Страница:
Последними словами юноши уже обменивались, когда рабы накидывали на них плащи.
Вместе вышли они из шатра, пожелали друг другу счастья и быстро пошли каждый в свою сторону, — римлянин к собственным коням, а Лисий отыскивать начальника диадохов.
XIII
XIV
Вместе вышли они из шатра, пожелали друг другу счастья и быстро пошли каждый в свою сторону, — римлянин к собственным коням, а Лисий отыскивать начальника диадохов.
XIII
Колесница за колесницей выезжали из высоких ворот дворца в город, еще объятый дремотою ночи.
В большом пиршественном зале все стихло, только темнокожие рабы при скудном свете нескольких ламп выметали завядшие листья роз и черного тополя и губками вытирали пролитое вино на мозаичном полу.
В одном углу крепко спал молодой флейтист, побежденный усталостью и вином.
Тополевый венок сполз с его головы и закрыл красивое лицо юноши, но флейту он и во сне продолжал крепко сжимать пальцами.
Слуги оставили его в покое и равнодушно сновали мимо него, только надзиратель засмеялся, показывая на него пальцем:
— Его товарищи пошли домой тоже не трезвее его. Хорошенький мальчик и счастливый возлюбленный Хлои, но сегодня она напрасно будет ждать его.
— Может быть, и завтра тоже, — прибавил другой. — Потому что если ее увидит Фискон [71], то ей надолго придется проститься с бедным Дамоном.
Фискон же, как называли александрийцы, а за ними и другие египтяне царя Эвергета, в это время совсем не думал о Хлое и ни о чем подобном.
В настоящую минуту он блаженствовал в своей роскошной купальне.
Совершенно раздетый, он стоял в тепловатой воде, наполнявшей большой бассейн белого мрамора. На поверхности благоухающей воды отражались статуи юных нимф, убегавших от влюбленных сатиров.
На одном из бортов бассейна лежала фигура бородатого нильского божества, на которого взбиралось шестнадцать детских фигур — эмблема шестнадцати локтей, на которые поднималась вода реки в половодье.
Из вазы, на которую опирался рукой величественный старец, вытекала широкая струя холодной воды, которую собирали в изящные алебастровые чаши пять красивых юношей и обливали голову и все тело молодого царя, поражавшее своими чудовищными мускулами.
— Больше, больше, еще больше, — кричал Эвергет, отдуваясь и фыркая от удовольствия.
Наконец с криком «довольно!» он плюхнулся всей своей тяжестью в бассейн, отчего вода брызнула фонтаном так высоко, точно в нее бросили обломок скалы. Пробыв довольно долго под водой, царь поднялся на мраморные ступеньки купальни, шаловливо потряс головой, так что забрызгал всех присутствовавших, друзей и слуг. Его обернули тончайшими льняными полотнами, спрыснули драгоценной эссенцией нежного аромата, и он вошел в маленький, убранный пестрыми коврами покой.
Бросившись на гору мягких подушек, Эвергет, глубоко дыша, проговорил:
— Теперь хорошо! Я опять так же трезв, как ребенок, еще ничего не вкушавший, кроме молока матери. Пиндар [72] прав! Ничего нет лучше воды! Она тушит жаркий пламень, что зажигает вино в голове и теле. Гиеракс, много я там наговорил глупостей?
Гиеракс был начальник войск Эвергета и любимый его друг. Он взглядом указал ему на присутствующих, но царь повторил свой вопрос, и Гиеракс сказал:
— Такой сильный ум, как твой, вино никогда не может обессилить совсем, но ты был неосторожен. Это было бы чудо, если Филометр ничего не заметил…
— Превосходно! — воскликнул царь, выпрямляясь на подушках. — Ты, Гиеракс, и ты, Коман, останьтесь здесь; остальные можете идти! Но не отходите далеко, мне надо иметь вас под рукой в нужный момент. Теперь в несколько дней должно произойти столько событий, сколько в другое время не происходит и за целый год.
Все отпущенные удалились, только один важный македонянин, всегда одевавший царя, медлил с уходом, но Эвергет сделал знак и ему удалиться, сказав вслед:
— Я чувствую себя бодрым и в постель не лягу. Через три часа после восхода солнца я жду Аристарха, и мы примемся работать. Разложи рукописи, которые я взял с собой! Дожидается ли евнух Эвлеус в передней? Да! Тем лучше! Теперь мы одни, мои мудрые друзья, и я вам должен сказать, что в этот раз вы не были на высоте своего ума.
Быть умным — значит обладать неограниченным обширным кругозором, так что и близкое, и далекое одинаково доступны нашему взору; быть неумным — значит видеть только одно, не замечая другого. Ограниченные люди видят только то, что у них под носом, дураки и фантазеры — только то, что вдали. Я вас не хочу бранить, на всякого находит затмение, и сегодня, смотря вдаль, вы просмотрели то, что было перед вами, потому вы так и удивились, услышав, что я сказал: «Превосходно!»
Слушайте внимательно! — продолжал он. — Филометр и Клеопатра очень хорошо знают и мои желания и то, чего можно ожидать от меня.
Если бы я надел на себя маску всем довольного человека, они удивились бы и ждали грозы; но так как я держу себя так же, как всегда, и даже еще хуже, и открыто говорю о том, чего желаю, то они скорей могут ожидать с моей стороны какого-нибудь насилия, но никак не коварного внезапного нападения, которое я им готовлю на завтра. Кто желает напасть на врага сзади, тот не должен шуметь.
Если бы я верил в ваши принципы добродетели, я должен был бы думать, что нападение сзади не представляет ничего хорошего; я тоже с большим удовольствием люблю встречаться лицом к лицу с людьми, в особенности с моим братом и сестрой, которые так красивы.
Но что же делать?
Конечно, самое лучшее то, что облегчает победу и дает возможность выиграть игру.
Мой метод борьбы тоже найдет мудрых защитников и сторонников. Чтобы поймать мышь — нужно сало; кто желает заманить в ловушку людей, должен знать, как они чувствуют и думают, и тогда уже приниматься за их ловлю. Разъяренный вол менее всего опасен, когда, нагнув голову, с бешенством мечется во все стороны, отыскивая своего врага.
Теперь, Гиеракс, поправь мне подушку под головой и начинай свое донесение, меня оно очень интересует.
— Мне кажется, все обстоит превосходно, — начал начальник. — Наши отборные войска, в числе двух тысяч пятисот человек, идут сюда и завтра утром расположатся лагерем к северу от Мемфиса. Пятьсот человек проберутся на праздник вместе с жрецами и другими поздравителями, пришедшими пожелать тебе счастья в день рождения, остальные две тысячи спрячутся в палатках. Предводитель конных телохранителей твоего брата Филометра подкуплен и стоит за нас; но он дорого нам обошелся. Коман увеличил куш до двадцати талантов [73], пока эта рыба клюнула.
— Он должен их получить, — засмеялся царь, — но они будут в его руках только до тех пор, пока я буду находить его опасным и, наградив его за услуги, отниму у него все имения. Говори дальше!
— Для усмирения восстания в Фивах Филометр третьего дня послал туда лучших наемников, штандарты Дезиная и штандарты Арсиноя на юг. Немало стоило завербовать коноводов и поднять беспокойных.
— Мой брат вознаградит вас за эти издержки, — прибавил царь, — когда его казну мы пересыплем в нашу. Ну, дальше!
— Труднее всего нам придется со жрецами и иудеями. Первые стоят за Филометра, потому что он старший сын твоего отца, а главное потому, что он дал много привилегий храмам Аполлонополиса и Фил [74]. Иудеи держатся за него, потому что он им покровительствует даже больше, чем грекам, и вместе с супругой, твоей высочайшей сестрой, вмешивается в их пустые религиозные раздоры, обсуждает вместе с ними их учение и за столом ни с кем так охотно не разговаривает, как с ними.
— Я им пересолю мясо и вино, которыми они здесь угощаются! — гневно вскричал Эвергет. — Сегодня за столом я не потерпел их присутствия, у них слишком зоркие глаза, и ум у них такой же острый, как их длинные носы.
Они всего опаснее тогда, когда чего-нибудь боятся или рассчитывают на барыш. При этом нельзя отрицать, что они верны и смирны, и так как большая часть из них имеет собственность, то в Александрии они редко примыкают к крикливой толпе. Что они трудолюбивы и предприимчивы, в этом их может упрекнуть только зависть, и пример их финикийских родственников поднял энергию эллинов.
Больше всего они любят мир и покой, а так как под управлением моего брата живется гораздо спокойнее, чем у меня, то они и привержены ему, ссужают его деньгами, сестре привозят камеи, сапфиры, смарагды, красивые материи и другие женские безделушки, до исписанных папирусов включительно, которые скоро будут цениться не дороже пера, выпавшего из крыла этого зеленого крикуна на насесте.
Удивительно, как такие умные люди не могут понять, что ничего нет постояннее непостоянства, ничего вернее, как то, что неверно; они считают своего бога единственным, учение безусловным и вечно непогрешимым и презирают все, во что верят другие народы.
Это затмение делает их дураками, но в то же время, может быть, вследствие своего непоколебимого внутреннего сознания и твердого упования на своего далекого бога, они хорошие солдаты.
— Да, они хорошие солдаты, — подтвердил Гиеракс, — все-таки даже за меньшую цену они охотнее пойдут к твоему брату, чем к нам.
— Я покажу им, что я нахожу их направление извращенным и достойным наказания. Жрецы мне нужны, потому что учат народ смиренно и терпеливо переносить свои нужды, иудеев же я искореню совсем, когда придет время! — докончил царь, дико вращая глазами.
— Это принесет тоже пользу нашей казне, — смеясь, заметил Коман.
— И храмам страны, — добавил Эвергет. — Других врагов я постараюсь уничтожить, но жрецов я привлеку на свою сторону, и я должен их расположить к себе, когда царство Филометра перейдет ко мне.
— А между тем, — возразил Гиеракс, единственный из приближенных Эвергета, осмеливавшийся ему противоречить в важных вопросах, — еще сегодня ради тебя к верховному жрецу будет обращено тяжелое требование. Ты настаиваешь на выдаче одной прислужницы бога Сераписа, и Филометр не упустит такого…
— Не преминет сообщить, — прервал царь, — могущественному Асклепиодору, что он просит прекрасную Ирену не для себя, а для меня. Знаете ли вы, что Эрос пронзил стрелами мое сердце, и я пылаю страстью к прелестной Ирене, хотя еще и не видел ее?
Верите ли вы мне, что я говорю истинную правду? Я хочу обладать этой маленькой Гебой и надеюсь в то же время завладеть троном моего брата, но я сажаю мои деревья не для того только, чтобы украшать сады, но и извлекать из них пользу. Вы увидите, как я с помощью прелестной девушки расположу к себе верховного жреца Сераписа, который хотя и грек, но человек несговорчивый.
Мое оружие уже готово. Теперь оставьте меня и прикажите ввести евнуха Эвлеуса.
— Ты подобен божеству, а мы только смертные люди, — низко склоняясь, сказал Коман. — Темны и непонятны часто кажутся нашему слабому уму твои поступки, но когда, вопреки нашим ожиданиям, они приводят к хорошему результату, то мы, изумленные, признаемся, что ты выбираешь часто запутанные, но всегда верные пути.
Некоторое время царь оставался один, серьезно и задумчиво опустив глаза в землю.
Но как только он услышал легкие шаги евнуха и тяжелую поступь сопровождавших его людей, он принял вид беспечного и беззаботного кутилы и встретил Эвлеуса веселым приветствием. Смеясь, напомнил ему царь о своем детстве, когда евнух столько раз помогал ему уговорить мать исполнить какой-нибудь из его капризов.
— Но, старина, времена изменились, — продолжал царь, — теперь у тебя все для Филометра и ничего для бедного Эвергета, хотя, как младший, он больше нуждается в твоей помощи.
Евнух склонился с улыбкой, говорившей, что он понял шутку царя, и сказал:
— Я думал и теперь еще думаю, что я должен служить слабейшему из вас обоих.
— Ты подразумеваешь мою сестру?
— Правительница Клеопатра принадлежит к тому роду, который мы часто несправедливо называем слабейшим. Хотя ты изволил шутить, задавая мне последний вопрос, но я все-таки считаю себя обязанным ответить тебе определенно, что я говорил о царе Филометре.
— О Филометре? Следовательно, ты не веришь в его силу, считаешь меня сильнее и, однако, сегодня за ужином предложил мне свои услуги и сказал, что тебе нравится поручение: потребовать именем царя выдачи маленькой прислужницы Сераписа? Это называется служить слабейшему? Может быть, ты был пьян, когда говорил мне это? Нет? Ты был трезвее меня? Так ты переменил образ мыслей? Это должно было меня поразить, потому что твое основное правило — служить слабейшему сыну нашей матери…
— Ты смеешься надо мной, — промолвил ловкий царедворец смиренно, но с тихим упреком. — Если я обратился к тебе, то совсем не из непостоянства, а именно потому, что я желаю оставаться верным единственной цели моей жизни.
— Эта цель?
— Благо этой страны, о котором я должен заботиться в духе твоей высочайшей матери, советником которой я был.
— Ты забываешь другую — подняться самому так высоко, как только можно.
— Я не забываю, я только не говорю о ней, поскольку знаю, что время царей целиком сосчитано, и притом подумать о самом себе так же естественно, как вместе с лошадью купить и ее тень.
— Как тонко подмечено! Но я тебя порицаю так же мало, как девушку, наряжающуюся перед зеркалом для своего возлюбленного и в то же время любующуюся своей красотой. Но вернемся к твоему первому положению. Ради Египта, если я тебя верно понял, ты предлагаешь мне свои услуги, которые раньше предлагал брату?
— Ты сам сказал это! В эти трудные времена нужны воля и рука сильного кормчего.
— И ты считаешь меня таковым?
— Гигантом по силе воли, телу и духу, которому желание соединить опять обе части Египта должно удаться, если он крепко возьмется и если…
— Если? — спросил царь и так пристально посмотрел в глаза евнуха, что тот опустил их и тихо ответил:
— Если Рим не воспрепятствует.
Эвергет пожал плечами и серьезно произнес:
— Рим — это судьба, что накладывает свои решения на все, что мы делаем. Чтобы укротить это неумолимое могущество, я приношу огромные жертвы. Мой агент, через руки которого прошло гораздо больше денег, чем через казначея моих войск, пишет мне, что в сенате на это взглянут не неблагосклонно.
— Это и мы знаем от наших агентов. У тебя на Тибре больше друзей, чем у Филометра, но наше последнее письмо было получено уже давно, две недели тому назад, а в последнее время произошли вещи…
— Говори! — приказал Эвергет, выпрямившись на своих подушках. — Но если ты мне расставляешь ловушку и говоришь теперь как орудие моего брата, то клянусь — и это так же верно, как то, что я настоящий сын моего отца, — что если ты даже убежишь в отдаленнейшие пещеры троглодитов, я велю тебя словить и живого разорвать на куски.
— Я был бы достоин такого наказания, — смиренно вставил евнух и продолжал: — Если я верно вижу, на этих днях произойдут большие события.
— Да! — решительно сказал царь.
— Между тем именно теперь на Филометра смотрят в Риме лучше, чем прежде. Ты видел молодого Публия Сципиона за столом у царя и не позаботился расположить его к себе.
— Он из Корнелиев, — подхватил царь, — знатный юноша, в родстве со всеми великими на Тибре, но он не посол, а переезжает из Афин в Александрию, чтобы обучиться всему больше, чем нужно, держит голову выше и говорит свободнее, чем это приличествует в присутствии царей, потому что мальчишки думают, что им идет разыгрывать из себя великих.
— Его поведение имеет гораздо большее значение, чем ты думаешь.
— Ну, так я приглашу его в Александрию, и через три дня он будет мой, это так же верно, как то, что меня зовут Эвергетом.
— Через три дня будет уже поздно. Сегодня, я знаю это наверно, он получит полномочие от сената в случае необходимости говорить от имени посла до его прибытия.
— И все это я узнаю только теперь! — вскричал с яростью царь, вскочив с ложа. — Слепы, глухи и глупы мои друзья, слуги и гонцы. Как ни противен мне этот высокомерный, неприятный юноша, но все-таки я приглашу его завтра, даже сегодня на веселый пир и пошлю ему лучшую четверку коней, которых я привез из Кирены. Я буду…
— Все это напрасно, — заметил серьезно и спокойно Эвлеус, — он заручился самым полным, самым широким расположением царицы и — я позволю себе это открыто высказать — наслаждается благосклонностью Клеопатры. Филометр, как во всем, оставляет вещи идти своим порядком, а Клеопатра и Публий, Публий и Клеопатра наслаждаются открыто своей любовью, смотрят друг другу в глаза, как аркадские пастушки, меняются кубками и целуют то место, где прикасался губами другой. Обещай и предлагай этому человеку все, что ты хочешь, он будет стоять за твою сестру, а когда тебе удастся сместить ее с трона, вокруг тебя так же, как вокруг твоего дяди Антиоха, будет очерчен круг, и если ты вздумаешь переступить за его пределы, ты столкнешься с Римом.
Эвергет молча выслушал евнуха, потом сорвал с себя окутывавшие его ткани и забегал по своему жилищу, рыча и стеная, точно тур, напрягающий все усилия, чтобы вырваться из опутывающих его веревок.
Наконец, он остановился перед Эвлеусом и спросил:
— Что ты еще знаешь о римлянине?
— Он, который не допускает твоего сравнения с Алкивиадом, сам хочет превзойти любимца афинских девушек. Ему, кажется, мало похитить сердце супруги царя, он еще простер свои руки за красивейшей служительницей величайшего бога. Девушка, которую друг его Лисий предложил как Гебу, любовница Корнелия. Конечно, ему легче наслаждаться ею во дворце, чем в мрачном храме Сераписа.
Царь ударил себя по лбу и вскричал:
— Быть царем, быть человеком, который может справиться один с десятью, и в то же время унижаться до просьб, точно хлебопашец, у которого вытоптали пашню!
Он может все испортить, все мои планы, мои желания, а мне не остается ничего другого, как сжимать кулаки и задыхаться от бешенства!
Но все эти жалобы и стоны так же ни к чему не приведут, как мои заклинания и неистовства у одра умиравшей матери; она оставалась нема и не встала.
Если бы Корнелий был грек, сириец, египтянин, даже мой родной брат, то клянусь тебе, Эвлеус, он недолго стоял бы на моей дороге; но он уполномоченный посол Рима, а Рим — рок, Рим — судьба!
Тяжело дыша, царь опять бросился на подушки и прижался лицом к изголовью; Эвлеус неслышными шагами подкрался к юному великану и прошептал ему с торжественной медленностью:
— Рим — судьба, но и Рим ничего не может противопоставить судьбе. Корнелий должен умереть, потому что он губит дочь твоей матери и загораживает дорогу тебе, спасителю Египта. За убийство Публия Сципиона сенат отомстил бы жестоко, но что он может сделать, если на его уполномоченного посла нападут дикие звери и разорвут на куски?
— Неоценимо, превосходно! — воскликнул Эвергет, вскочив на ноги, и с таким восторгом поднял к небу сверкающие глаза, точно небо разверзлось и он увидел пирующих богов. — Ты великий человек, Эвлеус, и я сумею тебя наградить. Но найдешь ли ты таких диких зверей, каких нам надо, и сумеют ли они так устроить, чтобы никто не возымел и тени подозрения, что раны от зубов и когтей нанесены кинжалом или копьем?
— Будь покоен, эти хищные звери уже бывали в деле здесь, в Мемфисе, и состоят на службе у царя…
— Каков мой нежный братец! — засмеялся Эвергет. — Он хвалится, что вне сражения не умертвил ни одного человека и вот…
— У Филометра есть супруга, — вставил евнух.
— Да, женщины! Разве от них не научишься всему!
Потом Эвергет тихо спросил:
— Когда твоих бестий можно пустить в дело?
— Солнце уже давно взошло. До захода я успею сделать необходимые приготовления, а в полночь, я думаю, замысел можно привести в исполнение. Мы пообещаем римлянину свидание, заманим его к храму Сераписа и на обратном пути через пустыню…
— Вот так! — Царь приложил руку к своей груди, точно он держал кинжал, и протяжно добавил: — Но твои люди должны быть сильны, как львы, и осторожны и ловки, как кошки. Если тебе нужно золото, обращайся к Коману. Нет, лучше возьми этот кошелек. Этого достаточно? Теперь я тебя спрошу: есть у тебя свои причины ненавидеть римлянина?
— Да, — решительно отвечал евнух. — Он подозревает, что я все знаю о его проделках, и потому возводит на меня такие обвинения, что мне сегодня угрожала серьезная опасность.
Если ты услышишь, что он уговаривает царицу меня схватить, то позаботься сейчас же о моем освобождении.
— Никто не посмеет коснуться волоса на твоей голове; успокойся. Я вижу, что у тебя есть причины вести со мной подобную игру, и это меня радует. Я знаю, что только для себя самого работают от всей души. Теперь еще одно: когда приведешь ты мне маленькую Гебу? Через час я отправляюсь к Асклепиодору, и только завтра можем мы взять девушку, потому что сегодня она, как приманка для Корнелия, должна оставаться в храме. Я буду терпелив, но дам тебе еще одно поручение. Ты так представь дело верховному жрецу, точно мой брат желает удовлетворить один из моих капризов и требует, решительно требует для меня девушку, носящую воду. Оскорби его, как только можно, не возбуждая подозрения, и если я его хорошо понимаю, он будет стоять на своем и ни за что не уступит. А после тебя придет к нему мой Коман с поклонами, подарками и обещаниями. Завтра, когда совершится с римлянином то, что ему предназначено, ты уведешь девушку именем моего брата, хитростью или силой, а послезавтра, если богам будет угодно соединить в моих руках обе части Египта, я скажу Асклепиодору, что я наказал Филометра за преступление против храма и лишил его трона. Серапис видит, кто его друг! Если все произойдет так, как задумано, то я назначу тебя, клянусь душами моих умерших предков, эпитропом [75] воссоединенного царства. Сегодня я для тебя свободен во всякий момент.
Евнух удалился такой легкой походкой, точно разговор с царем вдохнул в него угасшую молодость.
Когда Гиеракс, Коман и другие царедворцы вернулись обратно, Эвергет отдал приказ отвести его другу, Публию Корнелию Сципиону, четверку благороднейших киренских коней из своей конюшни в знак любви и почтения. Потом, одевшись, засел с Аристархом за работу.
В большом пиршественном зале все стихло, только темнокожие рабы при скудном свете нескольких ламп выметали завядшие листья роз и черного тополя и губками вытирали пролитое вино на мозаичном полу.
В одном углу крепко спал молодой флейтист, побежденный усталостью и вином.
Тополевый венок сполз с его головы и закрыл красивое лицо юноши, но флейту он и во сне продолжал крепко сжимать пальцами.
Слуги оставили его в покое и равнодушно сновали мимо него, только надзиратель засмеялся, показывая на него пальцем:
— Его товарищи пошли домой тоже не трезвее его. Хорошенький мальчик и счастливый возлюбленный Хлои, но сегодня она напрасно будет ждать его.
— Может быть, и завтра тоже, — прибавил другой. — Потому что если ее увидит Фискон [71], то ей надолго придется проститься с бедным Дамоном.
Фискон же, как называли александрийцы, а за ними и другие египтяне царя Эвергета, в это время совсем не думал о Хлое и ни о чем подобном.
В настоящую минуту он блаженствовал в своей роскошной купальне.
Совершенно раздетый, он стоял в тепловатой воде, наполнявшей большой бассейн белого мрамора. На поверхности благоухающей воды отражались статуи юных нимф, убегавших от влюбленных сатиров.
На одном из бортов бассейна лежала фигура бородатого нильского божества, на которого взбиралось шестнадцать детских фигур — эмблема шестнадцати локтей, на которые поднималась вода реки в половодье.
Из вазы, на которую опирался рукой величественный старец, вытекала широкая струя холодной воды, которую собирали в изящные алебастровые чаши пять красивых юношей и обливали голову и все тело молодого царя, поражавшее своими чудовищными мускулами.
— Больше, больше, еще больше, — кричал Эвергет, отдуваясь и фыркая от удовольствия.
Наконец с криком «довольно!» он плюхнулся всей своей тяжестью в бассейн, отчего вода брызнула фонтаном так высоко, точно в нее бросили обломок скалы. Пробыв довольно долго под водой, царь поднялся на мраморные ступеньки купальни, шаловливо потряс головой, так что забрызгал всех присутствовавших, друзей и слуг. Его обернули тончайшими льняными полотнами, спрыснули драгоценной эссенцией нежного аромата, и он вошел в маленький, убранный пестрыми коврами покой.
Бросившись на гору мягких подушек, Эвергет, глубоко дыша, проговорил:
— Теперь хорошо! Я опять так же трезв, как ребенок, еще ничего не вкушавший, кроме молока матери. Пиндар [72] прав! Ничего нет лучше воды! Она тушит жаркий пламень, что зажигает вино в голове и теле. Гиеракс, много я там наговорил глупостей?
Гиеракс был начальник войск Эвергета и любимый его друг. Он взглядом указал ему на присутствующих, но царь повторил свой вопрос, и Гиеракс сказал:
— Такой сильный ум, как твой, вино никогда не может обессилить совсем, но ты был неосторожен. Это было бы чудо, если Филометр ничего не заметил…
— Превосходно! — воскликнул царь, выпрямляясь на подушках. — Ты, Гиеракс, и ты, Коман, останьтесь здесь; остальные можете идти! Но не отходите далеко, мне надо иметь вас под рукой в нужный момент. Теперь в несколько дней должно произойти столько событий, сколько в другое время не происходит и за целый год.
Все отпущенные удалились, только один важный македонянин, всегда одевавший царя, медлил с уходом, но Эвергет сделал знак и ему удалиться, сказав вслед:
— Я чувствую себя бодрым и в постель не лягу. Через три часа после восхода солнца я жду Аристарха, и мы примемся работать. Разложи рукописи, которые я взял с собой! Дожидается ли евнух Эвлеус в передней? Да! Тем лучше! Теперь мы одни, мои мудрые друзья, и я вам должен сказать, что в этот раз вы не были на высоте своего ума.
Быть умным — значит обладать неограниченным обширным кругозором, так что и близкое, и далекое одинаково доступны нашему взору; быть неумным — значит видеть только одно, не замечая другого. Ограниченные люди видят только то, что у них под носом, дураки и фантазеры — только то, что вдали. Я вас не хочу бранить, на всякого находит затмение, и сегодня, смотря вдаль, вы просмотрели то, что было перед вами, потому вы так и удивились, услышав, что я сказал: «Превосходно!»
Слушайте внимательно! — продолжал он. — Филометр и Клеопатра очень хорошо знают и мои желания и то, чего можно ожидать от меня.
Если бы я надел на себя маску всем довольного человека, они удивились бы и ждали грозы; но так как я держу себя так же, как всегда, и даже еще хуже, и открыто говорю о том, чего желаю, то они скорей могут ожидать с моей стороны какого-нибудь насилия, но никак не коварного внезапного нападения, которое я им готовлю на завтра. Кто желает напасть на врага сзади, тот не должен шуметь.
Если бы я верил в ваши принципы добродетели, я должен был бы думать, что нападение сзади не представляет ничего хорошего; я тоже с большим удовольствием люблю встречаться лицом к лицу с людьми, в особенности с моим братом и сестрой, которые так красивы.
Но что же делать?
Конечно, самое лучшее то, что облегчает победу и дает возможность выиграть игру.
Мой метод борьбы тоже найдет мудрых защитников и сторонников. Чтобы поймать мышь — нужно сало; кто желает заманить в ловушку людей, должен знать, как они чувствуют и думают, и тогда уже приниматься за их ловлю. Разъяренный вол менее всего опасен, когда, нагнув голову, с бешенством мечется во все стороны, отыскивая своего врага.
Теперь, Гиеракс, поправь мне подушку под головой и начинай свое донесение, меня оно очень интересует.
— Мне кажется, все обстоит превосходно, — начал начальник. — Наши отборные войска, в числе двух тысяч пятисот человек, идут сюда и завтра утром расположатся лагерем к северу от Мемфиса. Пятьсот человек проберутся на праздник вместе с жрецами и другими поздравителями, пришедшими пожелать тебе счастья в день рождения, остальные две тысячи спрячутся в палатках. Предводитель конных телохранителей твоего брата Филометра подкуплен и стоит за нас; но он дорого нам обошелся. Коман увеличил куш до двадцати талантов [73], пока эта рыба клюнула.
— Он должен их получить, — засмеялся царь, — но они будут в его руках только до тех пор, пока я буду находить его опасным и, наградив его за услуги, отниму у него все имения. Говори дальше!
— Для усмирения восстания в Фивах Филометр третьего дня послал туда лучших наемников, штандарты Дезиная и штандарты Арсиноя на юг. Немало стоило завербовать коноводов и поднять беспокойных.
— Мой брат вознаградит вас за эти издержки, — прибавил царь, — когда его казну мы пересыплем в нашу. Ну, дальше!
— Труднее всего нам придется со жрецами и иудеями. Первые стоят за Филометра, потому что он старший сын твоего отца, а главное потому, что он дал много привилегий храмам Аполлонополиса и Фил [74]. Иудеи держатся за него, потому что он им покровительствует даже больше, чем грекам, и вместе с супругой, твоей высочайшей сестрой, вмешивается в их пустые религиозные раздоры, обсуждает вместе с ними их учение и за столом ни с кем так охотно не разговаривает, как с ними.
— Я им пересолю мясо и вино, которыми они здесь угощаются! — гневно вскричал Эвергет. — Сегодня за столом я не потерпел их присутствия, у них слишком зоркие глаза, и ум у них такой же острый, как их длинные носы.
Они всего опаснее тогда, когда чего-нибудь боятся или рассчитывают на барыш. При этом нельзя отрицать, что они верны и смирны, и так как большая часть из них имеет собственность, то в Александрии они редко примыкают к крикливой толпе. Что они трудолюбивы и предприимчивы, в этом их может упрекнуть только зависть, и пример их финикийских родственников поднял энергию эллинов.
Больше всего они любят мир и покой, а так как под управлением моего брата живется гораздо спокойнее, чем у меня, то они и привержены ему, ссужают его деньгами, сестре привозят камеи, сапфиры, смарагды, красивые материи и другие женские безделушки, до исписанных папирусов включительно, которые скоро будут цениться не дороже пера, выпавшего из крыла этого зеленого крикуна на насесте.
Удивительно, как такие умные люди не могут понять, что ничего нет постояннее непостоянства, ничего вернее, как то, что неверно; они считают своего бога единственным, учение безусловным и вечно непогрешимым и презирают все, во что верят другие народы.
Это затмение делает их дураками, но в то же время, может быть, вследствие своего непоколебимого внутреннего сознания и твердого упования на своего далекого бога, они хорошие солдаты.
— Да, они хорошие солдаты, — подтвердил Гиеракс, — все-таки даже за меньшую цену они охотнее пойдут к твоему брату, чем к нам.
— Я покажу им, что я нахожу их направление извращенным и достойным наказания. Жрецы мне нужны, потому что учат народ смиренно и терпеливо переносить свои нужды, иудеев же я искореню совсем, когда придет время! — докончил царь, дико вращая глазами.
— Это принесет тоже пользу нашей казне, — смеясь, заметил Коман.
— И храмам страны, — добавил Эвергет. — Других врагов я постараюсь уничтожить, но жрецов я привлеку на свою сторону, и я должен их расположить к себе, когда царство Филометра перейдет ко мне.
— А между тем, — возразил Гиеракс, единственный из приближенных Эвергета, осмеливавшийся ему противоречить в важных вопросах, — еще сегодня ради тебя к верховному жрецу будет обращено тяжелое требование. Ты настаиваешь на выдаче одной прислужницы бога Сераписа, и Филометр не упустит такого…
— Не преминет сообщить, — прервал царь, — могущественному Асклепиодору, что он просит прекрасную Ирену не для себя, а для меня. Знаете ли вы, что Эрос пронзил стрелами мое сердце, и я пылаю страстью к прелестной Ирене, хотя еще и не видел ее?
Верите ли вы мне, что я говорю истинную правду? Я хочу обладать этой маленькой Гебой и надеюсь в то же время завладеть троном моего брата, но я сажаю мои деревья не для того только, чтобы украшать сады, но и извлекать из них пользу. Вы увидите, как я с помощью прелестной девушки расположу к себе верховного жреца Сераписа, который хотя и грек, но человек несговорчивый.
Мое оружие уже готово. Теперь оставьте меня и прикажите ввести евнуха Эвлеуса.
— Ты подобен божеству, а мы только смертные люди, — низко склоняясь, сказал Коман. — Темны и непонятны часто кажутся нашему слабому уму твои поступки, но когда, вопреки нашим ожиданиям, они приводят к хорошему результату, то мы, изумленные, признаемся, что ты выбираешь часто запутанные, но всегда верные пути.
Некоторое время царь оставался один, серьезно и задумчиво опустив глаза в землю.
Но как только он услышал легкие шаги евнуха и тяжелую поступь сопровождавших его людей, он принял вид беспечного и беззаботного кутилы и встретил Эвлеуса веселым приветствием. Смеясь, напомнил ему царь о своем детстве, когда евнух столько раз помогал ему уговорить мать исполнить какой-нибудь из его капризов.
— Но, старина, времена изменились, — продолжал царь, — теперь у тебя все для Филометра и ничего для бедного Эвергета, хотя, как младший, он больше нуждается в твоей помощи.
Евнух склонился с улыбкой, говорившей, что он понял шутку царя, и сказал:
— Я думал и теперь еще думаю, что я должен служить слабейшему из вас обоих.
— Ты подразумеваешь мою сестру?
— Правительница Клеопатра принадлежит к тому роду, который мы часто несправедливо называем слабейшим. Хотя ты изволил шутить, задавая мне последний вопрос, но я все-таки считаю себя обязанным ответить тебе определенно, что я говорил о царе Филометре.
— О Филометре? Следовательно, ты не веришь в его силу, считаешь меня сильнее и, однако, сегодня за ужином предложил мне свои услуги и сказал, что тебе нравится поручение: потребовать именем царя выдачи маленькой прислужницы Сераписа? Это называется служить слабейшему? Может быть, ты был пьян, когда говорил мне это? Нет? Ты был трезвее меня? Так ты переменил образ мыслей? Это должно было меня поразить, потому что твое основное правило — служить слабейшему сыну нашей матери…
— Ты смеешься надо мной, — промолвил ловкий царедворец смиренно, но с тихим упреком. — Если я обратился к тебе, то совсем не из непостоянства, а именно потому, что я желаю оставаться верным единственной цели моей жизни.
— Эта цель?
— Благо этой страны, о котором я должен заботиться в духе твоей высочайшей матери, советником которой я был.
— Ты забываешь другую — подняться самому так высоко, как только можно.
— Я не забываю, я только не говорю о ней, поскольку знаю, что время царей целиком сосчитано, и притом подумать о самом себе так же естественно, как вместе с лошадью купить и ее тень.
— Как тонко подмечено! Но я тебя порицаю так же мало, как девушку, наряжающуюся перед зеркалом для своего возлюбленного и в то же время любующуюся своей красотой. Но вернемся к твоему первому положению. Ради Египта, если я тебя верно понял, ты предлагаешь мне свои услуги, которые раньше предлагал брату?
— Ты сам сказал это! В эти трудные времена нужны воля и рука сильного кормчего.
— И ты считаешь меня таковым?
— Гигантом по силе воли, телу и духу, которому желание соединить опять обе части Египта должно удаться, если он крепко возьмется и если…
— Если? — спросил царь и так пристально посмотрел в глаза евнуха, что тот опустил их и тихо ответил:
— Если Рим не воспрепятствует.
Эвергет пожал плечами и серьезно произнес:
— Рим — это судьба, что накладывает свои решения на все, что мы делаем. Чтобы укротить это неумолимое могущество, я приношу огромные жертвы. Мой агент, через руки которого прошло гораздо больше денег, чем через казначея моих войск, пишет мне, что в сенате на это взглянут не неблагосклонно.
— Это и мы знаем от наших агентов. У тебя на Тибре больше друзей, чем у Филометра, но наше последнее письмо было получено уже давно, две недели тому назад, а в последнее время произошли вещи…
— Говори! — приказал Эвергет, выпрямившись на своих подушках. — Но если ты мне расставляешь ловушку и говоришь теперь как орудие моего брата, то клянусь — и это так же верно, как то, что я настоящий сын моего отца, — что если ты даже убежишь в отдаленнейшие пещеры троглодитов, я велю тебя словить и живого разорвать на куски.
— Я был бы достоин такого наказания, — смиренно вставил евнух и продолжал: — Если я верно вижу, на этих днях произойдут большие события.
— Да! — решительно сказал царь.
— Между тем именно теперь на Филометра смотрят в Риме лучше, чем прежде. Ты видел молодого Публия Сципиона за столом у царя и не позаботился расположить его к себе.
— Он из Корнелиев, — подхватил царь, — знатный юноша, в родстве со всеми великими на Тибре, но он не посол, а переезжает из Афин в Александрию, чтобы обучиться всему больше, чем нужно, держит голову выше и говорит свободнее, чем это приличествует в присутствии царей, потому что мальчишки думают, что им идет разыгрывать из себя великих.
— Его поведение имеет гораздо большее значение, чем ты думаешь.
— Ну, так я приглашу его в Александрию, и через три дня он будет мой, это так же верно, как то, что меня зовут Эвергетом.
— Через три дня будет уже поздно. Сегодня, я знаю это наверно, он получит полномочие от сената в случае необходимости говорить от имени посла до его прибытия.
— И все это я узнаю только теперь! — вскричал с яростью царь, вскочив с ложа. — Слепы, глухи и глупы мои друзья, слуги и гонцы. Как ни противен мне этот высокомерный, неприятный юноша, но все-таки я приглашу его завтра, даже сегодня на веселый пир и пошлю ему лучшую четверку коней, которых я привез из Кирены. Я буду…
— Все это напрасно, — заметил серьезно и спокойно Эвлеус, — он заручился самым полным, самым широким расположением царицы и — я позволю себе это открыто высказать — наслаждается благосклонностью Клеопатры. Филометр, как во всем, оставляет вещи идти своим порядком, а Клеопатра и Публий, Публий и Клеопатра наслаждаются открыто своей любовью, смотрят друг другу в глаза, как аркадские пастушки, меняются кубками и целуют то место, где прикасался губами другой. Обещай и предлагай этому человеку все, что ты хочешь, он будет стоять за твою сестру, а когда тебе удастся сместить ее с трона, вокруг тебя так же, как вокруг твоего дяди Антиоха, будет очерчен круг, и если ты вздумаешь переступить за его пределы, ты столкнешься с Римом.
Эвергет молча выслушал евнуха, потом сорвал с себя окутывавшие его ткани и забегал по своему жилищу, рыча и стеная, точно тур, напрягающий все усилия, чтобы вырваться из опутывающих его веревок.
Наконец, он остановился перед Эвлеусом и спросил:
— Что ты еще знаешь о римлянине?
— Он, который не допускает твоего сравнения с Алкивиадом, сам хочет превзойти любимца афинских девушек. Ему, кажется, мало похитить сердце супруги царя, он еще простер свои руки за красивейшей служительницей величайшего бога. Девушка, которую друг его Лисий предложил как Гебу, любовница Корнелия. Конечно, ему легче наслаждаться ею во дворце, чем в мрачном храме Сераписа.
Царь ударил себя по лбу и вскричал:
— Быть царем, быть человеком, который может справиться один с десятью, и в то же время унижаться до просьб, точно хлебопашец, у которого вытоптали пашню!
Он может все испортить, все мои планы, мои желания, а мне не остается ничего другого, как сжимать кулаки и задыхаться от бешенства!
Но все эти жалобы и стоны так же ни к чему не приведут, как мои заклинания и неистовства у одра умиравшей матери; она оставалась нема и не встала.
Если бы Корнелий был грек, сириец, египтянин, даже мой родной брат, то клянусь тебе, Эвлеус, он недолго стоял бы на моей дороге; но он уполномоченный посол Рима, а Рим — рок, Рим — судьба!
Тяжело дыша, царь опять бросился на подушки и прижался лицом к изголовью; Эвлеус неслышными шагами подкрался к юному великану и прошептал ему с торжественной медленностью:
— Рим — судьба, но и Рим ничего не может противопоставить судьбе. Корнелий должен умереть, потому что он губит дочь твоей матери и загораживает дорогу тебе, спасителю Египта. За убийство Публия Сципиона сенат отомстил бы жестоко, но что он может сделать, если на его уполномоченного посла нападут дикие звери и разорвут на куски?
— Неоценимо, превосходно! — воскликнул Эвергет, вскочив на ноги, и с таким восторгом поднял к небу сверкающие глаза, точно небо разверзлось и он увидел пирующих богов. — Ты великий человек, Эвлеус, и я сумею тебя наградить. Но найдешь ли ты таких диких зверей, каких нам надо, и сумеют ли они так устроить, чтобы никто не возымел и тени подозрения, что раны от зубов и когтей нанесены кинжалом или копьем?
— Будь покоен, эти хищные звери уже бывали в деле здесь, в Мемфисе, и состоят на службе у царя…
— Каков мой нежный братец! — засмеялся Эвергет. — Он хвалится, что вне сражения не умертвил ни одного человека и вот…
— У Филометра есть супруга, — вставил евнух.
— Да, женщины! Разве от них не научишься всему!
Потом Эвергет тихо спросил:
— Когда твоих бестий можно пустить в дело?
— Солнце уже давно взошло. До захода я успею сделать необходимые приготовления, а в полночь, я думаю, замысел можно привести в исполнение. Мы пообещаем римлянину свидание, заманим его к храму Сераписа и на обратном пути через пустыню…
— Вот так! — Царь приложил руку к своей груди, точно он держал кинжал, и протяжно добавил: — Но твои люди должны быть сильны, как львы, и осторожны и ловки, как кошки. Если тебе нужно золото, обращайся к Коману. Нет, лучше возьми этот кошелек. Этого достаточно? Теперь я тебя спрошу: есть у тебя свои причины ненавидеть римлянина?
— Да, — решительно отвечал евнух. — Он подозревает, что я все знаю о его проделках, и потому возводит на меня такие обвинения, что мне сегодня угрожала серьезная опасность.
Если ты услышишь, что он уговаривает царицу меня схватить, то позаботься сейчас же о моем освобождении.
— Никто не посмеет коснуться волоса на твоей голове; успокойся. Я вижу, что у тебя есть причины вести со мной подобную игру, и это меня радует. Я знаю, что только для себя самого работают от всей души. Теперь еще одно: когда приведешь ты мне маленькую Гебу? Через час я отправляюсь к Асклепиодору, и только завтра можем мы взять девушку, потому что сегодня она, как приманка для Корнелия, должна оставаться в храме. Я буду терпелив, но дам тебе еще одно поручение. Ты так представь дело верховному жрецу, точно мой брат желает удовлетворить один из моих капризов и требует, решительно требует для меня девушку, носящую воду. Оскорби его, как только можно, не возбуждая подозрения, и если я его хорошо понимаю, он будет стоять на своем и ни за что не уступит. А после тебя придет к нему мой Коман с поклонами, подарками и обещаниями. Завтра, когда совершится с римлянином то, что ему предназначено, ты уведешь девушку именем моего брата, хитростью или силой, а послезавтра, если богам будет угодно соединить в моих руках обе части Египта, я скажу Асклепиодору, что я наказал Филометра за преступление против храма и лишил его трона. Серапис видит, кто его друг! Если все произойдет так, как задумано, то я назначу тебя, клянусь душами моих умерших предков, эпитропом [75] воссоединенного царства. Сегодня я для тебя свободен во всякий момент.
Евнух удалился такой легкой походкой, точно разговор с царем вдохнул в него угасшую молодость.
Когда Гиеракс, Коман и другие царедворцы вернулись обратно, Эвергет отдал приказ отвести его другу, Публию Корнелию Сципиону, четверку благороднейших киренских коней из своей конюшни в знак любви и почтения. Потом, одевшись, засел с Аристархом за работу.
XIV
Глубокая тишина царила в храме Сераписа. В ночной темноте молчаливо высилась бесформенная каменная громада, окутанная сине-черным покровом тумана, и ни один звук не нарушал ночного безмолвия.
Тихо было вокруг храма. И вдруг отчетливо и звучно разнесся в безмолвии стук копыт и шум колес. Но скоро опять все стихло, и только за священной рощей акаций слышалось ржание и фырканье коней.
Коринфянин Лисий привязал своего коня к дереву на опушке леса, набросил на спину взмыленного животного плащ и ощупью добрался до солнечного источника, где и присел на перила.
С востока поднялся холодный ветер, предвестник утренней зари, и с легким шумом пробежал по неподвижным дотоле верхушкам деревьев.
Со двора храма Асклепия послышалось пение петуха. Коринфянин поднялся, дрожа от холода, и стал быстро ходить взад и вперед, стараясь согреться. Внезапно он услышал со стороны храма, все яснее выступавшего из темноты, звук отворившейся двери.
С напряженным вниманием он всматривался в дорогу, мало-помалу освобождавшуюся от ночных теней, и сердце его быстро забилось, когда он увидел фигуру, направлявшуюся к источнику.
Женщина в длинной одежде быстро шла по дороге. Но она показалась Лисию гораздо выше той, которую он искал. Вероятно, это была старшая сестра, а не Ирена.
Теперь Лисий ясно слышал легкие шаги, видел через куст акаций, как она наполнила сосуд и повернула свое лицо к разгоравшемуся востоку, и Лисий узнал Ирену.
Чтобы не испугать девушку, полузакрытый кустами коринфянин тихо окликнул ее по имени. Но Ирена, никогда не встречавшая здесь в этот час ни одного человека, застыла от ужаса. Как прикованная, стояла она на месте и судорожно прижимала к своей груди священную кружку. Юноша еще раз назвал ее по имени и вполголоса прибавил:
— Не бойся, Ирена, это я, Лисий, коринфянин, твой друг, который дал тебе вчера гранатовые цветы и разговаривал с тобой после процессии. Позволь пожелать тебе доброго утра.
Девушка опустила кружку и, прижав к сердцу руку, судорожно перевела дух.
— Как ужасно перепугал ты меня, Лисий. Я думала, что меня зовет чья-нибудь блуждающая душа. Ведь только восход солнца разгоняет духов.
— Но не живых людей с добрыми намерениями. Ты знаешь, что я готов вечно так оставаться возле тебя.
— Мне нечего тебе позволять или запрещать. Но как ты попал сюда в этот час?
— В колеснице, — ответил, смеясь, Лисий.
— Ах, какой вздор! Я хочу знать, зачем ты здесь в такое время.
Тихо было вокруг храма. И вдруг отчетливо и звучно разнесся в безмолвии стук копыт и шум колес. Но скоро опять все стихло, и только за священной рощей акаций слышалось ржание и фырканье коней.
Коринфянин Лисий привязал своего коня к дереву на опушке леса, набросил на спину взмыленного животного плащ и ощупью добрался до солнечного источника, где и присел на перила.
С востока поднялся холодный ветер, предвестник утренней зари, и с легким шумом пробежал по неподвижным дотоле верхушкам деревьев.
Со двора храма Асклепия послышалось пение петуха. Коринфянин поднялся, дрожа от холода, и стал быстро ходить взад и вперед, стараясь согреться. Внезапно он услышал со стороны храма, все яснее выступавшего из темноты, звук отворившейся двери.
С напряженным вниманием он всматривался в дорогу, мало-помалу освобождавшуюся от ночных теней, и сердце его быстро забилось, когда он увидел фигуру, направлявшуюся к источнику.
Женщина в длинной одежде быстро шла по дороге. Но она показалась Лисию гораздо выше той, которую он искал. Вероятно, это была старшая сестра, а не Ирена.
Теперь Лисий ясно слышал легкие шаги, видел через куст акаций, как она наполнила сосуд и повернула свое лицо к разгоравшемуся востоку, и Лисий узнал Ирену.
Чтобы не испугать девушку, полузакрытый кустами коринфянин тихо окликнул ее по имени. Но Ирена, никогда не встречавшая здесь в этот час ни одного человека, застыла от ужаса. Как прикованная, стояла она на месте и судорожно прижимала к своей груди священную кружку. Юноша еще раз назвал ее по имени и вполголоса прибавил:
— Не бойся, Ирена, это я, Лисий, коринфянин, твой друг, который дал тебе вчера гранатовые цветы и разговаривал с тобой после процессии. Позволь пожелать тебе доброго утра.
Девушка опустила кружку и, прижав к сердцу руку, судорожно перевела дух.
— Как ужасно перепугал ты меня, Лисий. Я думала, что меня зовет чья-нибудь блуждающая душа. Ведь только восход солнца разгоняет духов.
— Но не живых людей с добрыми намерениями. Ты знаешь, что я готов вечно так оставаться возле тебя.
— Мне нечего тебе позволять или запрещать. Но как ты попал сюда в этот час?
— В колеснице, — ответил, смеясь, Лисий.
— Ах, какой вздор! Я хочу знать, зачем ты здесь в такое время.