Страница:
— Разве так важно знать, «iu» или «siu» надо читать! Я признаю многое, что мне, собственно, чуждо, но я не могу понять, чтобы энергичный человек, благоразумный правитель и такой завзятый бражник, как ты, Эвергет, мог часами сидеть над старыми свитками папируса и ломать себе голову над тем, какое подлинное слово должно быть в действительности у Гомера.
— Ты говоришь о вещах для тебя чуждых, — возразил Эвергет. — Лучшее из того, что находится под этим золотым обручем на моем лбу, я использую для самого себя. Я люблю изощрять свой ум над самыми тонкими вопросами, подобно тому как силу своих мышц испытываю на самом сильном атлете. Последний раз я сбросил пятерых на песок, и теперь борцы дрожат при одном моем появлении на арене. Не было бы силы, если бы на свете не было сопротивления, и никто бы не смог оценить своей силы, если бы не испытывал ее в борьбе. Я себе ищу такие препятствия, которые соответствуют моей личности. Если они не по твоему вкусу, то я в этом случае не могу ничего сделать. Благородный конь, которому ты предложишь эту великолепную лангусту, так прекрасно приготовленную, отвернется от нее и не поймет, почему глупые люди любят соленое. Соль тоже не всем по вкусу! Живущим далеко от моря устрицы не нравятся, а я, как тонкий знаток, даже сам вскрываю их, чтобы они были свежи, и проглатываю их вместе с их соком, смешивая с вином.
— Я не люблю слишком острых блюд и открывать устрицы предоставляю слугам. Таким образом я избегаю траты времени и бесполезной работы, — вставил Публий.
— Я знаю, — усмехнулся Эвергет. — Вы держите греческих рабов, чтобы они за вас писали и читали. Разве нет у вас рынков, где покупают людей, чтобы вымещать на них вашу головную боль после ночных попоек? На Тибре больше любят заниматься другими вещами, чем учением.
— И оттого, — вступил в разговор Аристарх, — лишают себя благороднейших и тончайших наслаждений, потому что настоящее удовольствие есть то, которое дается только трудом и лишениями.
— Но то, чего вы достигаете таким образом, мало и незначительно, — опять возразил Публий Сципион. — Вы мне напоминаете того человека, который в поте лица вкатил громадный камень и придавил им воробьиное перо, чтобы его не сдул ветер.
— Что мало и что велико? — спросил Аристарх. — Противоположные мнения об одном и том же предмете могут быть одинаково справедливы, потому что от нас самих, от наших ощущений зависит, какими являются предметы в наших глазах: холодны они или горячи, приятны или противны. Протагор [54] говорит: «Человек есть мера всех вещей». Это самое неоспоримое из всех софистических учений. Все остальное, даже самое незначительное, имеет тем большее значение, чем совершеннее вещь, к которой оно принадлежит как часть к целому. Отрежь водовозной кляче одно ухо: чем это ей повредит? А если то же самое сделать с благородным конем, на котором ты ездишь на Марсовом поле? Для крестьянки лишняя морщина на лице, выпавший зуб не имеют никакого значения, но совсем другое значение получают эти же недостатки для избалованной красавицы. Исцарапай совсем изваяние на кувшине водоноса, сделанном грубыми руками горшечника, и это ничуть не испортит убогий сосуд, а сделай тонкую царапину на камеях с изображением Птолемея и Арсинои [55], что поддерживают одежды на прелестной шее Клеопатры, и богатейшая правительница будет в таком отчаянии, как если бы она потеряла половину имущества.
Что может быть совершеннее и достойнее благороднейших творений великих мыслителей и поэтов?
Сберечь их от повреждений, очищать от пятен, которые появляются на них от времени, — все это наша задача, и если мы поднимаем огромные камни, то это мы делаем не для того, чтобы придавить воробьиное перо, но для того, чтобы загородить дверь, за которой хранится драгоценное сокровище.
Болтовня девушек у ручья стоит того, чтобы ее развеял ветер и никто не вспомнил о ней. Но может ли в глазах сына показаться незначительным хоть одно слово умирающего отца, слово, которое остается сыну как мудрое наставление выходящему на жизненный путь! Если бы ты сам был таким непочтительным сыном и не сохранил бы завета умирающего, то мог ли бы ты за все свои таланты купить потерянные слова? Бессмертные произведения великих поэтов и мыслителей не те ли же самые священные, незабываемые слова, которые относятся ко всем не варварским народам! Пройдут тысячелетия, а они все будут, как и сегодня, поучать, облагораживать и радовать наших потомков. Если потомки не сделаются неблагодарными детьми, то они должны быть благодарны также и тем, кто положил свои лучшие силы на то, чтобы восстановить и сохранить в чистоте все, что сказали нам наши великие предки и что испорчено или заброшено от беспечности и тупости.
И тот, кто, как царь Эвергет, восстановит верно хоть один слог Гомера, окажет последующим поколениям услугу, и даже громадную услугу.
— Ты говоришь красноречиво и убедительно, — начал Публий, — но я не могу с тобой вполне согласиться. Может быть, это происходит оттого, что меня с детства учили дело предпочитать слову. Я охотнее примирился бы с этой кропотливой, усидчивой работой, если бы мне поручено было восстановить точность законов, где одно слово может исказить весь смысл, или я увидел бы лживое повествование о жизни и поступках моего друга или родственника; тогда, конечно, я бы должен был очистить их память от порицаний и несправедливых обвинений.
— Но не то ли же самое представляют собой героические поэмы и исторические описания, сохраняющие нам деяния наших отцов, поэтически украшенные или правдиво рассказанные? — вскричал Аристарх. — Им с особенным рвением посвящает себя мой царь и его товарищи.
— Если он не бражничает, не сумасбродствует, не занят государственными делами и не тратит свое время на жертвоприношения, процессии и другие глупости, — добавил сам Эвергет. — Если бы я не был царем, из меня, может быть, вышел бы Аристарх, а теперь я наполовину правитель — потому-то целая половина моего царства принадлежит тебе, Филометр, — и наполовину ученый. Разве я могу располагать временем настолько, чтобы думать и писать?
Во мне всего наполовину, если бы имелся перевес здесь или там — царь ударил себя по груди и по голове, — я был бы цельный человек.
Цельным человеком, нет, даже больше, становлюсь я только на попойках, когда в кубках играет вино и блестят глаза хорошеньких флейтисток из Александрии и Кирены. Иногда случается со мной это в совете и везде, где надо сделать что-нибудь ужасное, чего мой брат и вы все, исключая, может быть, римлянина, наверное бы, испугались. Вы еще сами это испытаете!
Все это Эвергет не проговорил, а прокричал с пылающим лицом и блуждающими глазами, то снимая свой венок, то снова его надевая.
Сестра зажала себе уши обеими руками.
— Мне больно! — начала она. — Никто тебе не противоречит, и ты, как умный человек, не должен убеждать нас криком, подобно дикому скифу! Ты очень хорошо сделаешь, если побережешь свой голос для дальнейших речей и не лишишь нас удовольствия послушать тебя еще. Перед твоей силой, которой ты славишься, мы все преклоняемся, но теперь за веселым ужином мы об этом не хотим думать и лучше вернемся к разговору, который так весело и приятно начался. Такой горячей защитой того, что радует всех лучших греков в Александрии, может быть, удастся вселить уважение в Публия и других римских юношей к поправлению твоего ума, о котором Публий не мог раньше судить так ясно.
Часто какое-нибудь стихотворение уясняет нам то, чего мы не могли схватить после долгих объяснений. Я знаю одно такое и уверена, что оно понравится всем вам и тебе, Аристарх.
Весь смысл нашего разговора вполне передается этим стихотворением:
— И любви, — тихо вставил евнух, смотря на Публия.
— Стихи твоего поэта красивы и образны, — снова начал Аристарх. — И я охотно себя сравниваю с ребенком, черпающим капли. Было славное время, которое, к сожалению, кончилось вместе с великим Аристотелем. Тогда меж греками были такие люди, которые питали океан, о котором ты говоришь, новыми источниками. Боги одарили их силой пробуждать источники, подобно тому волшебнику Моисею, о котором мне недавно рассказывал иудей Ониа и историю которого я читал в священной книге евреев. Моисей извлекал из скалы воду для утоления жажды, между тем как наши философы и поэты дают нам неиссякающую пищу для ума и души.
Теперь прошло время, когда рождались богоравные умы, и ваши отцы, цари мои, знали это, когда основали Мусейон [56] и библиотеку в Александрии [57], где я состою хранителем и пополняю новыми книгами с вашей помощью.
Птолемей Сотер вызвал к жизни Мусейон, но он не мог вызвать к жизни новых великих творений. Зато он оставил нам, собирающим капли детям, важную задачу: все собрать, рассмотреть и очистить. Я думаю, что мы доросли до этой задачи.
Говорят, что сберечь состояние не менее трудно, чем нажить, и потому можно нас, хранителей, немного похвалить, ибо мы умеем найденное разобрать и привести в порядок, отнести к известному разряду и подробно объяснить.
Но и относительно новых открытий следует заметить, что в некоторых науках, особенно в эмпирических, нам удалось обогнать предков. Возвышенный ум наших предков смотрел больше вдаль, между тем как наш более близорукий взор яснее видит то, что лежит вблизи. Мы уже нашли верный путь для дальнейших работ и установили правильный метод, с помощью которого изучение опытных наук удается нам лучше, чем нашим предшественникам. Естественные науки, математика, астрономия, механика и география достигли теперь такого развития, какого мы даже не могли ожидать. К тому же и общее усердие моих сотрудников…
— Оно велико! — воскликнул Эвергет. — Но в той пыли, в которой они копаются, глохнет всякая свежая мысль. Постоянно имея дела с мелкими, едва заметными тонкостями, они скоро разучиваются отличать великое от мелкого и тем дают повод Публию Сципиону и ему подобным смеяться в лицо ученым. Из четырех ученых трем следовало бы запретить занятия, и я это сделаю в один прекрасный день и выгоню этих ученых с их убогими бреднями из Мусейона и из столицы.
Но зато у тебя, Филометр, они, наверное, найдут приют. Ты любишь восхищаться всем, чего не понимаешь, подбирать все, что я бросаю, и ласкать тех, кого я проклинаю. Весьма возможно, что Клеопатра встретит их появление в Мемфисе игрой на арфе.
— Может быть, — ответила Клеопатра с горькой улыбкой. — Разве не может случиться, что твой гнев падет на достойных людей? А до тех пор я буду заниматься музыкой и изучать твое сочинение о гармонии, которое ты начал писать. Сегодня ты нам показал, как успешно ты достиг гармонии в своей собственной душе.
— Как ты нравишься мне именно такой! Как я люблю тебя вот такой, сестра! Молодому орлу не годится ворковать, как голубке, но у тебя острые когти, хотя ты их прячешь глубоко под мягкими перьями.
Что я пишу о гармонии — это правда, и я делаю это со страстью. Гармония принадлежит к доступным нашему пониманию явлениям и в то же время вечным и недосягаемым в быту. Где встретишь ты гармонию в постоянной борьбе космической жизни? Разве наше человеческое существование не повторяет в себе в малом виде те неизменные законы бытия и уничтожения, которые действуют во всем мире, то едва уловимые для взгляда, то разрушительные и грозные? Но гармонии в них я не нашел.
Она существует только в мире идей, и ее нет даже в жизни богов. Но мне понятна эта гармония, и все-таки я не могу уловить ее. Я стремлюсь к ней со всей страстью и силой, но она по-прежнему далека и недоступна. Как путнику, изнемогающему от жажды, гармония грезится мне вдалеке призрачным источником, и я не могу утолить своей жажды. Как мореход, завидевший землю, я хочу ступить на нее твердой ногой, но сколько я ни плыву, желанная земля остается такой же далекой и неизведанной.
Кто назовет мне страну, где царит гармония, величавая и невозмутимая, как царица? Кому труднее овладеть красавицей: тому ли, кто сладко покоится в ее объятиях, или тому, кто вдалеке сгорает по ней страстью?
Я неустанно ищу, как можно овладеть ею, да, овладеть!
Всмотритесь в мир и в жизнь. Вот перед вами это жилище, которым вы так гордитесь. Его построил грек, потому что вас не удовлетворяет стройная красота, вам нужна пышность Востока, где вы родились. Она тешит вашу суетность и всегда напоминает вам, что вы богаты и могущественны. И вот по вашему приказанию строитель, избегая полной достоинства простоты, создал всю эту пестроту, которая так же похожа на пиршественный зал Перикла, как ты или я в наших ярких нарядах на величавых богов и богинь Фидия [58]. Не сердись! А тебе, Клеопатра, я скажу, что теперь я пишу о гармонии, позже, может быть, буду писать о справедливости, истине, добродетели. Я знаю, что все это громкие слова, что этих понятий нет ни в природе, ни в жизни, что в своих поступках я не обращаю на них никакого внимания. Тем не менее я думаю, что их должно изучать точно так же, как и все остальные заблуждения, с помощью которых хотят добраться до условной правды. А для дальнейшего обмана все те ограничения, которые назвали громкими именами: справедливость, истина и тому подобное, причислили к сонму богов и поставили их под защиту небожителей. Заботу свою о них простерли так далеко, что учили, как чему-то высокому и прекрасному, лишать себя ради этих призраков свободного наслаждения жизнью. Вспомните об Антисфене [59] и его последователях киниках, вспомните о заключенных дураках в храме Сераписа! Прекрасно только то, что свободно! И тот не свободен, кто постоянно старается, как жалкий трус, ограничивать свои побуждения, чтобы жить добродетельно, справедливо и правдиво. Одно животное побеждает другое в открытом бою или коварством и пожирает его, как добычу; вьющееся растение медленно душит дерево; песок пустыни засыпает поля; звезды падают с неба и землетрясения обращают в прах города. Вы верите в богов, пожалуй, и я тоже. Но если они устроили нашу жизнь во всем так, что победителем всегда остается сильнейший, то почему же я не воспользуюсь своей силой и буду усыплять ее теми хвалеными снотворными соками, которые придумали умные предки, чтобы охладить мою горячую кровь и остановить мой жилистый кулак?
Эвергетом, то есть благодетелем, назвали меня при рождении, но если бы меня назвали альбиносом или злодеем, то, право, меня это нисколько бы не огорчило. То, что вы называете благом, я называю рабством, а то, что, по-вашему, зло, то, по-моему, свобода и сила.
Я не хотел бы прослыть вялым и нерешительным. Все в природе беспрерывно движется и действует, и я, следуя Аристиппу [60], мог бы далеко прославиться и сполна насладиться и умом, и телом, которые я люблю и холю!
Во время этой речи раздавались громкие возгласы негодования. Публий, первый раз в жизни услышавший такие нечестивые речи, следил за словами необузданного юноши со смущением и ужасом.
Он чувствовал, что этот тонкий, изощренный ум сильнее его, но оставить без возражения эти слова он не мог, и, когда Эвергет замолк, чтобы осушить новый кубок, Публий сказал:
— Если бы мы все следовали твоим правилам, то, я думаю, через несколько столетий никого бы не осталось из твоих последователей: земля обратилась бы в пустыню; древние свитки, в которых ты заботливо переправляешь «iu» на «siu», пошли бы на топливо, на котором матери изготовляли бы суп своим детям. Ты хвалился, что походишь на Алкивиада. Но ты забываешь, что его выделяла из среды афинян красота, которая не совместима с твоими принципами, обращающими людей в хищных животных. Кто хочет быть истинно прекрасным, тот прежде всего должен уметь обуздывать себя. Это я слышал не только в Риме, но и в Афинах. Мыслить и говорить, как ты, может титан, но не Алкивиад.
Кровь бросилась в лицо Эвергету при этих словах, но он сдержал готовый сорваться оскорбительный ответ. На счастье, в эту минуту вошел Лисий, извинился веред присутствующими за долгое отсутствие и положил веред Клеопатрой и царем камеи Публия.
Все нашли камеи великолепными. Эвергет тоже не скупился на похвалы, и каждый утверждал, что редко можно встретить что-нибудь более изящное и прелестное, чем эта стыдливая Геба, с глазами, опущенными в землю, и богиня убеждения, положившая руку на плечо смущенной красавицы.
— Я буду представлять Пейто, — сказала царица решительно.
— А я Геракла! — заявил Эвергет.
— Но где же ты видел, Лисий, красавицу для этой несравненной Гебы? — спросил Филометр. — В твое отсутствие я перебрал в своей памяти всех женщин и девушек, посещающих наши праздники, и не нашел ни одной подходящей.
— Красавица, о которой я упомянул, не переступала никогда порога дворца, и я почти боюсь, не был ли я слишком смел, предложив царице дать место возле себя скромному ребенку, хотя бы и в представлении.
— Мне ведь придется коснуться ее своей рукой, — озабоченно сказала Клеопатра, брезгливо отдергивая руку, точно она коснулась чего-нибудь нечистого. — Если ты подразумеваешь какую-нибудь продавщицу цветов, флейтистку или тому подобное…
— Как бы я осмелился сделать тебе такое предложение! — воскликнул Лисий с горячностью. — Девушка, о которой я говорю, с ног до головы воплощенная невинность. Ей не более шестнадцати лет, и она похожа на бутон розы, готовый распуститься после первого дождя, но пока еще мирно покоящийся в своей зеленой чашечке. По происхождению она гречанка; твоего роста, Клеопатра, у нее прелестные глаза газели, головка с густыми каштановыми волосами, а когда она улыбается, на щечках появляются обворожительные ямочки. Когда такая Пейто, как ты, будет с ней говорить, она, наверное, будет улыбаться.
— Ты разжигаешь наше любопытство! — воскликнул Филометр. — В каком саду растет этот цветок?
— Как же могло случиться, — спросила царица, — что мой супруг раньше тебя не заметил этого цветка и не пересадил его в наш дворец?
— Вероятно, потому — отвечал Лисий, — что тот, кто обладает тобой, прекраснейшей розой Египта, тот не обращает внимания на скромные фиалки, растущие у дороги. Изгородь же, за которой растет мой цветок, находится в мрачном месте, труднодоступном и зорко охраняемом. Короче говоря, наша Геба — одна из прислужниц, носящих воду в храм Сераписа, и зовут ее Ирена.
XI
— Ты говоришь о вещах для тебя чуждых, — возразил Эвергет. — Лучшее из того, что находится под этим золотым обручем на моем лбу, я использую для самого себя. Я люблю изощрять свой ум над самыми тонкими вопросами, подобно тому как силу своих мышц испытываю на самом сильном атлете. Последний раз я сбросил пятерых на песок, и теперь борцы дрожат при одном моем появлении на арене. Не было бы силы, если бы на свете не было сопротивления, и никто бы не смог оценить своей силы, если бы не испытывал ее в борьбе. Я себе ищу такие препятствия, которые соответствуют моей личности. Если они не по твоему вкусу, то я в этом случае не могу ничего сделать. Благородный конь, которому ты предложишь эту великолепную лангусту, так прекрасно приготовленную, отвернется от нее и не поймет, почему глупые люди любят соленое. Соль тоже не всем по вкусу! Живущим далеко от моря устрицы не нравятся, а я, как тонкий знаток, даже сам вскрываю их, чтобы они были свежи, и проглатываю их вместе с их соком, смешивая с вином.
— Я не люблю слишком острых блюд и открывать устрицы предоставляю слугам. Таким образом я избегаю траты времени и бесполезной работы, — вставил Публий.
— Я знаю, — усмехнулся Эвергет. — Вы держите греческих рабов, чтобы они за вас писали и читали. Разве нет у вас рынков, где покупают людей, чтобы вымещать на них вашу головную боль после ночных попоек? На Тибре больше любят заниматься другими вещами, чем учением.
— И оттого, — вступил в разговор Аристарх, — лишают себя благороднейших и тончайших наслаждений, потому что настоящее удовольствие есть то, которое дается только трудом и лишениями.
— Но то, чего вы достигаете таким образом, мало и незначительно, — опять возразил Публий Сципион. — Вы мне напоминаете того человека, который в поте лица вкатил громадный камень и придавил им воробьиное перо, чтобы его не сдул ветер.
— Что мало и что велико? — спросил Аристарх. — Противоположные мнения об одном и том же предмете могут быть одинаково справедливы, потому что от нас самих, от наших ощущений зависит, какими являются предметы в наших глазах: холодны они или горячи, приятны или противны. Протагор [54] говорит: «Человек есть мера всех вещей». Это самое неоспоримое из всех софистических учений. Все остальное, даже самое незначительное, имеет тем большее значение, чем совершеннее вещь, к которой оно принадлежит как часть к целому. Отрежь водовозной кляче одно ухо: чем это ей повредит? А если то же самое сделать с благородным конем, на котором ты ездишь на Марсовом поле? Для крестьянки лишняя морщина на лице, выпавший зуб не имеют никакого значения, но совсем другое значение получают эти же недостатки для избалованной красавицы. Исцарапай совсем изваяние на кувшине водоноса, сделанном грубыми руками горшечника, и это ничуть не испортит убогий сосуд, а сделай тонкую царапину на камеях с изображением Птолемея и Арсинои [55], что поддерживают одежды на прелестной шее Клеопатры, и богатейшая правительница будет в таком отчаянии, как если бы она потеряла половину имущества.
Что может быть совершеннее и достойнее благороднейших творений великих мыслителей и поэтов?
Сберечь их от повреждений, очищать от пятен, которые появляются на них от времени, — все это наша задача, и если мы поднимаем огромные камни, то это мы делаем не для того, чтобы придавить воробьиное перо, но для того, чтобы загородить дверь, за которой хранится драгоценное сокровище.
Болтовня девушек у ручья стоит того, чтобы ее развеял ветер и никто не вспомнил о ней. Но может ли в глазах сына показаться незначительным хоть одно слово умирающего отца, слово, которое остается сыну как мудрое наставление выходящему на жизненный путь! Если бы ты сам был таким непочтительным сыном и не сохранил бы завета умирающего, то мог ли бы ты за все свои таланты купить потерянные слова? Бессмертные произведения великих поэтов и мыслителей не те ли же самые священные, незабываемые слова, которые относятся ко всем не варварским народам! Пройдут тысячелетия, а они все будут, как и сегодня, поучать, облагораживать и радовать наших потомков. Если потомки не сделаются неблагодарными детьми, то они должны быть благодарны также и тем, кто положил свои лучшие силы на то, чтобы восстановить и сохранить в чистоте все, что сказали нам наши великие предки и что испорчено или заброшено от беспечности и тупости.
И тот, кто, как царь Эвергет, восстановит верно хоть один слог Гомера, окажет последующим поколениям услугу, и даже громадную услугу.
— Ты говоришь красноречиво и убедительно, — начал Публий, — но я не могу с тобой вполне согласиться. Может быть, это происходит оттого, что меня с детства учили дело предпочитать слову. Я охотнее примирился бы с этой кропотливой, усидчивой работой, если бы мне поручено было восстановить точность законов, где одно слово может исказить весь смысл, или я увидел бы лживое повествование о жизни и поступках моего друга или родственника; тогда, конечно, я бы должен был очистить их память от порицаний и несправедливых обвинений.
— Но не то ли же самое представляют собой героические поэмы и исторические описания, сохраняющие нам деяния наших отцов, поэтически украшенные или правдиво рассказанные? — вскричал Аристарх. — Им с особенным рвением посвящает себя мой царь и его товарищи.
— Если он не бражничает, не сумасбродствует, не занят государственными делами и не тратит свое время на жертвоприношения, процессии и другие глупости, — добавил сам Эвергет. — Если бы я не был царем, из меня, может быть, вышел бы Аристарх, а теперь я наполовину правитель — потому-то целая половина моего царства принадлежит тебе, Филометр, — и наполовину ученый. Разве я могу располагать временем настолько, чтобы думать и писать?
Во мне всего наполовину, если бы имелся перевес здесь или там — царь ударил себя по груди и по голове, — я был бы цельный человек.
Цельным человеком, нет, даже больше, становлюсь я только на попойках, когда в кубках играет вино и блестят глаза хорошеньких флейтисток из Александрии и Кирены. Иногда случается со мной это в совете и везде, где надо сделать что-нибудь ужасное, чего мой брат и вы все, исключая, может быть, римлянина, наверное бы, испугались. Вы еще сами это испытаете!
Все это Эвергет не проговорил, а прокричал с пылающим лицом и блуждающими глазами, то снимая свой венок, то снова его надевая.
Сестра зажала себе уши обеими руками.
— Мне больно! — начала она. — Никто тебе не противоречит, и ты, как умный человек, не должен убеждать нас криком, подобно дикому скифу! Ты очень хорошо сделаешь, если побережешь свой голос для дальнейших речей и не лишишь нас удовольствия послушать тебя еще. Перед твоей силой, которой ты славишься, мы все преклоняемся, но теперь за веселым ужином мы об этом не хотим думать и лучше вернемся к разговору, который так весело и приятно начался. Такой горячей защитой того, что радует всех лучших греков в Александрии, может быть, удастся вселить уважение в Публия и других римских юношей к поправлению твоего ума, о котором Публий не мог раньше судить так ясно.
Часто какое-нибудь стихотворение уясняет нам то, чего мы не могли схватить после долгих объяснений. Я знаю одно такое и уверена, что оно понравится всем вам и тебе, Аристарх.
Весь смысл нашего разговора вполне передается этим стихотворением:
Один наш умный друг сочинил эти стихи, а другой их дополнил:
Сидит маленькое существо — дитя человека
У океана времени
И черпает своей слабой рукой
Капли из вечности.
Сидит маленькое существо — человек,
Собирает нашептываемые ему слухи,
Вписывает их в маленький свиток —
И вот перед вами всемирная история.
Слабое человеческое дитя — все мы, но собирателей капель мы должны ценить не менее тех, кто проводит свою жизнь на берегу океана в играх и бранях…
Капли из океана времени
Черпает маленькое существо -
Дитя человека, слабой рукой,
И обращенная к свету поверхность океана
Отражает в себе целую вечность.
— И любви, — тихо вставил евнух, смотря на Публия.
— Стихи твоего поэта красивы и образны, — снова начал Аристарх. — И я охотно себя сравниваю с ребенком, черпающим капли. Было славное время, которое, к сожалению, кончилось вместе с великим Аристотелем. Тогда меж греками были такие люди, которые питали океан, о котором ты говоришь, новыми источниками. Боги одарили их силой пробуждать источники, подобно тому волшебнику Моисею, о котором мне недавно рассказывал иудей Ониа и историю которого я читал в священной книге евреев. Моисей извлекал из скалы воду для утоления жажды, между тем как наши философы и поэты дают нам неиссякающую пищу для ума и души.
Теперь прошло время, когда рождались богоравные умы, и ваши отцы, цари мои, знали это, когда основали Мусейон [56] и библиотеку в Александрии [57], где я состою хранителем и пополняю новыми книгами с вашей помощью.
Птолемей Сотер вызвал к жизни Мусейон, но он не мог вызвать к жизни новых великих творений. Зато он оставил нам, собирающим капли детям, важную задачу: все собрать, рассмотреть и очистить. Я думаю, что мы доросли до этой задачи.
Говорят, что сберечь состояние не менее трудно, чем нажить, и потому можно нас, хранителей, немного похвалить, ибо мы умеем найденное разобрать и привести в порядок, отнести к известному разряду и подробно объяснить.
Но и относительно новых открытий следует заметить, что в некоторых науках, особенно в эмпирических, нам удалось обогнать предков. Возвышенный ум наших предков смотрел больше вдаль, между тем как наш более близорукий взор яснее видит то, что лежит вблизи. Мы уже нашли верный путь для дальнейших работ и установили правильный метод, с помощью которого изучение опытных наук удается нам лучше, чем нашим предшественникам. Естественные науки, математика, астрономия, механика и география достигли теперь такого развития, какого мы даже не могли ожидать. К тому же и общее усердие моих сотрудников…
— Оно велико! — воскликнул Эвергет. — Но в той пыли, в которой они копаются, глохнет всякая свежая мысль. Постоянно имея дела с мелкими, едва заметными тонкостями, они скоро разучиваются отличать великое от мелкого и тем дают повод Публию Сципиону и ему подобным смеяться в лицо ученым. Из четырех ученых трем следовало бы запретить занятия, и я это сделаю в один прекрасный день и выгоню этих ученых с их убогими бреднями из Мусейона и из столицы.
Но зато у тебя, Филометр, они, наверное, найдут приют. Ты любишь восхищаться всем, чего не понимаешь, подбирать все, что я бросаю, и ласкать тех, кого я проклинаю. Весьма возможно, что Клеопатра встретит их появление в Мемфисе игрой на арфе.
— Может быть, — ответила Клеопатра с горькой улыбкой. — Разве не может случиться, что твой гнев падет на достойных людей? А до тех пор я буду заниматься музыкой и изучать твое сочинение о гармонии, которое ты начал писать. Сегодня ты нам показал, как успешно ты достиг гармонии в своей собственной душе.
— Как ты нравишься мне именно такой! Как я люблю тебя вот такой, сестра! Молодому орлу не годится ворковать, как голубке, но у тебя острые когти, хотя ты их прячешь глубоко под мягкими перьями.
Что я пишу о гармонии — это правда, и я делаю это со страстью. Гармония принадлежит к доступным нашему пониманию явлениям и в то же время вечным и недосягаемым в быту. Где встретишь ты гармонию в постоянной борьбе космической жизни? Разве наше человеческое существование не повторяет в себе в малом виде те неизменные законы бытия и уничтожения, которые действуют во всем мире, то едва уловимые для взгляда, то разрушительные и грозные? Но гармонии в них я не нашел.
Она существует только в мире идей, и ее нет даже в жизни богов. Но мне понятна эта гармония, и все-таки я не могу уловить ее. Я стремлюсь к ней со всей страстью и силой, но она по-прежнему далека и недоступна. Как путнику, изнемогающему от жажды, гармония грезится мне вдалеке призрачным источником, и я не могу утолить своей жажды. Как мореход, завидевший землю, я хочу ступить на нее твердой ногой, но сколько я ни плыву, желанная земля остается такой же далекой и неизведанной.
Кто назовет мне страну, где царит гармония, величавая и невозмутимая, как царица? Кому труднее овладеть красавицей: тому ли, кто сладко покоится в ее объятиях, или тому, кто вдалеке сгорает по ней страстью?
Я неустанно ищу, как можно овладеть ею, да, овладеть!
Всмотритесь в мир и в жизнь. Вот перед вами это жилище, которым вы так гордитесь. Его построил грек, потому что вас не удовлетворяет стройная красота, вам нужна пышность Востока, где вы родились. Она тешит вашу суетность и всегда напоминает вам, что вы богаты и могущественны. И вот по вашему приказанию строитель, избегая полной достоинства простоты, создал всю эту пестроту, которая так же похожа на пиршественный зал Перикла, как ты или я в наших ярких нарядах на величавых богов и богинь Фидия [58]. Не сердись! А тебе, Клеопатра, я скажу, что теперь я пишу о гармонии, позже, может быть, буду писать о справедливости, истине, добродетели. Я знаю, что все это громкие слова, что этих понятий нет ни в природе, ни в жизни, что в своих поступках я не обращаю на них никакого внимания. Тем не менее я думаю, что их должно изучать точно так же, как и все остальные заблуждения, с помощью которых хотят добраться до условной правды. А для дальнейшего обмана все те ограничения, которые назвали громкими именами: справедливость, истина и тому подобное, причислили к сонму богов и поставили их под защиту небожителей. Заботу свою о них простерли так далеко, что учили, как чему-то высокому и прекрасному, лишать себя ради этих призраков свободного наслаждения жизнью. Вспомните об Антисфене [59] и его последователях киниках, вспомните о заключенных дураках в храме Сераписа! Прекрасно только то, что свободно! И тот не свободен, кто постоянно старается, как жалкий трус, ограничивать свои побуждения, чтобы жить добродетельно, справедливо и правдиво. Одно животное побеждает другое в открытом бою или коварством и пожирает его, как добычу; вьющееся растение медленно душит дерево; песок пустыни засыпает поля; звезды падают с неба и землетрясения обращают в прах города. Вы верите в богов, пожалуй, и я тоже. Но если они устроили нашу жизнь во всем так, что победителем всегда остается сильнейший, то почему же я не воспользуюсь своей силой и буду усыплять ее теми хвалеными снотворными соками, которые придумали умные предки, чтобы охладить мою горячую кровь и остановить мой жилистый кулак?
Эвергетом, то есть благодетелем, назвали меня при рождении, но если бы меня назвали альбиносом или злодеем, то, право, меня это нисколько бы не огорчило. То, что вы называете благом, я называю рабством, а то, что, по-вашему, зло, то, по-моему, свобода и сила.
Я не хотел бы прослыть вялым и нерешительным. Все в природе беспрерывно движется и действует, и я, следуя Аристиппу [60], мог бы далеко прославиться и сполна насладиться и умом, и телом, которые я люблю и холю!
Во время этой речи раздавались громкие возгласы негодования. Публий, первый раз в жизни услышавший такие нечестивые речи, следил за словами необузданного юноши со смущением и ужасом.
Он чувствовал, что этот тонкий, изощренный ум сильнее его, но оставить без возражения эти слова он не мог, и, когда Эвергет замолк, чтобы осушить новый кубок, Публий сказал:
— Если бы мы все следовали твоим правилам, то, я думаю, через несколько столетий никого бы не осталось из твоих последователей: земля обратилась бы в пустыню; древние свитки, в которых ты заботливо переправляешь «iu» на «siu», пошли бы на топливо, на котором матери изготовляли бы суп своим детям. Ты хвалился, что походишь на Алкивиада. Но ты забываешь, что его выделяла из среды афинян красота, которая не совместима с твоими принципами, обращающими людей в хищных животных. Кто хочет быть истинно прекрасным, тот прежде всего должен уметь обуздывать себя. Это я слышал не только в Риме, но и в Афинах. Мыслить и говорить, как ты, может титан, но не Алкивиад.
Кровь бросилась в лицо Эвергету при этих словах, но он сдержал готовый сорваться оскорбительный ответ. На счастье, в эту минуту вошел Лисий, извинился веред присутствующими за долгое отсутствие и положил веред Клеопатрой и царем камеи Публия.
Все нашли камеи великолепными. Эвергет тоже не скупился на похвалы, и каждый утверждал, что редко можно встретить что-нибудь более изящное и прелестное, чем эта стыдливая Геба, с глазами, опущенными в землю, и богиня убеждения, положившая руку на плечо смущенной красавицы.
— Я буду представлять Пейто, — сказала царица решительно.
— А я Геракла! — заявил Эвергет.
— Но где же ты видел, Лисий, красавицу для этой несравненной Гебы? — спросил Филометр. — В твое отсутствие я перебрал в своей памяти всех женщин и девушек, посещающих наши праздники, и не нашел ни одной подходящей.
— Красавица, о которой я упомянул, не переступала никогда порога дворца, и я почти боюсь, не был ли я слишком смел, предложив царице дать место возле себя скромному ребенку, хотя бы и в представлении.
— Мне ведь придется коснуться ее своей рукой, — озабоченно сказала Клеопатра, брезгливо отдергивая руку, точно она коснулась чего-нибудь нечистого. — Если ты подразумеваешь какую-нибудь продавщицу цветов, флейтистку или тому подобное…
— Как бы я осмелился сделать тебе такое предложение! — воскликнул Лисий с горячностью. — Девушка, о которой я говорю, с ног до головы воплощенная невинность. Ей не более шестнадцати лет, и она похожа на бутон розы, готовый распуститься после первого дождя, но пока еще мирно покоящийся в своей зеленой чашечке. По происхождению она гречанка; твоего роста, Клеопатра, у нее прелестные глаза газели, головка с густыми каштановыми волосами, а когда она улыбается, на щечках появляются обворожительные ямочки. Когда такая Пейто, как ты, будет с ней говорить, она, наверное, будет улыбаться.
— Ты разжигаешь наше любопытство! — воскликнул Филометр. — В каком саду растет этот цветок?
— Как же могло случиться, — спросила царица, — что мой супруг раньше тебя не заметил этого цветка и не пересадил его в наш дворец?
— Вероятно, потому — отвечал Лисий, — что тот, кто обладает тобой, прекраснейшей розой Египта, тот не обращает внимания на скромные фиалки, растущие у дороги. Изгородь же, за которой растет мой цветок, находится в мрачном месте, труднодоступном и зорко охраняемом. Короче говоря, наша Геба — одна из прислужниц, носящих воду в храм Сераписа, и зовут ее Ирена.
XI
Лисий был из тех людей, в устах которых ни одно слово не звучит серьезно. Сообщение, что он нашел одну из прислужниц Сераписа подходящей на роль Гебы, звучало так весело и добродушно, точно он рассказывал детям забавную сказку. Но на его слушателей эти слова произвели такое же впечатление, как шум воды, вливающейся в разбитый корабль.
Публий густо покраснел, и только когда его друг назвал имя Ирены, он несколько овладел собой, а Филометр стукнул кубком по столу:
— Прислужница Сераписа Гебой на веселом празднике! Разве это возможно, Клеопатра?
— Немыслимо, совершенно немыслимо, — решительно подтвердила царица.
Эвергет, сначала внимательно слушавший, широко открыв глаза, теперь молча смотрел на свой кубок. Он не возражал ни брату, ни сестре, пока они выражали свое изумление и неодобрение и говорили о необходимости оказывать почет и уважение жрецам и слугам Сераписа. Наконец, он снял венок и золотой обруч, поправил обеими руками свои локоны и сказал спокойно и решительно:
— Нам нужна Геба, и мы ее возьмем там, где нашли. Если вы боитесь послать за девочкой, то пусть это сделают по моему приказанию. Жрецы Сераписа состоят большей частью из греков, а их настоятель — эллин. С подобными людьми нечего особенно церемониться, если дело касается полуребенка, который почему-либо нужен мне или вам. Он знает так же хорошо, как и мы, что рука руку моет. Я желал бы только избежать женского крика. Как ты думаешь, коринфянин, охотно ли пойдет девушка, если мы ее позовем?
— Я думаю, что для нее было бы лучше как можно раньше вырваться из тюрьмы. Ирена веселого нрава, любит посмеяться, как шаловливое дитя, да к тому же ей часто приходится голодать в своей клетке.
— Так я ее принесу завтра! — заверил Эвергет решительно.
— Но, — прервала брата Клеопатра, — Асклепиодор обязан повиноваться нам, а не тебе. Мы, я и мой супруг…
— Вы не решитесь прогневать жрецов, — засмеялся Эвергет. — Если бы еще это были египтяне! Тех небезопасно трогать в их гнездах, а здесь дело касается всего лишь греков. Чего вы можете опасаться от них? Но лучше оставим нашу Гебу в покое. Я еще раз полюбуюсь этими камеями и завтра, выспавшись, отправлюсь обратно в Александрию. Что же мне делать здесь, если вы не в состоянии выдать мне, Гераклу, невесту, избранную богами? Что я говорю, то и сделаю, а уступать не в моем характере. Теперь пора показаться нам своим друзьям, пирующим возле нас. Они уже развеселились, и сейчас как раз время.
Эвергет поднялся с ложа, кивнул Гераклу и одному камерарию, который тщательно расправил складки его прозрачной одежды.
Клеопатра и Филометр шептались, пожимая плечами и качая головой. Публий сжал руку коринфянина и прошептал ему на ухо:
— Ты не будешь им помогать, если тебе дорога наша дружба. Помни, что иначе мы порвем навсегда.
Эвергет, не дожидаясь остальных, уже подходил к дверям, когда Клеопатра его окликнула и дружески, но с тихим укором сказала:
— Ты знаешь, что мы никогда не забываем египетского обычая: все исполнять, чего желает друг или брат ко дню своего рождения. Но нехорошо с твоей стороны вынуждать нас на то, что мы не можем исполнить, не навлекая на себя большие неприятности. Требуй, чего хочешь, только не этого, и мы обязуемся сделать все, что можем.
Юный великан ответил громким смехом на просьбу сестры, замахал отрицательно руками и воскликнул:
— Единственное, чего я хочу, вы дадите добровольно, и пусть все останется так, как я сказал. Вы мне доставите Гебу, или я иду своей дорогой.
Снова Клеопатра обменялась со своим супругом несколькими словами и быстрым взглядом. Эвергет смотрел на нее, расставив ноги, наклонив свой могучий корпус и упершись кулаками в бока.
В этой позе было столько ребяческого вызова и надменности, что Клеопатра с трудом сдержала готовое вырваться негодование:
— Один только раз бывают братьями и сестрами, и ради сохранения мира, заключенного с таким трудом, мы тебе уступаем. Самое лучшее будет попросить Асклепиодора…
Но Эвергет перебил царицу громким смехом и захлопал в ладоши:
— Вот это по мне, сестра! Только достань мне мою Гебу! Как вы это сделаете, мне все равно, это ваше дело. Завтра вечером будет первая репетиция, а послезавтра представление, о котором будут говорить внуки. В избранных зрителях тоже недостатка не будет. Надеюсь, мои поздравители в жреческих повязках и блестящих доспехах прибудут вовремя. Идемте, господа, посмотрим там за столом, не услышим ли чего путного и не найдем ли чего выпить.
Публий густо покраснел, и только когда его друг назвал имя Ирены, он несколько овладел собой, а Филометр стукнул кубком по столу:
— Прислужница Сераписа Гебой на веселом празднике! Разве это возможно, Клеопатра?
— Немыслимо, совершенно немыслимо, — решительно подтвердила царица.
Эвергет, сначала внимательно слушавший, широко открыв глаза, теперь молча смотрел на свой кубок. Он не возражал ни брату, ни сестре, пока они выражали свое изумление и неодобрение и говорили о необходимости оказывать почет и уважение жрецам и слугам Сераписа. Наконец, он снял венок и золотой обруч, поправил обеими руками свои локоны и сказал спокойно и решительно:
— Нам нужна Геба, и мы ее возьмем там, где нашли. Если вы боитесь послать за девочкой, то пусть это сделают по моему приказанию. Жрецы Сераписа состоят большей частью из греков, а их настоятель — эллин. С подобными людьми нечего особенно церемониться, если дело касается полуребенка, который почему-либо нужен мне или вам. Он знает так же хорошо, как и мы, что рука руку моет. Я желал бы только избежать женского крика. Как ты думаешь, коринфянин, охотно ли пойдет девушка, если мы ее позовем?
— Я думаю, что для нее было бы лучше как можно раньше вырваться из тюрьмы. Ирена веселого нрава, любит посмеяться, как шаловливое дитя, да к тому же ей часто приходится голодать в своей клетке.
— Так я ее принесу завтра! — заверил Эвергет решительно.
— Но, — прервала брата Клеопатра, — Асклепиодор обязан повиноваться нам, а не тебе. Мы, я и мой супруг…
— Вы не решитесь прогневать жрецов, — засмеялся Эвергет. — Если бы еще это были египтяне! Тех небезопасно трогать в их гнездах, а здесь дело касается всего лишь греков. Чего вы можете опасаться от них? Но лучше оставим нашу Гебу в покое. Я еще раз полюбуюсь этими камеями и завтра, выспавшись, отправлюсь обратно в Александрию. Что же мне делать здесь, если вы не в состоянии выдать мне, Гераклу, невесту, избранную богами? Что я говорю, то и сделаю, а уступать не в моем характере. Теперь пора показаться нам своим друзьям, пирующим возле нас. Они уже развеселились, и сейчас как раз время.
Эвергет поднялся с ложа, кивнул Гераклу и одному камерарию, который тщательно расправил складки его прозрачной одежды.
Клеопатра и Филометр шептались, пожимая плечами и качая головой. Публий сжал руку коринфянина и прошептал ему на ухо:
— Ты не будешь им помогать, если тебе дорога наша дружба. Помни, что иначе мы порвем навсегда.
Эвергет, не дожидаясь остальных, уже подходил к дверям, когда Клеопатра его окликнула и дружески, но с тихим укором сказала:
— Ты знаешь, что мы никогда не забываем египетского обычая: все исполнять, чего желает друг или брат ко дню своего рождения. Но нехорошо с твоей стороны вынуждать нас на то, что мы не можем исполнить, не навлекая на себя большие неприятности. Требуй, чего хочешь, только не этого, и мы обязуемся сделать все, что можем.
Юный великан ответил громким смехом на просьбу сестры, замахал отрицательно руками и воскликнул:
— Единственное, чего я хочу, вы дадите добровольно, и пусть все останется так, как я сказал. Вы мне доставите Гебу, или я иду своей дорогой.
Снова Клеопатра обменялась со своим супругом несколькими словами и быстрым взглядом. Эвергет смотрел на нее, расставив ноги, наклонив свой могучий корпус и упершись кулаками в бока.
В этой позе было столько ребяческого вызова и надменности, что Клеопатра с трудом сдержала готовое вырваться негодование:
— Один только раз бывают братьями и сестрами, и ради сохранения мира, заключенного с таким трудом, мы тебе уступаем. Самое лучшее будет попросить Асклепиодора…
Но Эвергет перебил царицу громким смехом и захлопал в ладоши:
— Вот это по мне, сестра! Только достань мне мою Гебу! Как вы это сделаете, мне все равно, это ваше дело. Завтра вечером будет первая репетиция, а послезавтра представление, о котором будут говорить внуки. В избранных зрителях тоже недостатка не будет. Надеюсь, мои поздравители в жреческих повязках и блестящих доспехах прибудут вовремя. Идемте, господа, посмотрим там за столом, не услышим ли чего путного и не найдем ли чего выпить.