Страница:
Он был один, и вдруг вернулось к нему чувство Великого Одиночества. И он замер на месте, ибо с такой страшной силой обрушилось на него пережитое, что не в силах был пошевелиться, словно парализовало всего. Снова он был муравьем, потерявшим муравейник; пчелой, чудом спасшейся из разоренного улья; младенцем без матери. И он стоял, сжимаясь от напряжения, и чувствовал, как струйка холодного пота бежит по спине. Да, Соединенные Штаты Америки — это пустой звук, отголосок далекого прошлого! Он будет действовать один или с помощью тех, кого удастся привлечь на свою сторону. Не стоит искать взглядом полицейского или шерифа, окружного прокурора или судью — не будет их рядом. Очнулся он от боли в руке. Он так сжимал рукоятку молотка, что побелели костяшки пальцев. «Я не могу, не имею права вернуться назад», — думал он. А потом собрал все оставшиеся силы и мужество и сделал первый, неуверенный шаг вперед. И от ощущения, что он снова движется, что удалось победить паралич страха, ему стало намного лучше. Теперь он видел их — там, где и ожидал увидеть, — на пепелище их большого праздничного костра. Почти вся молодежь и к ней Эзра в придачу. Они стояли, сидели, лежали вокруг Чарли, а тот рассказывал, а люди смеялись, шутками перебрасывались и, главное, слушали. Все было, как Иш ожидал, но, стоило ему внимательнее приглядеться, похолодело у него в низу живота, и холод этот выплеснулся, пополз по всему телу, пока кончиков пальцев на руках и ногах не коснулся. И рука еще сильнее в рукоятку молотка вцепилась. Почти в центре веселой компании Иви сидела. Их полоумная дурочка рядом с Чарли сидела, и такое лицо у нее было, какое ни разу за все эти годы Иш не видел. Все это он разглядел, когда в десяти шагах от Чарли стоял. И не пошел дальше Иш, остановился. Некоторые ребята видели его, но, сильно историей увлеченные, снова отвернулись, будто не заметили. И он стоял, не двигаясь, никому не интересный, будто и не было его вовсе. Он стоял. Казалось, очень долго стоял. Но главное — сердце перестало дрожать и пот холодный больше не выступал. Теперь он был готов к действию. Он был почти что счастлив. Проблема наконец приняла законченную форму, а даже самая неразрешимая, но принявшая ясные очертания проблема гораздо лучше расплывчатой, прячущейся в углах туманной пелены. Он стоял и вслушивался в редкие удары своего сердца. Да, проблема неожиданно быстро раскрыла себя и приняла законченную форму. Это тоже неотъемлемая часть их нынешнего образа жизни. В Старые Времена кризисная ситуация могла вариться на медленном огне, вскипала пузырями, выпускала пар, и можно было неделями и месяцами читать об этом в газетах, пока наконец не случалась забастовка или не начинали падать бомбы. Но когда имеешь дело лишь с малой группой людей, кризис наступает гораздо быстрее. Он поднял голову. Иви сидела в самом центре, хотя место ее с краю — за спинами других ей сидеть полагалось. Обычно лишь пустым взглядом посмотрит она, что происходит, и снова в себя уйдет, а сейчас наоборот — лицо ее прямо к Чарли обращено. Слушает, впитывает каждое его слово, а ведь ничего толком не понимает из сказанного. Но было в лице ее и глазах нечто большее, чем просто желание понять слова Чарли. И сидели они близко друг к другу. Ради этого, думал Иш с горечью, они за Иви ухаживали? Это ведь Эзра ее нашел — грязную, в дерьме ползающую, никчемную, и разума в ней было ровно столько, чтобы консервные банки открывать и жрать оттуда холодное. И, вспоминая это, Иш тогда часто думал: «Эх, положить бы с ней рядом банку сладкой муравьиной отравы». Так нет же, заботились о ней столько лет, хотя всем не в радость она была, да и ей самой вряд ли от такой жизни много счастья. Заботой такой они, наверное, тешили в себе, продлевали давно забытое чувство, которое в Старые Времена называлось человеколюбием. Снова он взглянул на веселящихся, снова на Иви задержал взгляд и вдруг заметил то, что никогда не замечал раньше. Известная беда со всем, что рядом, по чему взгляд привык скользить, не останавливаясь. Как картина на стене, на которую каждый день смотришь и уже замечать перестал. Так и человек близкий теряет в твоих глазах личные, присущие только ему одному характерные черты. Иви — только сейчас заметил Иш — женщиной в самом соку была. С копной золотых волос, красивая женщина — особенной красотой красивая. Правда, тут надо было сделать над собой усилие, не замечать странный взгляд и отсутствующее выражение лица. Вот как раз этого Иш не мог никогда сделать. Но для такого человека, как Чарли, это, видно, сущие пустяки. Прав был Эзра, когда говорил: «Чарли знает, чего хочет, а чего хочет, быстро желает получить». И действительно, зачем откладывать то, что само в руки падает, зачем медлить? Иш покрепче за ручку молотка ухватился. В тяжести этой покойной он силы для себя черпал, но уже жалеть стал, что постеснялся пистолет выбрать. И вдруг компания взорвалась оглушительным хохотом — это Чарли что-то очень смешное сказал. Иш метнул взгляд на Иви и увидел: она тоже заливается, хохочет, не остановить. А пока смеялась Иви, Чарли подался к ней, вытянул руку и, шутки ради, ткнул ее кулаком под ребро. И Иви, как девчонка, пронзительно взвизгнула на самой высокой ноте. Когда стоял Иш в сторонке, его присутствия не замечал никто. Но стоило только несколько шагов вперед сделать — это уже как официальный визит получался, — и все головы к нему повернулись. И в то же мгновение Иш понял, что его ждали, что необычность ситуации в замешательство их ввела, и хотели они указаний, как продолжать вести себя дальше. И тогда Иш прямо к Чарли направился. Правой рукой рукоятку молотка сжимал и думал только о том, как бы в растущем гневе не сжать в кулак левую руку. И когда подошел совсем близко, Чарли небрежно так — нарочито небрежно — правую руку поднял, обнял Иви за плечи и притянул к себе еще ближе. На лице Иви слегка удивленное выражение появилось, но поддалась она и прижалась к Чарли уютно. Чарли посмотрел на Иша, и Иш понял — это открытый вызов. А Иш был спокоен и безмолвно принял вызов. Сейчас, когда пришло время действовать, он ощущал ясность мысли, и главное тут — не допустить, чтобы гнев затмил разум.
— Вы все, — сказал он громко, — пойдите погуляйте где-нибудь. — Просто не было нужды в долгих предисловиях и тонких подходцах — все и так поняли, что сейчас должно произойти. — Мне нужно с Чарли наедине пару минут потолковать. А ты, Эзра, отведи Иви к Молли. Видишь, растрепалась. Пусть ей волосы причешут. Никто даже звука не проронил против. Поднимались с земли быстро, с готовностью, видно, и правда слегка напуганы были происходящим. А вот с Эзрой он, пожалуй, поторопился. Отправляя его домой, оставался Иш без самого верного союзника. Но и оставлять было нельзя, иначе Чарли и все остальные сочтут это проявлением слабости. И вот наконец их только двое друг против друга осталось. Иш как подошел, так и остался стоять на месте, а вот Чарли сидел на земле. И когда понял Иш, что не собирается Чарли вставать, то тоже сел рядом. Не будет он стоять перед тем, кто так развалился лениво. А Чарли жилетку свою пальцами гладил. Опять он в жилетке был, хотя пиджак скинул и пуговицы на жилетке расстегнул, так что она теперь свободно с его плеч свисала. Так они сидели и молча пока смотрели друг на друга, и было между ними расстояние не больше шести футов. Первый Иш понял, что не стоит ходить кругами и издалека начинать.
— Хочу сказать тебе, чтобы ты дела эти с Иви бросал. Такими же прямыми и слова Чарли оказались.
— А кто это говорит? Иш молчал, взвешивал ответ. Он мог сказать: «мы», по так получалось слишком расплывчато. Если бы он мог сказать: «мы, люди», — так прозвучало бы гораздо лучше, но он знал, что Чарли такие слова за глупость примет и начнет смеяться. Больше нельзя было тянуть паузу, и потому он сказал:
— Я говорю это. Чарли молчал, потом подобрал с земли несколько камешков, зажал в кулаке и стал бросать по одному в разные стороны. Пожалуй, если словами говорить, то лучше свое пренебрежение трудно выразить, чем вот так, молча, камешки пошвыривать. Наконец заговорил Чарли:
— Много смешных присказок есть, когда говорит тебе чудак: «Я… я сказал». Ты их знаешь, так что давай опустим для ясности. А вообще я человек понятливый. Скажи лучше, почему я Иви должен бросить? Или это твоя девка? А Иш заговорил, торопясь, глотая концы фраз.
— Дело все в том… Это очень просто. Мы здесь люди все, в общем, хорошие, не большие мудрецы, конечно, но и не окончательные тупицы. Мы не хотим, чтобы среди нас бегали полоумные маленькие ублюдки — а только такие дети от Иви могут пойти. И когда закончил говорить и замолчал, только тогда понял, что, отвечая на вопрос Чарли, уже серьезный промах допустил. Как всякий интеллектуал, верящий в силу слов, он был счастлив, что перестал командовать и начал спорить, приводить какие-то аргументы, а значит, признавал недостаточную действенность своей же команды. И, понимая это, против своей воли отдал Чарли право первенства.
— На хрен! — сказал Чарли. — Что ты мне рассказываешь? Сколько она тут живет, сколько парней вокруг нее вертится, давно бы уже детишек завела, если бы хотела.
— Мальчики не трогают Иви. Никогда. Они росли с ней вместе. Для них это вроде табу. И кроме того, мальчиков женили сразу, как только позволял возраст. Он продолжал спорить и аргументы в споре приводил, пожалуй, самые неудачные.
— Это снова ты сказал! — В голосе Чарли звучали уверенные нотки прекрасно владеющего собой человека. — Так ты еще благодарить меня должен, что из всех баб выбрал я ту, которая незамужняя. А если мне поправится другая, а я ей понравлюсь? Тогда будешь хлебать — не расхлебаешься. Тебе бы радоваться, что такой покладистый нашелся. А Иш лихорадочно соображал, что бы такое сказать. А что он мог сказать? Ведь нельзя же пригрозить полицией или бросить небрежно, что этим делом районный прокурор интересуется. Он первый бросил вызов, и ему ответили. Нет, не о чем больше говорить. Не помогут слова. Иш встал, развернулся на месте и пошел прочь. И в одно мгновение ожил в памяти тот давний случай, когда сразу за Великой Драмой вот так же, повернувшись, он уходил от мужчины в спортивном костюме, — уходил и ждал выстрела в спину. И после того, как вспомнил, уже не боялся и потому, что не боялся, еще более униженным себя чувствовал. Понимал, что Чарли думает: нет нужды в такого стрелять. Иш для Чарли вторым сортом проходил. И когда возвращался домой в Сан-Лупо, словно в бреду был от тяжких мыслей. Забыл уже, насколько глубоко ранит унижение. Молоток теперь лишь бесполезно руку оттягивал, а не символом власти был. Столько лет безмятежно прокатилось, и все это время он тут главным себя чувствовал. Но сколько бы лет ни прошло, все это время он оставался тем странным мальчишкой, которого уже и вспоминал-то с трудом. Тот, чью судьбу Великая Драма перечеркнула, тот, что танцев боялся, трудно сходился с людьми и никогда не чувствовал себя с этими людьми свободно и никогда не был вожаком — лидером. За эти годы он здорово изменился, через многое переступил, но не мог переступить через все, что было заложено природой. И когда, раздираемый горечью мыслей, переступил порог дома, его встретила Эм. Он поставил молоток. Он обнял Эм, или это Эм обвила его плечи руками — кто скажет? Но после этого ощутил прилив уверенности. Бывало, Эм не соглашалась с ним. Вот и этой ночью они спорили о Чарли, но, что бы ни случилось, Иш знал — снова будет Эм его неиссякаемым источником силы и веры. На диване в гостиной он торопливо рассказал все. Спешил, захлебывался словами, не ждал, что скажет Эм, но чувствовал: она понимает, она сочувствует, и теплота этого участия обволакивала его. И от тепла и понимания затягивались раны унижения. Но вот она заговорила:
— Ты не должен был поступать так! Рядом были мальчики, они могли помочь. Ведь этот тип мог застрелить тебя. Ты замечательный и сильный, когда нужно что-то придумать, но совсем другое дело с таким говорить… Именно Эм решила, что они будут делать дальше.
— Пойду разыщу Эзру, Джорджа и мальчиков, — сказала она. — Нет, лучше пошлю кого-нибудь из детишек. Не стоит торопиться, показывать ему, что мы готовимся! И Иш понял: он опять ошибся. Не было необходимости вновь испытывать чувство Великого Одиночества Да, он мог быть маленьким и слабым, но за ним — согревающая теплом единства сила Племени. Джордж первым пришел, а следом Эзра появился. В молчании взгляд Эзры с глазами Иша встретился, и тут же быстро на Джорджа и Эм Эзра глянул, и снова на Иша. «У него что-то есть, — подумал Иш. — Он хочет наедине мне сказать». Но Эзра молчал, ни словом, ни жестом не подтвердил догадку. Вместо этого на Эм стал глядеть, и лицо у него при этом виноватое было.
— Молли пришлось запереть Иви наверху, — наконец выговорил он. Ишу понятно, каково было Эзре — человеку в высшей степени деликатному и цивилизованному — говорить на людях о неожиданно вспыхнувшей в полоумной девице от небрежной мужской ласки чувственной страсти.
— А на окнах запоры есть? Ведь у нее ума хватит и из окна выпрыгнуть, — сказал Иш.
— Думаю, нет, — удивленно вскинул брови Эзра.
— Так я могу доски набить, — оживляясь, вмешался Джордж. — Все в лучшем виде сделаю. И все, несмотря на серьезность темы, посмеялись немного. Давно известно, Джорджа хлебом не корми, только дай возможность какие-нибудь улучшения по плотницкой части в домах сделать. Но, должно быть, всем собравшимся ясно было: невозможно Иви до конца дней под запором держать. Но тут Джек и Роджер, сыновья Иша, вошли, а за ними наконец и Ральф — последний из этой троицы вбежал. Стоило лишь мальчикам появиться, как все расслабились немного и стали рассаживаться, устраиваясь поудобнее. А когда устроились, Иш понял, что все опять будут молчать и ждать, когда он первое слово скажет, и физически ощутил стремительность, с какой разворачиваются события. То, что происходило в гостиной, напоминало совет заговорщиков, обсуждающих государственный переворот. Но не могли они сейчас себе позволить, как вполне могли сделать вчера, чинно собраться, сесть в мягкие кресла и, не торопясь, начать сочинять выдержанную в высоком стиле преамбулу новой конституции. Больно серьезные и беспокойные обстоятельства заставили их собраться вместе, и от того, каким будет решение, зависело все их будущее. И, понимая это, Иш поставил вопрос резко, без предисловий.
— Что мы собираемся делать с Иви и Чарли? Нестройный гул голосов прокатился по комнате, и, чувствуя, как неприятный холодок поднимается в груди, понял Иш, что только один Эзра его мнение разделяет. О мальчиках и говорить нечего, но даже Джордж считал: Чарли способен вдохнуть новые силы, обогатить новыми идеями жизнь Племени. А о вкусах не спорят — нравится ему Иви, ну и пусть себе нравится. А так как все они Иша уважают, то заставят Чарли извиниться за утреннее грубое поведение. А Иш за этими словами еще и упрек в свой адрес слышал. Видно, считали мальчики, что поспешил он ссориться с Чарли, прежде чем так поступать, нужно было с ними сначала посоветоваться. Иш тогда снова вытащил на свет аргумент, на его взгляд неотразимый. Не могут они позволить роскоши допустить Иви стать матерью полоумных. Но доводы его логичные гораздо меньшее впечатление произвели, чем он надеялся. Иви росла с мальчиками, была неотделимой частью окружающей их жизни, и ужас от того, что появятся рядом подобные Иви, не произвел на них должного впечатления. Мальчики не умели думать вперед, а значит, не могли представить, что потомки Иви рано или поздно смешают свою кровь с остальными членами общины, а это бы означало вырождение. До чего спор дошел, что даже тугодум Джордж разродился вполне убедительным аргументом в пользу Иви.
— Откуда нам знать, — заявил он, — что она настоящая полоумная дурочка. Может быть, из-за несчастья того, когда все умерли и оставили маленькой девчонкой самой о себе заботиться, повредилась она в уме. Тут любой с ума сойдет. А может, она такая же разумная, как и все мы, и дети ее будут нормальные. И хотя Иш никак не мог представить детей Иви нормальными, в возражениях Джорджа, безусловно, присутствовало здравое зерно, и доводы его на всех, если не считать Эзры, впечатление произвели. В общем, дошли до того, что Чарли благодетелем их общины стал, благородным человеком, взявшим на себя тяжкий труд вернуть Иви к нормальной жизни. И вот тогда Иш заметил, как Эзра беспокойно, Намереваясь взять слово, заерзал в кресле. Вот Эзра встал. Столь официальное начало не свойственно было для Эзры. И уж совсем странным смущение его казалось. Всегда красное лицо совсем пунцовым стало, и глаза бегали в нерешительности, почему-то все больше на Эм задерживаясь.
— Тут много говорили, и я хочу тоже сказать. Вчера вечером, когда все разошлись, мы с этим Чарли поговорили немного. Вы помните, он тогда пил здорово, и потому, наверное, язык у него развязался. — Эзра замолчал, и снова Иш заметил короткий смущенный взгляд в сторону Эм. — Хвастался он, а о чем, вы сами догадаться можете. — И сейчас Эзра уже в сторону мальчиков посмотрел. Так посмотрел, словно только сейчас понял, что эти несчастные полудикари никогда не смогут понять, что цивилизованный человек обсуждает.
— Ну, в общем, рассказал он немного о себе, как раз то, что узнать мне хотелось. И опять Эзра замолчал и в пол уставился, а Иш в догадках начал теряться — никогда он не видел таким старого товарища.
— Не тяни, Эзра, — сказал Иш. — Рассказывай. Тут все свои. Эзра вздохнул поглубже и словно в холодную воду нырнул.
— Этот парень, Чарли этот! — выкрикнул Эзра. — Он же гнилой внутри, как десятидневная рыба, тухлый! Болезни, венерические болезни, я имею в виду. Черт меня забери, они у него все, какие только на свете имеются! Иш увидел, как судорожно, словно от удара в поддых, дернулось огромное тело Джорджа. Увидел, как вспыхнуло пунцовой краской бледное лицо Эм. Для мальчиков новости пустым звуком были. Они не понимали, о чем Эзра говорит. И пока Эм не вышла из гостиной, Эзра даже не пытался мальчикам ничего объяснять, а когда вышла, оказалось это трудным делом — о болезнях у мальчиков совсем смутные представления были. А пока Эзра, с трудом подбирая слова, просвещал мальчиков, отчаянные мысли метались в голове Иша. Перед ними возникли обстоятельства, не имевшие прецедента ни в старой, ни тем более в новой жизни. Он смутно помнил, что вроде существовали какие-то законы, связанные с проказой, и вспоминал рассказы о колониях прокаженных. Существовал еще какой-то перечень заболеваний, и болевшему ими запрещалось работать в ресторанах. Но какой смысл вспоминать все это? На этой земле не существовало для них законов.
— Пусть мальчики уйдут, — неожиданно даже для себя сказал он Эзре. — Это нам решать, что делать. — И когда произнес, понял, почему пришло это неожиданное решение. Мальчики должны быть исключены из обсуждения по двум причинам: они не представляют, какую опасность несет в себе болезнь для всей общины, и они не знают, какими правами наделяется общество и какой силой может обеспечивать свою безопасность. Несмотря на годы, внушительный рост и собственные семьи, мальчики снова превратились в несмышленышей и потому должны были уйти.
— О том, что слышали, — ни слова, — напутствовал их Эзра. И когда мальчики закрыли за собой дверь, трое оставшихся посмотрели друг другу в глаза.
— Надо позвать Эм, — сказал Эзра. И когда вернулась Эм, стало их уже четверо. Молчали они все, проникаясь серьезностью грозящей опасности. Смертью в воздухе запахло, но не такой смертью, которую в открытом и честном бою принимают, но той, которая предательски из-за угла подстерегает.
— Ну так что будем делать? — первым, понимая, что снова должен взвалить на себя бремя лидерства, заговорил Иш. И когда барьер молчания оказался прорванным, заговорили все горячо, порой перебивая друг друга. Ни у кого сомнений не было, что пред лицом опасности Племя имеет полное право защитить себя. Они не станут вспоминать историю и существовавшие в ней законы, ибо главным станет закон самозащиты, который можно и к личности, и к обществу применить. Какие же методы выбрать? Простое предупреждение, вроде: «Делай так — или мы тебя!» — все они согласились — вряд ли могло оказаться действенным и обеспечить даже видимую защиту. А если зараза поползет дальше, наказание, которому они подвергнут Чарли, станет элементарной местью обманутого общества и не сможет остановить расползание заразы. В их распоряжении не существовало средств насильственной изоляции Чарли, но даже если им удастся придумать некое подобие тюремной камеры, груз ответственности будет настолько велик, что маленькая община просто не в силах будет нести его неопределенно долгое время. Оставалось изгнание. Они могли отвезти Чарли подальше от общины и отпустить на все четыре стороны. Такой проживет и в одиночестве. Если вернется — наказанием будет смерть. Смерть, — они тревожно зашевелились лишь при одном упоминании этого слова! Сколько невыразимо долгих лет прошло с тех пор, когда в еще памятном им мире царили войны и казни. Одна только мысль, что их маленькое общество решится отнять чью-то жизнь, — вносила тревожную, пугающую сумятицу в привыкшие к сонному покою умы людей.
— А об этом вы не подумали? — Эм, кажется, стала выразителем их еще не оформившихся сомнений. — А что, если он снова, как змея, приползет сюда? Нас всего четверо, а среди молодежи он себе без труда друзей наделает. Что будет, если он подружится с мальчиками и они начнут защищать его? Или с девочками, и необязательно с одной Иви?
— Мы можем далеко его отвезти, — сказал Эзра. — Посадить в джип и отвезти за пятьдесят, а то и за все сто миль. — Немного Помолчал и внес поправку в собственное предложение: — А через месяц он вернется, и тогда… вот думаю, что ему стоит спрятаться где-нибудь и караулить с ружьем в руках. Мальчики, может, потом найдут его и затравят собаками, но какая будет польза тому, кто с дырой в голове лежать останется. Не хочу, сколько мне жить осталось, каждый куст на расстоянии винтовочного выстрела обходить.
— Нельзя наказывать человека, который еще ничего не совершил, — тупо выступил Джордж.
— Почему нельзя? — выкрикнула Эм резко. И все головы к ней повернулись, но она молчала.
— Нельзя… конечно, нельзя… никогда. — Джордж с трудом нужные слова подыскивал. — Он сначала должен сделать что-то, а потом уж, как их там, жюю-ри. А потом… закон.
— Какой закон? Все замолчали и потихоньку стали в разговоре от этой темы отходить. Видно, не хватало мужества вслух мысли Эм продолжить. А Иш подумал, что проблему нужно со всех сторон осветить, чтобы решение было правильным.
— Дело в том, что мы достоверно не можем утверждать, болен он или здоров. Здесь нет врачей — удостовериться точно. Может быть, все это было у него в далеком прошлом. Может, он просто хвастался. Есть такие мужчины!
— В том-то и дело! — подхватил Эзра. — Без доктора ничего не узнаем. Конечно, и хвастаться он мог. Так что, будем испытывать судьбу? А если заразный… Я думаю, парень больной. Ходит так, словно кирпичи на себе таскает.
— Говорят, какие-то таблетки помогают, — стараясь до конца справедливым казаться, чтобы торжество от того, что таким прозорливым оказался, не вырвалось наружу, сказал Иш. А когда взглянул на Джорджа, то вздрогнул: столько ужаса и отвращения на его лице было написано. Бедный старина Джордж, каково сейчас этому добропорядочному гражданину, «среднему» американцу с его предрассудками против так называемых «социальных болезней». А ведь Джордж еще и церковным старостой был и помнит, наверное, строки библейские о «грехах и отцах». И пока думал Иш, Эм заговорила:
— Я спросила: «Какой закон?» Думаю, остались еще законы в старых толстых книгах. Но изменилось время, и эти законы теперь пустой звук для всех нас. Вот и Джордж вспомнил старый закон, который должен ждать, пока его нарушат, и только потом наказывать. Но дело-то ведь уже будет сделано. Предлагаете и нам так поступить? Сможем ли мы на себя такую ответственность взять? Не о чужих детях мы говорим — судьбу своих решаем. И после слов Эм, казалось, больше уже не о чем говорить. И они сидели молча, каждый перебирая в уме возможные варианты. «Нет, — странно, но в эту минуту Иш совсем о другом думал, — нет в ее словах никакой глубины. Она о детях говорит — и только это для нее главное. А может быть, не прав я, и это еще глубже, чем мысли о сущности бытия. Она мать и мыслит категориями, на которых вся наша жизнь строится». Наверное, не много времени прошло, пока все в молчании сидели, а казалось — вечность. Потом Эзра заговорил:
— Пока сидим мы тут… а ведь в наши дни такие дела быстро делаются! Лучше бы нам начать действовать. — И потом добавил, словно мысли свои вслух произносил: — Я повидал в те времена… видел, как много, очень много хороших людей умирало. Да, много хороших людей умирало. Наверное, даже привык к смерти… нет, к такому не привыкнешь.
— Ну что, будем голосовать? — спросил Иш.
— О чем голосовать? — сказал Джордж.
— Мы можем выгнать его, — сказал Эзра, — или… или другое. Мы не можем его в тюрьму посадить. Или еще что-нибудь есть? Эм прямо на вопрос ответила:
— Мы должны голосовать за Изгнание или за Смерть. На письменном столе много всякой бумаги лежало. Детишки на ней любили картинки рисовать. Поискав вокруг, Эм и четыре карандаша нашла. Иш разорвал лист на четыре маленьких избирательных бюллетеня, оставил себе один, а остальные вручил каждому в руки, и еще подумал, что, когда их всего четверо голосует, проблема в тугой узел может завязаться. Иш пододвинул поближе свой листочек, вывел на нем большое «И», и повис его карандаш в воздухе.
— Вы все, — сказал он громко, — пойдите погуляйте где-нибудь. — Просто не было нужды в долгих предисловиях и тонких подходцах — все и так поняли, что сейчас должно произойти. — Мне нужно с Чарли наедине пару минут потолковать. А ты, Эзра, отведи Иви к Молли. Видишь, растрепалась. Пусть ей волосы причешут. Никто даже звука не проронил против. Поднимались с земли быстро, с готовностью, видно, и правда слегка напуганы были происходящим. А вот с Эзрой он, пожалуй, поторопился. Отправляя его домой, оставался Иш без самого верного союзника. Но и оставлять было нельзя, иначе Чарли и все остальные сочтут это проявлением слабости. И вот наконец их только двое друг против друга осталось. Иш как подошел, так и остался стоять на месте, а вот Чарли сидел на земле. И когда понял Иш, что не собирается Чарли вставать, то тоже сел рядом. Не будет он стоять перед тем, кто так развалился лениво. А Чарли жилетку свою пальцами гладил. Опять он в жилетке был, хотя пиджак скинул и пуговицы на жилетке расстегнул, так что она теперь свободно с его плеч свисала. Так они сидели и молча пока смотрели друг на друга, и было между ними расстояние не больше шести футов. Первый Иш понял, что не стоит ходить кругами и издалека начинать.
— Хочу сказать тебе, чтобы ты дела эти с Иви бросал. Такими же прямыми и слова Чарли оказались.
— А кто это говорит? Иш молчал, взвешивал ответ. Он мог сказать: «мы», по так получалось слишком расплывчато. Если бы он мог сказать: «мы, люди», — так прозвучало бы гораздо лучше, но он знал, что Чарли такие слова за глупость примет и начнет смеяться. Больше нельзя было тянуть паузу, и потому он сказал:
— Я говорю это. Чарли молчал, потом подобрал с земли несколько камешков, зажал в кулаке и стал бросать по одному в разные стороны. Пожалуй, если словами говорить, то лучше свое пренебрежение трудно выразить, чем вот так, молча, камешки пошвыривать. Наконец заговорил Чарли:
— Много смешных присказок есть, когда говорит тебе чудак: «Я… я сказал». Ты их знаешь, так что давай опустим для ясности. А вообще я человек понятливый. Скажи лучше, почему я Иви должен бросить? Или это твоя девка? А Иш заговорил, торопясь, глотая концы фраз.
— Дело все в том… Это очень просто. Мы здесь люди все, в общем, хорошие, не большие мудрецы, конечно, но и не окончательные тупицы. Мы не хотим, чтобы среди нас бегали полоумные маленькие ублюдки — а только такие дети от Иви могут пойти. И когда закончил говорить и замолчал, только тогда понял, что, отвечая на вопрос Чарли, уже серьезный промах допустил. Как всякий интеллектуал, верящий в силу слов, он был счастлив, что перестал командовать и начал спорить, приводить какие-то аргументы, а значит, признавал недостаточную действенность своей же команды. И, понимая это, против своей воли отдал Чарли право первенства.
— На хрен! — сказал Чарли. — Что ты мне рассказываешь? Сколько она тут живет, сколько парней вокруг нее вертится, давно бы уже детишек завела, если бы хотела.
— Мальчики не трогают Иви. Никогда. Они росли с ней вместе. Для них это вроде табу. И кроме того, мальчиков женили сразу, как только позволял возраст. Он продолжал спорить и аргументы в споре приводил, пожалуй, самые неудачные.
— Это снова ты сказал! — В голосе Чарли звучали уверенные нотки прекрасно владеющего собой человека. — Так ты еще благодарить меня должен, что из всех баб выбрал я ту, которая незамужняя. А если мне поправится другая, а я ей понравлюсь? Тогда будешь хлебать — не расхлебаешься. Тебе бы радоваться, что такой покладистый нашелся. А Иш лихорадочно соображал, что бы такое сказать. А что он мог сказать? Ведь нельзя же пригрозить полицией или бросить небрежно, что этим делом районный прокурор интересуется. Он первый бросил вызов, и ему ответили. Нет, не о чем больше говорить. Не помогут слова. Иш встал, развернулся на месте и пошел прочь. И в одно мгновение ожил в памяти тот давний случай, когда сразу за Великой Драмой вот так же, повернувшись, он уходил от мужчины в спортивном костюме, — уходил и ждал выстрела в спину. И после того, как вспомнил, уже не боялся и потому, что не боялся, еще более униженным себя чувствовал. Понимал, что Чарли думает: нет нужды в такого стрелять. Иш для Чарли вторым сортом проходил. И когда возвращался домой в Сан-Лупо, словно в бреду был от тяжких мыслей. Забыл уже, насколько глубоко ранит унижение. Молоток теперь лишь бесполезно руку оттягивал, а не символом власти был. Столько лет безмятежно прокатилось, и все это время он тут главным себя чувствовал. Но сколько бы лет ни прошло, все это время он оставался тем странным мальчишкой, которого уже и вспоминал-то с трудом. Тот, чью судьбу Великая Драма перечеркнула, тот, что танцев боялся, трудно сходился с людьми и никогда не чувствовал себя с этими людьми свободно и никогда не был вожаком — лидером. За эти годы он здорово изменился, через многое переступил, но не мог переступить через все, что было заложено природой. И когда, раздираемый горечью мыслей, переступил порог дома, его встретила Эм. Он поставил молоток. Он обнял Эм, или это Эм обвила его плечи руками — кто скажет? Но после этого ощутил прилив уверенности. Бывало, Эм не соглашалась с ним. Вот и этой ночью они спорили о Чарли, но, что бы ни случилось, Иш знал — снова будет Эм его неиссякаемым источником силы и веры. На диване в гостиной он торопливо рассказал все. Спешил, захлебывался словами, не ждал, что скажет Эм, но чувствовал: она понимает, она сочувствует, и теплота этого участия обволакивала его. И от тепла и понимания затягивались раны унижения. Но вот она заговорила:
— Ты не должен был поступать так! Рядом были мальчики, они могли помочь. Ведь этот тип мог застрелить тебя. Ты замечательный и сильный, когда нужно что-то придумать, но совсем другое дело с таким говорить… Именно Эм решила, что они будут делать дальше.
— Пойду разыщу Эзру, Джорджа и мальчиков, — сказала она. — Нет, лучше пошлю кого-нибудь из детишек. Не стоит торопиться, показывать ему, что мы готовимся! И Иш понял: он опять ошибся. Не было необходимости вновь испытывать чувство Великого Одиночества Да, он мог быть маленьким и слабым, но за ним — согревающая теплом единства сила Племени. Джордж первым пришел, а следом Эзра появился. В молчании взгляд Эзры с глазами Иша встретился, и тут же быстро на Джорджа и Эм Эзра глянул, и снова на Иша. «У него что-то есть, — подумал Иш. — Он хочет наедине мне сказать». Но Эзра молчал, ни словом, ни жестом не подтвердил догадку. Вместо этого на Эм стал глядеть, и лицо у него при этом виноватое было.
— Молли пришлось запереть Иви наверху, — наконец выговорил он. Ишу понятно, каково было Эзре — человеку в высшей степени деликатному и цивилизованному — говорить на людях о неожиданно вспыхнувшей в полоумной девице от небрежной мужской ласки чувственной страсти.
— А на окнах запоры есть? Ведь у нее ума хватит и из окна выпрыгнуть, — сказал Иш.
— Думаю, нет, — удивленно вскинул брови Эзра.
— Так я могу доски набить, — оживляясь, вмешался Джордж. — Все в лучшем виде сделаю. И все, несмотря на серьезность темы, посмеялись немного. Давно известно, Джорджа хлебом не корми, только дай возможность какие-нибудь улучшения по плотницкой части в домах сделать. Но, должно быть, всем собравшимся ясно было: невозможно Иви до конца дней под запором держать. Но тут Джек и Роджер, сыновья Иша, вошли, а за ними наконец и Ральф — последний из этой троицы вбежал. Стоило лишь мальчикам появиться, как все расслабились немного и стали рассаживаться, устраиваясь поудобнее. А когда устроились, Иш понял, что все опять будут молчать и ждать, когда он первое слово скажет, и физически ощутил стремительность, с какой разворачиваются события. То, что происходило в гостиной, напоминало совет заговорщиков, обсуждающих государственный переворот. Но не могли они сейчас себе позволить, как вполне могли сделать вчера, чинно собраться, сесть в мягкие кресла и, не торопясь, начать сочинять выдержанную в высоком стиле преамбулу новой конституции. Больно серьезные и беспокойные обстоятельства заставили их собраться вместе, и от того, каким будет решение, зависело все их будущее. И, понимая это, Иш поставил вопрос резко, без предисловий.
— Что мы собираемся делать с Иви и Чарли? Нестройный гул голосов прокатился по комнате, и, чувствуя, как неприятный холодок поднимается в груди, понял Иш, что только один Эзра его мнение разделяет. О мальчиках и говорить нечего, но даже Джордж считал: Чарли способен вдохнуть новые силы, обогатить новыми идеями жизнь Племени. А о вкусах не спорят — нравится ему Иви, ну и пусть себе нравится. А так как все они Иша уважают, то заставят Чарли извиниться за утреннее грубое поведение. А Иш за этими словами еще и упрек в свой адрес слышал. Видно, считали мальчики, что поспешил он ссориться с Чарли, прежде чем так поступать, нужно было с ними сначала посоветоваться. Иш тогда снова вытащил на свет аргумент, на его взгляд неотразимый. Не могут они позволить роскоши допустить Иви стать матерью полоумных. Но доводы его логичные гораздо меньшее впечатление произвели, чем он надеялся. Иви росла с мальчиками, была неотделимой частью окружающей их жизни, и ужас от того, что появятся рядом подобные Иви, не произвел на них должного впечатления. Мальчики не умели думать вперед, а значит, не могли представить, что потомки Иви рано или поздно смешают свою кровь с остальными членами общины, а это бы означало вырождение. До чего спор дошел, что даже тугодум Джордж разродился вполне убедительным аргументом в пользу Иви.
— Откуда нам знать, — заявил он, — что она настоящая полоумная дурочка. Может быть, из-за несчастья того, когда все умерли и оставили маленькой девчонкой самой о себе заботиться, повредилась она в уме. Тут любой с ума сойдет. А может, она такая же разумная, как и все мы, и дети ее будут нормальные. И хотя Иш никак не мог представить детей Иви нормальными, в возражениях Джорджа, безусловно, присутствовало здравое зерно, и доводы его на всех, если не считать Эзры, впечатление произвели. В общем, дошли до того, что Чарли благодетелем их общины стал, благородным человеком, взявшим на себя тяжкий труд вернуть Иви к нормальной жизни. И вот тогда Иш заметил, как Эзра беспокойно, Намереваясь взять слово, заерзал в кресле. Вот Эзра встал. Столь официальное начало не свойственно было для Эзры. И уж совсем странным смущение его казалось. Всегда красное лицо совсем пунцовым стало, и глаза бегали в нерешительности, почему-то все больше на Эм задерживаясь.
— Тут много говорили, и я хочу тоже сказать. Вчера вечером, когда все разошлись, мы с этим Чарли поговорили немного. Вы помните, он тогда пил здорово, и потому, наверное, язык у него развязался. — Эзра замолчал, и снова Иш заметил короткий смущенный взгляд в сторону Эм. — Хвастался он, а о чем, вы сами догадаться можете. — И сейчас Эзра уже в сторону мальчиков посмотрел. Так посмотрел, словно только сейчас понял, что эти несчастные полудикари никогда не смогут понять, что цивилизованный человек обсуждает.
— Ну, в общем, рассказал он немного о себе, как раз то, что узнать мне хотелось. И опять Эзра замолчал и в пол уставился, а Иш в догадках начал теряться — никогда он не видел таким старого товарища.
— Не тяни, Эзра, — сказал Иш. — Рассказывай. Тут все свои. Эзра вздохнул поглубже и словно в холодную воду нырнул.
— Этот парень, Чарли этот! — выкрикнул Эзра. — Он же гнилой внутри, как десятидневная рыба, тухлый! Болезни, венерические болезни, я имею в виду. Черт меня забери, они у него все, какие только на свете имеются! Иш увидел, как судорожно, словно от удара в поддых, дернулось огромное тело Джорджа. Увидел, как вспыхнуло пунцовой краской бледное лицо Эм. Для мальчиков новости пустым звуком были. Они не понимали, о чем Эзра говорит. И пока Эм не вышла из гостиной, Эзра даже не пытался мальчикам ничего объяснять, а когда вышла, оказалось это трудным делом — о болезнях у мальчиков совсем смутные представления были. А пока Эзра, с трудом подбирая слова, просвещал мальчиков, отчаянные мысли метались в голове Иша. Перед ними возникли обстоятельства, не имевшие прецедента ни в старой, ни тем более в новой жизни. Он смутно помнил, что вроде существовали какие-то законы, связанные с проказой, и вспоминал рассказы о колониях прокаженных. Существовал еще какой-то перечень заболеваний, и болевшему ими запрещалось работать в ресторанах. Но какой смысл вспоминать все это? На этой земле не существовало для них законов.
— Пусть мальчики уйдут, — неожиданно даже для себя сказал он Эзре. — Это нам решать, что делать. — И когда произнес, понял, почему пришло это неожиданное решение. Мальчики должны быть исключены из обсуждения по двум причинам: они не представляют, какую опасность несет в себе болезнь для всей общины, и они не знают, какими правами наделяется общество и какой силой может обеспечивать свою безопасность. Несмотря на годы, внушительный рост и собственные семьи, мальчики снова превратились в несмышленышей и потому должны были уйти.
— О том, что слышали, — ни слова, — напутствовал их Эзра. И когда мальчики закрыли за собой дверь, трое оставшихся посмотрели друг другу в глаза.
— Надо позвать Эм, — сказал Эзра. И когда вернулась Эм, стало их уже четверо. Молчали они все, проникаясь серьезностью грозящей опасности. Смертью в воздухе запахло, но не такой смертью, которую в открытом и честном бою принимают, но той, которая предательски из-за угла подстерегает.
— Ну так что будем делать? — первым, понимая, что снова должен взвалить на себя бремя лидерства, заговорил Иш. И когда барьер молчания оказался прорванным, заговорили все горячо, порой перебивая друг друга. Ни у кого сомнений не было, что пред лицом опасности Племя имеет полное право защитить себя. Они не станут вспоминать историю и существовавшие в ней законы, ибо главным станет закон самозащиты, который можно и к личности, и к обществу применить. Какие же методы выбрать? Простое предупреждение, вроде: «Делай так — или мы тебя!» — все они согласились — вряд ли могло оказаться действенным и обеспечить даже видимую защиту. А если зараза поползет дальше, наказание, которому они подвергнут Чарли, станет элементарной местью обманутого общества и не сможет остановить расползание заразы. В их распоряжении не существовало средств насильственной изоляции Чарли, но даже если им удастся придумать некое подобие тюремной камеры, груз ответственности будет настолько велик, что маленькая община просто не в силах будет нести его неопределенно долгое время. Оставалось изгнание. Они могли отвезти Чарли подальше от общины и отпустить на все четыре стороны. Такой проживет и в одиночестве. Если вернется — наказанием будет смерть. Смерть, — они тревожно зашевелились лишь при одном упоминании этого слова! Сколько невыразимо долгих лет прошло с тех пор, когда в еще памятном им мире царили войны и казни. Одна только мысль, что их маленькое общество решится отнять чью-то жизнь, — вносила тревожную, пугающую сумятицу в привыкшие к сонному покою умы людей.
— А об этом вы не подумали? — Эм, кажется, стала выразителем их еще не оформившихся сомнений. — А что, если он снова, как змея, приползет сюда? Нас всего четверо, а среди молодежи он себе без труда друзей наделает. Что будет, если он подружится с мальчиками и они начнут защищать его? Или с девочками, и необязательно с одной Иви?
— Мы можем далеко его отвезти, — сказал Эзра. — Посадить в джип и отвезти за пятьдесят, а то и за все сто миль. — Немного Помолчал и внес поправку в собственное предложение: — А через месяц он вернется, и тогда… вот думаю, что ему стоит спрятаться где-нибудь и караулить с ружьем в руках. Мальчики, может, потом найдут его и затравят собаками, но какая будет польза тому, кто с дырой в голове лежать останется. Не хочу, сколько мне жить осталось, каждый куст на расстоянии винтовочного выстрела обходить.
— Нельзя наказывать человека, который еще ничего не совершил, — тупо выступил Джордж.
— Почему нельзя? — выкрикнула Эм резко. И все головы к ней повернулись, но она молчала.
— Нельзя… конечно, нельзя… никогда. — Джордж с трудом нужные слова подыскивал. — Он сначала должен сделать что-то, а потом уж, как их там, жюю-ри. А потом… закон.
— Какой закон? Все замолчали и потихоньку стали в разговоре от этой темы отходить. Видно, не хватало мужества вслух мысли Эм продолжить. А Иш подумал, что проблему нужно со всех сторон осветить, чтобы решение было правильным.
— Дело в том, что мы достоверно не можем утверждать, болен он или здоров. Здесь нет врачей — удостовериться точно. Может быть, все это было у него в далеком прошлом. Может, он просто хвастался. Есть такие мужчины!
— В том-то и дело! — подхватил Эзра. — Без доктора ничего не узнаем. Конечно, и хвастаться он мог. Так что, будем испытывать судьбу? А если заразный… Я думаю, парень больной. Ходит так, словно кирпичи на себе таскает.
— Говорят, какие-то таблетки помогают, — стараясь до конца справедливым казаться, чтобы торжество от того, что таким прозорливым оказался, не вырвалось наружу, сказал Иш. А когда взглянул на Джорджа, то вздрогнул: столько ужаса и отвращения на его лице было написано. Бедный старина Джордж, каково сейчас этому добропорядочному гражданину, «среднему» американцу с его предрассудками против так называемых «социальных болезней». А ведь Джордж еще и церковным старостой был и помнит, наверное, строки библейские о «грехах и отцах». И пока думал Иш, Эм заговорила:
— Я спросила: «Какой закон?» Думаю, остались еще законы в старых толстых книгах. Но изменилось время, и эти законы теперь пустой звук для всех нас. Вот и Джордж вспомнил старый закон, который должен ждать, пока его нарушат, и только потом наказывать. Но дело-то ведь уже будет сделано. Предлагаете и нам так поступить? Сможем ли мы на себя такую ответственность взять? Не о чужих детях мы говорим — судьбу своих решаем. И после слов Эм, казалось, больше уже не о чем говорить. И они сидели молча, каждый перебирая в уме возможные варианты. «Нет, — странно, но в эту минуту Иш совсем о другом думал, — нет в ее словах никакой глубины. Она о детях говорит — и только это для нее главное. А может быть, не прав я, и это еще глубже, чем мысли о сущности бытия. Она мать и мыслит категориями, на которых вся наша жизнь строится». Наверное, не много времени прошло, пока все в молчании сидели, а казалось — вечность. Потом Эзра заговорил:
— Пока сидим мы тут… а ведь в наши дни такие дела быстро делаются! Лучше бы нам начать действовать. — И потом добавил, словно мысли свои вслух произносил: — Я повидал в те времена… видел, как много, очень много хороших людей умирало. Да, много хороших людей умирало. Наверное, даже привык к смерти… нет, к такому не привыкнешь.
— Ну что, будем голосовать? — спросил Иш.
— О чем голосовать? — сказал Джордж.
— Мы можем выгнать его, — сказал Эзра, — или… или другое. Мы не можем его в тюрьму посадить. Или еще что-нибудь есть? Эм прямо на вопрос ответила:
— Мы должны голосовать за Изгнание или за Смерть. На письменном столе много всякой бумаги лежало. Детишки на ней любили картинки рисовать. Поискав вокруг, Эм и четыре карандаша нашла. Иш разорвал лист на четыре маленьких избирательных бюллетеня, оставил себе один, а остальные вручил каждому в руки, и еще подумал, что, когда их всего четверо голосует, проблема в тугой узел может завязаться. Иш пододвинул поближе свой листочек, вывел на нем большое «И», и повис его карандаш в воздухе.