Стюарт Джордж. Земля без людей

   — Эй, подождите! Взвилась Принцесса безумным лаем, вздрогнув от неожиданности, остановил Иш машину, оглянулся назад и увидел мужчину в подъезде жилого дома. Не выпуская Принцессу, Иш вышел к нему навстречу. А тот, заранее протягивая руку, ждал. Не примечательного вида, если не считать гладко выбритых щек, средних лет, начинающий полнеть человек, улыбаясь, ждал встречи с другим человеком. И показалось Ишу на мгновение, что услышит сейчас традиционное приветствие, каким на пороге маленького магазина хозяин встречает дорогого посетителя: «Добрый день, сэр. Чем могу быть полезен вам сегодня?» — Меня зовут Абрамс, — сказал человек. — Мильт Абрамс. Иш пробормотал свое имя и, когда закончил, вздохнул с облегчением, потому что отвык произносить эти звуки, и потому странными казались они. Закончились представления, и Мильт Абрамс повел его в дом. В славной квартирке на третьем этаже, за низким столиком для коктейлей рядом с шейкером и пустыми стаканами ждала их светловолосая, хорошо одетая, привлекательной наружности дама лет около сорока.
   — Познакомьтесь с миссис, — произнес Мильт Абрамс, и по тому, как он замялся, Иш понял, что нейтральное «миссис» призвано скрыть смущение мистера Абрамса. Катастрофа вряд ли одновременно пощадила и мужа и жену, и поэтому подобного рода предрассудки казались явной нелепостью. Но недаром Мильт Абрамс производил впечатление «типичного представителя», которого даже в подобных обстоятельствах могли волновать такие глупости. Миссис, о которой шла речь, глядела на Иша с улыбкой, причиной которой вполне могли служить неудобства, испытываемые Мильтом.
   — Зовите меня Анн, — сказала она, продолжая улыбаться. — Давайте выпьем! Теплое мартини — единственное, что я вам могу предложить. Ни кусочка льда во всем городе Нью-Йорке! — По-своему, но и она была типичной представительницей города Нью-Йорка.
   — Я говорю ей, — вступил в разговор Мильт. — Я не устаю повторять ей снова и снова — не пить этого. Теплое мартини — отрава.
   — Нет, вы только подумайте, — не обращая внимания на замечания об отраве, упорно продолжала развивать свою мысль Анн. — Провести все лето в Нью-Йорке и без единого кусочка льда! — Судя по отставленным в сторону пустым стаканам, ей все же удалось преодолеть нелюбовь к теплому мартини.
   — А я, пожалуй, предложу вам нечто получше, — оживился Мильт. — Открывая бар, он широким жестом указал на полки, заставленные амонтильядо, французскими коньяками и ликерами. — И они, — торжественно объявил Мильт, — не требуют никакого льда. Очевидно, Мильт понимал толк в напитках, и бутылка коллекционного коньяка оказалась тому основательным подтверждением. Холодная солонина из банки под «Хеннеси», конечно, совсем не то блюдо, о котором можно было мечтать, но вино было настолько хорошо и было его настолько много, что к концу вечера счастливым дурманом наполнилась голова Иша. И Анн к тому времени стало уже совсем хорошо. Как мило проходил этот вечер. Они играли в карты при свечах — бридж на троих. Они пили ликеры. Они слушали музыку — пластинки на поскрипывающем переносном патефоне — прекрасном изобретении человечества, не требующем электрической энергии, приводимом в действие несколькими легкими поворотами рукоятки завода. Они говорили — говорили о том, о чем принято говорить в такие покойные, милые вечера… «Эта иголка так скрипит… Ах, мой трюк с дамой пик не прошел… Налейте мне, пожалуйста, еще вина». Как все это напоминало детскую игру в притворство. Вы притворяетесь, что за окнами вашего дома кипит жизнь, вы играете в карты, потому что игра в карты при свечах приятна и доставляет вам удовольствие; вы не предаетесь воспоминаниям; вы не говорите о том, о чем, вероятнее всего, должны говорить люди, оказавшиеся в таких обстоятельствах. И это было прилично и правильно. Нормальным людям — а Мильт и Анн безусловно являлись нормальными людьми — не следует беспокоиться как о прошлом, так и о далеком будущем. К их счастью, они жили настоящим. Однако по случайно брошенным фразам, когда разговором занимали паузы между сдачами карт, пока разливали вино, Иш сумел собрать воедино большую часть осколков их разбитой прежней жизни. Мильт на паях владел маленьким ювелирным магазином. Анн была женой человека по имени Гарри, и жили они так хорошо, что каждое лето позволяли себе проводить на пляжах Мэйна. Забавы ради постоять за прилавком фешенебельного парфюмерного магазина в период Рождественской покупательской лихорадки — вот единственная работа, которую когда-либо за деньги выполняла Анн. И теперь эти двое занимали апартаменты, которые даже Гарри со всеми своими доходами вряд ли мог позволить. Правда, электричества не стало почти сразу же, потому что тепловые электростанции Нью-Йорка не могли существовать без людей, но водопровод по-прежнему работал исправно, освобождая от многих проблем гигиенического толка. Словно выброшенными на необитаемый остров, оказались они на Риверсайд-драйв. Бродвей, со своими хорошо сохранившимися продуктовыми и винными магазинами, ограничивал границы их передвижения на востоке, а на западе преградой стала река. Наверное, они гуляли по Риверсайд-драйв — полмили туда и полмили обратно. Это и был их мир. Они не считали, что кто-то еще мог остаться в живых в этом замкнутом пространстве, а представления о происходящем в остальном городе у них было ничуть не больше, чем у Иша. Для них восточные улицы казались такими же далекими, как, к примеру, Филадельфия, а слово «Бруклин» звучало так же загадочно, как Саудовская Аравия. Время от времени они слышали шум моторов проезжающих по Риверсайд-драйв машин и даже видели некоторые. Но осторожность не позволила приблизиться ни к одной, потому что одиночество и неспособность защитить себя поселило в их душах страх от одной мысли, что сделают с ними случайные бандиты-гангстеры.
   — Но все вокруг оставалось так тихо и покойно, что я действительно начал испытывать непреодолимое желание просто увидеть кого-либо, — робко признался Мильт. — А вы были один, и совсем не похожи на бандита, и номер вашей машины не городской… Иш было хотел сказать, что даст им пистолет, но вовремя передумал. Оружие с такой же легкостью может не только решать, но и создавать проблемы. Вне всяких сомнений, Мильт вряд ли за всю свою жизнь хоть раз нажал на спусковой крючок, а главное, не производил впечатление человека, который сможет этому научиться. Что касается Анн, то она относилась к типу тех экзальтированных особ, в чьих руках оружие может при определенных обстоятельствах оказаться одинаково опасным как для врага, так и для друга. Несмотря на полное отсутствие привычных развлечений: концерты, театры, кино, вечеринки с коктейлями, несмотря на отсутствие этого великого шоу — проплывающего перед глазами нескончаемого людского потока, — Анн и Мильт не производили впечатления умирающих от скуки. Они играли в карты — крибидж на двоих, — назначая крупные, но, естественно, мифические ставки. В результате Анн задолжала Мильту несколько миллионов. На своем маленьком патефоне они слушали бесконечные пластинки — джаз, фолк, танцевальные ритмы. Они читали тома приключенческих романов, которые одалживали в соседних библиотеках и которые невозвращенным, ненужным мусором валялись теперь по всей квартире. Как Иш мог догадываться, в физическом плане они находили друг друга привлекательными. На их лицах он не заметил выражения скуки, но и особой радости от жизни там не было тоже. Скорее пустота, которую не заполнить книгами, пластинками и любовью. Порой ему начинало казаться, что и двигаются они, словно бредут в густом тумане. Люди, лишенные надежды. Нью-Йорк — весь их мир — исчез бесследно и никогда при их жизни не станет прежним. Не проявляя интереса, они безучастно слушали, когда Иш пытался рассказывать, что происходит в других штатах. «Падет Рим — падет весь мир». Утром следующего дня Анн опять пила мартини и продолжала жаловаться на отсутствие даже крошки льда во всем городе Нью-Йорке. Они уговаривали его погостить еще, они даже уговаривали его остаться навсегда. Они говорили, что, без всяких сомнений, он найдет для себя в городе Нью-Йорке приличную девушку, и тогда они смогут играть в бридж вчетвером. Они были самыми милыми людьми, каких только Иш встречал где-либо после катастрофы. Но, к сожалению, он не испытывал желания оставаться с ними, даже если найдет девушку для бриджа и прочих нужд. Нет, он поедет назад, на Запад. Но стоило ему отъехать от дома, обернуться назад и увидеть их, одиноко стоящих у подъезда и машущих ему на прощание, он чуть было не вернулся остаться с ними еще немного. Они нравились ему, и Иш жалел их. И с ненавистью гнал прочь мысли, что станет с ними, когда ударят морозы, и сугробы вырастут в проходах между домами, и северный ветер, как по трубе, понесется по Бродвею. Не будет в эту зиму центрального отопления в Нью-Йорке, но будет много льда, и не придется больше пить теплое мартини. Он сомневался, смогут ли они пережить зиму, даже если сожгут в камине всю мебель. Вполне возможно, что какой-нибудь трагический случай произойдет с ними, или простуда свалит их с ног. Они были похожи на породистых коккер-спаниелей или пекинесов, некогда на концах поводков гулявших по городским улицам. Мильт и Анн — это дети города. Когда умрет город, вряд ли надолго смогут пережита они его смерть. Им придется понести жестокое наказание, которое, как он знал, природа накладывает на любой живой организм, ограничивающий свою жизнедеятельность какой-либо одной средой. Мильт и Анн — владелец ювелирного магазина и женщина, игравшая роль продавщицы духов, — они слишком хорошо приспособились к прежней жизни и никогда не научатся жить в новых условиях. Если измерять приспособляемость оставшихся в живых человеческих существ по единой шкале, они находились на противоположном конце от арканзасских негров, которые с необычайной легкостью вернулись к существованию на земле, давшей им силы выжить и продолжать жить счастливо. Улица изогнулась поворотом, и теперь он знал, что не увидит их больше никогда, даже если повернется. Теплой влагой наполнились его глаза… прощайте, Мильт и Анн.

5

   Держа путь на запад, возвращаясь домой, как он называл это, Ишу порой начинало казаться что он праздный турист, ради собственного удовольствия затеявший это длинное путешествие на другой край страны. Человек и собака ехали в машине, и без счета Сменялись похожие один на другой такие покойные, безмятежные дни. Он пересек черноземные поля Восточной Пенсильвании, где колыхались темного золота колосья несжатой пшеницы и кукурузные стебли поднимались в рост человека. А когда добрался до пустынного федерального шоссе, нога сама вжалась в педаль акселератора, и он опьянел от ощущения скорости, и гнал машину вперед и вперед, даже на аккуратно огороженных каменными барьерами поворотах не сбавляя скорости, зараженный простой радостью свободы, что давало ему ощущение бешено мчащейся машины. Так он добрался до Огайо. К этому времени плиты на кухнях мотелей уже не работали — не было газа, но он уже стал владельцем двухконфорной бензиновой плитки, и она служила ему верой и правдой. Когда позволяла погода, он останавливался на опушке леса и там разводил огонь, и готовил себе пищу. Консервы, которые дарили ему открытые двери магазинов, по-прежнему составляли основу его рациона, но он не отказывал себе в удовольствии забираться за початками на кукурузные поля или приносить к своему костру овощи и фрукты, конечно, когда удавалось все это найти. Он бы еще не отказался от яиц, но бесследно исчезли курицы, словно их никогда и не было. И домашних уток он тоже не видел давно. Оставалось предполагать, что ласки, кошки и крысы начисто извели всю мелкую птицу, слишком одомашненную и потому слишком глупую, чтобы жить без защиты. Правда, однажды он слышал гортанную перекличку цесарок и два раза видел гусей, спокойно плавающих в тихой воде прудов на скотных дворах. Он подстрелил одного, но старый гусак оказался настолько жестким, что в конце концов, перепробовав и бензиновую плитку и огонь костра, Иш отчаялся приготовить из него что-нибудь съедобное. В лесу иногда попадались индейки, и, только благодаря удачному стечению обстоятельств, ему удалось подстрелить одну. Если бы Принцесса была тренирована на птиц, он бы мог попробовать охотиться на фазанов и куропаток. И хотя глупая собака постоянно исчезала в погонях за бесчисленными кроликами и зайцами, ни один из них не оказывался на расстоянии выстрела Иша. В конце он уже стал подумывать, что все эти невидимые зайцы не что иное, как плод разгоряченного собачьего воображения. На пастбищах водилось много скота, но воспоминания об однажды сыгранной роли разделывающего тушу мясника вызывали в нем отвращение, тем более что в жаркую погоду он не испытывал особой потребности в мясе. Иногда он видел совсем немногочисленные группки пасущихся овец. Когда путь его пролегал через болотистые низины, он порой чуть было не наезжал колесами пикапа на свиней, которым, видимо, доставляло громадное удовольствие разваливаться где-нибудь в тени на холодном и пустынном бетоне автострады. Тощие собаки по-прежнему бродили по заброшенным улицам городов. Он почти не видел кошек, но иногда слышал по вечерам их душераздирающие вопли и отсюда заключил, что кошки не отказались от удовольствия ночных забав. Объезжая стороной большие города, он упрямо продвигался в западном направлении. Индиана, Иллинойс, Йова — мимо кукурузных полей, через маленькие, вымершие городки, залитые солнцем и пустынные днем, погруженные в сумерки и пустынные вечером. И все время наблюдал, как в стремлении к реваншу наступает на следы, оставленные человеком, дикая природа. Пока еще хрупкий побег тополя на некогда ухоженной, а теперь заросшей травой и сорняками лужайке перед домом; конец оборванного телефонного провода, свисающий на полотно дороги; следы засохшей глины, где проходил хитрый енот, чтобы окунуть свою пищу в фонтан у здания суда, прямо под памятником солдатам Гражданской войны. Встречались и люди — теперь все чаще вдвоем или втроем. Разъединенные молекулы некогда единого целого начали находить друг друга. Как утопающий хватается за соломинку, так и они обычно держались за те крошечные пятнышки мира, с которыми связывала их прежняя, до разразившейся трагедии жизнь. Как и раньше, никто из них не выказывал желания поехать с ним, но иногда люди предлагали ему остаться. И никогда он не сожалел об отказе. Встреченные им люди находились в полном физическом здравии, но чем чаще он встречал их, тем все больше и больше утверждался в мысли, что духовно все они уже давно мертвецы. Он достаточно хорошо знал антропологию и мог вспомнить подобного рода примеры, хотя гораздо меньшего масштаба, уже имевшие место в истории развития человеческого общества. Достаточно уничтожить культурный слой, в котором жили люди, и чаще всего испытанное душевное потрясение будет иметь необратимые последствия. Лишите человека семьи, работы, друзей, церкви, развлечений, привычных забот, надежды — и он превратится в живого мертвеца. Вторая Смерть исправно продолжала свою работу. Однажды он видел женщину, чей разум померк. Остатки одежды говорили о недавнем высоком положении и достатке, а сейчас она с трудом могла заботиться о себе и вряд ли сможет пережить эту зиму. Некоторые из выживших рассказывали о тех, кто покончил жизнь самоубийством. Глядя на людей, он думал, что его сознание и сам он оказались в меньшей степени подвержены эмоциональным срывам, вызванным тяжестью одиночества. Иш относил это на счет неослабевающего интереса к ходу развития событий и особенностям своего характера. Он часто вспоминал о некогда записанных на листе бумаге качествах, которые давали ему право приспособиться к новой жизни. Порой, в машине или вечером у огня, в воображении его возникали эротические образы. Он думал об Анн с Риверсайд-райв — ухоженной изящной блондинке. Но она исключение. Обычно встреченные им женщины были неопрятны, иногда просто грязны, с тупыми, застывшими в духовном безразличии лицами. Порой их словно прорывало, и тогда они начинали беспричинно смеяться, и смех этот скорее походил на истерику. Некоторые были доступны, но всякий раз, стоило лишь представить, он чувствовал, как моментально пропадало всякое желание близости. Последствия нервного потрясения — так решил Иш. Не нужно торопить события, пройдет время, все уляжется, и он тоже изменится. Равнины Небраски пылали золотом несжатой пшеницы. Спелое зерно скоро начнет осыпаться, потеряют тугие колосья свой червленого золота блеск, сморщатся, потемнеют. Упавшие на землю зерна на будущий год сами, без помощи человека дадут всходы; но по краям полей уже набирает силу другая трава, и на невспаханных полях расти она будет быстрее. Иш знал, что трава эта скоро образует плотный дерн и вытеснит пшеницу. После нестерпимого зноя равнин, Эстес-парк встретил его долгожданной прохладой. Он жил здесь неделю. Целое лето никто не тревожил рыбу в здешних ручьях, и форель брала великолепно. Потом начались горы, а за ними снова заросшие полынью солончаковые пустыни. За пустыней, не сбавляя скорости, мчался он по Сороковому шоссе навстречу перевалу Доннер, и только за ним понял, что земля впереди окутана дымом лесных пожаров. «Какой сейчас месяц? — спросил он себя. — Август? Нет, скорее начало сентября. Самый плохой месяц — месяц, когда начинаются пожары». И тогда он подумал, что некому будет бороться с огнем, когда молнии сухих гроз начнут поджигать леса. В ущелье Юба Иш попал в самое пекло. Низкие языки пламени стелились по обе стороны дороги, но шоссе было широким, и, не чувствуя особенного жара, он все же решил прорваться вперед. Все шло хорошо, пока за одним из поворотов он чуть было не въехал в упавшее на шоссе, горевшее тугим, высоким пламенем дерево. И тогда вернулся к человеку забытый страх — страх, который, казалось навсегда, сбросил он той памятной ночью в тишине и мраке пустыни. Страх одиночества и неспособности в одиночестве противостоять и победить опасность. Ничего не оставалось, как попытаться развернуть машину. Он рванул назад, потом снова вперед, и тогда, протестуя против беспорядочных, вызванных страхом и волнением суетливых рывков, заглох мотор. Человек все же взял себя в руки и, когда мотор ожил, задним ходом выехал из огня. В относительной безопасности уверенность снова вернулась к нему. Он доехал до пересечения с «Калифорнией-20» и решился на новую попытку. Здесь огонь тоже подбирался к обочине, но не был так силен. Ехал Иш медленно, аккуратно объезжая горевшие на бетоне сучья и ветви деревьев, и сумел все-таки выбраться из огня. А по-настоящему испугался, когда дорога вывела его на гребень горы и увидел он, что горит везде, что вся земля под его ногами объята пламенем. А ведь он счастливчик — ему снова повезло. После дневных волнений он решил провести ночь в покое и прохладе гор, но, боясь оказаться отрезанным огнем, двинулся дальше и развернул спальный мешок лишь внизу, в парке раскинувшегося у подножия гор маленького городка. Темнота ночи накрыла его. Это расстроило и огорчило, ведь он так надеялся, что в Калифорнии обязательно увидит свет уличных фонарей. Наверное, зря надеялся, потому что бушующие лесные пожары если не повсеместно, то на больших территориях разрушат линии электропередач. Так он лежал без сна, в духоте, беспокойстве, продолжая ощущать впитавшийся горький запах дыма, и думал о том, что оказался в ловушке, что отрезан от остального мира этими горами и пожарами. И если лишенный пищи огонь догорит и погаснет, то заваленные упавшими деревьями и оползнями с лишенных растительности склонов дороги через Сьерры станут непроходимыми. Но наступило утро, и, как часто бывало, ощутил человек прилив новых сил. Если он в ловушке, то согласен иметь ловушкой всю Калифорнию, и если Сьерры станут непроходимыми, то дорога через пустыню на многие годы останется открытой. Он был готов тронуться в путь, когда Принцесса, в очередной раз доказав порочность своей натуры, издала короткий вопль и исчезла по следу мифического зайца. Злясь, он ждал ее задать трепку, но подлая собака исчезла надолго, и тогда он изменил планы и полуголый провалялся в тенистой прохладе деревьев. Выехали они уже после полудне. В сумерках остановил Иш машину на гребне холма и, как в прошлый раз, в волнении смотрел на раскинувшиеся внизу города. И огромная радость смешивалась с волнением, потому что залиты светом были те города. А он так давно не видел горящей электрической лампочки, что уже забыл, где в последний раз видел этот свет. Все тепловые электростанции прекратили вырабатывать электроэнергию почти вслед за катастрофой, но и небольшие гидроэлектростанции просуществовали недолго. И теперь к радости, делая ее еще сильнее, примешивалось чувство гордости за свои родные места — ведь это могли быть последние электрические огни во всем мире. На какое-то мгновение ему захотелось думать, что все виденное есть дурной сон, каприз горячечного воображения; а теперь он возвращается к нормальной жизни в наполненный людьми мир городов. Пустынное, насколько хватало глаз, шоссе избавило от иллюзий. И тогда он стал смотреть на города трезвым, оценивающим взглядом. И увидел, что еще больше черных пятен появилось там, где аварии нарушили единую систему энергоснабжения. Исчезли огни над мостом Золотые Ворота, или он просто не видел их из-за стелющегося над заливом дыма пожаров. Иш свернул на Сан-Лупо-драйв, и то, что увидел он в мерцающем свете уличных фонарей, оставалось таким же покойным и добропорядочным, как и прежде. «Сан-Лупо-драйв отныне и во веки веков!» — мысленно воскликнул он и с внезапной ясностью понял, что он, оказывается, такой же, как все, и тоже привязан к крошечному пятнышку этой земли, и уехал отсюда лишь для того, чтобы, как почтовый голубь, снова вернуться под крышу родного дома. Он открыл входную дверь, включил свет и в надежде увидеть перемены настороженно замер. Ничего… Он знал, что будет именно так, но все же надеялся. И странно, но когда умерла надежда, не ощущал какой-то особенной горечи или боли, а лишь усталость и пустоту. «Увядший желтый лист, — повторил он строчку из какой-то театральной пьесы, так и не вспомнив, из какой именно. — Но настанет день…» Принцесса с неожиданным проворством метнулась на кухню, поскользнулась на гладком линолеуме, ноги ее разъехались, и, издав комичный, растерянный вопль, с трудом сохранила равновесие. Мысленно поблагодарив собаку, в который раз помогшую снять нервное напряжение, он пошел следом. А Принцесса уже деловито обнюхивала плинтуса, но Иш так и не понял, что взволновало собаку. «Ладно, — думал он, возвращаясь в гостиную. — Странно, отчего я стал таким бесчувственным, но если уж такое произошло, хотя бы спасибо, что рядом никого нет, что я один и не перед кем притворяться. Наверное, это часть того, что уже пережито, или что еще предстоит пережить». Записка продолжала лежать на том же самом месте — чистая и незапыленная, будто оставленная еще вчера. Он взял ее, скомкал в кулаке, бросил в камин, чиркнул спичкой. Целое мгновение не решался, а потом поднес спичку ближе, язычок пламени робко лизнул уголок бумаги, еще секунда, и бумажный комок вспыхнул весь разом. Таков конец!