кратким, и все-таки Барбара не могла дождаться, когда же можно будет сбежать от Фрэнсис, хотя та была весьма любезна и не сводила с лица собеседницы небесно-голубых глаз.
   Вероятно, дело именно в них, решила Барбара. Вероятно, причиной ее неловкости являются глаза Фрэнсис Уэбберли и то, что они пытаются скрыть: переживание, проблему, нечто не совсем правильное.
   Но определить, что же было неправильно, Барбара никак не могла. Поэтому она вновь окунулась в заключительный, как она горячо надеялась, этап вечеринки и вместе со всеми гостями завершила пение бурными аплодисментами.
   – Расскажите, как вам это удалось! – крикнул кто-то из приглашенных, когда Миранда Уэбберли сменила родителей на раздаче торта.
   – Только благодаря тому, что мы не возлагали друг на друга слишком больших ожиданий, – поспешно ответила Фрэнсис Уэбберли, двумя ладонями сжимая руку мужа. – Я быстро это усвоила, верно, дорогой? Что было и к лучшему, так как единственное, что я вынесла из этого брака помимо самого Малькольма, – это пятнадцать килограммов, которые так и не смогла скинуть после того, как родила Рэнди.
   Гости подхватили ее веселый смех, а Миранда лишь ниже опустила голову и продолжила резать торт.
   – Они стоили того.
   Это сказала Хелен, жена инспектора Томаса Линли. Она только что получила из рук Миранды тарелку с тортом и дружески прикоснулась к плечу девушки.
   – В точку, – согласился суперинтендант Уэбберли. – У нас лучшая в мире дочь.
   – Вы правы, разумеется, – сказала Фрэнсис и широко улыбнулась Хелен. – Что бы я делала без нашей Рэнди! Но вот увидите, графиня, настанет день, когда ваша стройная фигура расползется, а лодыжки опухнут. Вот тогда вы узнаете, о чем я говорю. Леди Хильер, могу я предложить вам кусочек торта?
   Ага, вот оно, подумала Барбара, вот что неправильно. «Графиня». И «леди». Да она слегка не в себе, эта Фрэнсис Уэбберли, раз употребляет на публике все эти титулы! Хелен Линли никогда не пользовалась своим титулом. Ее муж был не только инспектором, но еще и графом, однако готов был в лепешку разбиться, лишь бы не упоминать этот факт. А леди Хильер, жена помощника комиссара сэра Дэвида Хильера (который тоже разбивался в лепешку, но уже ради того, чтобы все вокруг знали о его рыцарстве), была родной сестрой Фрэнсис Уэбберли. Фрэнсис целый вечер называла сестру «леди», словно хотела подчеркнуть для всех те различия между ними, которые иначе могли остаться незамеченными.
   Все это весьма странно, думала Барбара. Очень любопытно. Очень… неправильно.
   Она сочувствовала Хелен Линли. Слово «графиня» прочертило невидимую, но непреодолимую границу между Хелен и остальными гостями, и в результате она оказалась наедине со своим тортом. Ее муж ничего не замечал – как это типично для мужчин! – увлеченный разговором с двумя своими приятелями-инспекторами: Ангусом Макферсоном, который боролся с лишним весом, энергично уплетая порцию торта размером с обувную коробку, и Джоном Стюартом – тот с упорством, достойным лучшего применения, выкладывал из крошек от уже съеденного куска торта британский флаг. На выручку Хелен пришлось отправляться Барбаре.
   – Довольно ли ваше графство празднеством? – спросила она негромко, приблизившись к Хелен. – Все ли кланялись с должной почтительностью?
   – Ведите себя прилично, Барбара, – с притворной строгостью нахмурилась Хелен, но тут же улыбнулась.
   – Не могу. Я должна поддерживать свою репутацию. – Барбара приняла от Миранды порцию и с жадностью набросилась на торт. – Знаете, ваша стройность, – продолжила она, – вы должны хотя бы попытаться выглядеть толстой, как все мы. Вы никогда не пробовали надевать что-нибудь в горизонтальную полоску?
   – Хм, постойте-ка, я как раз купила обои для гостевой комнаты, – задумчиво ответила Хелен. – Они в вертикальную полоску, но можно носить их боком.
   – Вы обязаны сделать это ради своих подруг по половой принадлежности. Если хотя бы одна женщина поддерживает нормальный вес, остальные начинают казаться похожими на слоних.
   – Боюсь, недолго мне осталось поддерживать этот вес, – заметила Хелен.
   – Ну, я не стала бы заключать пари на…
   Тут до Барбары дошло, на что намекает Хелен, и она с удивлением уставилась на собеседницу. А на лице Хелен заиграла несвойственная ей застенчивая полуулыбка.
   – Вот те на! – воскликнула Барбара. – Хелен, вы в самом деле… Вы и инспектор? Черт. Да это просто здорово, Хелен! – Она посмотрела через комнату на Линли, который, склонив белокурую голову, слушал, что втолковывает ему Ангус Макферсон. – Инспектор ничего не говорил.
   – Мы узнали всего пару дней назад. И пока еще никому не говорили. Нам кажется, так будет лучше.
   – А-а. Понятно. Угу, – согласилась Барбара, не очень представляя себе, как относиться к тому, в чем призналась ей Хелен Линли. Внезапно ее окатила волна тепла, в горле образовался комок. – Черт! Надо же! Не волнуйтесь. Буду молчать, как мумия, пока не позволите мне говорить.
   Они переглянулись и засмеялись.
   В это время из кухни в столовую вдоль стены прокралась нанятая на вечер официантка с беспроводным телефоном в руке.
   – Суперинтенданта просят к телефону, – объявила она извиняющимся тоном и добавила: – Прошу прощения.
   Как будто действительно могла как-то воспрепятствовать этому.
   – Должно быть, неприятности, – пророкотал Ангус Макферсон, и одновременно с ним Фрэнсис Уэбберли воскликнула:
   – В такой час? Малькольм, силы небесные… Ты же не можешь…
   Гости сочувственно загудели. Они все, из первых или из вторых рук, знали, что означал звонок посреди ночи. Знал это и Уэбберли. Он сказал:
   – Ничего не попишешь, Фрэн, – и, прежде чем направиться в кабинет, похлопал жену по руке.
 
   Инспектор Линли ничуть не удивился, когда суперинтендант извинился перед гостями и с телефоном в руке поднялся по лестнице на второй этаж. Удивило его другое: то, как долго отсутствовал его начальник. Прошло не менее двадцати минут; гости суперинтенданта успели доесть торт и допить кофе и начали поговаривать о том, что пора бы и честь знать. Фрэнсис Уэбберли, то и дело бросая отчаянные взгляды на лестницу, уговаривала всех задержаться еще немного. Не могут же они уйти прямо сейчас, убеждала она гостей, ведь Малькольм еще не поблагодарил их за то, что они приняли участие в их семейном празднике. Не подождут ли они возвращения Малькольма?
   Главный ее довод оставался невысказанным. Если бы гости стали расходиться до того, как ее муж закончил телефонный разговор, то элементарная вежливость принудила бы Фрэнсис выйти на крыльцо, чтобы проводить людей, почтивших своим присутствием ее юбилей. А коллегам Малькольма Уэбберли давно было известно, что Фрэнсис не выходила за пределы дома уже целое десятилетие.
   – Агорафобия, – объяснил Уэбберли Томасу Линли в тот единственный раз, когда речь между ними зашла о Фрэнсис. – Началось все с мелочей, которых я попросту не замечал. К тому времени, когда ее состояние ухудшилось настолько, что привлекло наконец мое внимание, она целыми днями сидела в спальне. Завернувшись в одеяло, представляете? Господи, прости меня.
   Какие только секреты не таятся за фасадом нормальной жизни, размышлял Линли, наблюдая за тем, как Фрэнсис перебегает от гостя к гостю. В ее веселости был некий ощутимый надрыв, в любезной улыбке сквозили решимость и страх. Рэнди хотела сделать родителям сюрприз и отпраздновать юбилей в местном ресторане, где больше места и где гости могли бы потанцевать. Но осуществить это было невозможно из-за состояния Фрэнсис. И поэтому вечеринка состоялась в обветшалом фамильном доме в Стамфорд-Брук.
   Уэбберли появился на ступенях, когда гости уже засобирались по домам. На выходе их провожала Миранда, обнимающая мать за талию. Это был жест любящей дочери, и служил он двойной цели: подбадривал Фрэнсис и не давал ей сбежать от двери в глубину дома.
   – Как, уже уходите? – пробасил Уэбберли, раскуривая на лестнице сигару и пуская под потолок синее облачко. – Вечер только начался.
   – Вечер уже превратился в утро, – проинформировала его Лора Хильер и ласково погладила по щеке племянницу, прощаясь. – Чудесный праздник, Рэнди. Твои родители гордятся тобой.
   Взяв мужа за руку, она вышла в ночь, где наконец-то прекратился ливень, весь вечер лупивший по окнам.
   Отбытие помощника комиссара Хильера послужило сигналом для всех остальных. Гости начали расходиться, и Линли тоже собрался уходить. Он ждал, когда отыщут пальто его жены в одной из комнат второго этажа, когда к нему подошел Уэбберли и тихо проговорил:
   – Задержись ненадолго, Томми.
   При этом в лице суперинтенданта промелькнуло что-то такое, что заставило Линли без вопросов согласиться:
   – Конечно.
   Стоящая рядом с ним жена тут же обратилась к жене Уэбберли:
   – Фрэнсис, ваши свадебные фотографии недалеко? Я не позволю Томми отвезти меня домой, пока не увижу вас в день вашей славы.
   Линли бросил на Хелен благодарный взгляд. Через десять минут распрощались последние гости, и, пока Хелен занимала Фрэнсис Уэбберли, а Миранда помогала официантке убирать посуду, Линли и Уэбберли удалились в кабинет хозяина дома – тесную комнатку, едва вмещавшую стол, кресло и книжные полки.
   Очевидно памятуя о здоровых привычках Линли, Уэбберли подошел к окну и приоткрыл его, чтобы немного проветрить кабинет от табачного дыма. В комнату поплыл холодный осенний воздух, тяжелый от влажности.
   – Садись, Томми.
   Сам Уэбберли остался стоять у окна, где тусклый свет лампы не в силах был рассеять тени на его лице.
   Линли ждал, что скажет Уэбберли. Суперинтендант же задумчиво жевал нижнюю губу, словно нужные ему слова находились именно там и он хотел распробовать их на вкус, прежде чем выпустить на волю.
   По улице с ревом проехала машина, где-то в доме стукнули двери, закрываясь. Эти звуки, казалось, пробудили Уэбберли. Он очнулся от своей задумчивости и сказал:
   – Звонок был от полицейского по фамилии Лич. Раньше мы работали вместе. Я не видел его сто лет. Ужасно все-таки, что с годами связь теряется. Не знаю, почему так происходит, но… так происходит.
   Линли понимал, что Уэбберли попросил его остаться не для того, чтобы поделиться с младшим офицером меланхоличными размышлениями о дружбе. Час сорок пять ночи – не время суток, когда хочется порассуждать о бывших приятелях. И тем не менее, желая дать Уэбберли возможность высказаться, Линли поинтересовался:
   – Этот Лич, он все еще в полиции, сэр? Его имя мне незнакомо.
   – Полиция Северо-Западного округа, – ответил Уэбберли. – Мы были напарниками двадцать лет назад.
   – А-а. – Линли занялся несложными подсчетами. Значит, Уэбберли в то время было лет тридцать пять, то есть он говорит о времени, когда служил в Кенсингтоне. – Департамент уголовного розыска? – спросил он.
   – Лич был моим сержантом. Сейчас он в Хэмпстеде, возглавляет отдел убийств. Старший инспектор Эрик Лич. Хороший человек. Очень хороший.
   Линли внимательнее пригляделся к суперинтенданту: по лбу рассыпались тусклые редкие волосы соломенного цвета, природный румянец поблек, голова склонилась под таким углом, что становится ясно, сколь тяжелые рождаются в ней мысли. Судя по его виду, телефонный звонок принес дурные новости.
   Уэбберли со вздохом расправил плечи, но не вышел из тени.
   – Сейчас он работает над делом о наезде и побеге с места происшествия в Западном Хэмпстеде. И звонил как раз в связи с этим делом, Томми. Наезд имел место сегодня вечером, около десяти-одиннадцати часов. Жертва – женщина.
   Уэбберли замолчал, словно давая Линли возможность как-то отреагировать на услышанное. Однако Линли только кивнул. К сожалению, наезды с последующим побегом с места происшествия случались в Лондоне с удручающей частотой, поскольку иностранцы-водители иногда забывали, по какой стороне дороги нужно ехать, а иностранцы-пешеходы – в какую сторону надо смотреть при переходе дороги. Уэбберли несколько секунд изучал кончик сигары, потом прокашлялся.
   – На данный момент все говорит о том, что кто-то сбил женщину, а потом еще раз намеренно переехал ее. После чего преступник вышел из машины, оттащил труп в сторону и поехал дальше.
   – Господи! – покачал головой Линли.
   – Рядом с местом происшествия обнаружена сумочка, принадлежавшая жертве. В ней были ключи от машины и документы. Сама машина тоже стояла неподалеку на той же улице. Внутри, на пассажирском сиденье, лежала карта Лондона и нарисованная от руки схема проезда к улице, где женщина и была сбита. Там был указан и адрес – дом тридцать два на Кредитон-хилл.
   – Кто там живет?
   – Парень, нашедший ее. Тот самый, который случайно проезжал мимо примерно через час после того, как ее сбили.
   – Он ожидал, что она зайдет к нему? Они договаривались о встрече?
   – Этого мы не знаем, но пока нам вообще мало что известно. Лич говорит, этот подлец словно луковицу проглотил, когда услышал, что в машине у женщины имелся его адрес. Он сказал только, что это невозможно, и вызвал своего адвоката.
   На это он, разумеется, имел полное право. Хотя такая реакция человека на сообщение о том, что жертва преступления знала его адрес, не может не вызвать подозрения.
   Однако ни этот наезд с последующим бегством с места происшествия, ни странные обстоятельства, при которых его обнаружили, не объясняли Линли того, зачем старший инспектор Лич позвонил Уэбберли в час ночи. А также оставалось неясным, зачем Уэбберли рассказывал об этом звонке ему, Линли.
   Поэтому Линли спросил:
   – Сэр, у старшего инспектора Лича возникли проблемы с этим делом? Или что-то случилось в отделе убийств в Хэмпстеде?
   – Почему он позвонил мне, ты хочешь спросить? И что еще более важно, зачем я тебе все это рассказываю? – Уэбберли не стал дожидаться ответа. Он сел за стол и сказал: – Дело в жертве, Томми. Это Юджиния Дэвис. И я хочу, чтобы ты взялся за это дело. Я хочу, чтобы ты перевернул землю, небо и ад, если понадобится, но докопался до того, что стоит за ее убийством. Лич понял, что я захочу этого, как только увидел, кто она такая.
   Линли нахмурился:
   – Юджиния Дэвис? И кто же она такая?
   – Сколько тебе лет, Томми?
   – Тридцать семь, сэр.
   Уэбберли шумно выдохнул:
   – Тогда, я полагаю, ты слишком молод, чтобы помнить эту историю.

Гидеон

   23 августа
   Мне не понравилось то, как вы задали этот вопрос, доктор Роуз. Я обижен и вашим тоном, и скрытым смыслом вопроса. Не пытайтесь убедить меня, будто никакого скрытого смысла в нем не было, – я не настолько глуп. И не надо этих намеков на то, что «на самом деле» стоит за толкованием пациентом слов его психиатра. Я знаю, что я слышал, я знаю, что произошло, и я могу суммировать и то и другое в одном предложении: вы прочитали написанное, увидели в рассказе упущение и набросились на него, как адвокат по уголовным делам с умом настолько ограниченным, что от него вовсе никакого толку.
   Позвольте повторить сказанное мною во время последнего нашего сеанса: я не упоминал о моей матери до последнего предложения потому, что пытался выполнить данное вами задание, которое состояло в записывании того, что я помню, и поэтому писал то, что приходило мне на ум. Она мне на ум не приходила – до тех самых пор, пока моим учителем и компаньоном не стал Рафаэль Робсон.
   «Однако итало-греко-португало-испанская девушка пришла вам на ум?» – спрашиваете вы своим невыносимо спокойным, тихим, ровным голосом.
   Да, пришла. И что вы хотите этим сказать? Что я обладаю ранее необнаруженной склонностью к португало-испано-итало-греческим девицам, которая обусловлена моим неоплаченным долгом перед безымянной девушкой, которая, сама того не зная, вывела меня на тропу успеха? Так, доктор Роуз?
   А, понимаю. Вы не отвечаете. Вы находитесь на безопасном расстоянии, сидя в кресле своего отца, и смотрите на меня своим задушевным взглядом, так что я вынужден трактовать это расстояние как пролив Босфор, готовый принять меня в свою синеву. Ваш взгляд предлагает мне нырнуть в воды правдивости. Как будто я говорю неправду.
   Она там была. Конечно, она там была, моя мать. И если я упоминал итальянскую девушку вместо матери, то только потому, что итальянка – господи боже, ну почему я не помню ее имя? – присутствовала в легенде Гидеона, а моя мать – нет. Мне показалось, вы просили меня писать то, что я помню, начиная с самого раннего моего воспоминания. Если же вы просили меня сделать не это, если вы хотели, чтобы я сфабриковал характерные детали детства, которые по сути своей выдумка, но при этом тщательно разжеваны и обеззаражены таким образом, чтобы вы могли найти и идентифицировать в них то, что вы сочтете…
   О да, я действительно злюсь, можете не указывать мне на это. Потому что я не понимаю, какое отношение имеет моя мать, анализ моей матери и даже поверхностный разговор о ней к тому, что случилось в Уигмор-холле. А ведь именно из-за этого я к вам пришел, доктор Роуз. Давайте не будем забывать о причине. Я согласился на этот процесс, потому что там, на сцене Уигмор-холла, перед аудиторией, передавшей немалые средства в пользу Восточной Лондонской консерватории – основанной на мои пожертвования, позволю себе напомнить, – я взошел на помост, положил скрипку на плечо, взял смычок, как обычно размял пальцы левой руки, кивнул пианисту и виолончелисту… и не смог играть.
   Это не страх сцены, доктор Роуз. Это не временный блок в отношении конкретного музыкального произведения, которое, кстати, я репетировал две недели перед концертом. Нет, это полная, мгновенная и унизительная потеря способности играть. Из моего мозга была с корнем вырвана не только сама музыка – я совершенно забыл и как играть на скрипке. Я чувствую себя так, будто ни разу в жизни не держал в руках инструмент, а уж про двадцать пять лет концертной деятельности и говорить не приходится.
   Шеррилл начал Аллегро, и я слушал его без малейшего узнавания. А когда я должен был присоединиться к фортепиано и виолончели, то не знал ни как это сделать, ни в какой момент. Я превратился в сына Лота, как если бы именно он, а не жена этого праведника оглянулся посмотреть на разрушенный город.
   Шеррилл пытался прикрыть меня. Он хитрил. Он – подумать только! – импровизировал с Бетховеном! Он сумел снова выйти к месту, где должен был вступить я. И снова – ничего. Только тишина, как вакуум, тишина, ураганом разрывающая мозг.
   Я покинул помост, ничего не видя, весь дрожа. В Зеленой комнате меня встретил отец криком: «Что? Гидеон, ради бога, что?» За его спиной маячил Рафаэль.
   Перед тем как упасть, я успел сунуть скрипку в руки Рафаэлю. Вокруг меня все поплыло, из хоровода взволнованных восклицаний вырвался голос отца: «Это все та чертова девица, да? Это из-за нее. Проклятье! Возьми себя в руки, Гидеон. У тебя есть обязательства перед людьми».
   Шеррилл, покинувший сцену вслед за мной, вопрошал: «Гид, что с тобой? Потерял уверенность? Черт. Такое случается».
   А Рафаэль, кладя мою скрипку на стол, сказал: «О боже! Я ведь боялся, что такое может случиться». Как большинство людей, он думал о себе, о своих собственных проваленных концертах, о своей неспособности выступать, как выступали его отец и дед. Каждый член его семьи достиг головокружительной карьеры в концертной деятельности, за исключением бедного потного Рафаэля, и, полагаю, в глубине души он все время ждал, когда катастрофа случится и со мной, сделав нас братьями по несчастью. Он был одним из тех, кто предупреждал об опасностях слишком быстрого подъема, который произошел в моей карьере после первого публичного выступления в семилетнем возрасте. Очевидно, он считал, что теперь я пожинаю плоды стремительного восхождения к славе.
   Но отнюдь не потерю уверенности я чувствовал в Зеленой комнате, доктор Роуз. И не потерю уверенности я чувствовал перед публикой, сидящей в концертном зале Уигмор-холла. Скорее я ощутил это как отключение, бесповоротное и окончательное. И вот еще что странно: хотя я совершенно отчетливо слышал все эти голоса – моего отца, Рафаэля, Шеррилла, – но видел я тогда только яркий белый свет и синюю-синюю дверь.
   Может, у меня «эпизод», доктор Роуз? Такой, какими страдал мой дедушка и от какого легко излечит небольшая поездка за город? Прошу вас, скажите мне, потому что музыка – это не то, что я делаю, это то, что я есть, и если у меня ее не будет – не будет звука и его высокого благородства, – то я перестану существовать, останется лишь пустая скорлупа!
   Так есть ли скрытый смысл в том, что, вспоминая о своем знакомстве с музыкой, я ни слова не сказал о матери? Это было умолчание звука и гнева, и с вашей стороны будет разумно, если вы придадите этому факту соответствующее значение.
   «Но дальнейшее молчание о ней будет уже преднамеренным, – говорите вы мне. И просите: – Расскажите мне о своей матери, Гидеон».
 
   25 августа
   Она пошла работать. Первые четыре года моей жизни она постоянно была со мной, но, когда стало очевидным, что ее ребенок обладает исключительным талантом, который необходимо развивать, то есть вкладывать в него не только время, но и огромные средства, она нашла работу, чтобы помочь добывать деньги. Присматривать за мной стала бабушка – в те краткие периоды, когда я не упражнялся в игре на скрипке, не занимался с Рафаэлем, не слушал музыкальные записи, которые он приносил мне, или не ходил с ним на концерты. Но жизнь моя столь значительно изменилась после того дня, когда я услышал музыку на Кенсингтон-сквер, что я практически не заметил отсутствия матери. До этого, я помню, мы часто – почти каждый день – вместе ходили на утреннюю мессу.
   Она завела дружбу с монахиней монастыря, стоявшего на Кенсингтон-сквер, и между собой они договорились, что моя мать может посещать ежедневную службу для сестер. Моя мать была новообращенной католичкой. Ее отец был англиканским священником, и в принципе у меня есть свои соображения относительно того, насколько ее переход в иную веру был связан с привлекательностью иных догм, а насколько – с протестом против деспотичного отца. У меня сложилось впечатление, что он был не самым приятным человеком. А вообще я плохо помню его.
   Мать я, конечно, помню, но для меня она давно стала смутной фигурой, так как ушла от нас. Когда мне было лет девять или десять, не помню точно, я вернулся домой после концертного тура по Австрии и обнаружил, что мать покинула дом на Кенсингтон-сквер, не оставив после себя ни следа. Она забрала с собой всю принадлежавшую ей одежду, все свои книги и часть семейных фотографий. И исчезла, как пресловутый тать в нощи. За тем исключением, что случилось это днем и она вызвала такси. Ни записки, ни адреса она не оставила, и больше я никогда не видел и не слышал ее.