Страница:
Несомненное мягкосердечие мистера Глегга проявлялось и в том, что его гораздо больше огорчали ссоры жены с кем-нибудь другим — даже с Долли, служанкой, — чем их собственные разногласия; и размолвка миссис Глегг с мистером Талливером была так ему неприятна, что совершенно свела на нет удовольствие, которое он мог получить от прекрасного вида своей ранней капусты, когда на следующее утро вышел в огород. Все же, отправляясь завтракать, он лелеял слабую надежду, что за ночь миссис Глегг остыла и гнев ее смягчился, уступив место ее твердым принципам относительно семейного декорума. Она обычно хвалилась тем, что между Додсонами сроду не бывало таких смертельных ссор, какие позорили другие семейства, что ни одного из Додсонов еще не лишали наследства и не отказывались считать членом семьи, да и с чего бы, если у всех, даже дальних родственников, водились деньжонки или на худой конец были собственные дома?
Одно облачко, нависавшее над челом миссис Глегг по вечерам, обычно исчезало, когда утром она садилась за завтрак. Это была ее пышно взбитая накладка; ведь, занимаясь по утрам домашними делами, было бы чистой нелепостью надевать модные локоны, вовсе излишние при приготовлении жестких булочек. К половине одиннадцатого приличия уже требовали накладки, а до тех пор миссис Глегг могла ее поберечь, и общество ничего бы об этом не узнало. Но отсутствие этого облачка дало возможность с полной ясностью увидеть, что облако враждебности осталось. Садясь за овсянку с молоком, которою мистер Глегг из присущей ему с детства умеренности привык утолять по утрам свой голод, он заметил это и благоразумно решил предоставить первое слово миссис Глегг, боясь, что малейшее прикосновение к такому нежному предмету, как женский норов, может иметь самые печальные последствия. Люди, склонные смаковать свое плохое настроение, обычно поддерживают его, принося никому не нужные жертвы. Таков был обычай и миссис Глегг. В это утро она налила себе слабого чаю и отказалась от масла. Просто нестерпимо было при таком подходящем расположении духа, в полной боевой готовности воспользоваться малейшим поводом для ссоры, не услышать от мистера Глегга ни единого слова. Эдак не к чему и придраться! Но затем она, видно, нашла, что и молчание его может служить этой цели, так как обратилась к нему наконец тем самым тоном, который может быть свойствен лишь дражайшей половине.
— Ну, мистер Глегг, и это мне награда за то, что я столько лет была вам примерной женой! Ежели я должна терпеть такое обращение и дальше, лучше бы мне знать об этом до того, как умер мой бедный отец; я бы могла построить свой семейный очаг в другом месте, благо было из чего выбирать.
Мистер Глегг перестал есть и взглянул на нее — не то чтобы с особым интересом, а просто с тем спокойным привычным изумлением, с которым мы относимся к загадкам природы.
— Помилуйте, миссис Глегг, да чем же я провинился на этот раз?
— Чем, мистер Глегг, чем провинились? Мне вас жаль. Не найдя уместного отпета, мистер Глегг снова принялся за кашу.
— Есть на свете мужья, — продолжала, немного помолчав, миссис Глегг, — которые знают, что не пристало мужу брать сторону чужих людей против своей жены. Возможно, я ошибаюсь, и вы меня поправите, но я всегда слышала, что долг мужа — стоять за свою жену, а не радоваться и торжествовать, когда посторонние ее оскорбляют.
— Интересно, что дало вам повод так говорить? — довольно горячо сказал мистер Глегг. Человек он был добрый, но не такой все-таки кроткий, как ягненок. — Когда это я радовался и торжествовал?
— Есть вещи похуже, чем выложить все начистоту. По мне, лучше бы вы прямо в глаза сказали, что ни в грош меня не ставите, чем показывать, что все правы, а я неправа, и приходить утром к завтраку, когда я и часу в эту ночь глаз не сомкнула, и глядеть на меня свысока, будто я — грязь у вас под ногами.
— Свысока, на вас? — спросил мистер Глегг раздраженно-ироническим тоном. — Вы ни дать ни взять как тот пьяный, который считает, что все, кроме него, хватили лишку.
— Не унижайте себя, обзывая меня непристойными словами, мистер Глегг! У вас при этом очень жалкий вид, хоть вам это и невдомек, — промолвила миссис Глегг с глубоким состраданием. — В вашем положении вам следовало бы служить для других примером и говорить более дельные вещи.
— Разумеется, да разве вы станете слушать дело? — колко отпарировал мистер Глегг. — Самое дельное, что я могу вам сказать, — это то, что говорил вчера: вы неправы, ежели потребуете назад свои деньги только потому, что слегка повздорили; куда лучше оставить все, как есть, и я надеялся, что за ночь вы одумались. Но уж коли вам так приспичило взять их обратно, не спешите по крайности, не разжигайте еще сильнее вражду в семье и погодите, пока подвернется хороший заклад. А не то вам придется звать стряпчего, чтобы поместил куда-нибудь ваши деньги, и тратам конца-краю не будет.
Миссис Глегг почувствовала, что его слова не лишены резона, но вскинула голову и издала горлом какой-то неопределенный звук, означавший, что ее молчание — не более чем перемирие, а никак не мир. И действительно, военные действия вскоре возобновились.
— Я был бы вам благодарен, ежели бы вы налили мне чашечку, миссис Глегг, — сказал мистер Глегг, видя, что она не собирается предложить ему чаю, как делала обычно, когда он кончал с кашей. Вскинув голову, она подняла чайник и сказала:
— Рада слышать, что вы будете мне благодарны, мистер Глегг. Не очень-то много благодарности я получаю на этом свете за то добро, что делаю людям, хотя в вашей семье, мистер Глегг, нет женщины, достойной стоять со мной рядом, и я повторила бы это даже на смертном одре. И меня нельзя упрекнуть, что я неучтива с вашей родней, они и сами этого не скажут, а они мне неровня, никто не заставит меня отказаться от этих слов.
— Вы бы лучше не трогали мою родню, пока не бросили ссориться со своей собственной, миссис Глегг, — с едким сарказмом заметил мистер Глегг. — Не откажите в любезности передать мне молочник.
— Это самая грязная ложь, какую мне довелось услышать за всю мою жизнь, мистер Глегг, — произнесла леди, наливая ему молоко с несвойственной ей щедростью, словно хотела сказать: «Если вам угодно молока, получайте с лишком». — Вы и сами знаете, что ложь. Я не из тех, кто ссорится со своими родными. Не в пример вам.
— Да? А как же вы назовете то, что было вчера, когда вы с таким шумом ушли от своей сестры?
— С сестрой я не ссорилась, мистер Глегг, — и как только у вас язык поворачивается так говорить? Мистер Талливер мне не кровная родня, и это он первый стал нападать на меня и выгнал меня из дома. Но вам, может, больше пришлось бы по душе, коли бы я осталась, чтоб меня оскорбляли, мистер Глегг; может, вы недовольны, что не удалось послушать, как вашу жену поносят и обливают грязью? Но, разрешите сказать, это вам не делает чести.
— Ну, слыхано ли было, хоть весь приход обойди, что-либо подобное? — воскликнул, разгорячившись, мистер Глегг. — Женщина живет как у Христа за пазухой, распоряжается своими деньгами по своей воле, будто это так и записано в брачном контракте, двуколка у нее заново обита и перетянута — а во сколько это встало? — и обеспечена после моей смерти, как и мечтать не могла, — и что же?! Накидывается и кусается, как бешеная собака! Уму непостижимо, как только всевышний мог сотворить женщин такими! — Последние слова были произнесены со скорбным волнением. Мистер Глегг оттолкнул от себя чашку с чаем и обеими ладонями хлопнул по столу.
— Что ж, мистер Глегг, ежели вы так ко мне относитесь, хорошо, что я об этом узнала, — произнесла миссис. Глегг, снимая салфетку и в превеликом возбуждении складывая ее. — Но ежели вы говорите, что я обеспечена, как и ожидать не могла, разрешите вам заметить, что я вправе была ожидать многого, чего и не увидела. А что до «бешеной собаки», — хорошо, коли все графство не будет осуждать вас за ваше со мной обхождение, потому как я этого не могу стерпеть и не стерплю.
Здесь в голосе миссис Глегг послышались слезы, и, прервав свою речь, она изо всей силы дернула колокольчик.
— Долли, — поднимаясь с кресла, сказала она так, словно ее что-то душило, — разведите наверху огонь и спустите шторы. Мистер Глегг, будьте любезны заказать, что вы желаете на обед. Я буду есть овсянку.
Миссис Глегг прошла через комнату к маленькому книжному шкафу и, сняв с полки томик Бэкстера [26]«Вечный покой святых», унесла его с собой наверх. Эту книгу она обычно клала перед собой в особых случаях — в дождливые воскресные утра, или когда умирал кто-нибудь из родственников, или когда, как в данном случае, ее ссора с мистером Глеггом была на целую октану выше обычного.
Но миссис Глегг унесла с собой наверх и еще кое-что, возможно послужившее вместе с Бэкстером и овсянкой к постепенному успокоению ее чувств, так что к тому времени, когда пришла пора пить чай, она была уже способна примириться с существованием на первом этаже. Отчасти на нее подействовал совет мистера Глегга не трогать лучше пятисот фунтов, пока не подвернется случай вложить их в выгодное дело, но, главное, помог брошенный им мимоходом намек на то, что он щедро обеспечил ее на случай своей смерти. Мистер Глегг, как все люди подобного склада, был крайне скрытен относительно завещания, и у миссис Глегг, когда она бывала в мрачном расположении духа, возникало предчувствие, что, подобно другим мужьям, о которых ей доводилось слышать, он затаил в душе низкое намерение усугубить ее печаль по поводу его кончины, оставив ее в нищете; она твердо решила, что в таком случае на шляпке ее почти не будет крепа и плакать она станет не больше, чем если бы он был ее вторым мужем. Но коли его завещание вправду засвидетельствует его теплые чувства, она с нежностью будет вспоминать о нем, бедняжке, когда его не станет, и даже его глупая возня с цветами, овощами и фруктами и бесконечные разглагольствования по поводу улиток будут казаться трогательными, когда им безвозвратно придет конец. Пережить мистера Глегга и тогда восхвалять его как человека хотя и подверженного слабостям, но по отношению к ней поступившего достойно, несмотря на многочисленных бедных родственников; чаще получать проценты на капитал и прятать их по разным уголкам, чтобы сбить с толку воров, даже самых искусных (для миссис Глегг держать деньги в банке или сейфе значило лишать себя всякого удовольствия — все равно что принимать пищу в таблетках), и, наконец, быть объектом почтительного внимания родных и соседей, на что может рассчитывать только женщина, объединившая в себе в прошедшем и настоящем достоинства, которые одни лишь приводят к положению «хорошо обеспеченной вдовы», — все это льстило ей и окрашивало будущее в более светлые тона. Меж тем добрый мистер Глегг, хорошенько поработав мотыгой, вернул себе обычное добродушие и, тронутый видом пустующего кресла жены с оставленным в уголке вязаньем, отправился к ней наверх и сообщил, что в церкви звонят по бедному мистеру Мортону, на что миссис Глегг великодушно ответила, будто между ними ничего и не произошло:
— А-а, ну, значит, кто-нибудь заполучит бойкое дельце.
К этому времени Бэкстер пролежал открытым по меньшей мере восемь часов — было уже около пяти: и если людям необходимо часто ссориться, им, естественно, не стоит слишком затягивать каждую ссору.
В этот вечер мистер и миссис Глегг вполне дружелюбно беседовали о Талливерах. Мистер Глегг согласился признать, что Талливер, конечно, сам напрашивается на неприятности и, вполне возможно, промотает свое состояние, а миссис Глегг, идя ему навстречу, объявила, что считает ниже своего достоинства обращать внимание на поступки такого человека и что, ради сестры, она оставит у него свои пятьсот фунтов еще на некоторое время, тем более что, отдав их под закладную, она будет получать только четыре процента.
Глава XIII МИСТЕР ТАЛЛИВЕР ЕЩЕ СИЛЬНЕЕ ЗАПУТЫВАЕТ КЛУБОК ЖИЗНИ
Книга вторая
Глава I ПЕРВЫЙ СЕМЕСТР В КИНГ-ЛОРТОНЕ
Одно облачко, нависавшее над челом миссис Глегг по вечерам, обычно исчезало, когда утром она садилась за завтрак. Это была ее пышно взбитая накладка; ведь, занимаясь по утрам домашними делами, было бы чистой нелепостью надевать модные локоны, вовсе излишние при приготовлении жестких булочек. К половине одиннадцатого приличия уже требовали накладки, а до тех пор миссис Глегг могла ее поберечь, и общество ничего бы об этом не узнало. Но отсутствие этого облачка дало возможность с полной ясностью увидеть, что облако враждебности осталось. Садясь за овсянку с молоком, которою мистер Глегг из присущей ему с детства умеренности привык утолять по утрам свой голод, он заметил это и благоразумно решил предоставить первое слово миссис Глегг, боясь, что малейшее прикосновение к такому нежному предмету, как женский норов, может иметь самые печальные последствия. Люди, склонные смаковать свое плохое настроение, обычно поддерживают его, принося никому не нужные жертвы. Таков был обычай и миссис Глегг. В это утро она налила себе слабого чаю и отказалась от масла. Просто нестерпимо было при таком подходящем расположении духа, в полной боевой готовности воспользоваться малейшим поводом для ссоры, не услышать от мистера Глегга ни единого слова. Эдак не к чему и придраться! Но затем она, видно, нашла, что и молчание его может служить этой цели, так как обратилась к нему наконец тем самым тоном, который может быть свойствен лишь дражайшей половине.
— Ну, мистер Глегг, и это мне награда за то, что я столько лет была вам примерной женой! Ежели я должна терпеть такое обращение и дальше, лучше бы мне знать об этом до того, как умер мой бедный отец; я бы могла построить свой семейный очаг в другом месте, благо было из чего выбирать.
Мистер Глегг перестал есть и взглянул на нее — не то чтобы с особым интересом, а просто с тем спокойным привычным изумлением, с которым мы относимся к загадкам природы.
— Помилуйте, миссис Глегг, да чем же я провинился на этот раз?
— Чем, мистер Глегг, чем провинились? Мне вас жаль. Не найдя уместного отпета, мистер Глегг снова принялся за кашу.
— Есть на свете мужья, — продолжала, немного помолчав, миссис Глегг, — которые знают, что не пристало мужу брать сторону чужих людей против своей жены. Возможно, я ошибаюсь, и вы меня поправите, но я всегда слышала, что долг мужа — стоять за свою жену, а не радоваться и торжествовать, когда посторонние ее оскорбляют.
— Интересно, что дало вам повод так говорить? — довольно горячо сказал мистер Глегг. Человек он был добрый, но не такой все-таки кроткий, как ягненок. — Когда это я радовался и торжествовал?
— Есть вещи похуже, чем выложить все начистоту. По мне, лучше бы вы прямо в глаза сказали, что ни в грош меня не ставите, чем показывать, что все правы, а я неправа, и приходить утром к завтраку, когда я и часу в эту ночь глаз не сомкнула, и глядеть на меня свысока, будто я — грязь у вас под ногами.
— Свысока, на вас? — спросил мистер Глегг раздраженно-ироническим тоном. — Вы ни дать ни взять как тот пьяный, который считает, что все, кроме него, хватили лишку.
— Не унижайте себя, обзывая меня непристойными словами, мистер Глегг! У вас при этом очень жалкий вид, хоть вам это и невдомек, — промолвила миссис Глегг с глубоким состраданием. — В вашем положении вам следовало бы служить для других примером и говорить более дельные вещи.
— Разумеется, да разве вы станете слушать дело? — колко отпарировал мистер Глегг. — Самое дельное, что я могу вам сказать, — это то, что говорил вчера: вы неправы, ежели потребуете назад свои деньги только потому, что слегка повздорили; куда лучше оставить все, как есть, и я надеялся, что за ночь вы одумались. Но уж коли вам так приспичило взять их обратно, не спешите по крайности, не разжигайте еще сильнее вражду в семье и погодите, пока подвернется хороший заклад. А не то вам придется звать стряпчего, чтобы поместил куда-нибудь ваши деньги, и тратам конца-краю не будет.
Миссис Глегг почувствовала, что его слова не лишены резона, но вскинула голову и издала горлом какой-то неопределенный звук, означавший, что ее молчание — не более чем перемирие, а никак не мир. И действительно, военные действия вскоре возобновились.
— Я был бы вам благодарен, ежели бы вы налили мне чашечку, миссис Глегг, — сказал мистер Глегг, видя, что она не собирается предложить ему чаю, как делала обычно, когда он кончал с кашей. Вскинув голову, она подняла чайник и сказала:
— Рада слышать, что вы будете мне благодарны, мистер Глегг. Не очень-то много благодарности я получаю на этом свете за то добро, что делаю людям, хотя в вашей семье, мистер Глегг, нет женщины, достойной стоять со мной рядом, и я повторила бы это даже на смертном одре. И меня нельзя упрекнуть, что я неучтива с вашей родней, они и сами этого не скажут, а они мне неровня, никто не заставит меня отказаться от этих слов.
— Вы бы лучше не трогали мою родню, пока не бросили ссориться со своей собственной, миссис Глегг, — с едким сарказмом заметил мистер Глегг. — Не откажите в любезности передать мне молочник.
— Это самая грязная ложь, какую мне довелось услышать за всю мою жизнь, мистер Глегг, — произнесла леди, наливая ему молоко с несвойственной ей щедростью, словно хотела сказать: «Если вам угодно молока, получайте с лишком». — Вы и сами знаете, что ложь. Я не из тех, кто ссорится со своими родными. Не в пример вам.
— Да? А как же вы назовете то, что было вчера, когда вы с таким шумом ушли от своей сестры?
— С сестрой я не ссорилась, мистер Глегг, — и как только у вас язык поворачивается так говорить? Мистер Талливер мне не кровная родня, и это он первый стал нападать на меня и выгнал меня из дома. Но вам, может, больше пришлось бы по душе, коли бы я осталась, чтоб меня оскорбляли, мистер Глегг; может, вы недовольны, что не удалось послушать, как вашу жену поносят и обливают грязью? Но, разрешите сказать, это вам не делает чести.
— Ну, слыхано ли было, хоть весь приход обойди, что-либо подобное? — воскликнул, разгорячившись, мистер Глегг. — Женщина живет как у Христа за пазухой, распоряжается своими деньгами по своей воле, будто это так и записано в брачном контракте, двуколка у нее заново обита и перетянута — а во сколько это встало? — и обеспечена после моей смерти, как и мечтать не могла, — и что же?! Накидывается и кусается, как бешеная собака! Уму непостижимо, как только всевышний мог сотворить женщин такими! — Последние слова были произнесены со скорбным волнением. Мистер Глегг оттолкнул от себя чашку с чаем и обеими ладонями хлопнул по столу.
— Что ж, мистер Глегг, ежели вы так ко мне относитесь, хорошо, что я об этом узнала, — произнесла миссис. Глегг, снимая салфетку и в превеликом возбуждении складывая ее. — Но ежели вы говорите, что я обеспечена, как и ожидать не могла, разрешите вам заметить, что я вправе была ожидать многого, чего и не увидела. А что до «бешеной собаки», — хорошо, коли все графство не будет осуждать вас за ваше со мной обхождение, потому как я этого не могу стерпеть и не стерплю.
Здесь в голосе миссис Глегг послышались слезы, и, прервав свою речь, она изо всей силы дернула колокольчик.
— Долли, — поднимаясь с кресла, сказала она так, словно ее что-то душило, — разведите наверху огонь и спустите шторы. Мистер Глегг, будьте любезны заказать, что вы желаете на обед. Я буду есть овсянку.
Миссис Глегг прошла через комнату к маленькому книжному шкафу и, сняв с полки томик Бэкстера [26]«Вечный покой святых», унесла его с собой наверх. Эту книгу она обычно клала перед собой в особых случаях — в дождливые воскресные утра, или когда умирал кто-нибудь из родственников, или когда, как в данном случае, ее ссора с мистером Глеггом была на целую октану выше обычного.
Но миссис Глегг унесла с собой наверх и еще кое-что, возможно послужившее вместе с Бэкстером и овсянкой к постепенному успокоению ее чувств, так что к тому времени, когда пришла пора пить чай, она была уже способна примириться с существованием на первом этаже. Отчасти на нее подействовал совет мистера Глегга не трогать лучше пятисот фунтов, пока не подвернется случай вложить их в выгодное дело, но, главное, помог брошенный им мимоходом намек на то, что он щедро обеспечил ее на случай своей смерти. Мистер Глегг, как все люди подобного склада, был крайне скрытен относительно завещания, и у миссис Глегг, когда она бывала в мрачном расположении духа, возникало предчувствие, что, подобно другим мужьям, о которых ей доводилось слышать, он затаил в душе низкое намерение усугубить ее печаль по поводу его кончины, оставив ее в нищете; она твердо решила, что в таком случае на шляпке ее почти не будет крепа и плакать она станет не больше, чем если бы он был ее вторым мужем. Но коли его завещание вправду засвидетельствует его теплые чувства, она с нежностью будет вспоминать о нем, бедняжке, когда его не станет, и даже его глупая возня с цветами, овощами и фруктами и бесконечные разглагольствования по поводу улиток будут казаться трогательными, когда им безвозвратно придет конец. Пережить мистера Глегга и тогда восхвалять его как человека хотя и подверженного слабостям, но по отношению к ней поступившего достойно, несмотря на многочисленных бедных родственников; чаще получать проценты на капитал и прятать их по разным уголкам, чтобы сбить с толку воров, даже самых искусных (для миссис Глегг держать деньги в банке или сейфе значило лишать себя всякого удовольствия — все равно что принимать пищу в таблетках), и, наконец, быть объектом почтительного внимания родных и соседей, на что может рассчитывать только женщина, объединившая в себе в прошедшем и настоящем достоинства, которые одни лишь приводят к положению «хорошо обеспеченной вдовы», — все это льстило ей и окрашивало будущее в более светлые тона. Меж тем добрый мистер Глегг, хорошенько поработав мотыгой, вернул себе обычное добродушие и, тронутый видом пустующего кресла жены с оставленным в уголке вязаньем, отправился к ней наверх и сообщил, что в церкви звонят по бедному мистеру Мортону, на что миссис Глегг великодушно ответила, будто между ними ничего и не произошло:
— А-а, ну, значит, кто-нибудь заполучит бойкое дельце.
К этому времени Бэкстер пролежал открытым по меньшей мере восемь часов — было уже около пяти: и если людям необходимо часто ссориться, им, естественно, не стоит слишком затягивать каждую ссору.
В этот вечер мистер и миссис Глегг вполне дружелюбно беседовали о Талливерах. Мистер Глегг согласился признать, что Талливер, конечно, сам напрашивается на неприятности и, вполне возможно, промотает свое состояние, а миссис Глегг, идя ему навстречу, объявила, что считает ниже своего достоинства обращать внимание на поступки такого человека и что, ради сестры, она оставит у него свои пятьсот фунтов еще на некоторое время, тем более что, отдав их под закладную, она будет получать только четыре процента.
Глава XIII МИСТЕР ТАЛЛИВЕР ЕЩЕ СИЛЬНЕЕ ЗАПУТЫВАЕТ КЛУБОК ЖИЗНИ
Благодаря этому новому направлению мыслей миссис Глегг роль миротворицы оказалась для миссис Пуллет, приехавшей на следующий день, неожиданно легкой. Правда, миссис Глегг довольно резко ее оборвала, когда та вздумала указывать старшей сестре, как следует вести себя в семейных делах. Особенно оскорбительной показалась миссис Глегг ссылка миссис Пуллет на то, что некрасиво получится, если соседи станут говорить о ссоре в семье. Кабы добрая слава семьи зависела только от миссис Глегг, миссис Пул-лет могла бы спать совершенно спокойно.
— Я думаю, никто не ждет, — заметила миссис Глегг, Заканчивая прения по этому вопросу, — что я поеду на мельницу прежде, чем Бесси приедет ко мне, или упаду перед мистером Талливером на колени и стану просить у него прощения за то, что его же благодетельствую; но я не таю против него злобы, и, ежели мистер Талливер будет вежлив со мной, я буду вежлива с ним. Нечего учить меня, как себя вести.
Увидев, что нет больше необходимости просить за Талливеров, тетушка Пуллет, естественно, немного успокоилась за них и снова вспомнила о тех неприятностях, которые рй пришлось накануне претерпеть из-за отпрыска этого поистине злополучного семейства. Миссис Глегг услышала обстоятельное изложение событий, которое редкостная память мистера Пуллета уснащала все новыми подробностями; и если тетушка Пуллет жалела бедную Бесси за то, что ей так не повезло с детьми, и даже в неопределенной форме выразила намерение дать денег, чтобы Мэгги могли послать в какой-нибудь отдаленный пансион, где, конечно, ее не сделают менее смуглой, но, возможно, смягчат некоторые другие ее недостатки, то тетушка Глегг корила Бесси за слабость характера и призывала в свидетели всех, кто еще будет в живых, когда дети Талливера собьются с пути, что она, миссис Глегг, давно говорила — не будет из них проку, не преминув заметить при этом, что ей самой удивительно, как слова ее всегда сбываются.
— Значит, я могу зайти к Бесси и сказать, что ты больше не сердишься и все остается по-прежнему? — спросила миссис Пуллет перед самым отъездом.
— Да, Софи, — ответила миссис Глегг, — можешь передать мистеру Талливеру, и Бесси тоже, что я злом за зло платить не стану. Я знаю, что мне, как старшей, положено подавать пример во всех случаях жизни, и я это делаю. Никто не скажет про меня, что оно не так, коли не захочет взять грех на душу.
Можете сами посудить, как подействовало на миссис Глегг, пребывавшую в умилении от своего беспримерного великодушия, короткое письмо, полученное ею в тот же вечер, после отъезда миссис Пуллет, от мистера Талливера, который уведомлял ее, что она может не тревожиться о своих пятистах фунтах — они будут ей возвращены самое крайнее в течение ближайшего месяца, вместе с причитающимися к сроку выплаты процентами. И далее говорилось, что мистер Талливер не имел намерения быть грубым с миссис Глегг и рад видеть ее в своем доме, когда ей будет угодно их посетить, но что он не желает от нее никаких благодеяний ни для себя, ни для своих детей.
Катастрофу ускорил не кто иной, как бедная миссис Талливер, и произошло это исключительно из-за ее непобедимого простодушия, которое заставляло ее ожидать, что сходные причины приведут вдруг к различным следствиям. Опыт их совместной жизни с мистером Талливером мог бы научить ее, что стоило усомниться в его способности совершить то-то и то-то, или пожалеть его за эту предполагаемую неспособность, или как-нибудь иначе задеть его самолюбие, и он немедленно делал то, о чем шла речь; и все же в тот день она подумала, что, если рассказать ему, когда он придет пить чай, что сестрица Пуллет отправилась уговаривать сестру Глегг пойти на мировую и ему не надо ломать голову, где раздобыть деньги, это улучшит настроение за столом. Мистер Талливер и до того был тверд в своем намерении выплатить долг, но тут он положил себе сразу же написать миссис Глегг, чтобы на этот счет не оставалось никаких сомнений. Миссис Пуллет отправилась за него просить. Этого еще не хватало! Мистер Талливер был не большой охотник писать письма и считал отношения между устной и письменной речью, попросту именуемые правописанием, одной из самых мудреных штук в этом мудреном мире. Несмотря на это, он, как всегда бывает под горячую руку, справился со своей задачей быстрее обычного; а если его орфография отличалась от орфографии миссис Глегг — что из того? Оба они принадлежали к тому поколению, для которого правописание было личным делом каждого.
Это письмо не заставило миссис Глегг изменить свое завещание и лишить детей Талливера их седьмой доли в ее тысяче фунтов, ибо у нее были на этот счет свои принципы. Никто не должен упрекнуть ее после смерти, что она недостаточно справедливо разделила свои деньги между родными. В таких вопросах, как завещание, личные качества отступали на второй план перед самым основным — кровной связью, и руководствоваться при разделе своего имущества капризом, распределять наследство, не считаясь со степенью родства, было бы позором, перспектива которого отравила бы ей весь остаток жизни. На этот счет Додсоны держались твердых взглядов; это было одним из проявлений чувства чести и нравственного достоинства, которое стало в таких семьях славной традицией — традицией, составляющей соль нашего провинциального общества.
Но хотя письмо это и не могло поколебать принципов миссис Глегг, все же после него стало еще труднее заделать брешь в семейных отношениях; а что до того, как оно повлияло на мнение миссис Глегг о мистере Талливере, то она просила запомнить, что начиная с нынешнего дня ей вообще нечего о нем сказать. Его ум, несомненно, слишком извращен, чтобы ей стоило заниматься им хотя минуту.
Только r начале августа, за день до того, как Том отправился в школу, миссис Глегг приехала с визитом к сестре Талливер, но так и просидела все время в двуколке, выказывая свое неудовольствие тем, что демонстративно воздерживалась от каких бы то ни было советов и критических замечаний, «так как, — заметила она потом сестре Дин, — Бесси должна расплачиваться за то, что у нее такой муж, хотя мне и жаль ее», — и миссис Дин согласилась, что Бесси достойна сожаления.
В тот вечер Том сказал Мэгги:
— Ой, Мэгги, тетушка Глегг снова стала к нам жаловать; я рад, что уезжаю в школу, все удовольствие достанется теперь тебе.
Мэгги была в таком горе от предстоящей разлуки с Томом, что радость его, даже в шутку, показалась ей очень жестокой, и она уснула той ночью в слезах.
Поспешный образ действий мистера Талливера повлек за собой необходимость столь же поспешно искать подходящего человека, который согласился бы дать ему взаймы пятьсот фунтов. «Пусть это будет кто угодно, только не клиент Уэйкема», — сказал он себе, и все же не прошло и двух недель, как ему пришлось изменить свое решение — не потому, что воля мистера Талливера была слаба, а потому, что внешние обстоятельства оказались сильнее. Единственный подходящий человек, которого ему удалось найти, был клиентом Уэйкема. Над мистером Талливером, как и над Эдипом, тяготел рок, и в данном случае он, подобно Эдипу, мог сказать в свое оправдание, что все это от него не зависело, было предначертано ему судьбой.
— Я думаю, никто не ждет, — заметила миссис Глегг, Заканчивая прения по этому вопросу, — что я поеду на мельницу прежде, чем Бесси приедет ко мне, или упаду перед мистером Талливером на колени и стану просить у него прощения за то, что его же благодетельствую; но я не таю против него злобы, и, ежели мистер Талливер будет вежлив со мной, я буду вежлива с ним. Нечего учить меня, как себя вести.
Увидев, что нет больше необходимости просить за Талливеров, тетушка Пуллет, естественно, немного успокоилась за них и снова вспомнила о тех неприятностях, которые рй пришлось накануне претерпеть из-за отпрыска этого поистине злополучного семейства. Миссис Глегг услышала обстоятельное изложение событий, которое редкостная память мистера Пуллета уснащала все новыми подробностями; и если тетушка Пуллет жалела бедную Бесси за то, что ей так не повезло с детьми, и даже в неопределенной форме выразила намерение дать денег, чтобы Мэгги могли послать в какой-нибудь отдаленный пансион, где, конечно, ее не сделают менее смуглой, но, возможно, смягчат некоторые другие ее недостатки, то тетушка Глегг корила Бесси за слабость характера и призывала в свидетели всех, кто еще будет в живых, когда дети Талливера собьются с пути, что она, миссис Глегг, давно говорила — не будет из них проку, не преминув заметить при этом, что ей самой удивительно, как слова ее всегда сбываются.
— Значит, я могу зайти к Бесси и сказать, что ты больше не сердишься и все остается по-прежнему? — спросила миссис Пуллет перед самым отъездом.
— Да, Софи, — ответила миссис Глегг, — можешь передать мистеру Талливеру, и Бесси тоже, что я злом за зло платить не стану. Я знаю, что мне, как старшей, положено подавать пример во всех случаях жизни, и я это делаю. Никто не скажет про меня, что оно не так, коли не захочет взять грех на душу.
Можете сами посудить, как подействовало на миссис Глегг, пребывавшую в умилении от своего беспримерного великодушия, короткое письмо, полученное ею в тот же вечер, после отъезда миссис Пуллет, от мистера Талливера, который уведомлял ее, что она может не тревожиться о своих пятистах фунтах — они будут ей возвращены самое крайнее в течение ближайшего месяца, вместе с причитающимися к сроку выплаты процентами. И далее говорилось, что мистер Талливер не имел намерения быть грубым с миссис Глегг и рад видеть ее в своем доме, когда ей будет угодно их посетить, но что он не желает от нее никаких благодеяний ни для себя, ни для своих детей.
Катастрофу ускорил не кто иной, как бедная миссис Талливер, и произошло это исключительно из-за ее непобедимого простодушия, которое заставляло ее ожидать, что сходные причины приведут вдруг к различным следствиям. Опыт их совместной жизни с мистером Талливером мог бы научить ее, что стоило усомниться в его способности совершить то-то и то-то, или пожалеть его за эту предполагаемую неспособность, или как-нибудь иначе задеть его самолюбие, и он немедленно делал то, о чем шла речь; и все же в тот день она подумала, что, если рассказать ему, когда он придет пить чай, что сестрица Пуллет отправилась уговаривать сестру Глегг пойти на мировую и ему не надо ломать голову, где раздобыть деньги, это улучшит настроение за столом. Мистер Талливер и до того был тверд в своем намерении выплатить долг, но тут он положил себе сразу же написать миссис Глегг, чтобы на этот счет не оставалось никаких сомнений. Миссис Пуллет отправилась за него просить. Этого еще не хватало! Мистер Талливер был не большой охотник писать письма и считал отношения между устной и письменной речью, попросту именуемые правописанием, одной из самых мудреных штук в этом мудреном мире. Несмотря на это, он, как всегда бывает под горячую руку, справился со своей задачей быстрее обычного; а если его орфография отличалась от орфографии миссис Глегг — что из того? Оба они принадлежали к тому поколению, для которого правописание было личным делом каждого.
Это письмо не заставило миссис Глегг изменить свое завещание и лишить детей Талливера их седьмой доли в ее тысяче фунтов, ибо у нее были на этот счет свои принципы. Никто не должен упрекнуть ее после смерти, что она недостаточно справедливо разделила свои деньги между родными. В таких вопросах, как завещание, личные качества отступали на второй план перед самым основным — кровной связью, и руководствоваться при разделе своего имущества капризом, распределять наследство, не считаясь со степенью родства, было бы позором, перспектива которого отравила бы ей весь остаток жизни. На этот счет Додсоны держались твердых взглядов; это было одним из проявлений чувства чести и нравственного достоинства, которое стало в таких семьях славной традицией — традицией, составляющей соль нашего провинциального общества.
Но хотя письмо это и не могло поколебать принципов миссис Глегг, все же после него стало еще труднее заделать брешь в семейных отношениях; а что до того, как оно повлияло на мнение миссис Глегг о мистере Талливере, то она просила запомнить, что начиная с нынешнего дня ей вообще нечего о нем сказать. Его ум, несомненно, слишком извращен, чтобы ей стоило заниматься им хотя минуту.
Только r начале августа, за день до того, как Том отправился в школу, миссис Глегг приехала с визитом к сестре Талливер, но так и просидела все время в двуколке, выказывая свое неудовольствие тем, что демонстративно воздерживалась от каких бы то ни было советов и критических замечаний, «так как, — заметила она потом сестре Дин, — Бесси должна расплачиваться за то, что у нее такой муж, хотя мне и жаль ее», — и миссис Дин согласилась, что Бесси достойна сожаления.
В тот вечер Том сказал Мэгги:
— Ой, Мэгги, тетушка Глегг снова стала к нам жаловать; я рад, что уезжаю в школу, все удовольствие достанется теперь тебе.
Мэгги была в таком горе от предстоящей разлуки с Томом, что радость его, даже в шутку, показалась ей очень жестокой, и она уснула той ночью в слезах.
Поспешный образ действий мистера Талливера повлек за собой необходимость столь же поспешно искать подходящего человека, который согласился бы дать ему взаймы пятьсот фунтов. «Пусть это будет кто угодно, только не клиент Уэйкема», — сказал он себе, и все же не прошло и двух недель, как ему пришлось изменить свое решение — не потому, что воля мистера Талливера была слаба, а потому, что внешние обстоятельства оказались сильнее. Единственный подходящий человек, которого ему удалось найти, был клиентом Уэйкема. Над мистером Талливером, как и над Эдипом, тяготел рок, и в данном случае он, подобно Эдипу, мог сказать в свое оправдание, что все это от него не зависело, было предначертано ему судьбой.
Книга вторая
Школьные годы
Глава I ПЕРВЫЙ СЕМЕСТР В КИНГ-ЛОРТОНЕ
Нелегко пришлось Тому Талливеру, оставленному в Кинг-Лортоне на попечении преподобного мистера Стеллинга, в первое учебное полугодие у этого высокочтимого джентльмена. В школе мистера Джейкобза жизнь не представлялась Тому сложной: у него было много товарищей, и так как он хорошо играл во все подвижные игры и еще лучше дрался, он привык верховодить и считал это своим неотъемлемым правом. Сам мистер Джейкобз, которого мальчики называли между собой Старый Очкарик, не внушал ему пи страха, ни почтения; ну и пусть эти допотопные, пожелтевшие от табака притворщики запросто выводят буквы, как в прописях, делают росчерк с завитушками, не задумываясь правильно напишут любое слово и без запинки прочтут вслух: «Меня зовут Норвал», — он, Том, даже рад, что ему не грозит опасность овладеть всеми этими дурацкими премудростями. Он не собирается быть Противным школьным учителем — и не ждите! Он, Том Талливер, будет богатым человеком, как его отец, который развлекался охотой, когда был помоложе, и ездил верхом на великолепной вороной кобыле — славная коняга, любо-дорого глядеть: Том не раз слышал перечисление всех ее статей. Он, Том, тоже будет ходить на охоту и пользоваться всеобщим уважением. Со взрослых, думал он, никто и не спрашивает, чтоб они писали красиво и без ошибок; когда он вырастет, он будет всему хозяин и станет делать, что его душе угодно. Тому было очень трудно примириться с мыслью, что он еще несколько лет должен ходить в школу и что ему не суждено продолжать дело своего отца, которое он считал исключительно приятным, ибо в обязанности мельника, по его мнению, входило лишь разъезжать по округе, отдавать приказания и бывать на рынке; к тому же он думал, что пастор станет пичкать его законом божьим и, возможно, заставит учить по воскресеньям не только краткие молитвы, но еще и Евангелие и Послания апостолов. Однако, за неимением точных сведений, ему трудно было представить, насколько новая школа будет непохожа на школу мистера Джейкобза. Поэтому, чтоб не ударить лицом в грязь перед товарищами, если он их там найдет, Том позаботился захватить с собой коробочку пистонов; не то чтоб они были так нужны, а просто хотелось показать чужим мальчикам, что огнестрельное оружие ему нипочем. Бедный Том, прекрасно видя все заблуждения Мэгги, сам не свободен был от некоторых иллюзий, которым предстояло развеяться в дым при его более близком знакомстве с Кинг-Лортоном.
Он не пробыл там и двух недель, как почувствовал, что жизнь, усложнившаяся не только из-за латинской грамматики, но также и из-за новых норм английского произношения, очень нелегкая штука, а густой туман застенчивости еще усугублял это чувство. Том, как вы уже заметили, не отличался особой робостью, но ему настолько трудно было произнести хотя бы самое простое слово в ответ на замечание мистера или миссис Стеллинг, что он со страхом ждал даже вопроса, не хочет ли он добавки пудинга. Что касается пистонов, то он чуть не бросил их в ближайший пруд — так тяжело было у него на сердце: ведь Том не только оказался единственным учеником мистера Стеллинга, но даже стал несколько скептически относиться к оружию и вообще заподозрил, что его взгляды на жизнь требуют пересмотра. Мистер Стеллинг, по всей видимости, ни во что не ставил ружья и лошадей, однако Том не мог презирать его, как он презирал Старого Очкарика. Если не все то, чем блистал мистер Стеллинг, было чистое золото — как мог Том распознать это даже мудрец лишь путем всестороннего сопоставления фактов научается отличать удары по пустой бочке от грома, возникшего в небесных сферах.
Мистер Стеллинг был крупный плечистый мужчина лет около тридцати, с соломенными волосами ежиком и большими широко открытыми светло-серыми глазами; говорил он звучным низким голосом и держался с апломбом, который граничил с наглостью. Он приступил к пасторским обязанностям с величайшей энергией и намеревался произвести блистательное впечатление на своих ближних. Преподобный Уолтер Стеллинг был не такой человек, чтобы всю жизнь прозябать среди низшего духовенства. Он был полон чисто английской решимости пробить себе дорогу в жизни — прежде всего в качестве учителя, ибо в средней классической школе имелись превосходные должности и мистер Стеллинг рассчитывал на одну из них, но также и в качестве проповедника, — поэтому он собирался так читать свои проповеди, чтобы церковь ломилась от восхищенных слушателей из других приходов, и надеялся производить сенсацию всякий раз, как будет отправлять службу вместо кого-нибудь из своих менее одаренных собратьев. Проповеди свои он импровизировал, что в захолустном приходе вроде Кинг-Лортопа считалось чуть ли не чудом. Отрывки из поучений Массийона [27]и Бурдалу, [28]которые он знал наизусть, и правда, звучали очень эффектно, когда мистер Стеллинг с чувством декламировал их на самых низких нотах своего регистра, и поскольку более слабые сентенции его собственного сочинения произносились так же громко и выразительно, они, как правило, пользовались не меньшим успехом у его паствы. Мистер Стеллинг не придерживался какой-либо определенной доктрины, разве что был у него легкий налет евангелизма, модного тогда в епархии, куда входил его приход. Короче говоря, мистер Стеллинг твердо решил преуспеть в жизни и добиться этого, очевидно, лишь благодаря собственным заслугам, ибо никаких преимуществ, кроме того, что сулило проблематическое родство с одним крупным юристом, пока еще не ставшим лордом-канцлером, у него не было. Естественно, священнослужитель, имеющий столь грандиозные замыслы, влезает поначалу в долги; ведь не думаете же вы, что он станет жить как нищий, как человек, который всю жизнь намерен оставаться помощником пастора, и если нескольких сотен фунтов, данных ему мистером Тимпсоном в приданое за дочерью, не могло хватить на обзаведение красивой мебелью, запасом вин, фортепьяно и на разбивку роскошного цветника, то неизбежно возникала альтернатива: либо на приобретение этих вещей должны быть изысканы дополнительные средства, либо преподобному мистеру Стеллингу придется обойтись без них — что было бы нелепо, ибо отодвинуло бы на неопределенный срок то время, когда он начнет вкушать плоды успеха, а в успехе мистер Стеллинг не сомневался. Он был настолько широкоплеч и решителен, что полагал себе по плечу любое дело: он прославится потрясающими души проповедями, переведет греческую трагедию, даст новое толкование нескольких текстов священного писания. Мистер Стеллинг еще не выбрал трагедии для перевода — ведь он был женат немногим более двух лет и весь свой досуг посвящал миссис Стеллинг, — но зато он рисовал перед этой превосходной женщиной все то, что он совершит в самом ближайшем будущем, и она с доверием внимала своему супругу: он так хорошо во всем разбирался.
Он не пробыл там и двух недель, как почувствовал, что жизнь, усложнившаяся не только из-за латинской грамматики, но также и из-за новых норм английского произношения, очень нелегкая штука, а густой туман застенчивости еще усугублял это чувство. Том, как вы уже заметили, не отличался особой робостью, но ему настолько трудно было произнести хотя бы самое простое слово в ответ на замечание мистера или миссис Стеллинг, что он со страхом ждал даже вопроса, не хочет ли он добавки пудинга. Что касается пистонов, то он чуть не бросил их в ближайший пруд — так тяжело было у него на сердце: ведь Том не только оказался единственным учеником мистера Стеллинга, но даже стал несколько скептически относиться к оружию и вообще заподозрил, что его взгляды на жизнь требуют пересмотра. Мистер Стеллинг, по всей видимости, ни во что не ставил ружья и лошадей, однако Том не мог презирать его, как он презирал Старого Очкарика. Если не все то, чем блистал мистер Стеллинг, было чистое золото — как мог Том распознать это даже мудрец лишь путем всестороннего сопоставления фактов научается отличать удары по пустой бочке от грома, возникшего в небесных сферах.
Мистер Стеллинг был крупный плечистый мужчина лет около тридцати, с соломенными волосами ежиком и большими широко открытыми светло-серыми глазами; говорил он звучным низким голосом и держался с апломбом, который граничил с наглостью. Он приступил к пасторским обязанностям с величайшей энергией и намеревался произвести блистательное впечатление на своих ближних. Преподобный Уолтер Стеллинг был не такой человек, чтобы всю жизнь прозябать среди низшего духовенства. Он был полон чисто английской решимости пробить себе дорогу в жизни — прежде всего в качестве учителя, ибо в средней классической школе имелись превосходные должности и мистер Стеллинг рассчитывал на одну из них, но также и в качестве проповедника, — поэтому он собирался так читать свои проповеди, чтобы церковь ломилась от восхищенных слушателей из других приходов, и надеялся производить сенсацию всякий раз, как будет отправлять службу вместо кого-нибудь из своих менее одаренных собратьев. Проповеди свои он импровизировал, что в захолустном приходе вроде Кинг-Лортопа считалось чуть ли не чудом. Отрывки из поучений Массийона [27]и Бурдалу, [28]которые он знал наизусть, и правда, звучали очень эффектно, когда мистер Стеллинг с чувством декламировал их на самых низких нотах своего регистра, и поскольку более слабые сентенции его собственного сочинения произносились так же громко и выразительно, они, как правило, пользовались не меньшим успехом у его паствы. Мистер Стеллинг не придерживался какой-либо определенной доктрины, разве что был у него легкий налет евангелизма, модного тогда в епархии, куда входил его приход. Короче говоря, мистер Стеллинг твердо решил преуспеть в жизни и добиться этого, очевидно, лишь благодаря собственным заслугам, ибо никаких преимуществ, кроме того, что сулило проблематическое родство с одним крупным юристом, пока еще не ставшим лордом-канцлером, у него не было. Естественно, священнослужитель, имеющий столь грандиозные замыслы, влезает поначалу в долги; ведь не думаете же вы, что он станет жить как нищий, как человек, который всю жизнь намерен оставаться помощником пастора, и если нескольких сотен фунтов, данных ему мистером Тимпсоном в приданое за дочерью, не могло хватить на обзаведение красивой мебелью, запасом вин, фортепьяно и на разбивку роскошного цветника, то неизбежно возникала альтернатива: либо на приобретение этих вещей должны быть изысканы дополнительные средства, либо преподобному мистеру Стеллингу придется обойтись без них — что было бы нелепо, ибо отодвинуло бы на неопределенный срок то время, когда он начнет вкушать плоды успеха, а в успехе мистер Стеллинг не сомневался. Он был настолько широкоплеч и решителен, что полагал себе по плечу любое дело: он прославится потрясающими души проповедями, переведет греческую трагедию, даст новое толкование нескольких текстов священного писания. Мистер Стеллинг еще не выбрал трагедии для перевода — ведь он был женат немногим более двух лет и весь свой досуг посвящал миссис Стеллинг, — но зато он рисовал перед этой превосходной женщиной все то, что он совершит в самом ближайшем будущем, и она с доверием внимала своему супругу: он так хорошо во всем разбирался.