– Мне нужен текст об энергосбережении.
   – Всё? – спрашиваю я равнодушно. Подумаешь, энергосбережение. В прошлый раз ему нужен был текст о вреде сайентологии. В момент заказа Роман думал, что сайентология – это такая диета.
   – Нет. Еще мне нужно об углублении местного самоуправления, утилизации бытовых отходов и возможностях современного ракетостроения. Я скучаю за тобой.
   – По тебе. Нужно говорить «по тебе», – улыбаюсь я.
   Четыре года мы дружили семьями, а когда Леша с Николь уехали, то сразу развелись и стали дружить просто так. Сначала от запоя до запоя. Потом от Гриши до Миши. Теперь мы дружим от текста до текста.
   Роман – политик. Последние несколько лет он в дрейфе. Дрейф – это когда политик уверенно висит в лайт-боксах, но еще не твердо стоит на платформе. Если честно, то пока он бегает за поездами. Но придет время, и он станет машинистом. И поедет в Туркестан. Потому что Ташкент – город хлебный. А Рома – за диктатуру азиатского типа.
   У Ромы галстук. Галстук – это прямое свидетельство доброй воли к повешению. Это очень самоотверженная часть костюма. Она ставит точку прямо под кадыком.
   Вместо галстука можно было бы носить саблю. Но с саблей невозможно сесть в автомобиль.
   – Зачем тебе так много текстов?
   – Есть заказчики, – скромно говорит он, нюхая капусту. Судя по запаху, ее есть нельзя. Но Рома – будет. Потому что официант – это его потенциальный избиратель. А избиратель должен видеть, что у Романа слова не расходятся с делом. У него расходятся только полы пиджака. – Мы создаем гражданский актив. Вот аванс. Ничего, что в долларах? Я сказал своим, что в следующий раз – только евро, но ты же знаешь – инерция и лень. Инерция и лень…
   – На когда? – спрашиваю я.
   – Навсегда, – улыбается Рома.
   Мы – не посторонние друг другу люди. А раз в жизни, в течение одной минуты (иногда двух) даже посторонние люди могут любить друг друга. Взаимно и бесконечно. Минуты достаточно, чтобы вдохнуть и выдохнуть семейную (или романтическую, или даже эротическую) историю с человеком, сидящим напротив в очереди к стоматологу.
   Но мы – не посторонние…
   Поэтому наше чувство длится минуты четыре. Зато при каждой встрече.
   Это все из-за того, что нам не надо предъявлять друг другу бэкграунд.
   Кстати о капусте. Наш заведующий говорит, что древние римляне очень любили капусту. А самое полезное в капусте содержится в кочерыжке. Но римляне об этом не знали и потому отдавали кочерыжку рабам.
   Четыре минуты при каждой встрече мы с Ромой – кочерыжки. Поэтому он может признаться, что пьет транквилизаторы, красит виски (надеюсь, не гуашью) и что я – умная. И что он мне немного не доплачивает, снимая свой процент.
   А я могу признаться, что ни черта не смыслю в сайентологии, энергосбережении, но чудо поисковых систем делает меня умной и местами – гениальной.
   И еще я могу признаться, что по моему велению, по моему хотению, наверное, приедет Николь.
   – Я знал, что ей там будет скучно и тошно, – радуется Роман. – Николь создана для треша!
   – «Треш» – это «мусор», – сомневаюсь я.
   – Да? Перепутал. Для смеша! А приличный смеш можно организовать только здесь. У нас. Давно пора было бросить этого козла!
   Я не была уверена, что мы с Романом одинаково переводим слово «smash». И точно! Я потом дома посмотрела в словаре. Он, наверное, имел в виду американский вариант – «большой успех, триумф». А я учила это слово как «внезапное падение, гибель, катастрофа».
   Не мог же Роман радоваться тому, что Николь вернется, чтобы навернуться тут со всех ног, обанкротиться и разбиться вдребезги…
   А за козла он уже ответил. Я встала за Алекса горой и отказалась от «возможностей современного ракетостроения».
   А Роман сказал, что Лешка – все равно козел, козлище и козобород, каких свет не видывал.
   А я сказала, что еще одно слово – и в минусах окажется утилизация бытовых отходов.
   И он сдался.
   – Когда она приедет? – спросил Роман.
   – Думаю, что в ноябре, – сказала я.
   – Отлично! Мы покажем ей Кузькину мать!
   Конечно…
   Конечно, мы покажем ей меня.
   И это будет месть.
   Конечно, я вытащу птичку из золотой клетки и окуну ее мордой в дерьмо.
   Конечно, дорогой Алекс, но никто не виноват, что она, твоя драгоценная Николь, принимает это наше дерьмо (где никогда нельзя было, есть и будет жить) за любовь.
   И если ты напишешь мне что-нибудь еще вроде «Ты хочешь с ней поквитаться?», то я… То я…
   А что я сделаю, Кузя?
   Я же ничего не могу. Я просто снова забуду, как он сказал мне: «Ласточка моя…» Но больше – ничего такого…
   Потому что он – бедный-бедный… Потому что дурдом – там кажется ему лучше, чем счастье – здесь.
   Какой-то ген, Кузя, мутировал у него безвозвратно.
   Но мы не будем проверять, какой… На пятьдесят процентов нас это не касается.
   А это очень много – пятьдесят процентов. Любой врач, любой физик тебе это подтвердит.
   «Либо взорвется, либо нет» – это уже намного лучше, чем «скорее всего взорвется», а?

Часть 2

Николь пишет Го
   Сижу на деке. Не на дека-дураболине, а на крыше. Дека – настил над первым этажом. У американцев так принято. Думаю о тебе. Если бы мы с тобой поцеловались, я бы точно знала, есть ли у тебя усы. Правило номер пять: чтобы узнать о чем-то наверняка, обязательно нужно об это уколоться (действительно во всех случаях, кроме наркотиков).
   Итак, усы… И еще четыре правила, которые я пока не придумала. Потому что я – Шанель. Она тоже начала с пятого номера.
   У настоящей женщины должны быть большие шаги.
   – Бабушка, зачем тебе такие большие ноги?
   – Чтобы перешагивать через тебя, детка! Сижу на деке. Думаю о тебе. Осознаю. Я – умная, уставшая и красивая. Во мне всего больше, чем в тебе. Плюс жопа. Ты сказал, что у меня красивая жопа. А Настя сказала, что только дети все большое считают красивым. Я засмеялась первая.
   Тут все меня называют bum,[5] так что ты попал в точку, а Настя, как обычно, села в лужу. Она моложе меня на десять лет, ничего? И худее на двадцать килограммов. Но она такая нудная, такая ответственная, что общаться с ней может только телевизор. Канал Би-би-си.
   А я – клоун. Вместо фитнеса я хожу курить без лифта. Семь этажей туда, семь сюда. Другой на моем месте уже бы загнулся, похудел или бросил. А ни черта! Семь – туда, семь – сюда. А на ляжках – все равно целлюлит. Но у тех, кто не курит, тоже целлюлит!
   Тебе со мной повезло, хотя Настя обязательно скажет или напишет, что я – стерва, предательница и провокатор.
   Не верь! Маленькая девочка, которая все еще живет внутри моего старого клоуна, ждет, когда ей разрешат выйти. Она так давно ждет, что может оказаться седой. Но мы ее покрасим зеленкой – в цвет надежды.
   У тебя родинка на сгибе локтя. У меня – на запястье. У тебя черные глаза. Моя бабушка называла такие «карыми». Через «ы». Я билась за «и» во втором слоге до первой крови, пока бабушка не хватала меня за ухо и не выводила во двор – ждать маму. А маму мою можно было ждать долго. Всю зиму, всю весну, все лето… Иногда она не приезжала даже осенью. У мамы были большие жизненные планы. Мама пела.
   Ты заметил, как хорошо я разбираюсь в музыке? Это гены.
   Мама пела в ресторанах, исполняя на бис партию «Травиаты». Ей попадалась гурманская публика, потому что жрать в советских ресторанах было нечего. А по четвергам там был рыбный день, и мама пела джаз. Элла Фитцджеральд – это наше мясо.
   Мама – против тебя. Против нас и против меня. Я сижу на деке. Она выходит и садится в отдалении. Десять лет она живет с нами в Сиэтле, она здесь большая знаменитость. Она поет во всех церковных хорах, и лучше всего она поет в церкви Слова Божьего. Недавно вышел диск, голос моей мамы звучит громко и чисто. Она так заливается на этом диске, что мне хочется притопывать и прихлопывать и ждать ее во дворе. Долго-долго. И чтобы она не приезжала, а за калиткой была дорога. Но калитки и заборы здесь не приняты.
   У тебя черные глаза. У меня желтые. В нашей новой будущей стране будет черно-желтый флаг. Не волнуйся, не скоро. Тебе же еще надо вылезти из подгузников и переждать мое очередное увлечение.
   Конечно, у меня есть увлечение. Назло Насте я увлеклась ее мужем. Смотрю на него пристально, медленно моргаю, таинственно улыбаюсь, как будто у меня секрет.
   Но у меня же и правда секрет.
   Ты…
   А у тебя – уроки, домашние задания и замечания в дневнике. А-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а. «Ваш сын плюнул соседу по парте в рот. Прошу принять меры». – «Меры приняты. Сосед закрыл рот».
   Мама говорит, что Алекс меня бросит. Интересно, как далеко он может меня бросить, если я…
   Что я? Не скажу… Мы еще будем играть в преферанс, и я покажу тебе свои карты. Но раньше – ни-ни.
   На место мамы приходит Алекс. Сейчас он будет меня бросать. Ага. Смотри.
   – Что ты тут сидишь?
   – Жду…
   – Кого?
   – Ноября.
   – Я вспотел. Брось мои вещи в машинку. Они провоняют весь подвал.
   Правда жизни: я вся в любви и творчестве, а он вспотел. У правильных людей правильно работают все железы и протоки. Правильные люди занимаются спортом, умеренно выпивают, не смешивают, не накуриваются, командуют, сидят на диете, следят за своими счетами, уважают старость, помогают молодым и стесняются громко чихать, кашлять и пукать.
   Пот – это единственное неприличное проявление телесности, которое они себе позволяют. И то после посещения психоаналитика.
   Твоя первая женщина была правильной? Или тебе повезло?
   Если бы тебя звали Оля, то у нас могла бы получиться пионерская повесть Анатолия Алексина, которую ты – фанатик Гарри Поттера – не читал. «Оля пишет Коле», «Коля пишет Оле». Ха…
   Пойду – накурюсь и на дискотеку. Там – напьюсь. Я буду сотрясать энергию Вселенной, и пусть тебя колбасит. Я правильно употребила это слово?
   Правило номер девятнадцать: когда мне хорошо, весело должно быть всем.
Го пишет Николь
   У меня есть содрогание. И оно мне дано не для секса! А для просмотра советских фильмов тридцатых годов. В нашем классе я один знаю о том, что они вообще существуют. Мой дед – фанат Путина и Любови Орловой.
   Дед подпевает: «Широка страна моя родная…»
   А я – содрогаюсь.
   Что будет делать почтальонша из «Волги-Волги», когда фашистские снаряды посыпятся прямо на ее плавсредство? Как будет танцевать «я из пушки в небо уйду» Марион Диксон, если в небе – одни «мессершмитты»? Переживут ли блокаду «Веселые ребята»?
   В старых фильмах тридцатых годов люди любили друг друга, пели, танцевали, смеялись, соцсоревновались… А впереди была война, заранее объявлявшая всю их предыдущую жизнь бессмысленной.
   Я – умный. В двадцать три года Сен-Жюсту уже отрубили голову. Так что еще пять лет на революцию и «долой монархию» у меня есть.
   А фильмы семидесятых я смотрел с радостью. Потому что был маленький и дурак. Не знал…
   Теперь знаю…
   Хочешь плакать, ответь на вопрос: «Что с ними было вчера и стало сегодня?» С теми, которые любили друг друга, волновались, ссорились, пили водку, ходили друг к другу в гости, презирали предателей, умели дружить.
   Интересно, они вообще выжили?
   …Сотрудники статистического учреждения в начале девяностых лет пять не получали зарплату. Новосельцев подвизался на маркетинговых исследованиях (но слова «маркетинг» тогда еще никто не знал): он анализировал пустой рынок легкой промышленности и советовал бизнесменам, что лучше развивать. Но легкая промышленность начала девяностых была турецкой и китайской, заказов было мало. А в доме трое детей. И жена – начальница. Людмила Прокофьевна, товарищ Калугина, которая звонила министру и требовала зарплаты для коллектива. А потом вступила в коммунистическую партию и стала верить Зюганову. В 1996 году она агитировала против Ельцина, а когда Зюганов проиграл, слегла и согласилась на предложение Верочки поработать у нее. Для начала – секретаршей. Потому что Верочка открыла магазин. Сначала это была комиссионка, где Верочка продавала свои сапоги, о которых Калугина как-то сказала, что они «вызывающие». Потом Верочка стала брать на комиссию вещи подруг и китайские куртки – их начала возить Шурочка из профкома. Шурочка из профкома однажды взяла все собранные на юбилей Бубликова деньги, но не купила подарок, а махнула в Китай. Открыла «золотую жилу».
   Сам Бубликов тоже ушел из статистического учреждения. В шоу-бизнес. Он начал организовывать конкурсы красоты и модельные агентства. В среде шоу-бизнеса считался странным, потому что на моделей любил смотреть снизу. Его кресло в жюри специально ставили внизу. Под самым подиумом. Только с этого ракурса он умел оценивать женскую красоту.
   У Самохвалова – все хорошо. Он сразу ушел к демократам, подружился с Чубайсом, подарил ему швейцарскую ручку и заделался младореформатором. Он очень хорошо нажился на ваучерах и приватизации, поэтому продал свою двухкомнатную квартиру и купил участок на Рублевке. Но от квартиры оставил себе только мобиле (такая вертящаяся хрень в виде люстры, помнишь?). Сейчас многие гости не понимают, зачем Самохвалову мобиле, и думают, что оно напоминает ему о тех временах, когда люди собирали металлолом и делали на нем состояния. Кстати, жену свою Самохвалов бросил. Потому что Бубликов подкинул пару моделей новейшей сборки, одна из них даже умудрилась забеременеть. И Самохвалов, как честный человек, был просто вынужден. Тем более что модель оказалась из «питерских», понаехавших в Москву в конце девяностых.
   А вот эта, которая «в жутких розочках», как дурочка влюбленная в Самохвалова, она сначала тоже была в ужасном положении. Муж привык лечиться за государственный счет, сроднился с язвой и санаториями. Бедной женщине пришлось торговать трусами на рынке и заниматься математикой с племянницей местного мэра. Плюс свои сыновья – мальчишки, примкнувшие к «люберецким» (она же была из Подмосковья, помнишь?).
   
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента