Эдлис Юлиу
Черный квадрат
Юлиу Эдлис
Черный квадрат
Роман
1
Про себя Рэм Викторович всегда называл Анциферова не иначе как Люциферовым: Люцифер, князь тьмы,- но и продолжал пребывать в плену его недоброго обаяния, мало не любить его, но и - в то же время и с тою же покорностью - бояться. То были не два розных, хоть и тесно за долгие годы сплетшихся, сдвоившихся чувства, а - неразъемное одно, и сам Рэм Викторович не мог бы, положа руку на сердце, сказать, чего в этом чувстве больше: любви или страха.
С тех пор как Анциферов стал жить в доме ветеранов партии в Переделкине а тому уже перевалило за десять лет,- Рэм Викторович неизменно навещал его ежегодно Девятого мая, в День Победы. Получилось как-то само собой, что именно в этот день - воевать они вместе не воевали, но Рэм Викторович впервые встретился с ним и поддался его чарам как раз в мае сорок пятого, в Берлине, вскоре после Победы.
До Переделкина на электричке, с Киевского вокзала, рукой подать, каких-нибудь полчаса. По случаю праздничного дня поезд из Москвы был пуст, в вагоне набралось едва ли с десяток человек. Рэм Викторович пристроился у не мытого с зимы, в ржавых потеках, окна, развернул купленную на вокзале газету, но читалось невнимательно, вразброс, глаза, ни на чем не задерживаясь, скользили по набившим оскомину строчкам, одним и тем же изо дня в день. То ли жизнь остановилась, думал про себя Рэм Викторович, то ли дело во мне самом: укатали сивку крутые горки.
Выйдя из электрички, он взглянул на станционные часы - третий, у ветеранов самый обед, можно не торопиться. По правде говоря, он всякий раз как бы случайно, по рассеянности, угадывал поспеть на поезд так, чтобы до встречи с Анциферовым еще и на переделкинском кладбище побывать.
Сойдя с платформы, он и свернул на шоссе к кладбищу, и ноги сами привели его по уже просохшей к маю, утоптанной тропинке к могиле под тремя стремительно возносящимися вверх соснами, к серо-сиреневому надгробию с плохо уже различимым от времени и непогод тоже стремительно, по-лошадиному, выгнутым вперед и вниз профилем человека, на которого он, Рэм Викторович Иванов, в юности чуть ли не молился и которого низко, пошло предал. Впрочем, предательства в прямом смысле слова, собственно, не было, не состоялось, да и лежащий под могильной плитой человек при жизни, разумеется, ведать не ведал ни о любви к нему Рэма Викторовича, ни о предательстве его, как и о самом его существовании.
Рэм Викторович поймал себя на том, что это - всего лишь жалкое, беспомощное самообольщение, такое же пошлое, как и само его несостоявшееся предательство.
Пусть на деле, в поступке, его и не было, не случилось, чиркнуло по касательной, а все равно - было! Не возжелай, сказано, жены ближнего своего. Не только не преступи черту - не возжелай преступить!..
Он повернулся и пошел обратно, но уже другой тропой, не верхом, а низом кладбищенского холма, и оказался среди совершенно одинаковых, сработанных по одной колодке надгробных плит, словно посреди стада черных баранов, и под каждым именем на этих плитах было высечено или выведено отшелушившейся бронзовой краской: "член партии с такого-то года", с седьмого, с десятого, двадцатого, тридцать пятого... И Рэм Викторович в который раз с обидой подумал, что и Анциферову не миновать этой сомнительной чести - тут-то их и хоронят, ветеранов, старую гвардию, тут-то им и продолжать шагать тесными, сплоченными рядами в светлое будущее. Хотя кто-кто, думал, осторожно ступая по крутому склону Рэм Викторович, а уж Анциферов-то достоин отдельной памяти, уж он-то всем им не чета. Это Рэм Викторович угадал в нем в первую же их встречу - тогда, в Берлине, в мае сорок пятого.
2
Молоденьким, молоко на губах не обсохло, младшим лейтенантом он служил тогда переводчиком при политуправлении фронта - в переводчики его произвели лишь в сорок третьем, когда началось неостановимое уже наступление и немцы стали тысячами сдаваться в плен, тут-то и пригодился его разговорный немецкий. А до этого, с июля сорок первого, со второго курса ИФЛИ,- добровольцем в московском ополчении и затем в пехоте рядовым стрелком, и только когда откомандировали в политуправление, получил зеленые полевые погоны об одну звездочку. Перебираясь со штабом из одного немецкого городка в другой - все будто сошли с цветных картинок зачитанных в детстве сказок братьев Гримм,- он только и думал о будущей аспирантуре, до которой и без войны еще жить бы да жить, и даже придумал тему диссертации: "Сравнительный анализ легенд о докторе Фаусте", и все вокруг видел сквозь это свое счастливое будущее.
В конце мая, недели через полторы после подписания капитуляции, его прикомандировали к группе объявившихся в Берлине высоких чинов, но по свежести и выглаженности гимнастерок и блеску надраенных ваксой сапог было очевидно, что фронта они и не нюхали. Среди них был как раз и Анциферов, к которому и приставили младшего лейтенанта Иванова: переводить беседы с немцами-антифашистами, а за неимением таковых на худой конец хоть с не слишком замаранными сотрудничеством с прежним режимом, из которых отбирали годных в магистраты и чиновники для управления поверженной страной.
Собеседования с немцами, мало чем отличавшиеся от допросов пленных, в которых Рэму доводилось участвовать последние два года, работа в несгоревших городских архивах, очные ставки для проверки и перепроверки будущих новых властей,- Анциферов работал с утра и допоздна, а то, по московскому обыкновению, и ночи напролет, без передышки и устали, не давая роздыха и переводчику. И только окончив все намеченные на день дела, брал его с собою в чудом сохранившийся невредимым огромный пустой особняк в Карлхорсте, в котором ему было отведено жилье, и пил там до следующего утра, не отпуская и Рэма. Правда, пить его неволил не слишком, в первую же ночь убедившись, что тот по молодости не мог с ним тягаться на равных. Но и осушая бокал за бокалом старые вина и коньяки, которыми был полон винный погреб сбежавших к американцам хозяев особняка, Анциферов нисколько не пьянел, разве что становился словоохотливее, чем днем, и заводил долгие, до самой зари, разговоры. Он сам ходил в погреб за запечатанными красным и черным сургучом, поросшими шерстистым слоем многолетней пыли бутылками, беря их наугад, не разглядывая этикеток, на которых был означен год урожая,- ему было все равно, что пить. Вернувшись наверх, он снимал сапоги и ходил в одних толстых шерстяных домашней вязки носках и с болтающимися по бокам широкими помочами. Он подробно и придирчиво расспрашивал Рэма о нем самом и ответы выслушивал, не сводя с него прищуренных цепких глаз, трезвых, сколько бы ни выпил, словно впечатывая впрок в сусеки памяти услышанное. И, как казалось лейтенанту, дневная в них подозрительность и непроницаемость сменялись обыкновенным, неопасным любопытством, и Рэм, истосковавшийся за войну по простому человеческому к себе интересу, доверчиво откликался на живое это любопытство его глаз.
Он и вообще отличался, Анциферов, от всех прочих в эти дни: всеобщая эйфорическая радость, что - победа, мир, конец войне, скоро домой, которой жили они все, фронтовики, будто совершенно его не касалась, даже мешала ему делать свою важную, не подлежащую огласке работу, и даже ночами, у пьяного, Рэм редко видел на его лице улыбку, напротив, ему постоянно чудилась на нем какая-то неясная, недобрая усмешка, словно он наперед знал всему цену, и цена эта была - полушка. Но именно эта усмешка и притягивала к себе Рэма, оторваться от нее, не разгадавши, было выше его сил. Впрочем, временами она и пугала его: над чем усмехается вечно Анциферов? И уж совершенно не в силах был угадать, образованный ли он человек или же лапоть лаптем?
- Фауст? - неожиданно мог он сказать Рэму, откинувшись в тяжелом кресле с высокой прямой спинкой и не сводя с него привязчивого взгляда.- В советском институте - и наh тебе, Фауст какой-то!.. Хотя, конечно, с другой стороны...И было непонятно, то ли его и вправду занимает мечта
Рэма о будущей диссертации, то ли он осуждает его за такой выбор.
И добавлял уж и вовсе неожиданно: - Лично мне куда как интереснее
этот, как его...
- Мефистофель? - подсказывал Рэм, хотя бывал отнюдь не уверен, что Анциферов на самом деле забыл имя черта, а не лукавит.
- Он самый,- соглашался Анциферов, и усмешка яснее пропечатывалась в его глазах,- тип, я тебе скажу...
- А вы - читали? - не удержался от удивления Рэм в тот первый раз, когда они заговорили о "Фаусте".
- В опере видал,- уклонился было от прямого ответа тот, но тут же и прочитал на память по давнему, всеми забытому переводу Жуковского: "Я дух, который вечно отрицает, и прав, ибо все, что возникает, опять должно погибнуть поделом".- И, не спуская с Рэма трезвых, жестких глаз, спросил, и опять было неясно - то ли всерьез, то ли ерничая: - Это как же понимать?! Это что же выходит - черт рогатый знал диалектику раньше Гегеля?.. Получается как по писаному: отрицание отрицания, а?..
- Гете с диалектикой наверняка был знаком...- не сразу нашелся Рэм, почуяв в вопросе Анциферова ехидный подвох.
- А может, - как бы не услышал его тот,- может, она как раз дьявольское изобретение и есть, диалектика? - Но тут же смягчил риторический свой вопрос, и в этом почудилась Рэму и вовсе обидная снисходительность: - Не наша, само собой, а, скажем, идеалистическая. Но, с другой-то стороны, идеализм, как думается, именно что от бога, а не от дьявола. А с третьей...- Не договорил, спросил в упор: - Ты как полагаешь, лейтенант, как тебя в твоем институте философии и истории учили - бог есть? - И в ожидании ответа опрокинул в себя высокий фужер с трофейным коньяком.- Или окончательно нет его?
- Нету,- ответил с удвоенной после выпитого вина убежденностью Иванов.
- Нету, значит... ясное дело,- задумчиво то ли согласился, то ли усомнился Анциферов и снова наполнил фужер золотистой, с огненным отливом жидкостью, в которой играли всполохами язычки свечей - в городе все еще не было электричества.- А - черт?
- Что - черт? - не понял его Рэм.
- Ну, дьявол? Мефистофель тот же, одним словом - князь тьмы. Есть он или нет?
Этот книжный, так не вяжущийся с обычной, нарочито простецкой речью Анциферова "князь тьмы" и вовсе спутал все карты и застал Рэма врасплох.
- Ну... нету,- осторожно ответил он.- Раз бога нет, то и, стало быть...
- И вовсе не стало быть! - оборвал его на полуслове Анциферов.- И нечего их в одну кучу валить.- И спросил еще опаснее: - А - человек? Человек-то есть, по всему видать?
- Есть, разумеется. Ведь вот же - мы с вами...
- А раз мы есть,- твердо и как о само собой разумеющемся сказал на это Анциферов,- стало быть, черт тоже есть. Как же нам без черта? Никак нам без него нельзя.- И вновь выпил одним духом полный фужер.
То ли от вина, то ли от этих более чем странных, манящих и чреватых, как хождение по проволоке, опасностью слов Анциферова у Рэма кружилась голова и мысли шли вразброд.
Это было и в самом деле до необъяснимого странно - этот как бы ни о чем разговор двух смертельно уставших за долгий день людей, к тому же пьяных, а за распахнутым окном в частом переплете - чернильная весенняя ночь и пустой, обезлюдевший, в развалинах, город, и такая бесплотная тишина, что, казалось, слышно было, как распускаются, выпрастываясь из ранних почек, первые молочные свечи каштанов.
- Да не будь его, черта,- не заметил замешательства Рэма Анциферов,откуда бы, скажем, война? Пораскинь-ка мозгами, лейтенант.
- Война-то кончилась,- обрадовался перелому разговора Рэм,- мир!
- Кончилась, думаешь? - задумчиво переспросил Анциферов.- Так, так...- И вдруг спросил жестко, но и, как послышалось Рэму, горько: - А ну как она только начинается?
- Начинается?! - поразился и испугался Рэм.- Но - за что?
- А за этот самый мир,- ровно, даже с докукой пояснил Анциферов.- За весь мир, сколько его ни есть на белом свете.
- Мировая революция? - догадался Рэм и огорчился чуть ли не до слез: значит - не домой, не институт, аспирантура и диссертация, которая ему и во сне снится, значит, опять фронт, огонь и на каждом шагу жди своей пули! Но и при знакомых с детства, с пионерских линеек и комсомольских горластых собраний, отдающихся в сердце серебряным зовущим горном слов "мировая революция" услышал в себе властный порыв идти, и сражаться, и побеждать, и нести свободу и счастье страждущему, заждавшемуся человечеству.
- А это уж как ни называй,- охладил его пыл Анциферов.- Не в словах радость.
- Но ведь победили же уже! - взмолился против воли Рэм, и голова у него пошла и вовсе кругом.- Победили же!
- А ты говоришь - черта нет...- И опять Иванов не мог понять, сказал ли это Анциферов с насмешкой или с усталой горечью.- А поскольку есть, никуда не денешься, все мало ему, все неймется. Победа, лейтенант, это когда последнего вражину в землю закопал да еще камнем завалил. А пока хоть один остался какая же это победа? Вот именно что ни богу свечка, ни черту кочерга. И поскольку по той же, заметь, диалектике получается, что враги размножаются сами от себя, как тараканы от грязи, стало быть, и войне - ни конца ни края. А что "мир", в смысле - без войны, и "мир" - шар, можно сказать, земной по-русски одним словом называются,- это уж особая, нашенская диалектика.- И добавил, словно подводя итог: - Самое-то опасное, лейтенант, для победителя знаешь что?.. Унаследовать пороки побежденного, вот так-то. Где-то вычитал, уж не помню где, хотя умных книг не так-то уж много.- И, не попрощавшись на ночь, не оглянувшись на Рэма, стянул с себя галифе и лег лицом к стене на огромный кожаный немецкий диван и тут же уснул. Или прикинулся, не мог понять Рэм.
Но было в Анциферове и что-то неудержимо привлекавшее Рэма, властная и уверенная в себе сила, прямо-таки магнит какой-то, против которого он был бессилен.
А то однажды спросил в упор:
- Фамилия у тебя подходящая - Иванов, лучше не придумаешь: Иванов, Петров, Сидоров... Аноним какой-то. А вот имя - Рэм, откуда?
- Революция, Энгельс, Маркс,- объяснил Рэм.- Вообще-то - Роман...смутился он,- но когда паспорт получал...
- Рэм - оно, конечно, идейнее,- согласился Анциферов. И не думая скрывать издевку: - Тут уж ты весь как на ладошке, не придерешься.
Анциферов обрывал ночные разговоры на полуслове, тут же и засыпал, крепко храпя, на диване в уставленной тяжелой, громоздкой, сработанной на века мебелью зале с пустым и черным зевом камина под самый потолок. А проснувшись ни свет ни заря, окатывался из бочки в саду холодной дождевой водою, брился опасной бритвой до синевы и был готов снова работать до самой ночи и потом пить до утра, поступаясь лишь тремя-четырьмя часами на сон, и был всегда свеж и подтянут, насколько может быть подтянут штатский, как предполагал Рэм, человек, надевший непривычную для себя военную форму. Хотя, приходило в голову Рэму, может, был Анциферов и не совсем штатский.
Но случалось и так, что среди ночи Иванову нужно было выйти по нужде во двор - канализацию тоже еще не наладили,- и, проходя через большую комнату с камином, где спал Анциферов, он заставал его с открытыми глазами, устремленными в потолок.
- Не спится, товарищ полковник? - из вежливости спрашивал на ходу Рэм.
- Уснешь тут...- неохотно отзывался, не глядя на него, Анциферов.- Я уж не помню, когда по-человечески спал с тех самых пор, как...- Но не договаривал, отворачивался к стене.
Однажды он и вовсе ошарашил Иванова:
- Стихи-то на память знаешь?
"Мефистофель,- мелькнуло в голове у Рэма,- еще куда ни шло, кто о чертовщине не любит поговорить на ночь глядя, но стихи-то Анциферову зачем?.."
- Небось, и сам грешишь? - напомнил тот о себе.
- Нет... в школе разве что. Но кто же в детстве не грешил стихами?!
- Я,- резко и даже, как показалось Иванову, с вызовом оборвал его Анциферов.- Никогда. Ни разу не оскоромился.- И попросил, как скомандовал: Читай.
- Сейчас? - удивился Рэм.
- А то когда же! Другого раза у нас с тобой не будет. И вообще, лейтенант, живи так, будто никакого другого раза у тебя нет. Читай.
- Из Маяковского? - предложил Рэм, полагая, что Маяковский придется Анциферову в самый раз.
- Давай без агитации-пропаганды,- неожиданно возразил тот.- И без тебя хватает. И Пушкина не надо, я его и так знаю. Кто твой любимый?
И опять вопрос был как приказ.
- Мой?..- И помимо воли признался: - Пастернак.
- Это еще кто такой? Не слыхал. Из нынешних?
Рэм поколебался, что будет Анциферову понятней, и, вспомнив о его пристрастии к Мефистофелю, прочитал:
Не рыдал, не сплетал
Оголенных, истерзанных, в шрамах.
Уцелела плита
За оградой грузинского храма.
И пояснил, прервавшись:
- Это - о Демоне.
- Демон? - удивился Анциферов, и взгляд его, отяжелевший под утро, налился подозрительностью.- Ты что думаешь, лейтенант, меня одна нечистая сила колышет? Одни черти на уме?.. Ладно, читай.
Рэм читал ему стихотворение за стихотворением, увлекшись сам и удивляясь на себя, что за четыре года войны не позабыл их, что врезались так прочно в память, лишь изредка спотыкаясь на ускользающих строчках и перескакивая через них. Анциферов с той же подозрительностью и недоверием слушал его, не прерывая, но и памятуя о том, чтобы время от времени наполнять фужер на высокой хрупкой ножке.
Когда Рэм останавливался, чтобы перевести дух, торопил его:
- Ну?!
А под конец сказал как бы не ему, а самому себе:
- Ничегошеньки не понял, один туман... Слова, слова... Но то ли ты так складно читаешь, то ли... А завораживает. Пастернак, говоришь?
Улетая в Москву и прощаясь с Рэмом на военном аэродроме, не протянул ему руки - правая ладонь была у него искалечена, не сгибалась, будто деревянная, и под ногтями чернели вечные кровоподтеки,- сказал мимоходом, без значения:
- На диссертацию, говоришь, нацелился? Ну-ну...- И в который раз Иванов не мог понять, одобряет ли его Анциферов либо, напротив, осуждает.- Этак всю жизнь на учебу угрохаешь. А жить-то когда?.. Что ж, бывай. Давай о себе знать, под лежачий камень вода не течет.
- Так ведь адреса не оставили...
- А ты не письмом напомни, письмам одни дураки верят.- Отошел было уже к трапу самолета, обернулся: - А вот телефон, пожалуй, запомни. Стихи - от зубов отскакивают, авось и шесть цифирек удержишь.- И назвал ему шестизначный номер.- Но - на самый крайний случай, понял? Надо будет, сам отыщу, моя забота.- И прибавил, как пригрозил: - Куда ты денешься!
3
Выбравшись из тесноты и перенаселенности кладбища - именно что "население", подумалось мельком Рэму Викторовичу, тут-то как раз и селятся прочно и надолго,- он обогнул веселую, радостно-пеструю церковку и узкой заасфальтированной улицей, мимо деревянных покосившихся изгородей, через которые уже свешивались торопливо вскипающие гроздья цветущей черемухи, а потом краем редкой березовой рощицы вышел к дому ветеранов.
Был послеобеденный "мертвый час", и на посыпанных кирпичной крошкой аллеях было пусто, разве что три или четыре одинокие фигуры с распахнутыми полотнищами "Правды", закрывавшими их лица, разрозненно сидели на скамейках, да возилась у цветочной клумбы перед входом в главный корпус садовница в выцветшем синем халате.
Вахтера на месте не оказалось, Рэм Викторович беспрепятственно прошел в темноватый прохладный вестибюль, лестницей из ложного мрамора поднялся на второй этаж и в самом конце коридора нашел дверь со знакомым номером.
Постучавшись, он услышал из-за двери: "Входи!" - и вошел внутрь.
Анциферов сидел лицом к окну в скрипучей качалке с плетеными из соломки сиденьем и спинкой и, не оборачиваясь к вошедшему, продолжал смотреть наружу. На столике рядом с качалкой лежала стопка газет, явно не читанных, даже не развернутых.
- Садись,- не здороваясь и не обернувшись к Рэму Викторовичу, наперед зная, что никто другой и не мог его навестить, сказал Анциферов.Вспомнил-таки.- Но сказал это без теплоты или благодарности, будто о чем-то даже приевшемся.
Рэм Викторович не без труда подвинул поближе к окну тяжелое, невподъем, кресло, ладонью нащупав на оборотной стороне спинки металлическую бляху - на которой, знал он, было выбито: "Управление делами ЦК ВКП(б)",- и сел напротив Анциферова. Тот наконец полуобернулся к нему, и Иванов, как это бывало в каждое его посещение, удивился, как мало меняется Анциферов год от года: те же цепкие, неотступные, непроницаемые глаза - никогда нельзя знать, что там за ними, какие мысли,- разве что лицо стало еще уhже, и глубже длинные продольные, от скул к подбородку, складки. Лишь одно изменение отметил про себя Рэм Викторович: нечисто выбрит, наверняка он теперь бреется электрической бритвой, а прежде брился опасной, не оставляя на коже ни волоска.
Анциферов ушел на пенсию по собственному почину и вовсе не потому, что в ЦК в очередной раз стали поспешно обновлять и перетряхивать аппарат,- такие опытные, прошедшие огонь и воду, как он, кадры нужны и полезны при любом повороте руля,- а из-за давней, не поддающейся лечению болезни: он уже много лет страдал жесточайшей бессонницей, неделями не мог забыться сном, никакие лекарства и процедуры не помогали, он долго держался, не сдавался и со стороны казался таким же собранным, подтянутым, четким и работоспособным, как и прежде. А потом как-то сразу сник, махнул на себя и на все рукой.
Он давно, еще с довоенных лет, был разведен, о первой жене не позволял себе вспоминать, жил один в цековском доме в Сивцевом Вражке и, оформляя уход на пенсию, сам напросился в дом ветеранов, чем вызвал крайнее неодобрение сослуживцев, тоже ожидавших неизбежную, рано или поздно, отправку на покой, поскольку его ни на что не похожий, ничем не объяснимый поступок - отказаться не только от казенной дачи, на которую он, при его должности, мог бы и претендовать, но и от московской квартиры,- создавал для них опасный прецедент.
А ведь ушел с должности высокой, ключевой в ключевом же отделе ЦК, где проработал без малого тридцать лет. Никто толком не знал, чем именно он занимался последние годы и как далеко простиралась подведомственная ему епархия, но, судя по тому, что некоторые члены политбюро здоровались с ним за руку, а иные даже говорили ему "вы", предполагалось, что так далеко, что и конца-края не видать.
Анциферов вновь повернулся к окну и долго молчал. Рэм Викторович уже привык, навещая его раз в год в Переделкине, что тот ни о чем его не расспрашивает, никакими новостями "с воли", как он сам это называл, не интересуется и долго отмалчивается, прежде чем разговориться. И Рэм Викторович не торопил его, тоже молчал.
Зато после тягостного для собеседника молчания задавал вопросы таким тоном, словно продолжал разговор, который и не прерывался на целый год. Вот и сейчас:
- Ну и с чем пришел? - спросил он, продолжая глядеть не на Иванова, а за окно, на начинающий несмело зеленеть лесок вдали и за ним церковку в красных и голубых, словно игрушечных, маковках и мечущих солнечные зайчики позолоченных крестах. Но это его "с чем?" звучало скорее как "зачем?", а то и "за чем?". А за чем к нему теперь можно обращаться, пожал плечами Иванов, что он теперь может?..
- Девятое мая, наш с вами день.
- Ну и как, на твой вкус,- так и сказал: "на твой вкус", а не "на твой взгляд", и в этом опять же была всегда опасная подвохом его усмешка,кончилась она?
Рэм Викторович понял, что Анциферов продолжает начатый в брошенном хозяевами особняке в Карлхорсте разговор и задает тот же, оставшийся без ответа, вопрос.
- То-то и оно,- самому себе ответил Анциферов.- А ты, видать, все в младших лейтенантах ходишь, все философствуешь...
- Правда,- отшутился Рэм Викторович,- философы теперь не изменить мир, а всего лишь, с грехом пополам, объяснить его пытаются.
- А он плевать хотел на ваши объяснения! - оборвал его Анциферов.- Сам по себе меняется, вашего мнения не спрашивает.- И с какой-то давней, глубоко засевшей в душе и постоянно бередящей ее мстительной обидой добавил: - Маркс с Энгельсом, такие же белоручки вроде тебя, тоже только и делали, что пророчили из тенечка: чему быть, того не миновать, вот и вся недолга. А как черную работу делать, руки по локоть в дерьме - так никто, кроме нас...- И как бы ставя Иванова на место: - Да и ты хорош, думаешь, все в дерьме, один ты в белом? И философия ваша, заметь, не поп, чтоб грехи списывать, придет час вынь да положь, и еще неизвестно, попадешь ли в те самые семь пар чистых, видите ли...
Рэм Викторович поймал себя на мысли, что Анциферов - даже сейчас, когда давно уже не при должности, не при власти, собственно, нахлебник в доме ветеранов,- все еще, как полжизни назад, тогда, в Берлине, и все эти сорок с лишним лет после войны, по убеждению или просто по застарелой привычке, говорит от имени некой силы, некой тайной воли, перед которой он, Рэм Викторович, доктор наук и вскоре, очень может быть, член-корреспондент, ощущает себя бессильным и беззащитным.
И уж, во всяком случае, ему и сейчас было не уйти из-под неприятного, необъяснимого обаяния Анциферова. Вернее, уточнил для себя Иванов, из-под магнетического притяжения той тайной силы и власти, которые всегда стояли за Анциферовым.
- Ну и как там твой Пастернак? - Этот как всегда не без подвоха вопрос он задавал Иванову при каждой встрече и сам же отвечал себе одной и той же фразой: - Я ведь по твоей милости его от корки до корки прочитал, только глаза надорвал. Слова в простоте не скажет, хоть с лупой его читай.- И внезапно спросил в упор, почти весело: - Ты, небось, и ко мне-то ездишь, чтобы по пути на его могилу взглянуть, так ведь? Не отпирайся, я тебя очень даже могу понять.- И без веселости уже, а с чем-то похожим на печаль: - Как никто другой.- И, опять уставившись в окно, признался погодя: - Я ведь и сам, если погода тихая и ноги не отказывают...- Но умолк, не договоривши.
Черный квадрат
Роман
1
Про себя Рэм Викторович всегда называл Анциферова не иначе как Люциферовым: Люцифер, князь тьмы,- но и продолжал пребывать в плену его недоброго обаяния, мало не любить его, но и - в то же время и с тою же покорностью - бояться. То были не два розных, хоть и тесно за долгие годы сплетшихся, сдвоившихся чувства, а - неразъемное одно, и сам Рэм Викторович не мог бы, положа руку на сердце, сказать, чего в этом чувстве больше: любви или страха.
С тех пор как Анциферов стал жить в доме ветеранов партии в Переделкине а тому уже перевалило за десять лет,- Рэм Викторович неизменно навещал его ежегодно Девятого мая, в День Победы. Получилось как-то само собой, что именно в этот день - воевать они вместе не воевали, но Рэм Викторович впервые встретился с ним и поддался его чарам как раз в мае сорок пятого, в Берлине, вскоре после Победы.
До Переделкина на электричке, с Киевского вокзала, рукой подать, каких-нибудь полчаса. По случаю праздничного дня поезд из Москвы был пуст, в вагоне набралось едва ли с десяток человек. Рэм Викторович пристроился у не мытого с зимы, в ржавых потеках, окна, развернул купленную на вокзале газету, но читалось невнимательно, вразброс, глаза, ни на чем не задерживаясь, скользили по набившим оскомину строчкам, одним и тем же изо дня в день. То ли жизнь остановилась, думал про себя Рэм Викторович, то ли дело во мне самом: укатали сивку крутые горки.
Выйдя из электрички, он взглянул на станционные часы - третий, у ветеранов самый обед, можно не торопиться. По правде говоря, он всякий раз как бы случайно, по рассеянности, угадывал поспеть на поезд так, чтобы до встречи с Анциферовым еще и на переделкинском кладбище побывать.
Сойдя с платформы, он и свернул на шоссе к кладбищу, и ноги сами привели его по уже просохшей к маю, утоптанной тропинке к могиле под тремя стремительно возносящимися вверх соснами, к серо-сиреневому надгробию с плохо уже различимым от времени и непогод тоже стремительно, по-лошадиному, выгнутым вперед и вниз профилем человека, на которого он, Рэм Викторович Иванов, в юности чуть ли не молился и которого низко, пошло предал. Впрочем, предательства в прямом смысле слова, собственно, не было, не состоялось, да и лежащий под могильной плитой человек при жизни, разумеется, ведать не ведал ни о любви к нему Рэма Викторовича, ни о предательстве его, как и о самом его существовании.
Рэм Викторович поймал себя на том, что это - всего лишь жалкое, беспомощное самообольщение, такое же пошлое, как и само его несостоявшееся предательство.
Пусть на деле, в поступке, его и не было, не случилось, чиркнуло по касательной, а все равно - было! Не возжелай, сказано, жены ближнего своего. Не только не преступи черту - не возжелай преступить!..
Он повернулся и пошел обратно, но уже другой тропой, не верхом, а низом кладбищенского холма, и оказался среди совершенно одинаковых, сработанных по одной колодке надгробных плит, словно посреди стада черных баранов, и под каждым именем на этих плитах было высечено или выведено отшелушившейся бронзовой краской: "член партии с такого-то года", с седьмого, с десятого, двадцатого, тридцать пятого... И Рэм Викторович в который раз с обидой подумал, что и Анциферову не миновать этой сомнительной чести - тут-то их и хоронят, ветеранов, старую гвардию, тут-то им и продолжать шагать тесными, сплоченными рядами в светлое будущее. Хотя кто-кто, думал, осторожно ступая по крутому склону Рэм Викторович, а уж Анциферов-то достоин отдельной памяти, уж он-то всем им не чета. Это Рэм Викторович угадал в нем в первую же их встречу - тогда, в Берлине, в мае сорок пятого.
2
Молоденьким, молоко на губах не обсохло, младшим лейтенантом он служил тогда переводчиком при политуправлении фронта - в переводчики его произвели лишь в сорок третьем, когда началось неостановимое уже наступление и немцы стали тысячами сдаваться в плен, тут-то и пригодился его разговорный немецкий. А до этого, с июля сорок первого, со второго курса ИФЛИ,- добровольцем в московском ополчении и затем в пехоте рядовым стрелком, и только когда откомандировали в политуправление, получил зеленые полевые погоны об одну звездочку. Перебираясь со штабом из одного немецкого городка в другой - все будто сошли с цветных картинок зачитанных в детстве сказок братьев Гримм,- он только и думал о будущей аспирантуре, до которой и без войны еще жить бы да жить, и даже придумал тему диссертации: "Сравнительный анализ легенд о докторе Фаусте", и все вокруг видел сквозь это свое счастливое будущее.
В конце мая, недели через полторы после подписания капитуляции, его прикомандировали к группе объявившихся в Берлине высоких чинов, но по свежести и выглаженности гимнастерок и блеску надраенных ваксой сапог было очевидно, что фронта они и не нюхали. Среди них был как раз и Анциферов, к которому и приставили младшего лейтенанта Иванова: переводить беседы с немцами-антифашистами, а за неимением таковых на худой конец хоть с не слишком замаранными сотрудничеством с прежним режимом, из которых отбирали годных в магистраты и чиновники для управления поверженной страной.
Собеседования с немцами, мало чем отличавшиеся от допросов пленных, в которых Рэму доводилось участвовать последние два года, работа в несгоревших городских архивах, очные ставки для проверки и перепроверки будущих новых властей,- Анциферов работал с утра и допоздна, а то, по московскому обыкновению, и ночи напролет, без передышки и устали, не давая роздыха и переводчику. И только окончив все намеченные на день дела, брал его с собою в чудом сохранившийся невредимым огромный пустой особняк в Карлхорсте, в котором ему было отведено жилье, и пил там до следующего утра, не отпуская и Рэма. Правда, пить его неволил не слишком, в первую же ночь убедившись, что тот по молодости не мог с ним тягаться на равных. Но и осушая бокал за бокалом старые вина и коньяки, которыми был полон винный погреб сбежавших к американцам хозяев особняка, Анциферов нисколько не пьянел, разве что становился словоохотливее, чем днем, и заводил долгие, до самой зари, разговоры. Он сам ходил в погреб за запечатанными красным и черным сургучом, поросшими шерстистым слоем многолетней пыли бутылками, беря их наугад, не разглядывая этикеток, на которых был означен год урожая,- ему было все равно, что пить. Вернувшись наверх, он снимал сапоги и ходил в одних толстых шерстяных домашней вязки носках и с болтающимися по бокам широкими помочами. Он подробно и придирчиво расспрашивал Рэма о нем самом и ответы выслушивал, не сводя с него прищуренных цепких глаз, трезвых, сколько бы ни выпил, словно впечатывая впрок в сусеки памяти услышанное. И, как казалось лейтенанту, дневная в них подозрительность и непроницаемость сменялись обыкновенным, неопасным любопытством, и Рэм, истосковавшийся за войну по простому человеческому к себе интересу, доверчиво откликался на живое это любопытство его глаз.
Он и вообще отличался, Анциферов, от всех прочих в эти дни: всеобщая эйфорическая радость, что - победа, мир, конец войне, скоро домой, которой жили они все, фронтовики, будто совершенно его не касалась, даже мешала ему делать свою важную, не подлежащую огласке работу, и даже ночами, у пьяного, Рэм редко видел на его лице улыбку, напротив, ему постоянно чудилась на нем какая-то неясная, недобрая усмешка, словно он наперед знал всему цену, и цена эта была - полушка. Но именно эта усмешка и притягивала к себе Рэма, оторваться от нее, не разгадавши, было выше его сил. Впрочем, временами она и пугала его: над чем усмехается вечно Анциферов? И уж совершенно не в силах был угадать, образованный ли он человек или же лапоть лаптем?
- Фауст? - неожиданно мог он сказать Рэму, откинувшись в тяжелом кресле с высокой прямой спинкой и не сводя с него привязчивого взгляда.- В советском институте - и наh тебе, Фауст какой-то!.. Хотя, конечно, с другой стороны...И было непонятно, то ли его и вправду занимает мечта
Рэма о будущей диссертации, то ли он осуждает его за такой выбор.
И добавлял уж и вовсе неожиданно: - Лично мне куда как интереснее
этот, как его...
- Мефистофель? - подсказывал Рэм, хотя бывал отнюдь не уверен, что Анциферов на самом деле забыл имя черта, а не лукавит.
- Он самый,- соглашался Анциферов, и усмешка яснее пропечатывалась в его глазах,- тип, я тебе скажу...
- А вы - читали? - не удержался от удивления Рэм в тот первый раз, когда они заговорили о "Фаусте".
- В опере видал,- уклонился было от прямого ответа тот, но тут же и прочитал на память по давнему, всеми забытому переводу Жуковского: "Я дух, который вечно отрицает, и прав, ибо все, что возникает, опять должно погибнуть поделом".- И, не спуская с Рэма трезвых, жестких глаз, спросил, и опять было неясно - то ли всерьез, то ли ерничая: - Это как же понимать?! Это что же выходит - черт рогатый знал диалектику раньше Гегеля?.. Получается как по писаному: отрицание отрицания, а?..
- Гете с диалектикой наверняка был знаком...- не сразу нашелся Рэм, почуяв в вопросе Анциферова ехидный подвох.
- А может, - как бы не услышал его тот,- может, она как раз дьявольское изобретение и есть, диалектика? - Но тут же смягчил риторический свой вопрос, и в этом почудилась Рэму и вовсе обидная снисходительность: - Не наша, само собой, а, скажем, идеалистическая. Но, с другой-то стороны, идеализм, как думается, именно что от бога, а не от дьявола. А с третьей...- Не договорил, спросил в упор: - Ты как полагаешь, лейтенант, как тебя в твоем институте философии и истории учили - бог есть? - И в ожидании ответа опрокинул в себя высокий фужер с трофейным коньяком.- Или окончательно нет его?
- Нету,- ответил с удвоенной после выпитого вина убежденностью Иванов.
- Нету, значит... ясное дело,- задумчиво то ли согласился, то ли усомнился Анциферов и снова наполнил фужер золотистой, с огненным отливом жидкостью, в которой играли всполохами язычки свечей - в городе все еще не было электричества.- А - черт?
- Что - черт? - не понял его Рэм.
- Ну, дьявол? Мефистофель тот же, одним словом - князь тьмы. Есть он или нет?
Этот книжный, так не вяжущийся с обычной, нарочито простецкой речью Анциферова "князь тьмы" и вовсе спутал все карты и застал Рэма врасплох.
- Ну... нету,- осторожно ответил он.- Раз бога нет, то и, стало быть...
- И вовсе не стало быть! - оборвал его на полуслове Анциферов.- И нечего их в одну кучу валить.- И спросил еще опаснее: - А - человек? Человек-то есть, по всему видать?
- Есть, разумеется. Ведь вот же - мы с вами...
- А раз мы есть,- твердо и как о само собой разумеющемся сказал на это Анциферов,- стало быть, черт тоже есть. Как же нам без черта? Никак нам без него нельзя.- И вновь выпил одним духом полный фужер.
То ли от вина, то ли от этих более чем странных, манящих и чреватых, как хождение по проволоке, опасностью слов Анциферова у Рэма кружилась голова и мысли шли вразброд.
Это было и в самом деле до необъяснимого странно - этот как бы ни о чем разговор двух смертельно уставших за долгий день людей, к тому же пьяных, а за распахнутым окном в частом переплете - чернильная весенняя ночь и пустой, обезлюдевший, в развалинах, город, и такая бесплотная тишина, что, казалось, слышно было, как распускаются, выпрастываясь из ранних почек, первые молочные свечи каштанов.
- Да не будь его, черта,- не заметил замешательства Рэма Анциферов,откуда бы, скажем, война? Пораскинь-ка мозгами, лейтенант.
- Война-то кончилась,- обрадовался перелому разговора Рэм,- мир!
- Кончилась, думаешь? - задумчиво переспросил Анциферов.- Так, так...- И вдруг спросил жестко, но и, как послышалось Рэму, горько: - А ну как она только начинается?
- Начинается?! - поразился и испугался Рэм.- Но - за что?
- А за этот самый мир,- ровно, даже с докукой пояснил Анциферов.- За весь мир, сколько его ни есть на белом свете.
- Мировая революция? - догадался Рэм и огорчился чуть ли не до слез: значит - не домой, не институт, аспирантура и диссертация, которая ему и во сне снится, значит, опять фронт, огонь и на каждом шагу жди своей пули! Но и при знакомых с детства, с пионерских линеек и комсомольских горластых собраний, отдающихся в сердце серебряным зовущим горном слов "мировая революция" услышал в себе властный порыв идти, и сражаться, и побеждать, и нести свободу и счастье страждущему, заждавшемуся человечеству.
- А это уж как ни называй,- охладил его пыл Анциферов.- Не в словах радость.
- Но ведь победили же уже! - взмолился против воли Рэм, и голова у него пошла и вовсе кругом.- Победили же!
- А ты говоришь - черта нет...- И опять Иванов не мог понять, сказал ли это Анциферов с насмешкой или с усталой горечью.- А поскольку есть, никуда не денешься, все мало ему, все неймется. Победа, лейтенант, это когда последнего вражину в землю закопал да еще камнем завалил. А пока хоть один остался какая же это победа? Вот именно что ни богу свечка, ни черту кочерга. И поскольку по той же, заметь, диалектике получается, что враги размножаются сами от себя, как тараканы от грязи, стало быть, и войне - ни конца ни края. А что "мир", в смысле - без войны, и "мир" - шар, можно сказать, земной по-русски одним словом называются,- это уж особая, нашенская диалектика.- И добавил, словно подводя итог: - Самое-то опасное, лейтенант, для победителя знаешь что?.. Унаследовать пороки побежденного, вот так-то. Где-то вычитал, уж не помню где, хотя умных книг не так-то уж много.- И, не попрощавшись на ночь, не оглянувшись на Рэма, стянул с себя галифе и лег лицом к стене на огромный кожаный немецкий диван и тут же уснул. Или прикинулся, не мог понять Рэм.
Но было в Анциферове и что-то неудержимо привлекавшее Рэма, властная и уверенная в себе сила, прямо-таки магнит какой-то, против которого он был бессилен.
А то однажды спросил в упор:
- Фамилия у тебя подходящая - Иванов, лучше не придумаешь: Иванов, Петров, Сидоров... Аноним какой-то. А вот имя - Рэм, откуда?
- Революция, Энгельс, Маркс,- объяснил Рэм.- Вообще-то - Роман...смутился он,- но когда паспорт получал...
- Рэм - оно, конечно, идейнее,- согласился Анциферов. И не думая скрывать издевку: - Тут уж ты весь как на ладошке, не придерешься.
Анциферов обрывал ночные разговоры на полуслове, тут же и засыпал, крепко храпя, на диване в уставленной тяжелой, громоздкой, сработанной на века мебелью зале с пустым и черным зевом камина под самый потолок. А проснувшись ни свет ни заря, окатывался из бочки в саду холодной дождевой водою, брился опасной бритвой до синевы и был готов снова работать до самой ночи и потом пить до утра, поступаясь лишь тремя-четырьмя часами на сон, и был всегда свеж и подтянут, насколько может быть подтянут штатский, как предполагал Рэм, человек, надевший непривычную для себя военную форму. Хотя, приходило в голову Рэму, может, был Анциферов и не совсем штатский.
Но случалось и так, что среди ночи Иванову нужно было выйти по нужде во двор - канализацию тоже еще не наладили,- и, проходя через большую комнату с камином, где спал Анциферов, он заставал его с открытыми глазами, устремленными в потолок.
- Не спится, товарищ полковник? - из вежливости спрашивал на ходу Рэм.
- Уснешь тут...- неохотно отзывался, не глядя на него, Анциферов.- Я уж не помню, когда по-человечески спал с тех самых пор, как...- Но не договаривал, отворачивался к стене.
Однажды он и вовсе ошарашил Иванова:
- Стихи-то на память знаешь?
"Мефистофель,- мелькнуло в голове у Рэма,- еще куда ни шло, кто о чертовщине не любит поговорить на ночь глядя, но стихи-то Анциферову зачем?.."
- Небось, и сам грешишь? - напомнил тот о себе.
- Нет... в школе разве что. Но кто же в детстве не грешил стихами?!
- Я,- резко и даже, как показалось Иванову, с вызовом оборвал его Анциферов.- Никогда. Ни разу не оскоромился.- И попросил, как скомандовал: Читай.
- Сейчас? - удивился Рэм.
- А то когда же! Другого раза у нас с тобой не будет. И вообще, лейтенант, живи так, будто никакого другого раза у тебя нет. Читай.
- Из Маяковского? - предложил Рэм, полагая, что Маяковский придется Анциферову в самый раз.
- Давай без агитации-пропаганды,- неожиданно возразил тот.- И без тебя хватает. И Пушкина не надо, я его и так знаю. Кто твой любимый?
И опять вопрос был как приказ.
- Мой?..- И помимо воли признался: - Пастернак.
- Это еще кто такой? Не слыхал. Из нынешних?
Рэм поколебался, что будет Анциферову понятней, и, вспомнив о его пристрастии к Мефистофелю, прочитал:
Не рыдал, не сплетал
Оголенных, истерзанных, в шрамах.
Уцелела плита
За оградой грузинского храма.
И пояснил, прервавшись:
- Это - о Демоне.
- Демон? - удивился Анциферов, и взгляд его, отяжелевший под утро, налился подозрительностью.- Ты что думаешь, лейтенант, меня одна нечистая сила колышет? Одни черти на уме?.. Ладно, читай.
Рэм читал ему стихотворение за стихотворением, увлекшись сам и удивляясь на себя, что за четыре года войны не позабыл их, что врезались так прочно в память, лишь изредка спотыкаясь на ускользающих строчках и перескакивая через них. Анциферов с той же подозрительностью и недоверием слушал его, не прерывая, но и памятуя о том, чтобы время от времени наполнять фужер на высокой хрупкой ножке.
Когда Рэм останавливался, чтобы перевести дух, торопил его:
- Ну?!
А под конец сказал как бы не ему, а самому себе:
- Ничегошеньки не понял, один туман... Слова, слова... Но то ли ты так складно читаешь, то ли... А завораживает. Пастернак, говоришь?
Улетая в Москву и прощаясь с Рэмом на военном аэродроме, не протянул ему руки - правая ладонь была у него искалечена, не сгибалась, будто деревянная, и под ногтями чернели вечные кровоподтеки,- сказал мимоходом, без значения:
- На диссертацию, говоришь, нацелился? Ну-ну...- И в который раз Иванов не мог понять, одобряет ли его Анциферов либо, напротив, осуждает.- Этак всю жизнь на учебу угрохаешь. А жить-то когда?.. Что ж, бывай. Давай о себе знать, под лежачий камень вода не течет.
- Так ведь адреса не оставили...
- А ты не письмом напомни, письмам одни дураки верят.- Отошел было уже к трапу самолета, обернулся: - А вот телефон, пожалуй, запомни. Стихи - от зубов отскакивают, авось и шесть цифирек удержишь.- И назвал ему шестизначный номер.- Но - на самый крайний случай, понял? Надо будет, сам отыщу, моя забота.- И прибавил, как пригрозил: - Куда ты денешься!
3
Выбравшись из тесноты и перенаселенности кладбища - именно что "население", подумалось мельком Рэму Викторовичу, тут-то как раз и селятся прочно и надолго,- он обогнул веселую, радостно-пеструю церковку и узкой заасфальтированной улицей, мимо деревянных покосившихся изгородей, через которые уже свешивались торопливо вскипающие гроздья цветущей черемухи, а потом краем редкой березовой рощицы вышел к дому ветеранов.
Был послеобеденный "мертвый час", и на посыпанных кирпичной крошкой аллеях было пусто, разве что три или четыре одинокие фигуры с распахнутыми полотнищами "Правды", закрывавшими их лица, разрозненно сидели на скамейках, да возилась у цветочной клумбы перед входом в главный корпус садовница в выцветшем синем халате.
Вахтера на месте не оказалось, Рэм Викторович беспрепятственно прошел в темноватый прохладный вестибюль, лестницей из ложного мрамора поднялся на второй этаж и в самом конце коридора нашел дверь со знакомым номером.
Постучавшись, он услышал из-за двери: "Входи!" - и вошел внутрь.
Анциферов сидел лицом к окну в скрипучей качалке с плетеными из соломки сиденьем и спинкой и, не оборачиваясь к вошедшему, продолжал смотреть наружу. На столике рядом с качалкой лежала стопка газет, явно не читанных, даже не развернутых.
- Садись,- не здороваясь и не обернувшись к Рэму Викторовичу, наперед зная, что никто другой и не мог его навестить, сказал Анциферов.Вспомнил-таки.- Но сказал это без теплоты или благодарности, будто о чем-то даже приевшемся.
Рэм Викторович не без труда подвинул поближе к окну тяжелое, невподъем, кресло, ладонью нащупав на оборотной стороне спинки металлическую бляху - на которой, знал он, было выбито: "Управление делами ЦК ВКП(б)",- и сел напротив Анциферова. Тот наконец полуобернулся к нему, и Иванов, как это бывало в каждое его посещение, удивился, как мало меняется Анциферов год от года: те же цепкие, неотступные, непроницаемые глаза - никогда нельзя знать, что там за ними, какие мысли,- разве что лицо стало еще уhже, и глубже длинные продольные, от скул к подбородку, складки. Лишь одно изменение отметил про себя Рэм Викторович: нечисто выбрит, наверняка он теперь бреется электрической бритвой, а прежде брился опасной, не оставляя на коже ни волоска.
Анциферов ушел на пенсию по собственному почину и вовсе не потому, что в ЦК в очередной раз стали поспешно обновлять и перетряхивать аппарат,- такие опытные, прошедшие огонь и воду, как он, кадры нужны и полезны при любом повороте руля,- а из-за давней, не поддающейся лечению болезни: он уже много лет страдал жесточайшей бессонницей, неделями не мог забыться сном, никакие лекарства и процедуры не помогали, он долго держался, не сдавался и со стороны казался таким же собранным, подтянутым, четким и работоспособным, как и прежде. А потом как-то сразу сник, махнул на себя и на все рукой.
Он давно, еще с довоенных лет, был разведен, о первой жене не позволял себе вспоминать, жил один в цековском доме в Сивцевом Вражке и, оформляя уход на пенсию, сам напросился в дом ветеранов, чем вызвал крайнее неодобрение сослуживцев, тоже ожидавших неизбежную, рано или поздно, отправку на покой, поскольку его ни на что не похожий, ничем не объяснимый поступок - отказаться не только от казенной дачи, на которую он, при его должности, мог бы и претендовать, но и от московской квартиры,- создавал для них опасный прецедент.
А ведь ушел с должности высокой, ключевой в ключевом же отделе ЦК, где проработал без малого тридцать лет. Никто толком не знал, чем именно он занимался последние годы и как далеко простиралась подведомственная ему епархия, но, судя по тому, что некоторые члены политбюро здоровались с ним за руку, а иные даже говорили ему "вы", предполагалось, что так далеко, что и конца-края не видать.
Анциферов вновь повернулся к окну и долго молчал. Рэм Викторович уже привык, навещая его раз в год в Переделкине, что тот ни о чем его не расспрашивает, никакими новостями "с воли", как он сам это называл, не интересуется и долго отмалчивается, прежде чем разговориться. И Рэм Викторович не торопил его, тоже молчал.
Зато после тягостного для собеседника молчания задавал вопросы таким тоном, словно продолжал разговор, который и не прерывался на целый год. Вот и сейчас:
- Ну и с чем пришел? - спросил он, продолжая глядеть не на Иванова, а за окно, на начинающий несмело зеленеть лесок вдали и за ним церковку в красных и голубых, словно игрушечных, маковках и мечущих солнечные зайчики позолоченных крестах. Но это его "с чем?" звучало скорее как "зачем?", а то и "за чем?". А за чем к нему теперь можно обращаться, пожал плечами Иванов, что он теперь может?..
- Девятое мая, наш с вами день.
- Ну и как, на твой вкус,- так и сказал: "на твой вкус", а не "на твой взгляд", и в этом опять же была всегда опасная подвохом его усмешка,кончилась она?
Рэм Викторович понял, что Анциферов продолжает начатый в брошенном хозяевами особняке в Карлхорсте разговор и задает тот же, оставшийся без ответа, вопрос.
- То-то и оно,- самому себе ответил Анциферов.- А ты, видать, все в младших лейтенантах ходишь, все философствуешь...
- Правда,- отшутился Рэм Викторович,- философы теперь не изменить мир, а всего лишь, с грехом пополам, объяснить его пытаются.
- А он плевать хотел на ваши объяснения! - оборвал его Анциферов.- Сам по себе меняется, вашего мнения не спрашивает.- И с какой-то давней, глубоко засевшей в душе и постоянно бередящей ее мстительной обидой добавил: - Маркс с Энгельсом, такие же белоручки вроде тебя, тоже только и делали, что пророчили из тенечка: чему быть, того не миновать, вот и вся недолга. А как черную работу делать, руки по локоть в дерьме - так никто, кроме нас...- И как бы ставя Иванова на место: - Да и ты хорош, думаешь, все в дерьме, один ты в белом? И философия ваша, заметь, не поп, чтоб грехи списывать, придет час вынь да положь, и еще неизвестно, попадешь ли в те самые семь пар чистых, видите ли...
Рэм Викторович поймал себя на мысли, что Анциферов - даже сейчас, когда давно уже не при должности, не при власти, собственно, нахлебник в доме ветеранов,- все еще, как полжизни назад, тогда, в Берлине, и все эти сорок с лишним лет после войны, по убеждению или просто по застарелой привычке, говорит от имени некой силы, некой тайной воли, перед которой он, Рэм Викторович, доктор наук и вскоре, очень может быть, член-корреспондент, ощущает себя бессильным и беззащитным.
И уж, во всяком случае, ему и сейчас было не уйти из-под неприятного, необъяснимого обаяния Анциферова. Вернее, уточнил для себя Иванов, из-под магнетического притяжения той тайной силы и власти, которые всегда стояли за Анциферовым.
- Ну и как там твой Пастернак? - Этот как всегда не без подвоха вопрос он задавал Иванову при каждой встрече и сам же отвечал себе одной и той же фразой: - Я ведь по твоей милости его от корки до корки прочитал, только глаза надорвал. Слова в простоте не скажет, хоть с лупой его читай.- И внезапно спросил в упор, почти весело: - Ты, небось, и ко мне-то ездишь, чтобы по пути на его могилу взглянуть, так ведь? Не отпирайся, я тебя очень даже могу понять.- И без веселости уже, а с чем-то похожим на печаль: - Как никто другой.- И, опять уставившись в окно, признался погодя: - Я ведь и сам, если погода тихая и ноги не отказывают...- Но умолк, не договоривши.