Мне бы даже и во сне не приснилось, что к нашему делу еще приплетут и попугая.
– Оказывается, он разыскивал попугая по всему городку, но безуспешно. Заведя разговор о попугае, он потом свернул на железнодорожную катастрофу и под конец даже объявил себя двоюродным братом раненого старшего лейтенанта. Вероятно, от этих женщин и еще некоторых других лиц он узнал, где находится старший лейтенант Ленк, делая вид, что ему об этом хорошо известно. Он напридумывал всякую ерунду о своем родстве со старшим лейтенантом Ленком. Мысль послать цветы тоже исходит от него.
– И они решили послать эти цветы? – спросил я.
– И даже послали их, – ответил сотрудник.
– Как же они это сделали?
– Обратились к пражской фирме и переслали деньги.
– А тот человек принимал в этом участие?
– Нет, он исчез. А куда, я так и не мог установить.
– Известно вам еще что-нибудь?
– Пока это все.
Цветы в больницу еще не дошли. Но в садовом хозяйстве заказ был получен. К цветам прилагалась записка с точным адресом больницы и следующим текстом: «Героическому защитнику народного имущества от Филипины Граховой и Йозефы Небушиловой».
Записку принес мне Карличек. Она была написана дрожащей старческой рукой темно-фиолетовыми чернилами, старательным, четким почерком.
– Если мы установим, – сказал Карличек, – что записку и вправду писали эти две старушенции и никто другой не участвовал в передаче цветов, у нас будет отличный случай поломать над всем этим голову. Могу взять это дело на себя, – предложил он. – Речь ведь идет о применении на практике теории психологического барьера в сознании, поэтому я чувствую особую ответственность.
Посоветовавшись со мной, он отправил Ястреба к этим двум вдовам, а сам решил незаметно проследить судьбу букета. Букет, составленный из оранжерейных роз, довольно дорогих в осеннее время, был сравнительно небольшим.
Ничего подозрительного вроде бы не произошло. Розы пропутешествовали в больницу и украсили приемный покой, так как в палату к больному их не поставили.
Записку с темно-фиолетовым текстом я сохранил у себя, и поступки человека, разыскивавшего попугая, по-прежнему оставались для нас загадкой.
Ленк так ни о чем и не узнал; он чувствовал себя лучше, спрашивал о своей невесте и получал успокоительный ответ, что скоро ее увидит.
Шло время. Розы увяли, а Карличек все еще не обнаружил в окружении Гелены Дворской никого подозрительного.
Дня через три после того, как цветочное подношение выбросили на помойку, мне позвонил главный врач.
– Кажется, конец близок, – угрюмо проворчал он в трубку. – У пациента осложнение. Воспаление легких. При истощенном организме это почти смертельно, и мы опасаемся самого худшего.
Не знаю почему, я вспомнил в эту минуту о букете, хотя видеть здесь какую-то связь было полной бессмыслицей.
– Вы меня поняли? – нетерпеливо прозвучало в трубке.
– Понял, – ответил я. – Вы должны спасти ему жизнь. Ведь один раз вы уже это сделали.
Я положил трубку в самом мрачном настроении. В этой злосчастной истории мне все время не везло.
А дальше произошло следующее. Перед самым обедом ко мне ворвался Карличек, словно встревоженная наседка. Едва переведя дыхание, он без всякого приглашения плюхнулся на стол.
– Очень жаль эту девушку, – сказал он огорченно. – Она так несчастна!
Я понял, что до него и Гелены Дворской уже дошли тревожные вести из больницы.
– Вы были у нее? – спросил я.
– Был.
– И сказали, что ему плохо?
Он покачал головой.
– Да нет же, вы выслушайте. Я действительно был в больнице и узнал, что у него воспаление легких. Его колют пенициллином, но говорят, что и пенициллин не может творить чудеса. Вам уже как будто звонили оттуда. Но как вы отнесетесь к тому, что еще до моего появления в "больницу звонила Гелена! Да-да, Гелена! Они сообщили ей об этом осторожно, но…
– А кто, черт возьми, сказал Дворской, что ей можно звонить в больницу?
– Уж во всяком случае, не я. Узнав обо всем, я сразу поспешил к ней. Тут-то все и открылось. Гелена знает что он при смерти, но…
Карличек был чересчур уж взволнован.
– Она не звонила в больницу, – почти выкрикнул он, – туда звонила совсем другая женщина! Эта женщина представилась ее именем, и врачи попались на крючок»
8
– Оказывается, он разыскивал попугая по всему городку, но безуспешно. Заведя разговор о попугае, он потом свернул на железнодорожную катастрофу и под конец даже объявил себя двоюродным братом раненого старшего лейтенанта. Вероятно, от этих женщин и еще некоторых других лиц он узнал, где находится старший лейтенант Ленк, делая вид, что ему об этом хорошо известно. Он напридумывал всякую ерунду о своем родстве со старшим лейтенантом Ленком. Мысль послать цветы тоже исходит от него.
– И они решили послать эти цветы? – спросил я.
– И даже послали их, – ответил сотрудник.
– Как же они это сделали?
– Обратились к пражской фирме и переслали деньги.
– А тот человек принимал в этом участие?
– Нет, он исчез. А куда, я так и не мог установить.
– Известно вам еще что-нибудь?
– Пока это все.
Цветы в больницу еще не дошли. Но в садовом хозяйстве заказ был получен. К цветам прилагалась записка с точным адресом больницы и следующим текстом: «Героическому защитнику народного имущества от Филипины Граховой и Йозефы Небушиловой».
Записку принес мне Карличек. Она была написана дрожащей старческой рукой темно-фиолетовыми чернилами, старательным, четким почерком.
– Если мы установим, – сказал Карличек, – что записку и вправду писали эти две старушенции и никто другой не участвовал в передаче цветов, у нас будет отличный случай поломать над всем этим голову. Могу взять это дело на себя, – предложил он. – Речь ведь идет о применении на практике теории психологического барьера в сознании, поэтому я чувствую особую ответственность.
Посоветовавшись со мной, он отправил Ястреба к этим двум вдовам, а сам решил незаметно проследить судьбу букета. Букет, составленный из оранжерейных роз, довольно дорогих в осеннее время, был сравнительно небольшим.
Ничего подозрительного вроде бы не произошло. Розы пропутешествовали в больницу и украсили приемный покой, так как в палату к больному их не поставили.
Записку с темно-фиолетовым текстом я сохранил у себя, и поступки человека, разыскивавшего попугая, по-прежнему оставались для нас загадкой.
Ленк так ни о чем и не узнал; он чувствовал себя лучше, спрашивал о своей невесте и получал успокоительный ответ, что скоро ее увидит.
Шло время. Розы увяли, а Карличек все еще не обнаружил в окружении Гелены Дворской никого подозрительного.
Дня через три после того, как цветочное подношение выбросили на помойку, мне позвонил главный врач.
– Кажется, конец близок, – угрюмо проворчал он в трубку. – У пациента осложнение. Воспаление легких. При истощенном организме это почти смертельно, и мы опасаемся самого худшего.
Не знаю почему, я вспомнил в эту минуту о букете, хотя видеть здесь какую-то связь было полной бессмыслицей.
– Вы меня поняли? – нетерпеливо прозвучало в трубке.
– Понял, – ответил я. – Вы должны спасти ему жизнь. Ведь один раз вы уже это сделали.
Я положил трубку в самом мрачном настроении. В этой злосчастной истории мне все время не везло.
А дальше произошло следующее. Перед самым обедом ко мне ворвался Карличек, словно встревоженная наседка. Едва переведя дыхание, он без всякого приглашения плюхнулся на стол.
– Очень жаль эту девушку, – сказал он огорченно. – Она так несчастна!
Я понял, что до него и Гелены Дворской уже дошли тревожные вести из больницы.
– Вы были у нее? – спросил я.
– Был.
– И сказали, что ему плохо?
Он покачал головой.
– Да нет же, вы выслушайте. Я действительно был в больнице и узнал, что у него воспаление легких. Его колют пенициллином, но говорят, что и пенициллин не может творить чудеса. Вам уже как будто звонили оттуда. Но как вы отнесетесь к тому, что еще до моего появления в "больницу звонила Гелена! Да-да, Гелена! Они сообщили ей об этом осторожно, но…
– А кто, черт возьми, сказал Дворской, что ей можно звонить в больницу?
– Уж во всяком случае, не я. Узнав обо всем, я сразу поспешил к ней. Тут-то все и открылось. Гелена знает что он при смерти, но…
Карличек был чересчур уж взволнован.
– Она не звонила в больницу, – почти выкрикнул он, – туда звонила совсем другая женщина! Эта женщина представилась ее именем, и врачи попались на крючок»
8
Как мы и предполагали, интерес к Ярославу Ленку был все-таки проявлен, и, разумеется, интересующиеся им лица воспользовались для этого именем Гелены Дворской. И наш пост в больнице, и все расходы Карличека, выплачиваемые ему из особого фонда, – все оказалось пустым номером.
– Все это доказывает, – сказал Карличек, немного успокоившись, – что в банде активно действует особа женского пола. По-видимому, та, что в ювелирном магазине расплатилась тысячекронной купюрой.
Все это было похоже на правду, но настоящая правда, вскоре выплывшая наружу, оказалась такова, что мне захотелось напиться. Я должен был бы сразу до этого додуматься, ибо все было просто, как колумбово яйцо. Если вы следите, за моим рассказом, то вы тоже все поймете.
А пока что я постарался сделать только одно – сохранить спокойствие.
– Карличек, – сказал я, – несите свою службу и дальше, к сожалению, другой работы у меня для вас нет.
И Карличек по-прежнему оставался бдительным спутником Гелены Дворской, но мы не установили ничего нового вплоть до шестого ноября, когда опасность для Ленка миновала и я наконец смог с ним побеседовать.
Я пригласил в больницу двух стенографистов. Вид у Ярослава Ленка был неважный, но держался он спокойно. Как сотрудника органов безопасности, мой допрос его не очень волновал. Для начала я предоставил ему рассказать обо всем самому, с остановками и паузами, и не задавал никаких пристрастных вопросов. Таким образом я выполнил требование врачей, которые боялись утруждать пациента, но, естественно, мало что выяснил.
К моему удивлению, случай с Ленком словно бы подтверждал эту необыкновенную теорию о психологическом барьере в сознании. Точнее всего Ленк описал минуту, когда он отвернулся от окна и был неожиданно ослеплен и оглушен взрывом. Когда после многочисленных уколов и операции к нему впервые вернулось сознание, ему сразу представилась вся картина перед самым взрывом, и он спросил себя, что же случилось. Из ответов других Ленк уяснил только, что произошел таинственный взрыв, после которого остался в живых он один. Но вскоре он снова потерял сознание и долго не приходил в себя. Я рассказываю об этом так подробно потому, что именно здесь и заключен тот «детективный ключ», пли, лучше сказать, то колумбово яйцо, которое, к сожалению, мне не удалось поставить.
Наверное, можно было извлечь из памяти Ленка более подробные воспоминания, но нам пришлось на время это отложить.
Я рассказал о нашей беседе Карличеку, заметив, что, возможно, его психологический барьер в сознании еще на что-нибудь и пригодится, но не заметил особой радости на его лице.
– У меня возникли большие трудности, – стал жаловаться он в ответ. – Я было решил, что самое удобное – ходить с Геленой на танцы. Именно там к ней цепляются всякие типы. Их число дошло до двадцати трех человек. Но вряд ли наша банда с 297-го километра так многочисленна. Из этих двадцати трех одиннадцать тут же назначили ей свидания, на которые она не явилась. С ней вели беседы на самые различные темы, спрашивали, например, что это за типа она повсюду таскает с собой, но никаких подозрительных намеков, которых мы ожидали, за этим не следовало. Если так пойдет и дальше, то скоро мы с Геленой перевыполним план и число ее кавалеров дойдет до сотни. Гелене опротивело быть приманкой, да и теперь потеряло смысл водить ее по всяким злачным местам, поэтому я предлагаю прекратить это дурацкое занятие.
Я похлопал его по плечу.
– Ну что ж, давайте прекратим. Пожалуй, вам больше не следует с ней встречаться. Ее жениху день ото дня становится лучше, сведения о его здоровье она может получать теперь иным способом, а вскоре ей, пожалуй, и самой разрешат его навестить.
Мои слова явно не обрадовали Карличека.
– Ладно, – сказал он, – но думаю, снимать наблюдение еще рановато.
Я согласился, чтобы все пока оставалось как было, во решил поскорее подыскать ему другое занятие.
С Геленой Дворской я поговорил сам. Все-таки она заслужила, чтобы ей рассказали правду о причинах катастрофы на железной дороге и о том, что преступников разыскивают. Возможно даже – она сразу меня поняла, – они сейчас кружат и около нее, но нет, ничего такого она не заметила. Карличек ей явно пришелся по душе. По ее словам, он симпатичный парень и юмора ему не занимать, да и в отношении ее он вел себя весьма корректно.
Через десять дней после первого допроса я беседовал с Ярославом Ленком вторично.
Его здоровье явно улучшилось. Ленк, по-видимому, быстро шел на поправку. И поэтому я решил расспросить его обо всем подробнее. Как утверждал Ленк, когда поезд проходил 286-й километр, он смотрел в окно вагона с левой стороны. Не видел ли он девушку, подъезжавшую к железнодорожному полотну на велосипеде?
Нет, он никого не видел.
Он сказал об этом весьма уверенно. По словам двух других свидетелей, пассажиров этого поезда, девушка в своем ярком платье выделялась как цветок орхидеи. И была от поезда не больше чем в двадцати метрах. Правда, заметили ее только два этих пассажира. Ярослав Ленк, не очень-то обращавший внимание на девушек, мог и в самом деле ее не заметить. И я должен был исходить из того, что девушки у полотна не было, хотя другие ее видели, а потом она была найдена мертвой. Именно это несоответствие и приближало меня к истине, но тогда я об этом не догадывался. Ленк понимал всю важность нашей беседы и мучительно старался припомнить все подробности, пока у него не разболелась голова. Лучше бы я спросил его о чем-нибудь другом. Я не очень многого достиг в этот день своими расспросами.
Потом в коридоре у меня состоялось тихое совещание с тремя врачами.
Пациент не слишком нервничает, ожидая посещения своей невесты. И возможно, напротив, свидание с Геленой Дворской его подбодрит, словно инъекция оптимизма, повысит его жизненный тонус.
– Ведь ему предстоит еще немало пролежать на больничной койке, – сказал главный врач. – Он не должен страдать от этого вынужденного одиночества, иначе он может впасть в апатию. Если, судя по вашим словам, его пребывание в больнице уже перестает быть тайной, думаю, ему незачем чувствовать себя в заточении. А родственников у него нет.
С Геленой Дворской можно не опасаться истерической сцены. В этом-то я был уверен.
– Думаю, их встреча, – сказал я в заключение, – подействует на него успокаивающе и поможет вашему лечению.
Настало время вновь вернуть Ленку вкус к жизни, а не мучить его без конца расспросами о происшествии, в результате которого он оказался в таком печальном положении.
Карличек тоже одобрил мое решение.
– Его-то я не знаю, – сказал он, – а она настоящая Джульетта. Что ж, возможно, и он Ромео. Только те Ромео и Джульетта шли в своей любви к смерти, а эти – к жизни.
Наверняка наш Карличек влюбился в Геленку по уши и с трудом держал в узде свои чувства. Крещения огнем он не выдержал. Правда, Ленк пока еще выглядел неважно, но вообще-то Карличеку далеко до Ленка. Вот, скажем, теперь, когда стало холодно, нос у Карличека краснел, как помидор.
Гелену Дворскую я сам провожал на первое свидание в больницу. Дорогой она казалась слегка взволнованной, но, подойдя к постели больного, полностью овладела собой. Ленк улыбался впервые с тех пор, как я его узнал. Его улыбка была полна безграничного доверия к этой девушке, которая с бесконечной нежностью взяла его похудевшую влажную руку.
Врач, не таясь, облегченно вздохнул и, кивнув мне, вышел из палаты. Я последовал за ним.
Карличек, подобно поэту, с мечтательным видом сидел в моем кабинете над какой-то исписанной страницей. Бедняга зашел так далеко в своих чувствах, что наверняка писал на прощание Гелене Дворской трогательную записку.
Он поднял на меня задумчивый взор и сказал:
– Я все думаю о том унитазе. На протяжении двухсот девяноста семи километров пути, пожалуй, странно было бы рассчитывать, чтобы никто не входил в туалет.
Страница, лежавшая перед ним, содержала длинный список вопросов, которые, по его мнению, необходимо задать Ленку.
– Если мы считаем, – продолжал он с необычайной серьезностью, – что унитаз отвинчивали, чтобы расширить отверстие в полу, значит, это сделали еще до того, как на 286-м километре бросили между рельсов какой-то предмет, который и подобрали эти два типа, ожидавшие у насыпи. Но ведь я нашел две гайки именно на 286-м километре, словно унитаз отвинчивали именно там. Как-то все это не сходится. Казалось бы, задуманная операция должна была произойти дальше, но в то же время эти два лжетуриста ожидали точно на 286-м километре. Можно, конечно, не обращать внимания на все эти несоответствия, забыть о них, но остается еще один важный вопрос. Виновность Ленка, – продолжал он сурово. – Ведь, судя по его ответам, все было в полном порядке вплоть до той минуты, когда произошел взрыв. Значит, на 286-м километре он должен был бы оглохнуть и ослепнуть, чтобы не увидеть всего, что там происходило. Скажем, можно тайком отвинтить унитаз и оставить на месте болты, чтобы внешне все выглядело, как прежде. Но нельзя расширять отверстие и выбрасывать через него миллионы в надежде, что один из охранников будет спокойно смотреть в окно, а другой безучастно сидеть в углу. Ленк говорит неправду, а сержант Врана был его сообщником.
Я спокойно выслушал эту лекцию, произнесенную даже с некоторым раздражением, и в конце сказал самым мирным тоном:
– Успокойтесь, Карличек! Я уже приготовил Ленку вопросы, вытекающие из нашего предыдущего расследования. А исходя из этого Ленка следует допрашивать только как свидетеля.
Лично мне Ярослав Ленк был симпатичен. Но я заглушил свои добрые чувства и, дружески беседуя с ним, расставлял ему ловушки.
Я понимал, что если на 286-м километре он спокойно взирал на действия преступников, то уже одно это делало его виновным. Но только в том случае, если тогда действительно что-то происходило, а тут требовались доказательства.
Глядя на Ленка, трудно было сомневаться, что совесть у него чиста. Посещения Гелены Дворской явно вливали в него бодрость. На похудевшем лице появилась улыбка, пока еще слабая и неуверенная.
– Мне уже лучше, – говорил он, – но я не чувствую своих ног. Словно их вообще у меня нет. Может, я так и останусь навсегда калекой?
Это единственное, что его действительно беспокоило. Врачи утверждали, что дальнейшее лечение, особенно физические упражнения, все исправит. Но Ленк не мог избавиться от своих страхов.
– Мы с Геленой любим друг друга, – сказал он мне с мужской откровенностью, – но с ее стороны это была бы просто жертва, если бы она согласилась стать моей женой. Из сочувствия и благородства не скроишь нормальной семейной жизни, и это очень скоро стало бы ясно. Из моей женитьбы ничего хорошего не получится.
Карличека я в больницу с собой не брал, и для него настали каникулы. Да он и сам не слишком стремился познакомиться с Ленком. В последнее время он выглядел немного усталым, и его шерлокхолмсовское рвение слегка угасло. Я решил, что надо дать ему возможность немного встряхнуться.
– Послушайте, – сказал я как-то Гелене Дворской, – вы уже говорили со своим женихом по поводу ваших совместных сбережений?
Она, разумеется, поняла, что я имею в виду.
– Нет, не говорила, – ответила она спокойно. – Еслп он не скажет об этом сам, я и не заикнусь. Не меньше тридцати тысяч крон досталось ему в наследство от матери, это его личная собственность. Он, наверно, дал их в долг кому-то, кто оказался в стесненных обстоятельствах.
– И их начали ему возвращать, – добавил я.
Я довольно легко завел разговор с Ярославом Ленком об этих общих сбережениях. Тут внезапно Ленк заволновался. Я уже мог ему позволить немного поволноваться.
– Так, значит, вы об этом знаете?
– Знаю даже то, о чем вы и не догадываетесь, – ответил я как можно небрежнее. – Во время вашего отсутствия некто положил на вашу книжку три тысячи крон.
– Что? – переспросил он с каким-то непонятным мне выражением лица, и его руки, лежавшие на одеяле, нервно задвигались.
– Что с ней? Вы предъявили ей улики? Но я не мог поступить иначе. Она упала передо мной на колени.
Мне пришлось сделать умное лицо.
– Вы хотите об этом рассказать?
– Должен, – сказал он и, опустив голову на высокие подушки, устремил взгляд в потолок. На лоб его набежали тревожные морщинки.
И я услышал от него следующее.
Однажды вечером к нему явилась убиравшая его квартиру привратница, к которой он испытывал большую благодарность, и, упав на колени, призналась, что в порыве отчаяния она без его ведома сняла с его книжки сорок тысяч крон. Этой суммы не хватало ее сыну, работавшему кассиром. Он, по ее словам, при выплате пенсий каким-то образом просчитался. Произошло это как раз перед ревизией, вот мать и спасла его с помощью денег Ярослава Ленка.
Ленк рассердился, но, когда перед ним со слезами на глазах, скрестив умоляюще руки, застыли в скорбной позе все трое – отец, мать и сын, – он не выдержал и разрешил считать снятые с книжки сорок тысяч просто долгом.
– Очевидно, трехтысячный вклад от первого июля – первый их взнос, – сказал Ленк, – но мне не нравится способ, каким это сделано. Я готов признать, что у них были добрые намерения, но, так как сейчас я сам не могу с ними поговорить, передайте этой женщине, что она поступила неправильно, и отберите у нее ключи от моей квартиры.
– Конечно, я могу это сделать, – ответил я, – но, откровенно говоря, ваше поведение в этом деле мне не слишком нравится.
Ленк со смущенным видом разглядывал что-то на одеяле.
– Вы не знаете, как много сделала эта женщина для моей матери, – сказал он наконец нерешительно.
– Но вы оказались на редкость чувствительным.
В этот день я злился на Ленка: ведь по его вине мы еще больше запутались в том лабиринте, из которого нам трудно было выбраться и без сберегательной книжки Ленка. Правильность операции с этими сорока тысячами расследовалась. И никто не мог нам толком объяснить, как случилось, что с одного счета сорок тысяч чудом исчезли, а на другом чудом появились.
Ленк начал опасаться, что его могут обвинить в соучастии. Он был виноват вдвойне. Как сотрудник органов безопасности, он обязан был сообщить об этом происшествии. Но тут, как нарочно, он получил приказ немедленно прибыть в двенадцать часов дня в Национальный банк. Хотя ему было приказано быть при оружии, он решил, что это связано с денежными махинациями сына привратницы. Вот почему он был так взволнован, когда пришел извиниться перед Геленой Дворской.
Явившись в банк, Ленк понял, что речь идет совсем о другом, и его сразу оставили плохие предчувствия, вернулось душевное спокойствие. Когда на его глазах пересчитывали тысячекронные купюры, он думал о своем, о том, как ему поступить в этой истории со сберкнижкой.
Я спросил его:
– Об этом вы и думали в поезде?
– Конечно, – ответил он, – наше однообразное путешествие было словно нарочно создано для этого. И перед взрывом, глядя в окно, я обдумывал, что предпринять. И я хотел…
– Все это сейчас неважно, – прервал я его. – Вы допускаете, что подобные мысли могли отвлечь ваше внимание?
– Что вы! – отрицал он. – Ведь моя задача была до смешного проста.
– А не могли бы вы, задумавшись, просто не заметить девушки на велосипеде?
– Едва ли. Я смотрел в окно и сразу бы…
– Ну ладно. Это мы уже обсудили.
История со сберегательной книжкой Ленка меня и в самом деле огорчала. Курьезная ситуация! В практике, правда, бывают случаи, когда интересы преступников перекрещиваются еще с чьими-то интересами и создают тем самым видимость неразрешимой загадки. А в нашем случае и без этой сберегательной книжки легко было свернуть на ложный путь.
Я просил вызвать ко мне эту добрую пани привратницу, чтобы немного проучить ее.
– Как вы могли так поступить? – строго выговаривал я ей. – Вы что, чересчур наивны? Надеюсь, вы не забыли, что старший лейтенант Ленк не слишком обрадовался, когда вы самовольно сняли с его книжки деньги, но эти положенные вами вновь три тысячи совсем вывели его из себя.
Она никак не могла понять, в чем ее вина. Только таращила глаза и, заикаясь, твердила, что они все работают не покладая рук, сэкономили еще четыре тысячи и она уже собиралась положить их на книжку Ленка.
– Да только посмейте! – прикрикнул я на нее. – Вы совершите еще одно преступление. Откройте свою собственную книжку и кладите на нее деньги. Вам даже будут идти проценты. Как могли ваш муж и сын позволить вам взламывать стол в чужой квартире?
– Они об этом ничего не знали. Ведь бывала там только я. А пана Ленка никогда дома нет.
Я приказал допросить по всей форме привратницу, ее мужа и сына и всем троим подписать официальное заявление, что в установленный срок они полностью выплатят Ленку все деньги. Сына привратницы наказали – понизили в должности.
Когда я вновь посетил Ленка, я показал ему это заявление. Со сроком окончательного погашения долга он согласился без слов. К этому времени он успел переговорить с Геленой, которая упрекала его только в одном: почему он сразу не доверился ей. Тут я был с ней полностью согласен. Распутав этот ложный след, я кое-что выиграл. Подозрения против Ярослава Ленка отпали сами собой. Я все больше понимал, что он человек, скорее, мягкий. И хотя он доказал, что к врагам может быть беспощаден, все же в характере его не было достаточной твердости и, уж конечно, жесткости. Вероятно, мальчишкой он не отрывал крылья бабочкам и лапки паукам, вот и теперь, фигурально выражаясь, он не оторвал пани привратнице голову за ее поступок.
Но если Ленк и занял в этом вопросе примирительную позицию, то надо надеяться, что в будущем Гелена Дворская будет удерживать его от подобных вещей.
Мы с Геленой Дворской посещали Ленка по очереди, так что скучать ему не приходилось. Я показал ему найденный в вагоне французский ключ, но это не вызвало у него никаких ассоциаций. В протоколе по этому поводу было записано следующее;
«Разводной ключ, который мне показали, мне неизвестен. Прежде я его не видел. В почтовом вагоне, насколько мне известно, его не было. У трех моих спутников я этого ключа не видел».
Тут я ему верил. Когда я сказал, для чего, собственно служил французский ключ, он стал подозревать Шрамека, но и то не с полной уверенностью.
Внезапно появилось новое доказательство правдивости его показаний.
Мы продолжали разговаривать, когда в палату вошел сотрудник, наблюдавший в приемном покое, не справляется ли кто о здоровье Ленка. Он держал в руках небольшой сверток.
– Передача для старшего лейтенанта, – сказал он.
Он знал о моем присутствии и принес сверток прямо мне. Небольшая, хорошо упакованная коробка, на ощупь довольно твердая, весом около килограмма. Адрес написан неуверенной рукой ярко-фиолетовыми чернилами, напомнившими мне записку, приложенную к букету. И действительно, на свертке стояли имена, подчеркнутые карандашом почтового служащего: Филипина Грахова и Йозефа Небушилова.
– Опять им кто-то посоветовал отправить эту посылку, – сказал я. – С вашего позволения, сначала я сам проверю, что это такое.
И я ушел со свертком под мышкой. В приемном покое я вызвал служебную машину. На улице мне несколько раз предлагали сесть в такси, но я опасался разнести его в щепки, если в свертке окажется килограмм тротилгексо-гена. Эта взрывчатка, судя по нашему опыту, действовала весьма быстро. Что, если несколько невинных розочек были посланы только для отвода глаз?
Я сел в машину, попросил включить сирену и приказал отвезти меня как можно быстрее в лабораторию. В лаборатории мы тут же просветили сверток и установили, что можем без опаски вскрыть его. Но для полной уверенности, делали это медленно и осторожно. Запахло шоколадом. Это была конфетная коробка с красиво уложенными шоколадными конфетами. Никто из нас не стал их пробовать. За конфеты сразу же принялись химики.
Я ждал почти час. Наконец мне принесли анализ. Конфеты были отравлены быстродействующим ядом. В каждой из них оказалось крошечное отверстие, сделанное, видимо, шприцем, с помощью которого их и наполнили ядом.
– Человеку достаточно только надкусить конфету, – заверил меня заведующий лабораторией. – Хотите попробовать на животных?
– Не стоит, – ответил я.
Я принялся разыскивать Карличека, у которого сейчас не было работы и который, судя по всему, не очень-то к ней и рвался. Он сидел в моем кабинете и явно безуспешно старался развеселиться, читая журнал «Дикобраз».
– Возможно, – сказал он, услышав мои новости, – конфета из этой коробки пришлась бы мне кстати.
– Это почему же? – спросил я, дернув его за ухо.
– Скучно, нет сил, – ответил он. – А жизнь, полная скуки, означает, что жизнь скучна.
– Вот совпадение, – говорю я, – я как раз и хочу избавить вас от скуки. Давайте-ка берите любое средство передвижения и отправляйтесь к Филипине Граховой и Йозефе Небушиловой. Побеседуйте с ними о коробке конфет. Возможно, они ничего и не посылали, хотя все это к нам пришло.
– Ладно, будет сделано, – с притворным недовольством сказал Карличек, положил журнал и лениво встал. – А вы не думаете, что в нашем случае действительно замешана женщина?
– Все это доказывает, – сказал Карличек, немного успокоившись, – что в банде активно действует особа женского пола. По-видимому, та, что в ювелирном магазине расплатилась тысячекронной купюрой.
Все это было похоже на правду, но настоящая правда, вскоре выплывшая наружу, оказалась такова, что мне захотелось напиться. Я должен был бы сразу до этого додуматься, ибо все было просто, как колумбово яйцо. Если вы следите, за моим рассказом, то вы тоже все поймете.
А пока что я постарался сделать только одно – сохранить спокойствие.
– Карличек, – сказал я, – несите свою службу и дальше, к сожалению, другой работы у меня для вас нет.
И Карличек по-прежнему оставался бдительным спутником Гелены Дворской, но мы не установили ничего нового вплоть до шестого ноября, когда опасность для Ленка миновала и я наконец смог с ним побеседовать.
Я пригласил в больницу двух стенографистов. Вид у Ярослава Ленка был неважный, но держался он спокойно. Как сотрудника органов безопасности, мой допрос его не очень волновал. Для начала я предоставил ему рассказать обо всем самому, с остановками и паузами, и не задавал никаких пристрастных вопросов. Таким образом я выполнил требование врачей, которые боялись утруждать пациента, но, естественно, мало что выяснил.
К моему удивлению, случай с Ленком словно бы подтверждал эту необыкновенную теорию о психологическом барьере в сознании. Точнее всего Ленк описал минуту, когда он отвернулся от окна и был неожиданно ослеплен и оглушен взрывом. Когда после многочисленных уколов и операции к нему впервые вернулось сознание, ему сразу представилась вся картина перед самым взрывом, и он спросил себя, что же случилось. Из ответов других Ленк уяснил только, что произошел таинственный взрыв, после которого остался в живых он один. Но вскоре он снова потерял сознание и долго не приходил в себя. Я рассказываю об этом так подробно потому, что именно здесь и заключен тот «детективный ключ», пли, лучше сказать, то колумбово яйцо, которое, к сожалению, мне не удалось поставить.
Наверное, можно было извлечь из памяти Ленка более подробные воспоминания, но нам пришлось на время это отложить.
Я рассказал о нашей беседе Карличеку, заметив, что, возможно, его психологический барьер в сознании еще на что-нибудь и пригодится, но не заметил особой радости на его лице.
– У меня возникли большие трудности, – стал жаловаться он в ответ. – Я было решил, что самое удобное – ходить с Геленой на танцы. Именно там к ней цепляются всякие типы. Их число дошло до двадцати трех человек. Но вряд ли наша банда с 297-го километра так многочисленна. Из этих двадцати трех одиннадцать тут же назначили ей свидания, на которые она не явилась. С ней вели беседы на самые различные темы, спрашивали, например, что это за типа она повсюду таскает с собой, но никаких подозрительных намеков, которых мы ожидали, за этим не следовало. Если так пойдет и дальше, то скоро мы с Геленой перевыполним план и число ее кавалеров дойдет до сотни. Гелене опротивело быть приманкой, да и теперь потеряло смысл водить ее по всяким злачным местам, поэтому я предлагаю прекратить это дурацкое занятие.
Я похлопал его по плечу.
– Ну что ж, давайте прекратим. Пожалуй, вам больше не следует с ней встречаться. Ее жениху день ото дня становится лучше, сведения о его здоровье она может получать теперь иным способом, а вскоре ей, пожалуй, и самой разрешат его навестить.
Мои слова явно не обрадовали Карличека.
– Ладно, – сказал он, – но думаю, снимать наблюдение еще рановато.
Я согласился, чтобы все пока оставалось как было, во решил поскорее подыскать ему другое занятие.
С Геленой Дворской я поговорил сам. Все-таки она заслужила, чтобы ей рассказали правду о причинах катастрофы на железной дороге и о том, что преступников разыскивают. Возможно даже – она сразу меня поняла, – они сейчас кружат и около нее, но нет, ничего такого она не заметила. Карличек ей явно пришелся по душе. По ее словам, он симпатичный парень и юмора ему не занимать, да и в отношении ее он вел себя весьма корректно.
Через десять дней после первого допроса я беседовал с Ярославом Ленком вторично.
Его здоровье явно улучшилось. Ленк, по-видимому, быстро шел на поправку. И поэтому я решил расспросить его обо всем подробнее. Как утверждал Ленк, когда поезд проходил 286-й километр, он смотрел в окно вагона с левой стороны. Не видел ли он девушку, подъезжавшую к железнодорожному полотну на велосипеде?
Нет, он никого не видел.
Он сказал об этом весьма уверенно. По словам двух других свидетелей, пассажиров этого поезда, девушка в своем ярком платье выделялась как цветок орхидеи. И была от поезда не больше чем в двадцати метрах. Правда, заметили ее только два этих пассажира. Ярослав Ленк, не очень-то обращавший внимание на девушек, мог и в самом деле ее не заметить. И я должен был исходить из того, что девушки у полотна не было, хотя другие ее видели, а потом она была найдена мертвой. Именно это несоответствие и приближало меня к истине, но тогда я об этом не догадывался. Ленк понимал всю важность нашей беседы и мучительно старался припомнить все подробности, пока у него не разболелась голова. Лучше бы я спросил его о чем-нибудь другом. Я не очень многого достиг в этот день своими расспросами.
Потом в коридоре у меня состоялось тихое совещание с тремя врачами.
Пациент не слишком нервничает, ожидая посещения своей невесты. И возможно, напротив, свидание с Геленой Дворской его подбодрит, словно инъекция оптимизма, повысит его жизненный тонус.
– Ведь ему предстоит еще немало пролежать на больничной койке, – сказал главный врач. – Он не должен страдать от этого вынужденного одиночества, иначе он может впасть в апатию. Если, судя по вашим словам, его пребывание в больнице уже перестает быть тайной, думаю, ему незачем чувствовать себя в заточении. А родственников у него нет.
С Геленой Дворской можно не опасаться истерической сцены. В этом-то я был уверен.
– Думаю, их встреча, – сказал я в заключение, – подействует на него успокаивающе и поможет вашему лечению.
Настало время вновь вернуть Ленку вкус к жизни, а не мучить его без конца расспросами о происшествии, в результате которого он оказался в таком печальном положении.
Карличек тоже одобрил мое решение.
– Его-то я не знаю, – сказал он, – а она настоящая Джульетта. Что ж, возможно, и он Ромео. Только те Ромео и Джульетта шли в своей любви к смерти, а эти – к жизни.
Наверняка наш Карличек влюбился в Геленку по уши и с трудом держал в узде свои чувства. Крещения огнем он не выдержал. Правда, Ленк пока еще выглядел неважно, но вообще-то Карличеку далеко до Ленка. Вот, скажем, теперь, когда стало холодно, нос у Карличека краснел, как помидор.
Гелену Дворскую я сам провожал на первое свидание в больницу. Дорогой она казалась слегка взволнованной, но, подойдя к постели больного, полностью овладела собой. Ленк улыбался впервые с тех пор, как я его узнал. Его улыбка была полна безграничного доверия к этой девушке, которая с бесконечной нежностью взяла его похудевшую влажную руку.
Врач, не таясь, облегченно вздохнул и, кивнув мне, вышел из палаты. Я последовал за ним.
Карличек, подобно поэту, с мечтательным видом сидел в моем кабинете над какой-то исписанной страницей. Бедняга зашел так далеко в своих чувствах, что наверняка писал на прощание Гелене Дворской трогательную записку.
Он поднял на меня задумчивый взор и сказал:
– Я все думаю о том унитазе. На протяжении двухсот девяноста семи километров пути, пожалуй, странно было бы рассчитывать, чтобы никто не входил в туалет.
Страница, лежавшая перед ним, содержала длинный список вопросов, которые, по его мнению, необходимо задать Ленку.
– Если мы считаем, – продолжал он с необычайной серьезностью, – что унитаз отвинчивали, чтобы расширить отверстие в полу, значит, это сделали еще до того, как на 286-м километре бросили между рельсов какой-то предмет, который и подобрали эти два типа, ожидавшие у насыпи. Но ведь я нашел две гайки именно на 286-м километре, словно унитаз отвинчивали именно там. Как-то все это не сходится. Казалось бы, задуманная операция должна была произойти дальше, но в то же время эти два лжетуриста ожидали точно на 286-м километре. Можно, конечно, не обращать внимания на все эти несоответствия, забыть о них, но остается еще один важный вопрос. Виновность Ленка, – продолжал он сурово. – Ведь, судя по его ответам, все было в полном порядке вплоть до той минуты, когда произошел взрыв. Значит, на 286-м километре он должен был бы оглохнуть и ослепнуть, чтобы не увидеть всего, что там происходило. Скажем, можно тайком отвинтить унитаз и оставить на месте болты, чтобы внешне все выглядело, как прежде. Но нельзя расширять отверстие и выбрасывать через него миллионы в надежде, что один из охранников будет спокойно смотреть в окно, а другой безучастно сидеть в углу. Ленк говорит неправду, а сержант Врана был его сообщником.
Я спокойно выслушал эту лекцию, произнесенную даже с некоторым раздражением, и в конце сказал самым мирным тоном:
– Успокойтесь, Карличек! Я уже приготовил Ленку вопросы, вытекающие из нашего предыдущего расследования. А исходя из этого Ленка следует допрашивать только как свидетеля.
Лично мне Ярослав Ленк был симпатичен. Но я заглушил свои добрые чувства и, дружески беседуя с ним, расставлял ему ловушки.
Я понимал, что если на 286-м километре он спокойно взирал на действия преступников, то уже одно это делало его виновным. Но только в том случае, если тогда действительно что-то происходило, а тут требовались доказательства.
Глядя на Ленка, трудно было сомневаться, что совесть у него чиста. Посещения Гелены Дворской явно вливали в него бодрость. На похудевшем лице появилась улыбка, пока еще слабая и неуверенная.
– Мне уже лучше, – говорил он, – но я не чувствую своих ног. Словно их вообще у меня нет. Может, я так и останусь навсегда калекой?
Это единственное, что его действительно беспокоило. Врачи утверждали, что дальнейшее лечение, особенно физические упражнения, все исправит. Но Ленк не мог избавиться от своих страхов.
– Мы с Геленой любим друг друга, – сказал он мне с мужской откровенностью, – но с ее стороны это была бы просто жертва, если бы она согласилась стать моей женой. Из сочувствия и благородства не скроишь нормальной семейной жизни, и это очень скоро стало бы ясно. Из моей женитьбы ничего хорошего не получится.
Карличека я в больницу с собой не брал, и для него настали каникулы. Да он и сам не слишком стремился познакомиться с Ленком. В последнее время он выглядел немного усталым, и его шерлокхолмсовское рвение слегка угасло. Я решил, что надо дать ему возможность немного встряхнуться.
– Послушайте, – сказал я как-то Гелене Дворской, – вы уже говорили со своим женихом по поводу ваших совместных сбережений?
Она, разумеется, поняла, что я имею в виду.
– Нет, не говорила, – ответила она спокойно. – Еслп он не скажет об этом сам, я и не заикнусь. Не меньше тридцати тысяч крон досталось ему в наследство от матери, это его личная собственность. Он, наверно, дал их в долг кому-то, кто оказался в стесненных обстоятельствах.
– И их начали ему возвращать, – добавил я.
Я довольно легко завел разговор с Ярославом Ленком об этих общих сбережениях. Тут внезапно Ленк заволновался. Я уже мог ему позволить немного поволноваться.
– Так, значит, вы об этом знаете?
– Знаю даже то, о чем вы и не догадываетесь, – ответил я как можно небрежнее. – Во время вашего отсутствия некто положил на вашу книжку три тысячи крон.
– Что? – переспросил он с каким-то непонятным мне выражением лица, и его руки, лежавшие на одеяле, нервно задвигались.
– Что с ней? Вы предъявили ей улики? Но я не мог поступить иначе. Она упала передо мной на колени.
Мне пришлось сделать умное лицо.
– Вы хотите об этом рассказать?
– Должен, – сказал он и, опустив голову на высокие подушки, устремил взгляд в потолок. На лоб его набежали тревожные морщинки.
И я услышал от него следующее.
Однажды вечером к нему явилась убиравшая его квартиру привратница, к которой он испытывал большую благодарность, и, упав на колени, призналась, что в порыве отчаяния она без его ведома сняла с его книжки сорок тысяч крон. Этой суммы не хватало ее сыну, работавшему кассиром. Он, по ее словам, при выплате пенсий каким-то образом просчитался. Произошло это как раз перед ревизией, вот мать и спасла его с помощью денег Ярослава Ленка.
Ленк рассердился, но, когда перед ним со слезами на глазах, скрестив умоляюще руки, застыли в скорбной позе все трое – отец, мать и сын, – он не выдержал и разрешил считать снятые с книжки сорок тысяч просто долгом.
– Очевидно, трехтысячный вклад от первого июля – первый их взнос, – сказал Ленк, – но мне не нравится способ, каким это сделано. Я готов признать, что у них были добрые намерения, но, так как сейчас я сам не могу с ними поговорить, передайте этой женщине, что она поступила неправильно, и отберите у нее ключи от моей квартиры.
– Конечно, я могу это сделать, – ответил я, – но, откровенно говоря, ваше поведение в этом деле мне не слишком нравится.
Ленк со смущенным видом разглядывал что-то на одеяле.
– Вы не знаете, как много сделала эта женщина для моей матери, – сказал он наконец нерешительно.
– Но вы оказались на редкость чувствительным.
В этот день я злился на Ленка: ведь по его вине мы еще больше запутались в том лабиринте, из которого нам трудно было выбраться и без сберегательной книжки Ленка. Правильность операции с этими сорока тысячами расследовалась. И никто не мог нам толком объяснить, как случилось, что с одного счета сорок тысяч чудом исчезли, а на другом чудом появились.
Ленк начал опасаться, что его могут обвинить в соучастии. Он был виноват вдвойне. Как сотрудник органов безопасности, он обязан был сообщить об этом происшествии. Но тут, как нарочно, он получил приказ немедленно прибыть в двенадцать часов дня в Национальный банк. Хотя ему было приказано быть при оружии, он решил, что это связано с денежными махинациями сына привратницы. Вот почему он был так взволнован, когда пришел извиниться перед Геленой Дворской.
Явившись в банк, Ленк понял, что речь идет совсем о другом, и его сразу оставили плохие предчувствия, вернулось душевное спокойствие. Когда на его глазах пересчитывали тысячекронные купюры, он думал о своем, о том, как ему поступить в этой истории со сберкнижкой.
Я спросил его:
– Об этом вы и думали в поезде?
– Конечно, – ответил он, – наше однообразное путешествие было словно нарочно создано для этого. И перед взрывом, глядя в окно, я обдумывал, что предпринять. И я хотел…
– Все это сейчас неважно, – прервал я его. – Вы допускаете, что подобные мысли могли отвлечь ваше внимание?
– Что вы! – отрицал он. – Ведь моя задача была до смешного проста.
– А не могли бы вы, задумавшись, просто не заметить девушки на велосипеде?
– Едва ли. Я смотрел в окно и сразу бы…
– Ну ладно. Это мы уже обсудили.
История со сберегательной книжкой Ленка меня и в самом деле огорчала. Курьезная ситуация! В практике, правда, бывают случаи, когда интересы преступников перекрещиваются еще с чьими-то интересами и создают тем самым видимость неразрешимой загадки. А в нашем случае и без этой сберегательной книжки легко было свернуть на ложный путь.
Я просил вызвать ко мне эту добрую пани привратницу, чтобы немного проучить ее.
– Как вы могли так поступить? – строго выговаривал я ей. – Вы что, чересчур наивны? Надеюсь, вы не забыли, что старший лейтенант Ленк не слишком обрадовался, когда вы самовольно сняли с его книжки деньги, но эти положенные вами вновь три тысячи совсем вывели его из себя.
Она никак не могла понять, в чем ее вина. Только таращила глаза и, заикаясь, твердила, что они все работают не покладая рук, сэкономили еще четыре тысячи и она уже собиралась положить их на книжку Ленка.
– Да только посмейте! – прикрикнул я на нее. – Вы совершите еще одно преступление. Откройте свою собственную книжку и кладите на нее деньги. Вам даже будут идти проценты. Как могли ваш муж и сын позволить вам взламывать стол в чужой квартире?
– Они об этом ничего не знали. Ведь бывала там только я. А пана Ленка никогда дома нет.
Я приказал допросить по всей форме привратницу, ее мужа и сына и всем троим подписать официальное заявление, что в установленный срок они полностью выплатят Ленку все деньги. Сына привратницы наказали – понизили в должности.
Когда я вновь посетил Ленка, я показал ему это заявление. Со сроком окончательного погашения долга он согласился без слов. К этому времени он успел переговорить с Геленой, которая упрекала его только в одном: почему он сразу не доверился ей. Тут я был с ней полностью согласен. Распутав этот ложный след, я кое-что выиграл. Подозрения против Ярослава Ленка отпали сами собой. Я все больше понимал, что он человек, скорее, мягкий. И хотя он доказал, что к врагам может быть беспощаден, все же в характере его не было достаточной твердости и, уж конечно, жесткости. Вероятно, мальчишкой он не отрывал крылья бабочкам и лапки паукам, вот и теперь, фигурально выражаясь, он не оторвал пани привратнице голову за ее поступок.
Но если Ленк и занял в этом вопросе примирительную позицию, то надо надеяться, что в будущем Гелена Дворская будет удерживать его от подобных вещей.
Мы с Геленой Дворской посещали Ленка по очереди, так что скучать ему не приходилось. Я показал ему найденный в вагоне французский ключ, но это не вызвало у него никаких ассоциаций. В протоколе по этому поводу было записано следующее;
«Разводной ключ, который мне показали, мне неизвестен. Прежде я его не видел. В почтовом вагоне, насколько мне известно, его не было. У трех моих спутников я этого ключа не видел».
Тут я ему верил. Когда я сказал, для чего, собственно служил французский ключ, он стал подозревать Шрамека, но и то не с полной уверенностью.
Внезапно появилось новое доказательство правдивости его показаний.
Мы продолжали разговаривать, когда в палату вошел сотрудник, наблюдавший в приемном покое, не справляется ли кто о здоровье Ленка. Он держал в руках небольшой сверток.
– Передача для старшего лейтенанта, – сказал он.
Он знал о моем присутствии и принес сверток прямо мне. Небольшая, хорошо упакованная коробка, на ощупь довольно твердая, весом около килограмма. Адрес написан неуверенной рукой ярко-фиолетовыми чернилами, напомнившими мне записку, приложенную к букету. И действительно, на свертке стояли имена, подчеркнутые карандашом почтового служащего: Филипина Грахова и Йозефа Небушилова.
– Опять им кто-то посоветовал отправить эту посылку, – сказал я. – С вашего позволения, сначала я сам проверю, что это такое.
И я ушел со свертком под мышкой. В приемном покое я вызвал служебную машину. На улице мне несколько раз предлагали сесть в такси, но я опасался разнести его в щепки, если в свертке окажется килограмм тротилгексо-гена. Эта взрывчатка, судя по нашему опыту, действовала весьма быстро. Что, если несколько невинных розочек были посланы только для отвода глаз?
Я сел в машину, попросил включить сирену и приказал отвезти меня как можно быстрее в лабораторию. В лаборатории мы тут же просветили сверток и установили, что можем без опаски вскрыть его. Но для полной уверенности, делали это медленно и осторожно. Запахло шоколадом. Это была конфетная коробка с красиво уложенными шоколадными конфетами. Никто из нас не стал их пробовать. За конфеты сразу же принялись химики.
Я ждал почти час. Наконец мне принесли анализ. Конфеты были отравлены быстродействующим ядом. В каждой из них оказалось крошечное отверстие, сделанное, видимо, шприцем, с помощью которого их и наполнили ядом.
– Человеку достаточно только надкусить конфету, – заверил меня заведующий лабораторией. – Хотите попробовать на животных?
– Не стоит, – ответил я.
Я принялся разыскивать Карличека, у которого сейчас не было работы и который, судя по всему, не очень-то к ней и рвался. Он сидел в моем кабинете и явно безуспешно старался развеселиться, читая журнал «Дикобраз».
– Возможно, – сказал он, услышав мои новости, – конфета из этой коробки пришлась бы мне кстати.
– Это почему же? – спросил я, дернув его за ухо.
– Скучно, нет сил, – ответил он. – А жизнь, полная скуки, означает, что жизнь скучна.
– Вот совпадение, – говорю я, – я как раз и хочу избавить вас от скуки. Давайте-ка берите любое средство передвижения и отправляйтесь к Филипине Граховой и Йозефе Небушиловой. Побеседуйте с ними о коробке конфет. Возможно, они ничего и не посылали, хотя все это к нам пришло.
– Ладно, будет сделано, – с притворным недовольством сказал Карличек, положил журнал и лениво встал. – А вы не думаете, что в нашем случае действительно замешана женщина?