Страница:
— Это хорошо, увидеть кого-нибудь. На этот раз Иш ответил, но не нашел других слов, а лишь стал извиняться зачем-то за нелепый молоток, который все еще держал в руке.
— Извините за эту штуку, — сказал он и поставил молоток на пол, и ручка молотка покачалась немного и застыла, глядя строго вверх.
— Не беспокойтесь, — улыбнулась она. — Я понимаю. Я тоже испытала это — когда надо держать что-то рядом, тогда чувствуешь себя уверенней. Как кроличью лапку в кармане, помните? Мы все остались такими, как привыкли быть, все мы. Сейчас, после принесшего освобождение смеха, нервный озноб охватил его. Все тело ослабло и не слушалось. Почти физически ощущал он, как продолжают рушиться барьеры, очень нужные ему барьеры, которые месяцами воздвигал он, защищая себя от одиночества и отчаяния. Он одинок, он беззащитен, и, испытывая непреодолимое желание дотронуться до другого человеческого существа, Иш протянул руку в древнем жесте рукопожатия. Она взяла его протянутую ладонь в свою мягкую ладонь и, наверное, ощутив его дрожь, — без сомнения, она поняла, как дрожит он, — довела до стула и почти заставила сесть. А когда сел он, слегка, лишь кончиками пальцев дотронулась до плеча. И снова прозвучал в тишине ее мягкий голос — короткая фраза, не вопрос, а лишь утверждение того, что необходимо сделать.
— Я сейчас принесу вам еды. Он не возражал, хотя совсем не хотелось есть. Не возражал, потому что знал: за ее спокойным утверждением лежит несколько большее, чем простое понимание потребностей человеческого организма в пище. Они нуждались в этой совместной трапезе, как в символе, первой общей нити, связывающей человеческие существа. Общий стол, за которым делят хлеб и соль. Сейчас они сидели друг против друга. Они поели немного, скорее отдавая дань символу, чем утоляя голод. На столе стоял свежий хлеб.
— Я испекла его сама, — сказала женщина. — Но сейчас трудно найти муку без жучков. Не было на столе масла, но был мед и варенье, которое они намазывали на хлеб, и бутылка красного вина. И он начал говорить и говорил, не умолкая, как ребенок. Потому что все было по-другому, совсем не так, как на Риверсайд-драйв с Мильтом и Анн. Тогда барьеры еще окружали его. Сейчас впервые рассказывал он о прожитых днях. Он даже показал маленький шрам, оставленный ядовитыми зубами, и еще шрамы побольше, те, которые он сделал сам для резиновой груши отсоса. Он рассказал о своем страхе, о своем бегстве и о Великом Одиночестве — состоянии, которое в былые годы он бы даже страшился представить в воображении, а не то что испытать. Иш говорил, а женщина слушала и, лишь иногда, согласно кивала головой: «Да, я знаю. Да, я тоже помню. Расскажи мне еще…» А ведь она видела катастрофу собственными глазами. Ей досталось больше горя, и все-таки Иш понимал — она справилась с этим горем лучше. Говорила она мало, наверное не испытывая потребности говорить, но просила Иша рассказывать. И он рассказывал, и чем больше говорил, тем сильнее укреплялся в мысли (по крайней мере он хотел думать так), что это не простая, не случайная встреча двух незнакомых людей, которые поговорят и разойдутся и больше не встретятся. Сейчас решался вопрос, каким будет его будущее. С момента катастрофы он ведь тоже встречал людей — мужчин и женщин, но ни один из них не просил его остаться, не удерживал его. Может быть, это время излечило его. Или сидящая напротив него женщина была совсем не такая, как те, оставшиеся в прошлом. Но она была женщина. Минута сменялась минутой, и с нарастающей силой, заставлявшей тело его дрожать, понимал Иш главное — перед ним женщина. Стол, за которым двое мужчин, — это реальность. Хлеб, который делят между собой мужчины, — это символ, не больше. Но для женщины и мужчины этого мало. Кроме реальности и символа должна быть еще самая малость, дающая право осознать в себе мужчину и женщину. Вдруг поняли они, что не знают имен друг друга, хотя оба называли собаку Принцессой.
— Ишервуд, — сказал он. — Это девичья фамилия моей матери, и она решила увековечить ее. Неважное имечко, правда? Все знакомые зовут меня Иш.
— А я — Эм! — сказала она. — Конечно, правильнее будет Эмма. Иш и Эм! Смешно, но если мы захотим написать стихи, нам будет трудно подобрать рифму к такому сочетанию! — И она рассмеялась. И он подхватил ее смех, и теперь смеялись они оба. Смех — вот еще что делили они. Но и не смех был главным. Существовали способы, как проделывать эти штуки. Он знал мужчин, которые умели делать это, видел их за работой. Но он — Ишервуд Уильямс, был не из их числа. Все те качества, которые помогли ему не потеряться, пережить самые плохие дни в одиночестве, сейчас сделались его врагами. И еще он знал, подсознательно чувствовал — то, что делали когда-то другие мужчины, нельзя делать ему — это будет неправильно. Старые методы были хороши, когда в барах было полно доступных женщин, искательниц приключений. Но сейчас, когда пустынный город раскинул за окнами немые пространства улиц и стерлись с лица земли все пути человека, когда перед ним сидела женщина, пережившая боль, страх, одиночество и сохранившая мужество, способная смеяться и утверждать, — нет, он чувствовал, сердцем чувствовал, что дурными, неправильными окажутся те старые добрые методы. Дикая в нелепости своей мысль захватила его — ведь они могут произнести какую-нибудь брачную клятву. Ведь квакеры могут сами вступать в брак. Тогда почему не могут другие? Они встанут рядом, плечо к плечу, и будут смотреть, как медленно всходит солнце. А потом он понял, что бормотание глупых слов будет обманом, нечестным обманом, может быть, даже большим, если он просто возьмет и начнет тискать под столом колени этой женщины. И еще он понял, что давно застыл в неподвижности и молчании. А она смотрела на него сквозь полуприкрытые ресницы покойным взглядом, и понял Иш, что женщина читает его мысли. В смущении вскочил тогда Иш с места, и стул его с шумом опрокинулся на пол. А стол между ними перестал быть символом, объединяющим их, но разлучал их сейчас. И тогда вышел Иш из-за стола и шагнул к ней, и тоже встала женщина и шагнула к нему. И нежность тела ее ощутил он своим телом.
О, Песнь Песней! Как прекрасны глаза твои, о возлюбленная моя, и полнота губ твоих податлива и упруга. Шея твоя, как столп из слоновой кости, и нежность плеч твоих, словно атлас. Груди твои полны и нежны на моей груди, как тончайшее руно. Как кипарисы, стройны и сильны бедра твои. О, Песнь Песней! Сейчас она ушла в другую комнату. А он сидел, задыхающийся, слушая, как неистово стучит сердце, и ждал. И только один страх жил в нем сейчас. В мире, где не осталось докторов и даже нет рядом другой женщины, как можно решиться на такое? Но она вышла и сейчас вернется. И тогда страх ушел, потому что понял Иш, женщина эта — в силе своей и самоутверждении великая, решит и позаботится обо всем.
О Песнь Песней! Ложе твое ароматом ели благоухает, о возлюбленная моя, и тело твое жаром пылает. Могуществом своим ты сродни Астарте, о возлюбленная моя, и подобна Афродите — хранительнице ворот любви. Силою полон я, как бушующая река, готовая выйти из берегов. Пробил час. О прими меня в свою бесконечность.
— Извините за эту штуку, — сказал он и поставил молоток на пол, и ручка молотка покачалась немного и застыла, глядя строго вверх.
— Не беспокойтесь, — улыбнулась она. — Я понимаю. Я тоже испытала это — когда надо держать что-то рядом, тогда чувствуешь себя уверенней. Как кроличью лапку в кармане, помните? Мы все остались такими, как привыкли быть, все мы. Сейчас, после принесшего освобождение смеха, нервный озноб охватил его. Все тело ослабло и не слушалось. Почти физически ощущал он, как продолжают рушиться барьеры, очень нужные ему барьеры, которые месяцами воздвигал он, защищая себя от одиночества и отчаяния. Он одинок, он беззащитен, и, испытывая непреодолимое желание дотронуться до другого человеческого существа, Иш протянул руку в древнем жесте рукопожатия. Она взяла его протянутую ладонь в свою мягкую ладонь и, наверное, ощутив его дрожь, — без сомнения, она поняла, как дрожит он, — довела до стула и почти заставила сесть. А когда сел он, слегка, лишь кончиками пальцев дотронулась до плеча. И снова прозвучал в тишине ее мягкий голос — короткая фраза, не вопрос, а лишь утверждение того, что необходимо сделать.
— Я сейчас принесу вам еды. Он не возражал, хотя совсем не хотелось есть. Не возражал, потому что знал: за ее спокойным утверждением лежит несколько большее, чем простое понимание потребностей человеческого организма в пище. Они нуждались в этой совместной трапезе, как в символе, первой общей нити, связывающей человеческие существа. Общий стол, за которым делят хлеб и соль. Сейчас они сидели друг против друга. Они поели немного, скорее отдавая дань символу, чем утоляя голод. На столе стоял свежий хлеб.
— Я испекла его сама, — сказала женщина. — Но сейчас трудно найти муку без жучков. Не было на столе масла, но был мед и варенье, которое они намазывали на хлеб, и бутылка красного вина. И он начал говорить и говорил, не умолкая, как ребенок. Потому что все было по-другому, совсем не так, как на Риверсайд-драйв с Мильтом и Анн. Тогда барьеры еще окружали его. Сейчас впервые рассказывал он о прожитых днях. Он даже показал маленький шрам, оставленный ядовитыми зубами, и еще шрамы побольше, те, которые он сделал сам для резиновой груши отсоса. Он рассказал о своем страхе, о своем бегстве и о Великом Одиночестве — состоянии, которое в былые годы он бы даже страшился представить в воображении, а не то что испытать. Иш говорил, а женщина слушала и, лишь иногда, согласно кивала головой: «Да, я знаю. Да, я тоже помню. Расскажи мне еще…» А ведь она видела катастрофу собственными глазами. Ей досталось больше горя, и все-таки Иш понимал — она справилась с этим горем лучше. Говорила она мало, наверное не испытывая потребности говорить, но просила Иша рассказывать. И он рассказывал, и чем больше говорил, тем сильнее укреплялся в мысли (по крайней мере он хотел думать так), что это не простая, не случайная встреча двух незнакомых людей, которые поговорят и разойдутся и больше не встретятся. Сейчас решался вопрос, каким будет его будущее. С момента катастрофы он ведь тоже встречал людей — мужчин и женщин, но ни один из них не просил его остаться, не удерживал его. Может быть, это время излечило его. Или сидящая напротив него женщина была совсем не такая, как те, оставшиеся в прошлом. Но она была женщина. Минута сменялась минутой, и с нарастающей силой, заставлявшей тело его дрожать, понимал Иш главное — перед ним женщина. Стол, за которым двое мужчин, — это реальность. Хлеб, который делят между собой мужчины, — это символ, не больше. Но для женщины и мужчины этого мало. Кроме реальности и символа должна быть еще самая малость, дающая право осознать в себе мужчину и женщину. Вдруг поняли они, что не знают имен друг друга, хотя оба называли собаку Принцессой.
— Ишервуд, — сказал он. — Это девичья фамилия моей матери, и она решила увековечить ее. Неважное имечко, правда? Все знакомые зовут меня Иш.
— А я — Эм! — сказала она. — Конечно, правильнее будет Эмма. Иш и Эм! Смешно, но если мы захотим написать стихи, нам будет трудно подобрать рифму к такому сочетанию! — И она рассмеялась. И он подхватил ее смех, и теперь смеялись они оба. Смех — вот еще что делили они. Но и не смех был главным. Существовали способы, как проделывать эти штуки. Он знал мужчин, которые умели делать это, видел их за работой. Но он — Ишервуд Уильямс, был не из их числа. Все те качества, которые помогли ему не потеряться, пережить самые плохие дни в одиночестве, сейчас сделались его врагами. И еще он знал, подсознательно чувствовал — то, что делали когда-то другие мужчины, нельзя делать ему — это будет неправильно. Старые методы были хороши, когда в барах было полно доступных женщин, искательниц приключений. Но сейчас, когда пустынный город раскинул за окнами немые пространства улиц и стерлись с лица земли все пути человека, когда перед ним сидела женщина, пережившая боль, страх, одиночество и сохранившая мужество, способная смеяться и утверждать, — нет, он чувствовал, сердцем чувствовал, что дурными, неправильными окажутся те старые добрые методы. Дикая в нелепости своей мысль захватила его — ведь они могут произнести какую-нибудь брачную клятву. Ведь квакеры могут сами вступать в брак. Тогда почему не могут другие? Они встанут рядом, плечо к плечу, и будут смотреть, как медленно всходит солнце. А потом он понял, что бормотание глупых слов будет обманом, нечестным обманом, может быть, даже большим, если он просто возьмет и начнет тискать под столом колени этой женщины. И еще он понял, что давно застыл в неподвижности и молчании. А она смотрела на него сквозь полуприкрытые ресницы покойным взглядом, и понял Иш, что женщина читает его мысли. В смущении вскочил тогда Иш с места, и стул его с шумом опрокинулся на пол. А стол между ними перестал быть символом, объединяющим их, но разлучал их сейчас. И тогда вышел Иш из-за стола и шагнул к ней, и тоже встала женщина и шагнула к нему. И нежность тела ее ощутил он своим телом.
О, Песнь Песней! Как прекрасны глаза твои, о возлюбленная моя, и полнота губ твоих податлива и упруга. Шея твоя, как столп из слоновой кости, и нежность плеч твоих, словно атлас. Груди твои полны и нежны на моей груди, как тончайшее руно. Как кипарисы, стройны и сильны бедра твои. О, Песнь Песней! Сейчас она ушла в другую комнату. А он сидел, задыхающийся, слушая, как неистово стучит сердце, и ждал. И только один страх жил в нем сейчас. В мире, где не осталось докторов и даже нет рядом другой женщины, как можно решиться на такое? Но она вышла и сейчас вернется. И тогда страх ушел, потому что понял Иш, женщина эта — в силе своей и самоутверждении великая, решит и позаботится обо всем.
О Песнь Песней! Ложе твое ароматом ели благоухает, о возлюбленная моя, и тело твое жаром пылает. Могуществом своим ты сродни Астарте, о возлюбленная моя, и подобна Афродите — хранительнице ворот любви. Силою полон я, как бушующая река, готовая выйти из берегов. Пробил час. О прими меня в свою бесконечность.
7
Когда заснула она, Иш лежал тихо, без сна, и мысли мелькали в его голове с такой стремительной быстротой, что не в силах был остановить их бег и забыться сном. Мысли стали подтверждением ее слов — не важно, что случилось с этим миром, потому что не меняется человек и остается таким, как был всегда. И будет так всегда! И хотя столько изменений произошло вокруг, и хотя несомненно великий опыт должен затронуть и его, но он все же остался наблюдателем — человеком, тихо отошедшим в сторону и наблюдающим оттуда, что произошло и будет происходить, не вовлекая себя в этот великий эксперимент. Он в сути своей странник. Одинокий путник. И никогда бы не произошло это с ним в старом мире. Но сейчас, во вселенском хаосе смерти, нашел он свою любовь. Он заснул. А когда проснулся, светло было кругом, и не было рядом женщины. Настороженно окинул он взглядом комнату. Маленькая, невзрачная комнатка, и неожиданно испугался он, что испытанный, кажущийся великим опыт любви окажется нетрезвым приключением в грязном номере дешевого отеля с беспутной и похотливой официанткой. И возлюбленная его не богиня, не нимфа, чье тело влажно поблескивает в сумерках ночи. И только в короткое мгновение желания станет она Астартой или Афродитой. И вздрогнул он, представив, как будет выглядеть возлюбленная его при свете дня. Она старше, и, наверное, для него образ женщины смешался с образом и мыслями о матери. «Не переживай, — сказал он себе и мысленно добавил: — Не было в этом мире совершенства, и вряд ли оно достанется тебе». А потом он вспомнил, как она заговорила с ним — не спрашивая, не отдавая распоряжений, но спокойно утверждая, словно так и должно быть. И так должно быть. Нужно пользоваться всем добрым, что дарит случай, и не жалеть о том, чего никогда не будет и не может быть. Он встал и оделся. И пока одевался, почувствовал запах кофе. Кофе! Вот он — еще один символ нового. Когда он вышел, женщина заканчивала накрывать стол для завтрака, как бы, наверное, делала любая женщина, отправляя ранним утром на работу мужа. Иш, немного робея, поднял глаза. И увидел снова, разглядел при свете утра отчетливей широко расставленные черные глаза на смуглом лице, полные губы и ложбинку грудей в вырезе светло-зеленого домашнего халата. Он не пытался поцеловать ее, да кажется, и она не ждала поцелуя. Но они радостно улыбались друг другу.
— А где Принцесса? — спросил он.
— Я отпустила ее погулять.
— Хорошо. И день, кажется, тоже обещает быть хорошим.
— Да. Похоже. Извини, что нет яиц.
— А что это? О, бекон.
— Да. Простые, маленькие слова, но как приятно было произносить их. И больше смысла заключалось в них — маленьких, ничего не значащих, чем в значительных и умных. Тихая радость тепла и уюта наполняла его. Нет, это не случайный роман в снятой на ночь комнате. Это судьба. Он смотрел в ее слегка опущенные глаза и чувствовал, как возвращается к нему мужество, теперь ему ничего не страшно, он обрел покой. Он все выдержит! В тот же день, ближе к вечеру, они переехали на Сан-Лупо. Переехали лишь потому, что оказалось у него вещей больше, чем у нее. В основном это были книги, и переехать к книгам требовало меньше хлопот, чем книги перевезти на новое место. И когда случилось это, полетели дни быстрее и покойнее. «Что это? — порой спрашивал себя Иш. — Друг делает радость полнее и делит горе пополам?» Она никогда не рассказывала о себе. Почему-то решив, что ей тоже нужно выговориться, Иш несколько раз предпринимал попытки вызвать Эм на откровенность, но она или отмалчивалась, или отвечала односложно и нехотя. И Иш понял — женщина по-своему приспособилась и теперь не хочет возвращать старую боль. Непроницаемая вуаль наброшена на прошлое, и теперь она смотрит только в будущее. Но и особенных секретов не делала Эмма из своей прошлой жизни. Из случайно брошенных фраз он знал, что была она замужем (то что жила счастливо, Иш не сомневался) и было у нее двое маленьких детей. Закончила школу, но в колледжах не училась, и порой он отмечал ее грамматически не всегда правильную речь. Неторопливой мягкости, с которой она выговаривала слова, скорее была обязана Эмма Кентукки или Теннесси. Но она ни разу не говорила, что жила еще где-то, кроме Калифорнии. Что касается социального положения, то, как судил Иш, было оно несколько ниже его собственного. Хотя что могло быть большей нелепостью, чем рассуждения о социальном положении, слоях общества и классах? Удивительно, чего, оказывается, стоят все эти условности! Зато как беззаботно текла череда дней. Однажды утром, обнаружив, что настало время пополнить продовольственные запасы, Иш спустился заводить машину. Большим пальцем, как всегда, надавил он на кнопку стартера. Глухой щелчок стал ему ответом, и больше ничего. Он снова нажал, и снова раздался лишь глухой щелчок. Это был конец. Он не услышал всегда так неожиданно начинающегося жужжания набирающего обороты мотора, легкого постукивания еще не прогретых цилиндров. Он растерялся и суетливым движением снова выжал кнопку стартера и опять услышал лишь щелчок, и снова нажал, и опять лишь знакомый глухой щелчок стал ему ответом. «Аккумулятор сел», — подумал он. И тогда он выбрался из машины, поднял капот и безнадежно уставился в хаотическое переплетение — за которым, несомненно, угадывался строгий порядок — бесчисленных проводов и непонятных приспособлений. Это ему не по силам. С внезапно наступившим пониманием полной обреченности он вернулся в дом.
— Машина не заводится, — произнес с порога. — Или аккумулятор, или еще что-нибудь. — Он не мог видеть своего лица, но наверное, на нем было написано еще больше скорби, чем вмещал голос. Потому сразу и не поверил, что слышит беззаботный смех.
— Да некуда нам особенно и ехать, — сказала она. — А тебя послушаешь, и кажется, весь мир рухнул. И он тоже рассмеялся. Совсем другим становится враждебный мир, когда рядом есть тот, кто возьмет на себя половину твоего горя, и от этого станет горе маленьким и нестрашным. Конечно, с машиной хорошо, когда ты едешь в магазины и везешь обратно все, что тебе нужно. Но они вполне могут обойтись и без машины. Эмма права — не так уж много осталось дальних мест, куда они могли бы стремиться. И еще он представлял, как долго и безрадостно будет искать новую машину или пытаться чинить старую. А вышло наоборот, и хотя потребовалась большая часть утра, занятие это превратилось скорее в забавную охоту, чем в утомительную обязанность. В большинстве своем машины стояли без ключей зажигания, и хотя Иш предложил замыкать проводники напрямую, они вскоре решили, что иметь такую машину не большое удовольствие. Вполне естественно, что когда попадалась машина с ключами, то отказывался подавать признаки жизни простоявший в бездействии несколько месяцев аккумулятор. Наконец, они наткнулись на то, что искали — автомобиль с ключом, да вдобавок оставленный на спуске с холма. Аккумулятор был сильно разряжен, и оставалось надеяться, что на ходу остатков его энергии хватит сработать свечам зажигания. Они катились вниз и весело хохотали, когда, разрывая тишину, давясь выхлопными газами, чихал и кашлял мотор их находки. Но вот двигатель прогрелся, заработал плавно, ритмично; и в смехе их зазвучали нотки победного торжества, а когда на скорости в шестьдесят миль гнал Иш машину по пустынному бульвару, Эм обхватила его шею и крепко поцеловала. И хотя все это больше походило на детские шалости, думал Иш, что никогда не был так счастлив, как в эту минуту. Конечно, новое приобретение не могло сравниться с пикапом и потому использовалось лишь для поездок по складам запасных автомобильных частей, чьи адреса отыскались в телефонной книге. В результате долгих поисков, взломав очередную дверь, увидели они, наконец, дюжину не залитых электролитом аккумуляторов. Тут же нашлась и серная кислота, и хотя оба имели весьма смутные представления, как все это делается, и не обладали техническими навыками, все же провели эксперимент по заливке аккумулятора в пропорциях, соответствующих их познаниям и интуиции. Самое интересное, что после установки нового аккумулятора завелся пикап с первого раза. И когда ровно и уверенно, повинуясь движению его ноги на педали газа, гудел мотор, Иш думал, что сегодня справился с одной проблемой, и еще понимал, что справится с другой, еще ждавшей своего часа. Он может сам заставить машину работать, а главное — и это имело гораздо большее значение — он понял, что рано или поздно наступит время, когда не станет больше машин, а он все равно будет жить счастливо и без страха. Как это было ни печально осознавать, но на следующий день аккумулятор снова закапризничал — или с самого начала оказался с дефектом, или они что-то напутали при установке. На этот раз никто не испугался. Иш даже несколько дней вообще к машине не подходил. А потом повторили они вдвоем эту процедуру от начала и до самого конца. Может быть, на этот раз повезло, или они стали опытными механиками, но аккумулятор с тех пор служил исправно.
Бока их лоснятся лаком, и сверкает металл хромом. Моторы собраны с точностью в одну тысячную долю дюйма, датчики реле послушно исполняют любые команды — гордостью и символом цивилизации были они. А теперь прозябают бесславно за запертыми воротами гаражей, на открытых стоянках или у обочин дорог. Опавшая листва укрывает их, и поднятая ветром пыль дорог садится на них. И идут дожди, и оставляют грязные разводы на блестящем лаке, и сильнее прилипают мокрые листья, а потом снова садится пыль, и снова падает листва. И такой толстый слой грязи и листвы покрывает ветровые стекла, что не разглядишь сквозь них ничего. Это снаружи, а вот глубоко внутри мало изменились машины. Разве кое-где выступят рыжие пятна ржавчины, но на покрытых густым слоем смазки поверхностях не скоро увидишь следы ее трудов. Застывшие в вынужденном бездействии, не стали хуже катушки реле, таймеры, карбюраторы и свечи зажигания. Нейтрализуя электролит, медленно, не затихая ни днем, ни ночью, идет в аккумуляторах химическая реакция разложения. Прошло всего несколько месяцев, а уже закончился разряд и ненужным хламом стали батареи. Но где-то хранятся отдельно, не подверженные влиянию времени сухие аккумуляторы, и серная кислота тоже хранится, а это значит, всегда можно, да и особого труда не составит, залить кислоту в аккумулятор и начать все сначала. Нет, не самым уязвимым звеном были аккумуляторы. Скорее колеса таким звеном станут. Хотя сама резина медленно разрушается. Продержатся колеса и год и пять лет. Но и до них доберется время. Уйдет воздух из камер, постоит машина на плоских шинах, и негодной станет резина. На складах ее тоже не обойдет стороной разрушение. Но заметны будут следы эти лет через двадцать, а может, и того больше. Скорее дороги разрушатся, или человек забудет, как управлять машиной, или ненужными ему станут, еще прежде чем окончательно разрушатся, машины.
Его левая рука лежала у нее под головой, и глядел он в черные, влажно поблескивающие глаза женщины. В сумерках еще более смуглым казалось ее лицо. Никогда раньше не говорили они об этом, но знал Иш, что скоро наступит час, и он наступил.
— Все будет хорошо, — сказала она.
— Я не уверен.
— А я знаю, будет.
— Мне не нравится.
— Тебе не нравится, что это будет со мной?
— Да. Это опасно. Никого рядом, кроме человека, от которого никакой пользы.
— Но ты можешь прочесть все книги.
— Книги! — И он коротко рассмеялся. — Боюсь, что если ты выдержишь, то я этого просто не перенесу.
— Да нет же. Ты можешь найти какие-нибудь книги и прочесть их. Это будет очень полезно. Не бойся, мне не понадобится много помощи. — Секунды тишины, и снова ее низкий голос. — Ты ведь знаешь, я дважды проходила через это. Все было хорошо.
— Тогда да. А сейчас, без больницы, докторов и ухода все может быть иначе. Но почему, почему ты все время думаешь об этом?
— Биология, или как они это там называют? Мне кажется, это естественно.
— Ты считаешь, что жизнь должна продолжаться, что у нас есть обязательства перед будущим? Она не ответила сразу. Иш мог бы сказать, что сейчас она думает, а мыслительный процесс не был ее сильной стороной; в реакциях своих Эм подчинялась другим, более глубинным законам, чем простая мысль.
— Но откуда мне знать? — сказала она. — Я не хочу знать, стоит ли продолжаться этой жизни или нет, и зачем она должна продолжаться? Наверное, я просто эгоистка. Я хочу ребенка для себя. Я хочу… мне трудно, я не знаю, как сказать правильно. Но я хочу, чтобы меня целовали… — И тогда он наклонился и поцеловал ее в полуоткрытые губы.
— Жаль, что я не могу выразить это словами. Тогда я бы могла сказать, что я думаю, и ты бы все понял. Она протянула руку и достала из коробка на столе спички. Курила она больше, чем он, и Иш ожидал, что за спичкой последует сигарета. Но она не взяла сигареты. Только спички ее интересовали — большие кухонные спички, которые ей нравились. Она рассеянно крутила эту спичку и молчала. Потом, все также молча, чиркнула о коробок. Полыхнула серная головка. Но лишь короткое мгновение бушевало маленькое пламя, потом поблек огонь и уже догорал желтым пламенем, оставляя после себя кончик обгоревшего дерева. Неожиданно Эм затушила спичку. Еще смутно, но Иш стал понимать, что, не найдя нужных слов, женщина сделала попытку, возможно неосознанно, показать то, о чем думала. Медленно, очень медленно открывался ему смысл этого образа, и все-таки понял он. Истинная жизнь спички — не в покое коробки, но лишь тогда, когда вспыхивала, зажженная чьей-то рукой, и могла гореть всегда. Мужчины и женщины — они тоже как спички. Не в отрицании жизни заключена суть ее. И тогда вспомнил он страхами наполненные дни, и как сбросил он страх, как развязал веревки, обвязывающие мотоцикл, скинул его и оставил лежать на земле пустыни. И вспомнил еще свой восторг необузданный, с каким бросил вызов смерти и силам тьмы. Он почувствовал, как шевельнулось женское тело в его объятиях. «Да, — униженно думал он. — Его мужество — удел великих мгновений, ее — часть повседневной жизни».
— Хорошо, — сказал он. — Думаю, ты права. Я прочту эти книги.
— Как знать, — шепнула она. — Может быть, сначала нам потребуются не только книги… И тело ее горячее вжималось в его тело. А он все еще сомневался и глубину одиночества, пустоты и страха испытывал. Кто он такой, есть ли у него право встать в начале длинной дороги, по которой снова двинется человечество в неизвестное будущее? Но лишь короткое мгновение царствовал в душе его страх. А потом мужество ее и вера в силу ее мужества передались от горячего женского тела и затопили страх. «Ну конечно же, — думал он. — Она станет матерью народов! Нет жизни без мужества!» И с неожиданно жгучим желанием ощутил он ее жаркое тело, и великая сила снизошла на него.
И прославлена будет, ибо воссияет свет любви к жизни на лице твоем и разгонит страх смерти. Сила твоя подобна божественным Деметре, Гере и Исиде. Кибела ты, укротившая львов. Великая Мать. От дочерей твоих взойдут племена, от внуков — народы! Имя тебе — Мать, и святым назовут его. И тогда вновь зазвенит смех, и зазвучит песня. Юные девы будут плести венки в высоких травах лугов, и юноши, резвясь, прыгать через быстрые ручьи. И будет столько детей от детей их, сколько сосен на склоне горы. И имя твое вовеки благословлять станут, ибо в темные года взор твой к свету обращен был.
Еще не укрепились они в решении своем, как однажды утром выглянула Эм на улицу и воскликнула: «Взгляни, крысы!» Он взглянул. И точно, две крысы деловито тыкались носом в их изгородь. Или нашли себе еду, или что-то вынюхивали. Эм через окно показала на крыс Принцессе, а потом открыла дверь. Но такая уж собачья порода, что должна она голосом показать охотнику, в каком направлении преследовать, и потому выскочила с крыльца с громким лаем, и крысы растворились, прежде чем Принцесса оказалась рядом. И еще они видели крыс в тот день: то в одном месте, то в другом — у дома, на улице, по саду пробегали крысы. А на следующее утро серая волна нашествия захлестнула и понесла их. Крысы были повсюду. Обыкновенные крысы — не больше и не меньше обычных крыс, не особенно тощие и не особенно жирные — просто крысы. А Иш зачем-то вспомнил муравьиную эпопею и вздрогнул, холодным потом покрылся от отвращения. Единственное, что оставалось — это заняться изучением крысиной проблемы, что позволит понять ситуацию, определить причины и движущие силы, а то, что понятно, уже не кажется страшным, а в их условиях это было важно. Не вылезая из машины, они ездили по городу, при этом подавив некоторое количество крыс, которым, неизвестно по каким причинам, нравилось перебегать дорогу прямо под колесами автомобиля. Сначала они каждый раз вздрагивали от этих чавкающих, утробных звуков и переглядывались, но скоро это стало настолько обычным явлением, что они перестали относиться к очередной раздавленной крысе, как к событию, достойному быть отмеченным. Как выяснилось, крысы распространились по всему городу, прихватив некоторые территории вне пределов городской черты, — то есть зона крысиной оккупации оказалась несколько большей, чем отмечалось в муравьиную эпоху. В общих чертах все происходящее не представляло загадки. Иш даже вспомнил какое-то подобие статистических данных, согласно которым количество крыс в городе приблизительно равнялось количеству населяющих его людей.
— А где Принцесса? — спросил он.
— Я отпустила ее погулять.
— Хорошо. И день, кажется, тоже обещает быть хорошим.
— Да. Похоже. Извини, что нет яиц.
— А что это? О, бекон.
— Да. Простые, маленькие слова, но как приятно было произносить их. И больше смысла заключалось в них — маленьких, ничего не значащих, чем в значительных и умных. Тихая радость тепла и уюта наполняла его. Нет, это не случайный роман в снятой на ночь комнате. Это судьба. Он смотрел в ее слегка опущенные глаза и чувствовал, как возвращается к нему мужество, теперь ему ничего не страшно, он обрел покой. Он все выдержит! В тот же день, ближе к вечеру, они переехали на Сан-Лупо. Переехали лишь потому, что оказалось у него вещей больше, чем у нее. В основном это были книги, и переехать к книгам требовало меньше хлопот, чем книги перевезти на новое место. И когда случилось это, полетели дни быстрее и покойнее. «Что это? — порой спрашивал себя Иш. — Друг делает радость полнее и делит горе пополам?» Она никогда не рассказывала о себе. Почему-то решив, что ей тоже нужно выговориться, Иш несколько раз предпринимал попытки вызвать Эм на откровенность, но она или отмалчивалась, или отвечала односложно и нехотя. И Иш понял — женщина по-своему приспособилась и теперь не хочет возвращать старую боль. Непроницаемая вуаль наброшена на прошлое, и теперь она смотрит только в будущее. Но и особенных секретов не делала Эмма из своей прошлой жизни. Из случайно брошенных фраз он знал, что была она замужем (то что жила счастливо, Иш не сомневался) и было у нее двое маленьких детей. Закончила школу, но в колледжах не училась, и порой он отмечал ее грамматически не всегда правильную речь. Неторопливой мягкости, с которой она выговаривала слова, скорее была обязана Эмма Кентукки или Теннесси. Но она ни разу не говорила, что жила еще где-то, кроме Калифорнии. Что касается социального положения, то, как судил Иш, было оно несколько ниже его собственного. Хотя что могло быть большей нелепостью, чем рассуждения о социальном положении, слоях общества и классах? Удивительно, чего, оказывается, стоят все эти условности! Зато как беззаботно текла череда дней. Однажды утром, обнаружив, что настало время пополнить продовольственные запасы, Иш спустился заводить машину. Большим пальцем, как всегда, надавил он на кнопку стартера. Глухой щелчок стал ему ответом, и больше ничего. Он снова нажал, и снова раздался лишь глухой щелчок. Это был конец. Он не услышал всегда так неожиданно начинающегося жужжания набирающего обороты мотора, легкого постукивания еще не прогретых цилиндров. Он растерялся и суетливым движением снова выжал кнопку стартера и опять услышал лишь щелчок, и снова нажал, и опять лишь знакомый глухой щелчок стал ему ответом. «Аккумулятор сел», — подумал он. И тогда он выбрался из машины, поднял капот и безнадежно уставился в хаотическое переплетение — за которым, несомненно, угадывался строгий порядок — бесчисленных проводов и непонятных приспособлений. Это ему не по силам. С внезапно наступившим пониманием полной обреченности он вернулся в дом.
— Машина не заводится, — произнес с порога. — Или аккумулятор, или еще что-нибудь. — Он не мог видеть своего лица, но наверное, на нем было написано еще больше скорби, чем вмещал голос. Потому сразу и не поверил, что слышит беззаботный смех.
— Да некуда нам особенно и ехать, — сказала она. — А тебя послушаешь, и кажется, весь мир рухнул. И он тоже рассмеялся. Совсем другим становится враждебный мир, когда рядом есть тот, кто возьмет на себя половину твоего горя, и от этого станет горе маленьким и нестрашным. Конечно, с машиной хорошо, когда ты едешь в магазины и везешь обратно все, что тебе нужно. Но они вполне могут обойтись и без машины. Эмма права — не так уж много осталось дальних мест, куда они могли бы стремиться. И еще он представлял, как долго и безрадостно будет искать новую машину или пытаться чинить старую. А вышло наоборот, и хотя потребовалась большая часть утра, занятие это превратилось скорее в забавную охоту, чем в утомительную обязанность. В большинстве своем машины стояли без ключей зажигания, и хотя Иш предложил замыкать проводники напрямую, они вскоре решили, что иметь такую машину не большое удовольствие. Вполне естественно, что когда попадалась машина с ключами, то отказывался подавать признаки жизни простоявший в бездействии несколько месяцев аккумулятор. Наконец, они наткнулись на то, что искали — автомобиль с ключом, да вдобавок оставленный на спуске с холма. Аккумулятор был сильно разряжен, и оставалось надеяться, что на ходу остатков его энергии хватит сработать свечам зажигания. Они катились вниз и весело хохотали, когда, разрывая тишину, давясь выхлопными газами, чихал и кашлял мотор их находки. Но вот двигатель прогрелся, заработал плавно, ритмично; и в смехе их зазвучали нотки победного торжества, а когда на скорости в шестьдесят миль гнал Иш машину по пустынному бульвару, Эм обхватила его шею и крепко поцеловала. И хотя все это больше походило на детские шалости, думал Иш, что никогда не был так счастлив, как в эту минуту. Конечно, новое приобретение не могло сравниться с пикапом и потому использовалось лишь для поездок по складам запасных автомобильных частей, чьи адреса отыскались в телефонной книге. В результате долгих поисков, взломав очередную дверь, увидели они, наконец, дюжину не залитых электролитом аккумуляторов. Тут же нашлась и серная кислота, и хотя оба имели весьма смутные представления, как все это делается, и не обладали техническими навыками, все же провели эксперимент по заливке аккумулятора в пропорциях, соответствующих их познаниям и интуиции. Самое интересное, что после установки нового аккумулятора завелся пикап с первого раза. И когда ровно и уверенно, повинуясь движению его ноги на педали газа, гудел мотор, Иш думал, что сегодня справился с одной проблемой, и еще понимал, что справится с другой, еще ждавшей своего часа. Он может сам заставить машину работать, а главное — и это имело гораздо большее значение — он понял, что рано или поздно наступит время, когда не станет больше машин, а он все равно будет жить счастливо и без страха. Как это было ни печально осознавать, но на следующий день аккумулятор снова закапризничал — или с самого начала оказался с дефектом, или они что-то напутали при установке. На этот раз никто не испугался. Иш даже несколько дней вообще к машине не подходил. А потом повторили они вдвоем эту процедуру от начала и до самого конца. Может быть, на этот раз повезло, или они стали опытными механиками, но аккумулятор с тех пор служил исправно.
Бока их лоснятся лаком, и сверкает металл хромом. Моторы собраны с точностью в одну тысячную долю дюйма, датчики реле послушно исполняют любые команды — гордостью и символом цивилизации были они. А теперь прозябают бесславно за запертыми воротами гаражей, на открытых стоянках или у обочин дорог. Опавшая листва укрывает их, и поднятая ветром пыль дорог садится на них. И идут дожди, и оставляют грязные разводы на блестящем лаке, и сильнее прилипают мокрые листья, а потом снова садится пыль, и снова падает листва. И такой толстый слой грязи и листвы покрывает ветровые стекла, что не разглядишь сквозь них ничего. Это снаружи, а вот глубоко внутри мало изменились машины. Разве кое-где выступят рыжие пятна ржавчины, но на покрытых густым слоем смазки поверхностях не скоро увидишь следы ее трудов. Застывшие в вынужденном бездействии, не стали хуже катушки реле, таймеры, карбюраторы и свечи зажигания. Нейтрализуя электролит, медленно, не затихая ни днем, ни ночью, идет в аккумуляторах химическая реакция разложения. Прошло всего несколько месяцев, а уже закончился разряд и ненужным хламом стали батареи. Но где-то хранятся отдельно, не подверженные влиянию времени сухие аккумуляторы, и серная кислота тоже хранится, а это значит, всегда можно, да и особого труда не составит, залить кислоту в аккумулятор и начать все сначала. Нет, не самым уязвимым звеном были аккумуляторы. Скорее колеса таким звеном станут. Хотя сама резина медленно разрушается. Продержатся колеса и год и пять лет. Но и до них доберется время. Уйдет воздух из камер, постоит машина на плоских шинах, и негодной станет резина. На складах ее тоже не обойдет стороной разрушение. Но заметны будут следы эти лет через двадцать, а может, и того больше. Скорее дороги разрушатся, или человек забудет, как управлять машиной, или ненужными ему станут, еще прежде чем окончательно разрушатся, машины.
Его левая рука лежала у нее под головой, и глядел он в черные, влажно поблескивающие глаза женщины. В сумерках еще более смуглым казалось ее лицо. Никогда раньше не говорили они об этом, но знал Иш, что скоро наступит час, и он наступил.
— Все будет хорошо, — сказала она.
— Я не уверен.
— А я знаю, будет.
— Мне не нравится.
— Тебе не нравится, что это будет со мной?
— Да. Это опасно. Никого рядом, кроме человека, от которого никакой пользы.
— Но ты можешь прочесть все книги.
— Книги! — И он коротко рассмеялся. — Боюсь, что если ты выдержишь, то я этого просто не перенесу.
— Да нет же. Ты можешь найти какие-нибудь книги и прочесть их. Это будет очень полезно. Не бойся, мне не понадобится много помощи. — Секунды тишины, и снова ее низкий голос. — Ты ведь знаешь, я дважды проходила через это. Все было хорошо.
— Тогда да. А сейчас, без больницы, докторов и ухода все может быть иначе. Но почему, почему ты все время думаешь об этом?
— Биология, или как они это там называют? Мне кажется, это естественно.
— Ты считаешь, что жизнь должна продолжаться, что у нас есть обязательства перед будущим? Она не ответила сразу. Иш мог бы сказать, что сейчас она думает, а мыслительный процесс не был ее сильной стороной; в реакциях своих Эм подчинялась другим, более глубинным законам, чем простая мысль.
— Но откуда мне знать? — сказала она. — Я не хочу знать, стоит ли продолжаться этой жизни или нет, и зачем она должна продолжаться? Наверное, я просто эгоистка. Я хочу ребенка для себя. Я хочу… мне трудно, я не знаю, как сказать правильно. Но я хочу, чтобы меня целовали… — И тогда он наклонился и поцеловал ее в полуоткрытые губы.
— Жаль, что я не могу выразить это словами. Тогда я бы могла сказать, что я думаю, и ты бы все понял. Она протянула руку и достала из коробка на столе спички. Курила она больше, чем он, и Иш ожидал, что за спичкой последует сигарета. Но она не взяла сигареты. Только спички ее интересовали — большие кухонные спички, которые ей нравились. Она рассеянно крутила эту спичку и молчала. Потом, все также молча, чиркнула о коробок. Полыхнула серная головка. Но лишь короткое мгновение бушевало маленькое пламя, потом поблек огонь и уже догорал желтым пламенем, оставляя после себя кончик обгоревшего дерева. Неожиданно Эм затушила спичку. Еще смутно, но Иш стал понимать, что, не найдя нужных слов, женщина сделала попытку, возможно неосознанно, показать то, о чем думала. Медленно, очень медленно открывался ему смысл этого образа, и все-таки понял он. Истинная жизнь спички — не в покое коробки, но лишь тогда, когда вспыхивала, зажженная чьей-то рукой, и могла гореть всегда. Мужчины и женщины — они тоже как спички. Не в отрицании жизни заключена суть ее. И тогда вспомнил он страхами наполненные дни, и как сбросил он страх, как развязал веревки, обвязывающие мотоцикл, скинул его и оставил лежать на земле пустыни. И вспомнил еще свой восторг необузданный, с каким бросил вызов смерти и силам тьмы. Он почувствовал, как шевельнулось женское тело в его объятиях. «Да, — униженно думал он. — Его мужество — удел великих мгновений, ее — часть повседневной жизни».
— Хорошо, — сказал он. — Думаю, ты права. Я прочту эти книги.
— Как знать, — шепнула она. — Может быть, сначала нам потребуются не только книги… И тело ее горячее вжималось в его тело. А он все еще сомневался и глубину одиночества, пустоты и страха испытывал. Кто он такой, есть ли у него право встать в начале длинной дороги, по которой снова двинется человечество в неизвестное будущее? Но лишь короткое мгновение царствовал в душе его страх. А потом мужество ее и вера в силу ее мужества передались от горячего женского тела и затопили страх. «Ну конечно же, — думал он. — Она станет матерью народов! Нет жизни без мужества!» И с неожиданно жгучим желанием ощутил он ее жаркое тело, и великая сила снизошла на него.
И прославлена будет, ибо воссияет свет любви к жизни на лице твоем и разгонит страх смерти. Сила твоя подобна божественным Деметре, Гере и Исиде. Кибела ты, укротившая львов. Великая Мать. От дочерей твоих взойдут племена, от внуков — народы! Имя тебе — Мать, и святым назовут его. И тогда вновь зазвенит смех, и зазвучит песня. Юные девы будут плести венки в высоких травах лугов, и юноши, резвясь, прыгать через быстрые ручьи. И будет столько детей от детей их, сколько сосен на склоне горы. И имя твое вовеки благословлять станут, ибо в темные года взор твой к свету обращен был.
Еще не укрепились они в решении своем, как однажды утром выглянула Эм на улицу и воскликнула: «Взгляни, крысы!» Он взглянул. И точно, две крысы деловито тыкались носом в их изгородь. Или нашли себе еду, или что-то вынюхивали. Эм через окно показала на крыс Принцессе, а потом открыла дверь. Но такая уж собачья порода, что должна она голосом показать охотнику, в каком направлении преследовать, и потому выскочила с крыльца с громким лаем, и крысы растворились, прежде чем Принцесса оказалась рядом. И еще они видели крыс в тот день: то в одном месте, то в другом — у дома, на улице, по саду пробегали крысы. А на следующее утро серая волна нашествия захлестнула и понесла их. Крысы были повсюду. Обыкновенные крысы — не больше и не меньше обычных крыс, не особенно тощие и не особенно жирные — просто крысы. А Иш зачем-то вспомнил муравьиную эпопею и вздрогнул, холодным потом покрылся от отвращения. Единственное, что оставалось — это заняться изучением крысиной проблемы, что позволит понять ситуацию, определить причины и движущие силы, а то, что понятно, уже не кажется страшным, а в их условиях это было важно. Не вылезая из машины, они ездили по городу, при этом подавив некоторое количество крыс, которым, неизвестно по каким причинам, нравилось перебегать дорогу прямо под колесами автомобиля. Сначала они каждый раз вздрагивали от этих чавкающих, утробных звуков и переглядывались, но скоро это стало настолько обычным явлением, что они перестали относиться к очередной раздавленной крысе, как к событию, достойному быть отмеченным. Как выяснилось, крысы распространились по всему городу, прихватив некоторые территории вне пределов городской черты, — то есть зона крысиной оккупации оказалась несколько большей, чем отмечалось в муравьиную эпоху. В общих чертах все происходящее не представляло загадки. Иш даже вспомнил какое-то подобие статистических данных, согласно которым количество крыс в городе приблизительно равнялось количеству населяющих его людей.