Джозеф Конрад. Дуэль

на коленях, сказал:
-- В войне как повезет, кому счастье выпадет, старина. Что поделаешь!
Но лучше вам все-таки помириться, как добрым товарищам. Право.
-- Вы не знаете, о чем вы просите, -- прошептал лейтенант д'Юбер слабым
голосом. -- Однако, если он...
На другом конце луга секунданты лейтенанта Феро уговаривали его пойти
пожать руку своему противнику.
-- Вы же расквитались с ним, черт возьми! Теперь надо помириться. Этот
д'Юбер -- очень порядочный малый.
-- Знаю я порядочность этих генеральских любимчиков! -- пробормотал
лейтенант Феро сквозь зубы.
И мрачное выражение его лица отбило у них охоту к дальнейшим попыткам
примирения. Секунданты, раскланявшись издали, увезли противника с поля
битвы. Вечером у лейтенанта д'Юбера, которого очень любили в полку как
доброго товарища с открытым и мягким характером и храброго офицера,
собралось много друзей. Но говорили, что лейтенант Феро, против своего
обыкновения, не очень-то показывается на людях и не спешит принять
поздравления от своих друзей. А у него их нашлось бы немало, потому что его
тоже любили в полку, за широту его южной натуры и бесхитростный нрав. Во
всех тех местах, где имели обыкновение сходиться к вечеру офицеры, дуэль,
состоявшаяся утром, обсуждалась со всех точек зрения. Хотя лейтенант д'Юбер
на этот раз оказался побежденным, его искусство владеть саблей расценивалось
очень высоко. Никто не оспаривал, что он проявил удивительное мастерство и
необыкновенную точность. Кое-кто даже говорил по секрету, что если он
оказался раненым, то только потому, что он щадил своего противника. Но
многие утверждали, что стремительность и сила атаки лейтенанта Феро
совершенно неотразимы.
Достоинства обоих офицеров как участников дуэли обсуждались открыто; но
об их отношениях друг с другом после дуэли говорили вскользь и с
осторожностью. Они непримиримы. Это очень жаль. Но в конце концов им лучше
знать, как надлежит поступать согласно чести, и не дело их товарищей
вмешиваться в это. Что же касается причины ссоры, общее мнение утверждало,
что она возникла еще в то время, когда они стояли гарнизоном в Страсбурге.
Музыкальный хирург, услышав это, покачал головой. По его мнению, она
возникла много-много раньше.
-- Да что вы? Нет, в самом деле, ведь вы, должно быть, знаете всю эту
историю! -- воскликнуло сразу несколько голосов с жадным любопытством. -- В
чем тут дело?
Он задумчиво поднял глаза от своего бокала.
-- Если б я даже и знал, неужели вы полагаете, что я мог бы сказать
вам, раз оба они считают нужным молчать об этом?
Он поднялся и вышел, и у всех осталось ощущение тайны. А он не мог
оставаться дольше, потому что уже приближался заманчивый час игры на флейте.
После того как он ушел, один совсем молоденький офицерик торжественно
заявил:
-- Ясное дело: он поклялся хранить тайну!
И никто, не усомнился в истине этого заявления. Оно даже как-то усилило
впечатление, которое произвела на всех эта история.
Несколько пожилых офицеров из обоих полков, движимые исключительно
добросердечием и любовью к миру, предложили создать товарищеский суд чести,
которому оба молодых офицера передадут дело об их примирении. К несчастью,
они начали с лейтенанта Феро, исходя из того, что он, выйдя победителем,
окажется более сговорчивым и склонным на уступки.
Рассуждение было довольно разумно. Однако все повернулось очень
неудачно. Лейтенант Феро, пребывая в том состоянии душевного размягчения,
которое возникает из приятного чувства удовлетворенного тщеславия, дошел
наедине с самим собой до того, что решил подумать об этой истории; у него
даже возникли сомнения -- не в своей правоте, конечно, нет, но в том, вполне
ли разумно он поступает. Именно поэтому-то он и не склонен был разговаривать
об этом деле. Предложение полковых умников поставило его в затруднительное
положение. Он возмутился. И это возмущение по какой-то противоречивой логике
снова пробудило в нем ненависть к лейтенанту д'Юберу. До каких пор будут к
нему приставать с этим субъектом, у которого, по-видимому, какой-то особый
дар обводить людей вокруг пальца? Тем не менее ему трудно было отказаться
наотрез от этого посредничества, освященного кодексом чести.
Он выпутался из этого затруднения, напустив на себя мрачную
сдержанность. Он покручивал усы и выражался туманно. Его дело абсолютно
ясно. Он ничуть не стыдится передать его в суд чести и не побоится защищать
его в поединке, но он не видит никаких причин хвататься за это предложение,
прежде чем не удостоверится, как отнесется к этому его противник.
Позже днем, когда раздражение его дошло до крайних пределов, кое-кто
слышал, как он, будучи в общественном месте, язвительно заявил, что для
лейтенанта д'Юбера это, конечно, прекрасный выход из положения, потому что
если они встретятся еще раз, то ему уж нечего надеяться, что он отделается
таким пустяком, как проваляться три недели в кровати.
Эта хвастливая фраза, возможно, была продиктована поистине
маккиавелевской хитростью. Южные натуры часто под внешней
непосредственностью поступков и речи скрывают известную долю расчетливости.
Лейтенант Феро, не веря в людскую справедливость, отнюдь не желал
никакого суда чести; и эта его фраза, которая вполне согласовалась с его
характером, отлично служила его целям. Хотел он этого или не хотел, но
меньше чем через двадцать четыре часа она проникла в спальню лейтенанта
д'Юбера. Поэтому на другой день, когда лейтенант д'Юбер, сидя в постели,
обложенный подушками, выслушал это предложение, он заявил, что это дело не
такого рода, чтоб его можно было подвергнуть обсуждению.
Бледное лицо раненого офицера, его слабый голос, которым ему разрешено
было пользоваться с крайней осторожностью, и учтивое достоинство его тона
произвели сильное впечатление. Рассказ об этом способствовал усугублению
тайны значительно больше, чем хвастливая болтовня лейтенанта Феро. Сей
последний был чрезвычайно доволен таким исходом. Ему очень нравилось
чувствовать себя объектом всеобщего удивления, и он с удовольствием
поддерживал его, напуская на себя свирепую таинственность.
Командир полка, в котором служил лейтенант д'Юбер, седовласый,
закаленный в боях воин, имел весьма определенную и несложную точку зрения на
свои обязанности в отношении подчиненных. "Я не могу позволить, -- решил он
про себя, -- чтобы лучший из моих офицеров позволял себя калечить так, ни за
что, ни про что. Я должен разобраться в этой истории. Я заставлю его
говорить, что бы там ни было. Командир должен быть для этих юнцов ближе отца
родного". И в самом деле, он относился ко всем своим подчиненным с не
меньшей любовью, чем чадолюбивый отец к каждому отдельному члену своей
семьи. Если человеческие существа по какому-то недосмотру провидения родятся
на свет жалкими штафирками, то, поступая в полк, они родятся заново, как
дети в семье, и только это военное рождение, по его мнению, и шло в счет.
При виде лейтенанта д'Юбера, который стоял перед ним очень бледный, с
провалившимися глазами, сердце старого воина сжалось от истинного
сострадания. Вся его привязанность к полку -- к этой массе людей, которую он
одним мановением руки мог послать вперед и вернуть назад, которая
преисполняла его чувством гордости и владела всеми его помыслами, --
казалось, перешла сейчас на этого юного, подающего надежды офицера. Он
кашлянул, громко нахмурился и начал свирепым тоном:
-- Вы должны понимать, что я нисколько не дорожу жизнью каждого
отдельного человека в моем полку. Мне ничего не стоит послать вас всех,
восемьсот сорок три человека, на конях прямо в пекло, на смерть. Это мне все
равно, что муху убить.
-- Так точно, господин полковник! И вы сами поскачете впереди всех, --
сказал лейтенант д'Юбер, слабо усмехнувшись.
Полковник, весьма озабоченный тем, чтобы вести разговор как можно более
дипломатично, пришел в ярость:
-- Потрудитесь слушать! Я желаю, чтобы вы поняли, лейтенант д'Юбер,
что, если понадобится, я могу стоять в стороне и смотреть на то, как вы
будете лететь к черту. Я такой человек, что готов и на это, если того
требуют служба и мой долг перед родиной. Но это, конечно, немыслимая вещь,
так что, пожалуйста, и не заикайтесь об этом... -- Он грозно сверкнул
глазами, но голос его смягчился. -- У вас, молодой человек, еще молоко на
губах не обсохло. Да вы знаете, на что способен такой человек, как я? Я
готов спрятаться за стог сена, если... Нечего улыбаться, сударь! Как вы
смеете? Если б это был не частый разговор, я... Слушайте меня. Я отвечаю за
то, чтобы должным образом распоряжаться жизнью вверенных мне людей, она
должна служить славе Франции и чести полка. Понятно? Так почему же, черт
возьми, вы позволяете протыкать себя этому молодчику из седьмого гусарского?
Ведь это же просто позор!
Лейтенант д'Юбер почувствовал себя в высшей степени уязвленным. Плечи
его слегка передернулись. Ему нечего было ответить. Он сознавал свою
ответственность.
Полковник перестал сверкать глазами и произнес тихо:
-- Это ужасно! -- Затем он опять переменил тон. -- Послушайте, -- начал
он убедительно, но с тем оттенком властности в голосе, который таится в
глотке каждого хорошего командира, -- с этой историей надо покончить. Я
требую, чтобы вы мне чистосердечно рассказали, в чем тут дело. Я вправе это
знать как лучший ваш друг.
Настойчивая нотка властности, убеждающая сила душевной доброты сильно
подействовали на человека, только что поднявшегося с одра болезни. Рука
лейтенанта д'Юбера, сжимавшая рукоятку стэка, слегка задрожала. Однако его
северная натура, чувствительная и вместе с тем дальновидная и трезвая в
своем понимании того, что хорошо и что дурно, заставила его подавить
мучительное желание выложить начистоту всю эту отвратительную нелепость.
Следуя истинно мудрому правилу, он семь раз повернул язык во рту, прежде чем
заговорить, и затем рассыпался в благодарностях.
Полковник слушал сначала с интересом, потом посмотрел с недоумением.
Наконец он нахмурился.
-- Вы что, не решаетесь? Черт возьми! Я же вам сказал, что а хочу
обсудить это с вами как друг!
-- Да, господин полковник, -- ответил лейтенант кротко. -- Но я
опасаюсь, что после того, как вы выслушаете меня как друг, вы поступите как
начальник.
Внимательно слушавший полковник прикусил губу.
-- Ну, и что ж тут такого? -- простодушно сказал он. -- Разве это так
уж позорно?
-- Нет, -- отвечал лейтенант д'Юбер слабым, но твердым голосом.
-- Разумеется, я поступлю так, как того требует служба. И ничто не
может помешать мне в этом. Для чего же, вы думаете, я хочу это знать?
-- Я знаю, что не из простого любопытства, -- сказал лейтенант д'Юбер.
-- Я знаю, что вы поступите разумно. Но что, если от этого пострадает
репутация полка?
-- Репутация полка не может пострадать от сумасбродной выходки
мальчишки-лейтенанта! -- строго сказал полковник.
-- Нет, конечно, не может, но от злых языков может. Пойдут разговоры о
том, что лейтенант четвертого гусарского побоялся встретиться со своим
противником и спрятался за своего полковника. А это хуже, чем спрятаться за
стог сена... по долгу службы. Я не могу допустить этого, господин полковник.
-- Никто не осмелится сказать ничего подобного!.. -- свирепо начал
полковник, но конец фразы получился у него несколько неуверенным.
Храбрость лейтенанта д'Юбера не подлежала сомнению. Но полковник
отлично знал, что храбрость, проявляемая на дуэли, где встречаются один на
один, расценивается -- правильно или ошибочно -- как храбрость совершенно
особого рода. И, разумеется, было безусловно необходимо, чтобы офицер его
полка обладал и тем и другим родом храбрости и мог бы доказать это, если
понадобится.
Полковник выпятил нижнюю губу и уставился куда-то в пространство
странно остекленевшим взором. Это было у него выражением недоумения, и
такого выражения никто никогда не видел в полку, ибо недоумение есть
чувство, несовместимое с рангом полковника кавалерии. Полковник и сам
испытывал какое-то неприятное ощущение новизны от этого чувства. Так как у
него не было привычки размышлять над чем бы то ни было, что не входило в его
служебные интересы, связанные с заботами о вверенных ему людях и лошадях и
надлежащем использовании их на поле славы, то все его мозговые усилия
свелись к тому, что он мысленно разразился проклятиями.
"Экая чепуха дьявольская! Вот чертовщина!" -- думал он.
Лейтенант д'Юбер мучительно кашлянул и слабым голосом добавил:
-- Найдется немало злых языков, которые будут говорить, что я увильнул.
А я полагаю, вы не сомневаетесь в том, что я не потерплю этого. И тогда
может оказаться, что мне придется вести целую дюжину дуэлей вместо этой
одной.
Ясная простота этого аргумента дошла до полковника. Он пристально
посмотрел на своего подчиненного.
-- Сядьте, лейтенант, -- ворчливо сказал он. -- Черт знает что такое...
Сядьте!
-- Господин полковник, -- снова начал д'Юбер, -- я не боюсь злых
языков. Есть средство заставить их замолчать. Но не могу же я поступить
против своей совести! Я никогда бы не мог примириться с мыслью, что я
погубил товарища, офицера. Что бы вы ни предприняли, это непременно пойдет
дальше. Расследование не состоялось. Прошу вас, не поднимайте этого снова.
Так или иначе, это погубит Феро.
-- Как! Что вы говорите? Он так гнусно себя вел?
-- Да, достаточно гнусно, -- прошептал лейтенант д'Юбер. Но, будучи еще
очень слабым, он почувствовал, что вот-вот расплачется.
Так как другой офицер был не из его полка, полковник без труда поверил
лейтенанту д'Юберу. Он зашагал взад и вперед по комнате. Он был хороший
командир и истинно сердечный человек, но у него были и другие человеческие
свойства, и они тут же обнаружились, ибо он не был способен к притворству.
-- Черт знает, что за чепуха, лейтенант! -- простодушно воскликнул он.
-- Я же ведь сказал всем о своем намерении докопаться до сути этого дела. А
слово полковника, вы сами понимаете, это что-нибудь... Н-да...
-- Умоляю вас, господин полковник, -- горячо заговорил лейтенант
д'Юбер, -- поверьте мне! Клянусь вам честью, мне не оставалось ничего
другого. У меня не было выбора: как человек и как офицер я не мог поступить
иначе, не уронив своего достоинства... И в конце концов, господин полковник,
это и есть самая суть дела. Вот теперь вы все знаете. Остальное -- просто
подробности.
Полковник хотел было что-то возразить, но удержался. Репутация
лейтенанта д'Юбера как человека здравомыслящего и уравновешенного говорила в
его пользу. Ясная голова, горячее сердце, открытая, чистая душа, всегда со
всеми корректен -- как ему не поверить? Полковник мужественно подавил
чувство нестерпимого любопытства.
-- Гм... Так вы утверждаете.. как это вы сказали?.. Как человек и как
офицер не могли поступить иначе? Так?
-- Как офицер -- да, и офицер четвертого гусарского, -- горячо
продолжал лейтенант д'Юбер. -- Ничего другого мне не оставалось. И в этом и
есть вся суть дела, господин полковник.
-- Н-да... Но все-таки мне непонятно. Как это, своему полковнику...
Ведь это все равно, что отцу родному! Черт побери!
Лейтенант д'Юбер слишком рано поднялся с постели. С чувством унижения и
отчаяния он обнаружил свою физическую слабость. Но какое-то болезненное
упрямство нашло на него, и в то же время, весь сгорая от стыда, он не мог
удержать навертывающиеся на глаза слезы. Это было слишком для его нервов.
Слеза покатилась по впалой, бледной щеке лейтенанта д'Юбера.
Полковник поспешно повернулся к нему спиной. В комнате наступила
мертвая тишина.
-- Какая-нибудь дурацкая ссора из-за женщины? Так или нет?
И с этими словами командир круто повернулся в надежде поймать истину на
лету. Ибо истина -- не прекрасное созданье, живущее на дне колодца, а
пугливая птичка, которую можно поймать только хитростью. Это была последняя
попытка полковника проявить дипломатию. Он увидел эту истину безошибочно по
тому жесту, каким лейтенант д'Юбер, подняв глаза к небу, вскинул свои
исхудалые руки в явном протесте.
-- Не ссора из-за женщины? А? -- ворчливо спросил полковник, глядя на
него в упор. -- Я не спрашиваю вас, кто и где, я только хочу знать, не
замешана ли тут женщина.
Лейтенант д'Юбер опустил руки, и его слабый голос жалобно дрогнул.
-- Ничего похожего, господин полковник!
-- Честное слово? -- продолжал допытываться старый воин.
-- Честное слово офицера.
-- Хорошо, -- сказал полковник задумчиво и прикусил губу.
Доводы лейтенанта д'Юбера и невольное расположение, которое он внушал к
себе, убедили его. Однако, с другой стороны, получалось в высшей степени
неудобно, что его вмешательство, из которого он не делал тайны, не привело
ни к каким очевидным результатам. Он задержал лейтенанта д'Юбера еще на
несколько минут и ласково отпустил его.
-- Полежите еще несколько дней в постели, лейтенант. С чего это наш
доктор поторопился выпустить вас?
Выйдя из квартиры полковника, лейтенант д'Юбер ничего не сказал
товарищу, который ожидал его на улице, чтобы отвести домой. Он никому ничего
не сказал. Лейтенант д'Юбер не считал нужным пускаться в откровенности. Но
вечером этого же дня полковник, прогуливаясь со своим помощником под вязами
возле своего дома, разомкнул уста.
-- Я докопался, в чем тут дело, -- сказал он. Подполковник, сухой,
загорелый человек с коротко подстриженными баками, навострил уши, но не
позволил себе обнаружить ни малейшего признака любопытства.
-- Это не шутка,-- загадочно произнес полковник. Собеседник выдержал
довольно долгую паузу и наконец вымолвил:
-- Вот как!
-- Да, не шутка, -- повторил полковник, глядя прямо перед собой. -- Тем
не менее я запретил д'Юберу вызывать этого Феро или принимать от него вызов
в течение года.
Он придумал это запрещение, чтобы спасти престиж, который надлежит
иметь полковнику. Таким образом, на эту страшную тайну непримиримой вражды
была наложена официальная печать. Лейтенант д'Юбер своим невозмутимым
молчанием пресекал все попытки проникнуть в истину. Лейтенант Феро сначала
несколько беспокоился втайне, но, по мере того как шло время, он снова обрел
всю свою самоуверенность. Он прикрывал свое неведение, когда его спрашивали,
что означает это перемирие, язвительными усмешками, словно посмеиваясь про
себя над чем-то, что было известно только ему одному. "Ну, что же вы думаете
делать?" -- спрашивали его приятели. Он ограничивался ответом: "Поживем --
увидим". И в тоне его слышалось нечто угрожающее. И все восхищались его
скрытностью.
Срок перемирия еще не истек, когда лейтенант д'Юбер был назначен
командиром эскадрона. Повышение было вполне заслуженно, но, по-видимому,
никто этого как-то не ожидал. Когда лейтенант Феро услышал эту новость в
офицерском собрании, он пробормотал, стиснув зубы: "Ах, вот как!" Затем тут
же снял свою саблю, которая висела на гвозде около двери, пристегнул ее не
спеша и, не сказав ни слова, покинул компанию. Мерно шагая, он направился
домой. Придя к себе, он выбил огонь из кремня и зажег свечу. Потом схватил
попавшийся под руку бокал и с яростью швырнул об пол.
Теперь, когда лейтенант д'Юбер был старше его чином, не могло быть и
речи о дуэли. Никто из них не мог ни послать, ни принять вызов, ибо это
грозило им военно-полевым судом. Нечего было и думать об этом. Но лейтенант
Феро, давно уже, в сущности, не испытывавший желания драться с лейтенантом
д'Юбером, теперь вдруг снова впал в бешенство от этой постоянной
несправедливости судьбы. "Он что думает, что ему удастся отделаться таким
способом? -- возмущался он про себя, усматривая в этом повышении интригу,
заговор, трусливую увертку. -- Этот полковник знает, что он делает. Он
поторопился продвинуть своего любимчика. Какая гнусность, когда человек
старается уйти от ответа за свои поступки таким нечестным, низким способом!"
Лейтенант Феро, по своей бесшабашной натуре, отличался не столько
воинственным, сколько драчливым пылом. Он любил раздавать и получать удары
просто из бескорыстной любви к вооруженной борьбе, нимало не заботясь о
повышении. Но теперь страстное желание добиться чина вспыхнуло в его сердце.
Этот боец по призванию решил не упускать ни одного удобного случая и, как
какой-нибудь жалкий карьерист, всеми силами старался заслужить доброе мнение
своего начальства. Он знал, что он никому не уступит в храбрости, и
нисколько не сомневался в своем личном обаянии. Однако ни храбрость, ни
обаяние не подвигали дела. Подкупающая бесшабашная отвага лихого рубаки
лейтенанта Феро приобрела какой-то новый оттенок. Он начал с горечью
поговаривать о "ловких молодчиках, которые ничем не брезгают, только бы
выдвинуться".
-- Сколько их развелось в армии! -- брюзжал он. -- Стоит только
посмотреть кругом.
При этом он имел в виду не кого иного, а только своего противника
д'Юбера. Как-то он разоткровенничался с одним из сочувствующих ему
приятелей:
-- Я, видите ли, не умею подлаживаться к тем, к кому надо, -- это не в
моем характере.
Только спустя неделю после Аустерлица он получил повышение. Первое
время легкой кавалерии великой армии хватало дела, но как только военная
служба вошла в свою рутину, капитан Феро, не теряя времени, принял меры к
тому, чтобы встретиться со своим противником.
-- Знаю я эту птичку! -- мрачно заявил он. -- За ним надо в оба
смотреть, а то он, того и гляди, получит повышение через головы других,
гораздо более достойных. У него на это особый, дар.
Поединок состоялся в Силезии. И если на этот раз дело не было доведено
до конца, то, во всяком случае, оно дошло до крайних пределов. Дрались они
на кавалерийских саблях, и ловкость, мастерство, мужество и решимость,
проявленные противниками, вызвали восхищение присутствующих. Рассказы об
этом ходили по обе стороны Дуная, вплоть до гарнизонов, стоявших в Граце и
Лайбахе. Противники семь раз скрещивали сабли. Оба нанесли друг другу
множество ран, оба обливались кровью. И оба после каждого тура в смертельной
ненависти отказывались прекратить поединок.. Такая непримиримость со стороны
капитана д'Юбера, объяснялась его естественным желанием покончить раз
навсегда с этой неотвязной чепухой, а со стороны капитана Феро -- неистовым
возбуждением его драчливых инстинктов и бешеной яростью уязвленного
тщеславия. Наконец, когда они оба, взлохмаченные, в изодранных в клочья
сорочках, покрытые кровью и грязью, уже едва держались на ногах, их силой
оттащили друг от друга восхищенные и потрясенные ужасом секунданты. Потом,
когда секундантов со всех сторон осаждали жадными расспросами, они отвечали,
что не могли допустить, чтобы эта резня продолжалась до бесконечности. Когда
им задавали вопросы, покончено ли наконец с этой ссорой, они с убеждением
говорили, что эта ссора окончится только тогда, когда один из противников
свалится бездыханным трупом.
Вся эта необыкновенная история передавалась из одного полка в другой и
проникла даже в самые незначительные отряды, разбросанные между Рейном и
Савой. В венских кафе единодушно высказывалось мнение, сложившееся из
кое-каких несомненных данных, что противники будут в состоянии встретиться
через три недели. И уж на этот раз их поединок будет представлять собой
нечто совершенно из ряда вон выходящее.
Эти ожидания оказались напрасными, так как по обстоятельствам военной
службы пути обоих офицеров разошлись. Никакого официального вмешательства в
их ссору на этот раз не было. Она стала теперь достоянием армии, и не так-то
просто было в это вмешаться. Однако вся эта история с дуэлью или, скорее,
неутомимое упорство дуэлянтов в какой-то мере препятствовало их продвижению
по. службе. Ибо они все еще были капитанами, когда судьба свела их во время
войны с Пруссией. Переброшенные после Иены на север с армией под
командованием маршала Бернадотта -- принца Понте-Корво, они одновременно
вошли в Любек.
Уже после того как они прочно расположились в этом городе, капитан Феро
улучил время подумать, как ему надлежит поступить в связи с тем, что капитан
д'Юбер получил новое назначение и состоял теперь в качестве третьего
адъютанта при особе маршала. Он размышлял об этом чуть ли не всю ночь, а
утром позвал двух преданных ему приятелей.
-- Я все это обдумал, -- сказал он, глядя на них утомленными, налитыми
кровью глазами, -- я вижу, что мне прямо-таки необходимо избавиться от этого
интригана. Вот теперь он ухитрился примазаться к личному штабу маршала. Это
прямой вызов мне. Я не могу допустить такого положения, при котором мне
каждую минуту может грозить неприятность получить через него любой приказ.
Да еще черт знает какой! Я уже испытал это однажды, с меня довольно. Он это
прекрасно поймет, не беспокойтесь. Больше я вам ничего не могу сказать. Вы
теперь знаете, как поступить.
Поединок состоялся в окрестностях города Любека, на весьма открытом
участке, который был заботливо выбран, дабы удовлетворить единодушное
желание кавалерийского полка, чтобы на этот раз противники встретились
верхами на конях. В конце концов ведь эта дуэль является достоянием
кавалерии, и драться все время как пехотинцам -- это значит в какой-то мере
высказывать пренебрежение к собственному роду оружия. Когда секунданты,
несколько опешившие от такого неслыханного предложения, довели условия дуэли
до сведения своих принципалов, капитан Феро ухватился за эту мысль с