Страница:
— Рада видеть тебя, братец, — сказала она с нежностью в голосе. — Я не ждала тебя сегодня. Как поживаешь?
— О, неплохо, миссис Мосс, неплохо, — холодно обронил брат, как будто с ее стороны было изрядной дерзостью задать этот вопрос. Она сразу поняла, что брат не в духе. Он звал ее миссис Мосс, только когда на нее сердился или когда они были на людях. Но она считала вполне естественным, что бедных каждый может унизить. Миссис Мосс не придерживалась той точки зрения, что все люди равны. Это была безропотная, чадолюбивая, мягкосердечная женщина.
— А что, мужа твоего, видно, нет? — добавил мистер Талливер после нескольких минут угрюмого молчания, во время которого из дому, как цыплята из лукошка вслед за исчезнувшей вдруг наседкой, высыпали четверо ребятишек.
— Да, но он близко, на картофельном поле… Джорджи, сбегай быстренько на Фар-Клоус, скажи отцу, что приехал твой дядя… Ты не сойдешь с лошади, братец, не перекусишь чего-нибудь?
— Нет, нет, не могу. Мне надо будет сразу же ехать домой, — ответил мистер Талливер, глядя в пространство.
— А как миссис Талливер и дети? — смиренно спросила миссис Мосс, не решаясь настаивать на своем приглашении.
— О, как нельзя лучше. Том с Иванова дня идет в новую школу… Сильно потратиться придется. Скверное дело, когда надобно дожидаться своих денег.
— Будь добр, отпусти как-нибудь Тома и Мэгги в гости к их братишкам и сестренкам. Мои малыши ждут не дождутся своей сестрички… А ведь я ее крестная и так ее люблю… Уж такую они вокруг нее суету поднимут, все, что есть, принесут. И я знаю, ей нравится у нас бывать — такое любящее сердечко, а уж до чего шустрая да умненькая, и не расскажешь.
Будь миссис Мосс не воплощенное простодушие, а хитрей из хитрецов, и тогда она не могла бы придумать ничего более удачного, чтоб умилостивить брата, нежели эта похвала по адресу Мэгги. Он редко слышал, чтобы кто-нибудь по собственному почину хвалил «маленькую»; обычно отстаивать ее достоинства приходилось ему самому. Но у тети Мосс Мэгги всегда показывала себя в наилучшем свете. Это была ее Элсейшия, [17]куда не достигала рука закона: если она что-нибудь опрокидывала, пачкала башмаки или рвала платье — в доме тети Мосс это считалось в порядке вещей. Взор мистера Талливера помимо его воли смягчился, и, отвечая, он уже не отвел глаз от сестры.
— Да, ты ей, видать, куда больше по сердцу, чем другие тетушки. Она в нашу семью пошла, ни вот столечко на мать не похожа.
— Мосс говорит, она — вылитая я в молодости, — сказала миссис Мосс, — но я никогда не была такая шустрая и такая охотница до книг. Я думаю, моя Лиззи в нее — вот она, и верно, смышленая… Подойди сюда, Лиззи, голубка, пусть дядя на тебя посмотрит. Он тебя и не узнает, так ты выросла.
Лиззи, черноглазая девчушка лет семи, казалась немного испуганной, когда мать подтолкнула ее вперед: маленькие Моссы испытывали благоговейный трепет перед своим дядей с Дорлкоутской мельницы. Девочка настолько уступала Мэггп в живости характера и выразительности лица, что сравнение могло только польстить отцовской гордости мистера Талливера.
— Да, они немного похожи, — сказал он, благожелательно глядя на фигурку в замусоленном передничке. — Обе пошли в пашу мать. У тебя хватает девчонок, Гритти, — добавил он полусострадательным, полуукоризненным тоном.
— Четверо, благослови их господь, — со вздохом отозвалась миссис Мосс, поглаживая Лиззи по головне, — столько же, сколько и мальчиков. На каждого брата по сестре.
— Да, но им придется самим пробивать себе дорогу, — сказал мистер Талливер, чувствуя, что твердость его поколеблена, и стремясь поддержать ее этим полезным намеком. — Они не должны рассчитывать только на своих братьев.
— Это верно; но, я надеюсь, братья будут любить бедняжек и не забудут, что их один отец с матерью породили. Парнишки от этого бедней не станут, — поспешно проговорила миссис Мосс, робко вспыхивая, как полупогасший огонь.
Мистер Талливер слегка ударил лошадь по крупу, затем придержал ее и сердито крякнул: «Но, ты, балуй у меня!» — к величайшему удивлению этого невинного животного.
— И чем их больше, тем больше они должны любить друг друга, — наставительно молвила миссис Мосс, глядя на детей. Но затем, снова поворачиваясь к брату, добавила: — Хотя, бог даст, и твой парнишка всегда будет хорош с Мэгги, пусть их только двое, как нас с тобой, брат.
Эта стрела попала мистеру Талливеру прямо в сердце. Он не обладал слишком живым воображением, но мысль о Мэггп никогда не покидала его, и ему не требовалось особого труда, чтобы представить себе «маленькую» на месте ее тети Мосс. Неужели она будет когда-нибудь бедовать, и Том не пожалеет ее?
— Да, да, Гритти, — сказал мельник с неожиданной мягкостью в голосе. — Но ведь я всегда делал для тебя все, что мог, — добавил он, словно оправдываясь.
— Я не спорю, брат, я не какая-нибудь неблагодарная, — согласилась бедная миссис Мосс, слишком измученная тяжким трудом и детьми, чтобы сохранить силы еще для гордости. — Но пот и отец… Ну и долго ты, Мосс!
— Долго, говоришь? — обиженно молвил мистер Мосс, едва переводя дыхание. — Я всю дорогу бежал… Что же вы не сойдете с лошади, мистер Талливер?
— Пожалуй, сойду; пройдем-ка в сад, я хочу кой о чем потолковать с вами, — сказал мистер Талливер, рассчитывая, что в отсутствии сестры он скорее выдержит характер.
Он спешился и последовал за мистером Моссом к старой беседке под тисом, а сестра осталась на месте, похлопывая младенца по спинке и задумчиво глядя им вслед.
Их появление в беседке вспугнуло нескольких кур, наслаждавшихся купанием в пыли; громко кудахтая и хлопая крыльями, куры тут же бросились врассыпную. Мистер Талливер сел на скамью, с недоверчивым видом постукал рукояткой хлыста по земле, будто ожидая, что под ней вдруг окажется яма, и ворчливо начал:
— Что это, я вижу — у вас опять пшеница на Корнер-Клоус, и хоть бы горсть удобрений в земле. Ничего у вас и в этом году не выйдет.
Мистер Мосс, до женитьбы на мисс Талливер считавшийся первым щеголем Бассета, сейчас был покрыт щетиной недельной давности и имел уныло-безнадежный вид заезженной клячи. Он ответил терпеливым и вместе раздраженным тоном:
— Что ж поделаешь? Нам, бедным фермерам, приходится изворачиваться, как можем. Пусть, у кого есть шальные деньги, зарывают в землю половину того, что хотят от нее взять.
— Уж не знаю, у кого шальные деньги, как не у тех, кто берет взаймы и не платит процентов, — проворчал мистер Талливер, стремясь затеять ссору: это было бы самым простым и легким предлогом потребовать назад свои триста фунтов.
— Знаю, я запоздал с процентами, — сказал мистер Мосс, — но мне так не повезло с шерстью в прошлом году, а тут еще хозяйка моя прихворнула, все и пошло не как у людей.
— Да уж, — проворчал мистер Талливер, — у нас вечно все не как у людей; пустой мешок прямо стоять не будет.
— Ну, я не знаю, в чем вы можете меня упрекнуть, мистер Талливер, — запротестовал мистер Мосс, — ни один поденщик так не работает, как я.
— А что с того толку? — резко возразил мистер Талливер — Женится человек без гроша за душой, а с одного приданого ферму не поставишь. Я был против этого с первого дня; да разве вы, вы оба, меня слушали? А я не могу больше дожидаться своих денег, я сам должен пять сотенных миссис Глегг, а тут еще на Тома потратиться придется; мне и так концы с концами не снести, даже коли я сполна получу, что мне причитается. Вы должны пораскинуть мозгами — как вернуть мне триста фунтов.
— Ну, ежели вы к этому вели, — отозвался мистер Мосс, безучастно глядя в одну точку, — лучше нам все пустить с молотка и покончить разом; мне придется продать весь скот, до последней головы, чтобы расплатиться с вами и с лендлордом.
Кто станет спорить, что от бедных родственников — одна досада? Что до нас, лучше бы их совсем не было на свете; к тому же почти всегда они сами во всем виноваты. Мистер Талливер дошел в своем раздражении до такого накала, что ему уже ничего не стоило, поднимаясь с места, сердито сказать:
— Ну, делайте что хотите. У меня нет денег для каждого встречного и поперечного. Я должен заботиться о собственных делах и о собственной семье. Не могу я больше дожидаться своих денег, извольте-ка раздобыть их, да поскорей.
С этими словами мистер Талливер, круто повернувшись, вышел из беседки и, не оглядываясь на мистера Мосса, направился к кухонной двери дома, где старший сын Мосса держал под уздцы его лошадь и ждала миссис Мосс. Ее недоумение и тревогу не могло вполне рассеять даже ласковое воркование малыша, разыгрывавшего пальчиками музыкальные пассажи на ее увядшем лице. У миссис Мосс было восемь детей, и все же она никак не могла примириться с тем, что не выжили еще и близнецы. Мистер Мосс полагал, что их отбытие в лучший мир имеет свою утешительную сторону.
— Ты разве не зайдешь, брат? — спросила она, тревожно глядя на мужа, медленно подходившего к ним. Мистер Талливер уже вдел ногу в стремя.
— Нет, нет, прощайте, — сказал он, натягивая поводья и трогаясь с места.
Он чувствовал себя твердым как кремень, пока не выбрался за ворота фермы и не проехал немного по изрезанной глубокими колеями дороге; но прежде чем он достиг следующего поворота, который скрыл бы от его глаз полуразрушенные строения фермы, его, казалось, поразила какая-то неожиданная мысль. Он придержал коня и, стоя на месте, погрузился в горестное раздумье, склоняя голову то к одному плечу, то к другому, словно рассматривая какой-то трудный вопрос с разных сторон. По-видимому, после сделанного сгоряча шага он снова проникся мыслью, что живем мы в мудреном мире. Он повернул лошадь и, стегнув ее, медленно направился обратно, дав выход чувствам, заставившим его изменить свои намерения, в словах: «Бедная девчушка! У нее, может статься, не будет никого, кроме Тома, когда я помру»!
Мистер Талливер еще издали был замечен младшими Моссами, которые тут же поспешили с этим волнующим известием к матери, и не успел мистер Талливер подъехать, миссис Мосс снова была на пороге. Она, видимо, плакала, но когда брат взглянул на нее, внешне никак не проявила своего горя и, убаюкивая на руках младенца, сказала только:
— Отец снова в поле. Он тебе нужен, братец?
— Нет, Гритти, нет, — мягко промолвил мистер Талливер. — Ты не тревожься… Вот и все, что я хотел сказать… Я пока как-нибудь обойдусь с деньгами… Только вы должны хозяйничать поразумней и экономить каждое пенни.
Эта нежданная доброта снова вызвала слезы у миссис Мосс, и она не могла произнести ни слова.
— Полно, полно! А Мэгги к вам приедет. Я привезу ее как-нибудь вместе с Томом, прежде чем он отправится в школу. Ты не горюй, я всегда буду тебе добрым братом.
— Спасибо тебе, брат, на этом слове, — вытирая слезы, промолвила миссис Мосс и, обернувшись к Лиззи, сказала: — Ну-ка, сбегай, принеси крашеное яичко для сестренки Мэгги.
Лиззи вбежала в дом и скоро вернулась, держа в руке бумажный пакетик.
— Оно сварено вкрутую, братец, и покрашено цветными нитками, — очень хорошенькое. Мы сделали его нарочно для Мэгги. Не возьмешь ли ты его с собой?
— Хорошо, хорошо, — сказал мистер Талливер, осторожно опуская яйцо в боковой карман. — Прощай.
И вот достойный мельник едет обратно по проселкам Бассета, снова ломая голову, как ему изыскать необходимые деньги, но вместе с тем с чувством, что он избежал какой-то опасности. Он не мог отделаться от мысли, что обойдись он плохо с сестрой, это неведомо как в отдаленном будущем приведет к тому, что Том плохо обойдется с Мэгги, когда уже не будет отца, чтобы встать на ее защиту. Простым людям вроде нашего друга мистера Талливера свойственно объяснять благородные порывы сердца мнимыми мотивами, и именно таким вот туманным образом он пытался оправдать любовью к дочке и беспокойством за ее судьбу вспыхнувшую вдруг в его душе нежность к сестре.
Глава IX ВИЗИТ В ГЭРУМ-ФЁРЗ
— О, неплохо, миссис Мосс, неплохо, — холодно обронил брат, как будто с ее стороны было изрядной дерзостью задать этот вопрос. Она сразу поняла, что брат не в духе. Он звал ее миссис Мосс, только когда на нее сердился или когда они были на людях. Но она считала вполне естественным, что бедных каждый может унизить. Миссис Мосс не придерживалась той точки зрения, что все люди равны. Это была безропотная, чадолюбивая, мягкосердечная женщина.
— А что, мужа твоего, видно, нет? — добавил мистер Талливер после нескольких минут угрюмого молчания, во время которого из дому, как цыплята из лукошка вслед за исчезнувшей вдруг наседкой, высыпали четверо ребятишек.
— Да, но он близко, на картофельном поле… Джорджи, сбегай быстренько на Фар-Клоус, скажи отцу, что приехал твой дядя… Ты не сойдешь с лошади, братец, не перекусишь чего-нибудь?
— Нет, нет, не могу. Мне надо будет сразу же ехать домой, — ответил мистер Талливер, глядя в пространство.
— А как миссис Талливер и дети? — смиренно спросила миссис Мосс, не решаясь настаивать на своем приглашении.
— О, как нельзя лучше. Том с Иванова дня идет в новую школу… Сильно потратиться придется. Скверное дело, когда надобно дожидаться своих денег.
— Будь добр, отпусти как-нибудь Тома и Мэгги в гости к их братишкам и сестренкам. Мои малыши ждут не дождутся своей сестрички… А ведь я ее крестная и так ее люблю… Уж такую они вокруг нее суету поднимут, все, что есть, принесут. И я знаю, ей нравится у нас бывать — такое любящее сердечко, а уж до чего шустрая да умненькая, и не расскажешь.
Будь миссис Мосс не воплощенное простодушие, а хитрей из хитрецов, и тогда она не могла бы придумать ничего более удачного, чтоб умилостивить брата, нежели эта похвала по адресу Мэгги. Он редко слышал, чтобы кто-нибудь по собственному почину хвалил «маленькую»; обычно отстаивать ее достоинства приходилось ему самому. Но у тети Мосс Мэгги всегда показывала себя в наилучшем свете. Это была ее Элсейшия, [17]куда не достигала рука закона: если она что-нибудь опрокидывала, пачкала башмаки или рвала платье — в доме тети Мосс это считалось в порядке вещей. Взор мистера Талливера помимо его воли смягчился, и, отвечая, он уже не отвел глаз от сестры.
— Да, ты ей, видать, куда больше по сердцу, чем другие тетушки. Она в нашу семью пошла, ни вот столечко на мать не похожа.
— Мосс говорит, она — вылитая я в молодости, — сказала миссис Мосс, — но я никогда не была такая шустрая и такая охотница до книг. Я думаю, моя Лиззи в нее — вот она, и верно, смышленая… Подойди сюда, Лиззи, голубка, пусть дядя на тебя посмотрит. Он тебя и не узнает, так ты выросла.
Лиззи, черноглазая девчушка лет семи, казалась немного испуганной, когда мать подтолкнула ее вперед: маленькие Моссы испытывали благоговейный трепет перед своим дядей с Дорлкоутской мельницы. Девочка настолько уступала Мэггп в живости характера и выразительности лица, что сравнение могло только польстить отцовской гордости мистера Талливера.
— Да, они немного похожи, — сказал он, благожелательно глядя на фигурку в замусоленном передничке. — Обе пошли в пашу мать. У тебя хватает девчонок, Гритти, — добавил он полусострадательным, полуукоризненным тоном.
— Четверо, благослови их господь, — со вздохом отозвалась миссис Мосс, поглаживая Лиззи по головне, — столько же, сколько и мальчиков. На каждого брата по сестре.
— Да, но им придется самим пробивать себе дорогу, — сказал мистер Талливер, чувствуя, что твердость его поколеблена, и стремясь поддержать ее этим полезным намеком. — Они не должны рассчитывать только на своих братьев.
— Это верно; но, я надеюсь, братья будут любить бедняжек и не забудут, что их один отец с матерью породили. Парнишки от этого бедней не станут, — поспешно проговорила миссис Мосс, робко вспыхивая, как полупогасший огонь.
Мистер Талливер слегка ударил лошадь по крупу, затем придержал ее и сердито крякнул: «Но, ты, балуй у меня!» — к величайшему удивлению этого невинного животного.
— И чем их больше, тем больше они должны любить друг друга, — наставительно молвила миссис Мосс, глядя на детей. Но затем, снова поворачиваясь к брату, добавила: — Хотя, бог даст, и твой парнишка всегда будет хорош с Мэгги, пусть их только двое, как нас с тобой, брат.
Эта стрела попала мистеру Талливеру прямо в сердце. Он не обладал слишком живым воображением, но мысль о Мэггп никогда не покидала его, и ему не требовалось особого труда, чтобы представить себе «маленькую» на месте ее тети Мосс. Неужели она будет когда-нибудь бедовать, и Том не пожалеет ее?
— Да, да, Гритти, — сказал мельник с неожиданной мягкостью в голосе. — Но ведь я всегда делал для тебя все, что мог, — добавил он, словно оправдываясь.
— Я не спорю, брат, я не какая-нибудь неблагодарная, — согласилась бедная миссис Мосс, слишком измученная тяжким трудом и детьми, чтобы сохранить силы еще для гордости. — Но пот и отец… Ну и долго ты, Мосс!
— Долго, говоришь? — обиженно молвил мистер Мосс, едва переводя дыхание. — Я всю дорогу бежал… Что же вы не сойдете с лошади, мистер Талливер?
— Пожалуй, сойду; пройдем-ка в сад, я хочу кой о чем потолковать с вами, — сказал мистер Талливер, рассчитывая, что в отсутствии сестры он скорее выдержит характер.
Он спешился и последовал за мистером Моссом к старой беседке под тисом, а сестра осталась на месте, похлопывая младенца по спинке и задумчиво глядя им вслед.
Их появление в беседке вспугнуло нескольких кур, наслаждавшихся купанием в пыли; громко кудахтая и хлопая крыльями, куры тут же бросились врассыпную. Мистер Талливер сел на скамью, с недоверчивым видом постукал рукояткой хлыста по земле, будто ожидая, что под ней вдруг окажется яма, и ворчливо начал:
— Что это, я вижу — у вас опять пшеница на Корнер-Клоус, и хоть бы горсть удобрений в земле. Ничего у вас и в этом году не выйдет.
Мистер Мосс, до женитьбы на мисс Талливер считавшийся первым щеголем Бассета, сейчас был покрыт щетиной недельной давности и имел уныло-безнадежный вид заезженной клячи. Он ответил терпеливым и вместе раздраженным тоном:
— Что ж поделаешь? Нам, бедным фермерам, приходится изворачиваться, как можем. Пусть, у кого есть шальные деньги, зарывают в землю половину того, что хотят от нее взять.
— Уж не знаю, у кого шальные деньги, как не у тех, кто берет взаймы и не платит процентов, — проворчал мистер Талливер, стремясь затеять ссору: это было бы самым простым и легким предлогом потребовать назад свои триста фунтов.
— Знаю, я запоздал с процентами, — сказал мистер Мосс, — но мне так не повезло с шерстью в прошлом году, а тут еще хозяйка моя прихворнула, все и пошло не как у людей.
— Да уж, — проворчал мистер Талливер, — у нас вечно все не как у людей; пустой мешок прямо стоять не будет.
— Ну, я не знаю, в чем вы можете меня упрекнуть, мистер Талливер, — запротестовал мистер Мосс, — ни один поденщик так не работает, как я.
— А что с того толку? — резко возразил мистер Талливер — Женится человек без гроша за душой, а с одного приданого ферму не поставишь. Я был против этого с первого дня; да разве вы, вы оба, меня слушали? А я не могу больше дожидаться своих денег, я сам должен пять сотенных миссис Глегг, а тут еще на Тома потратиться придется; мне и так концы с концами не снести, даже коли я сполна получу, что мне причитается. Вы должны пораскинуть мозгами — как вернуть мне триста фунтов.
— Ну, ежели вы к этому вели, — отозвался мистер Мосс, безучастно глядя в одну точку, — лучше нам все пустить с молотка и покончить разом; мне придется продать весь скот, до последней головы, чтобы расплатиться с вами и с лендлордом.
Кто станет спорить, что от бедных родственников — одна досада? Что до нас, лучше бы их совсем не было на свете; к тому же почти всегда они сами во всем виноваты. Мистер Талливер дошел в своем раздражении до такого накала, что ему уже ничего не стоило, поднимаясь с места, сердито сказать:
— Ну, делайте что хотите. У меня нет денег для каждого встречного и поперечного. Я должен заботиться о собственных делах и о собственной семье. Не могу я больше дожидаться своих денег, извольте-ка раздобыть их, да поскорей.
С этими словами мистер Талливер, круто повернувшись, вышел из беседки и, не оглядываясь на мистера Мосса, направился к кухонной двери дома, где старший сын Мосса держал под уздцы его лошадь и ждала миссис Мосс. Ее недоумение и тревогу не могло вполне рассеять даже ласковое воркование малыша, разыгрывавшего пальчиками музыкальные пассажи на ее увядшем лице. У миссис Мосс было восемь детей, и все же она никак не могла примириться с тем, что не выжили еще и близнецы. Мистер Мосс полагал, что их отбытие в лучший мир имеет свою утешительную сторону.
— Ты разве не зайдешь, брат? — спросила она, тревожно глядя на мужа, медленно подходившего к ним. Мистер Талливер уже вдел ногу в стремя.
— Нет, нет, прощайте, — сказал он, натягивая поводья и трогаясь с места.
Он чувствовал себя твердым как кремень, пока не выбрался за ворота фермы и не проехал немного по изрезанной глубокими колеями дороге; но прежде чем он достиг следующего поворота, который скрыл бы от его глаз полуразрушенные строения фермы, его, казалось, поразила какая-то неожиданная мысль. Он придержал коня и, стоя на месте, погрузился в горестное раздумье, склоняя голову то к одному плечу, то к другому, словно рассматривая какой-то трудный вопрос с разных сторон. По-видимому, после сделанного сгоряча шага он снова проникся мыслью, что живем мы в мудреном мире. Он повернул лошадь и, стегнув ее, медленно направился обратно, дав выход чувствам, заставившим его изменить свои намерения, в словах: «Бедная девчушка! У нее, может статься, не будет никого, кроме Тома, когда я помру»!
Мистер Талливер еще издали был замечен младшими Моссами, которые тут же поспешили с этим волнующим известием к матери, и не успел мистер Талливер подъехать, миссис Мосс снова была на пороге. Она, видимо, плакала, но когда брат взглянул на нее, внешне никак не проявила своего горя и, убаюкивая на руках младенца, сказала только:
— Отец снова в поле. Он тебе нужен, братец?
— Нет, Гритти, нет, — мягко промолвил мистер Талливер. — Ты не тревожься… Вот и все, что я хотел сказать… Я пока как-нибудь обойдусь с деньгами… Только вы должны хозяйничать поразумней и экономить каждое пенни.
Эта нежданная доброта снова вызвала слезы у миссис Мосс, и она не могла произнести ни слова.
— Полно, полно! А Мэгги к вам приедет. Я привезу ее как-нибудь вместе с Томом, прежде чем он отправится в школу. Ты не горюй, я всегда буду тебе добрым братом.
— Спасибо тебе, брат, на этом слове, — вытирая слезы, промолвила миссис Мосс и, обернувшись к Лиззи, сказала: — Ну-ка, сбегай, принеси крашеное яичко для сестренки Мэгги.
Лиззи вбежала в дом и скоро вернулась, держа в руке бумажный пакетик.
— Оно сварено вкрутую, братец, и покрашено цветными нитками, — очень хорошенькое. Мы сделали его нарочно для Мэгги. Не возьмешь ли ты его с собой?
— Хорошо, хорошо, — сказал мистер Талливер, осторожно опуская яйцо в боковой карман. — Прощай.
И вот достойный мельник едет обратно по проселкам Бассета, снова ломая голову, как ему изыскать необходимые деньги, но вместе с тем с чувством, что он избежал какой-то опасности. Он не мог отделаться от мысли, что обойдись он плохо с сестрой, это неведомо как в отдаленном будущем приведет к тому, что Том плохо обойдется с Мэгги, когда уже не будет отца, чтобы встать на ее защиту. Простым людям вроде нашего друга мистера Талливера свойственно объяснять благородные порывы сердца мнимыми мотивами, и именно таким вот туманным образом он пытался оправдать любовью к дочке и беспокойством за ее судьбу вспыхнувшую вдруг в его душе нежность к сестре.
Глава IX ВИЗИТ В ГЭРУМ-ФЁРЗ
В то время, как ум отца занимали треволнения, ожидавшие Мэгги в будущем, сама она вкушала горести настоящего. В детстве нас не тревожат дурные предчувствия, зато и не утешают воспоминания о печалях, оставшихся позади.
Что и говорить, день начался для Мэгги невесело. Удовольствие, которое она получала от общества Люси, и перспектива послеобеденного посещения Гэрум-Фёрза, где она будет слушать музыкальную шкатулку дядюшки Пуллета, было омрачено уже в одиннадцать часов утра прибытием сент-оггского цирюльника, который в самых резких выражениях отозвался о том, в каком виде он застал ее волосы. Поднимая одну неровно обрезанную прядь за другой, он повторял тоном, в котором боролись отвращение и жалость: «Вы только посмотрите! Ай-ай-ай!» — и для Мэгги это было равносильно открыто выраженному общественному порицанию. Мистер Рэппит, цирюльник, с густо напомаженными волнистыми волосами, которые венцом поднимались вверх, подобно языкам пламени на надгробных урнах, казался Мэгги в эту минуту самым грозным из современников; уж она постарается вовек не зайти на ту улицу в Сент-Огге, где помещается его заведение.
К тому же, поскольку приготовления к визиту всегда считались в семействе Додсонов делом серьезным. Марте было приказано убрать комнату миссис Талливер на час раньше обычного, чтобы можно было загодя достать из шкафа лучшие наряды, не откладывая сборов до последней минуты, как это часто бывает в семьях с менее строгими правилами, где никогда не закатывают лент от шляпок, ничего не заворачивают в папиросную бумагу и где взять да вынуть воскресное платье кажется самым обыкновенным делом. Уже в двенадцать часов миссис Талливер была облачена в свой парадный туалет, который защищало сооружение из сурового полотна, — точь-в-точь обтянутое атласом кресло, закрытое от мух чехлом; Мэгги, несмотря на увещания матери: «Не надо, Мэгги, милочка… ну, не дуйся», — хмурилась и дергала плечами, стараясь по возможности не соприкасаться с жестко накрахмаленным стоячим воротничком; пышущие ярким румянцем щеки Тома казались особенно под стать его лучшему синему костюму, к которому он относился с полным равнодушием, добившись после небольших пререканий единственного, что было для него важно, — разрешения переложить содержимое карманов будничной куртки в ту, что он надел сегодня.
Что касается Люси, она была такая же хорошенькая и аккуратненькая, как и накануне. С ее платьями никогда ничего не случалось, ей всегда в них было удобно, и она с удивлением и жалостью глядела, как Мэгги, надув губы, ежится от раздражающего ее воротничка. Мэгги, конечно, содрала бы его с себя, если бы не воспоминание о пережитом недавно унижении из-за срезанных волос. Ей ничего не оставалось, как только злиться, дергать плечами и капризничать, пока они строили до обеда карточные домики — занятие это считается наиболее подходящим для девочек и мальчиков в праздничном платье. У Тома получались целые пирамиды, а Мэгги не удавалось уложить даже крышу. Так всегда бывало у Мэгги, и Том вывел из этого заключение, что девчонки вообще ничего не способны построить. Но Люси оказалась очень искусной; движения ее были так мягки, она так легко клала карты одну на другую, что Том удостоил ее домики высокой похвалы, наравне со своими, — с тем большей охотой, что он сам учил ее по ее просьбе. Мэгги тоже восхищалась бы домиками Люси и, бросив свои неудачные попытки, любовалась бы ими, если бы воротничок не натирал ей шею и она не была в плохом настроении, и если бы Том неосмотрительно не смеялся, когда падал ее домик, и не называл ее «бестолочь».
— Не смейся надо мной, Том, — вспыхнула она, — я не бестолочь. Я знаю много вещей, которых не знаешь ты.
— О, еще бы, мисс Злючка! Я бы не хотел быть вроде тебя… Вечно ворчишь и строишь такие противные рожи. Люси так не делает. Мне Люси нравится больше. Я бы хотел, чтобы Люси была моей сестрой.
— Гадко и жестоко говорить так, — крикнула Мэгги, быстро вскакивая с пола и обрушивая по пути удивительную пагоду Тома. Она вовсе этого не хотела, однако косвенные улики свидетельствовали против нее. Том побелел от гнева, но ничего не сказал. Он бы ударил ее, но он знал, что бить девочку — подло, а Том Талливер никогда не сделает подлости.
Мэгги застыла в смятении и ужасе. Том поднялся с пола и пошел прочь от развалин своей пагоды, а Люси молча глядела, как котенок, переставший лакать молоко.
— О, Том, — наконец проговорила Мэгги, делая к нему несколько шагов, — я не хотела опрокидывать… честное, честное слово, не хотела!
Не обращая на сестру никакого внимания, Том вытащил из кармана несколько сухих горошинок и стал щелчком посылать их одну за другой в окно… сперва так просто, а затем уже с определенным намерением попасть в престарелую навозную муху, которая грелась на весеннем солнышке, явно наперекор природе, избравшей Тома и горох для скорейшего уничтожения этой немощной особи.
Итак, утро было отравлено для Мэгги, и упорная холодность Тома во время их пути в Гэрум-Фёрз испортила все удовольствие от солнца и свежего воздуха. Том позвал Люси посмотреть на недостроенное птичье гнездо, даже не подумав показать его Мэгги, и очистил для себя и Люси по ивовому прутику, а для Мэгги — лет.Люси сказала: «Мэгги, а ты не хочешь такого?» — но Том был глух.
Все же вид павлина на стене гумна, который в самый подходящий момент, как раз когда они приближались к Гэрум-Фёрзу, распустил хвост, отвлек на время ее мысли от личных бед. И павлин был только первой из диковинок Гэрум-Фёрза. Вся живность на ферме была диковинная — пестренькие, с хохолками бентамки, фрисландские куры с перьями, торчащими в разные стороны, цесарки, которые летали, громко крича и роняя свои хорошенькие, в крапинку, перышки, зобатые голуби и ручная сорока; мало того, там были еще коза и удивительная пятнистая собака, помесь мастиффа и бульдога, огромная как лев. И повсюду белые решетки, и белые воротца, и сверкающие флюгера самых разных фасонов, и на дорожках в саду красивые узоры из цветных камешков — все в Гэрум-Фёрзе было необычно. Том полагал, что необыкновенные размеры жаб — просто дань общей необычности, отличающей владения дядюшки Пуллета, джентльмена-фермера. Жабы, вынужденные вносить арендную плату, естественно, более поджары… Дом был не менее примечателен. От центральной его части выступали вперед два крыла с зубчатыми башенками, и весь он сверкал белой штукатуркой.
Дядюшка Пуллет, увидев гостей издали в окно, поспешил снять засовы и цепочки с парадной двери, которую держали в таком забаррикадированном состоянии из страха перед бродягами, — а вдруг они узнают о выставленной в холле стеклянной витрине с чучелами птиц и, ворвавшись в дом, унесут ее на головах? Тетушка Пуллет тоже появилась на пороге и, как только сестра приблизилась настолько, что могла ее слышать, закричала:
— Ради бога, Бесси, останови детей… Не давай им подняться на крыльцо. Сэлли сейчас вынесет старый половик и тряпку, чтоб обтереть им башмаки.
Половики у парадной двери в доме миссис Пуллет ни в коей мере не предназначались для вытирания ног; даже железный скребок у входа имел заместителя для выполнения его грязной работы. Ничто так не возмущало Тома, как необходимость вытирать ноги, — он считал это умалением его мужского достоинства. И это было только начало неприятностей, с которыми было сопряжено пребывание в доме тетушки Пуллет, где ему однажды обмотали башмаки полотенцами и велели так сидеть — факт, который может заставить отказаться от слишком поспешного вывода, будто посещение Гэрум-Фёрза — большое удовольствие для молодого джентльмена, который любит животных… то есть любит кидать в них камнями.
Следующей неприятности подверглись только дамы. Им пришлось подняться по полированной дубовой лестнице, для которой существовали очень красивые дорожки, но они, скатанные в трубку, хранились в запасной спальне, так что восхождение по этим скользким ступеням в варварские времена служило бы искусом, из которого только незапятнанной добродетели дано выйти с целыми конечностями. Слабость Софи к этой полированной лестнице всегда вызывала яростное возмущение миссис Глегг; но миссис Талливер не позволила себе никаких замечаний и только возблагодарила в душе господа, когда оказалась с детьми в безопасности на верхней площадке.
— Миссис Грей прислала мне новую шляпку, Бесси, — с чувством произнесла миссис Пуллет, в то время как миссис Талливер приводила в порядок свой чепчик.
— Правда, сестрица? — отозвалась миссис Талливер весьма заинтересованным тоном. — Ну и как, нравится она тебе?
— Конечно, вынимать да укладывать обратно — только портить вещи, — продолжала миссис Пуллет, извлекая из кармана связку ключей и глядя на них с задумчивым видом, — но жаль было бы, если б ты не посмотрела на нее. Мало ли что может случиться.
Это серьезное соображение заставило ее покачать головой и отделить от связки один ключ.
— Я боюсь, тебе хлопотно доставать ее, сестрица, — сказала миссис Талливер, — а очень бы хотелось взглянуть, какую она тебе сделала тулью.
Миссис Пуллет поднялась и с меланхолическим видом отперла створку сверкающего полировкой шкафа, где, как вы, вероятно, предполагаете, она хранила новую шляпку. Ничуть не бывало! Такое опрометчивое предположение могло возникнуть только при очень поверхностном знакомстве с обычаями семейства Додсонов. Из этого шкафа миссис Пуллет достала нечто настолько маленькое, что его и не увидеть среди стопок белья. Это был ключ от двери.
— Ты должна пойти со мной в парадную комнату, — произнесла миссис Пуллет.
— Можно детям тоже пойти, сестрица? — спросила миссис Талливер, увидев по глазам Люси и Мэгги, что им очень этого хочется.
— Что ж, — сказала миссис Пуллет, подумав, — пожалуй, спокойней будет, если они пойдут с нами; а то начнут тут что-нибудь трогать, если их оставить.
И вот они двинулись гуськом по начищенному до блеска скользкому коридору, тускло освещенному только верхней полукруглой створкой прикрытого ставней окна. Все это было очень торжественно. Тетушка Пуллет остановилась и отперла дверь; и взорам их предстало нечто еще более торжественное, чем коридор, — темная комната, где в еле брезжившем свете вырисовывались очертания столов и стульев в белых саванах. Все, что не было под чехлом, стояло ножками кверху. Люси схватилась за платье Мэгги, у самой Мэгги часто-часто забилось сердце. Тетушка Пуллет приоткрыла ставню и с грустной медлительностью, так гармонирующей с погребально-торжественным колоритом всей сиены, отперла шкаф. Восхитительный запах розовых лепестков, исходивший оттуда, еще увеличивал удовольствие, которое получали девочки, глядя, как разворачивают один за другим бесконечные листы папиросной бумаги, но кульминационный момент — появление шляпки — принес Мэгги разочарование: она предпочла бы увидеть что-нибудь более сверхъестественное. Однако на миссис Талливер вряд ли какой-нибудь иной предмет мог произвести столь сильное впечатление. Несколько минут она молча осматривала шляпку со всех сторон, затем с чувством проговорила:
Что и говорить, день начался для Мэгги невесело. Удовольствие, которое она получала от общества Люси, и перспектива послеобеденного посещения Гэрум-Фёрза, где она будет слушать музыкальную шкатулку дядюшки Пуллета, было омрачено уже в одиннадцать часов утра прибытием сент-оггского цирюльника, который в самых резких выражениях отозвался о том, в каком виде он застал ее волосы. Поднимая одну неровно обрезанную прядь за другой, он повторял тоном, в котором боролись отвращение и жалость: «Вы только посмотрите! Ай-ай-ай!» — и для Мэгги это было равносильно открыто выраженному общественному порицанию. Мистер Рэппит, цирюльник, с густо напомаженными волнистыми волосами, которые венцом поднимались вверх, подобно языкам пламени на надгробных урнах, казался Мэгги в эту минуту самым грозным из современников; уж она постарается вовек не зайти на ту улицу в Сент-Огге, где помещается его заведение.
К тому же, поскольку приготовления к визиту всегда считались в семействе Додсонов делом серьезным. Марте было приказано убрать комнату миссис Талливер на час раньше обычного, чтобы можно было загодя достать из шкафа лучшие наряды, не откладывая сборов до последней минуты, как это часто бывает в семьях с менее строгими правилами, где никогда не закатывают лент от шляпок, ничего не заворачивают в папиросную бумагу и где взять да вынуть воскресное платье кажется самым обыкновенным делом. Уже в двенадцать часов миссис Талливер была облачена в свой парадный туалет, который защищало сооружение из сурового полотна, — точь-в-точь обтянутое атласом кресло, закрытое от мух чехлом; Мэгги, несмотря на увещания матери: «Не надо, Мэгги, милочка… ну, не дуйся», — хмурилась и дергала плечами, стараясь по возможности не соприкасаться с жестко накрахмаленным стоячим воротничком; пышущие ярким румянцем щеки Тома казались особенно под стать его лучшему синему костюму, к которому он относился с полным равнодушием, добившись после небольших пререканий единственного, что было для него важно, — разрешения переложить содержимое карманов будничной куртки в ту, что он надел сегодня.
Что касается Люси, она была такая же хорошенькая и аккуратненькая, как и накануне. С ее платьями никогда ничего не случалось, ей всегда в них было удобно, и она с удивлением и жалостью глядела, как Мэгги, надув губы, ежится от раздражающего ее воротничка. Мэгги, конечно, содрала бы его с себя, если бы не воспоминание о пережитом недавно унижении из-за срезанных волос. Ей ничего не оставалось, как только злиться, дергать плечами и капризничать, пока они строили до обеда карточные домики — занятие это считается наиболее подходящим для девочек и мальчиков в праздничном платье. У Тома получались целые пирамиды, а Мэгги не удавалось уложить даже крышу. Так всегда бывало у Мэгги, и Том вывел из этого заключение, что девчонки вообще ничего не способны построить. Но Люси оказалась очень искусной; движения ее были так мягки, она так легко клала карты одну на другую, что Том удостоил ее домики высокой похвалы, наравне со своими, — с тем большей охотой, что он сам учил ее по ее просьбе. Мэгги тоже восхищалась бы домиками Люси и, бросив свои неудачные попытки, любовалась бы ими, если бы воротничок не натирал ей шею и она не была в плохом настроении, и если бы Том неосмотрительно не смеялся, когда падал ее домик, и не называл ее «бестолочь».
— Не смейся надо мной, Том, — вспыхнула она, — я не бестолочь. Я знаю много вещей, которых не знаешь ты.
— О, еще бы, мисс Злючка! Я бы не хотел быть вроде тебя… Вечно ворчишь и строишь такие противные рожи. Люси так не делает. Мне Люси нравится больше. Я бы хотел, чтобы Люси была моей сестрой.
— Гадко и жестоко говорить так, — крикнула Мэгги, быстро вскакивая с пола и обрушивая по пути удивительную пагоду Тома. Она вовсе этого не хотела, однако косвенные улики свидетельствовали против нее. Том побелел от гнева, но ничего не сказал. Он бы ударил ее, но он знал, что бить девочку — подло, а Том Талливер никогда не сделает подлости.
Мэгги застыла в смятении и ужасе. Том поднялся с пола и пошел прочь от развалин своей пагоды, а Люси молча глядела, как котенок, переставший лакать молоко.
— О, Том, — наконец проговорила Мэгги, делая к нему несколько шагов, — я не хотела опрокидывать… честное, честное слово, не хотела!
Не обращая на сестру никакого внимания, Том вытащил из кармана несколько сухих горошинок и стал щелчком посылать их одну за другой в окно… сперва так просто, а затем уже с определенным намерением попасть в престарелую навозную муху, которая грелась на весеннем солнышке, явно наперекор природе, избравшей Тома и горох для скорейшего уничтожения этой немощной особи.
Итак, утро было отравлено для Мэгги, и упорная холодность Тома во время их пути в Гэрум-Фёрз испортила все удовольствие от солнца и свежего воздуха. Том позвал Люси посмотреть на недостроенное птичье гнездо, даже не подумав показать его Мэгги, и очистил для себя и Люси по ивовому прутику, а для Мэгги — лет.Люси сказала: «Мэгги, а ты не хочешь такого?» — но Том был глух.
Все же вид павлина на стене гумна, который в самый подходящий момент, как раз когда они приближались к Гэрум-Фёрзу, распустил хвост, отвлек на время ее мысли от личных бед. И павлин был только первой из диковинок Гэрум-Фёрза. Вся живность на ферме была диковинная — пестренькие, с хохолками бентамки, фрисландские куры с перьями, торчащими в разные стороны, цесарки, которые летали, громко крича и роняя свои хорошенькие, в крапинку, перышки, зобатые голуби и ручная сорока; мало того, там были еще коза и удивительная пятнистая собака, помесь мастиффа и бульдога, огромная как лев. И повсюду белые решетки, и белые воротца, и сверкающие флюгера самых разных фасонов, и на дорожках в саду красивые узоры из цветных камешков — все в Гэрум-Фёрзе было необычно. Том полагал, что необыкновенные размеры жаб — просто дань общей необычности, отличающей владения дядюшки Пуллета, джентльмена-фермера. Жабы, вынужденные вносить арендную плату, естественно, более поджары… Дом был не менее примечателен. От центральной его части выступали вперед два крыла с зубчатыми башенками, и весь он сверкал белой штукатуркой.
Дядюшка Пуллет, увидев гостей издали в окно, поспешил снять засовы и цепочки с парадной двери, которую держали в таком забаррикадированном состоянии из страха перед бродягами, — а вдруг они узнают о выставленной в холле стеклянной витрине с чучелами птиц и, ворвавшись в дом, унесут ее на головах? Тетушка Пуллет тоже появилась на пороге и, как только сестра приблизилась настолько, что могла ее слышать, закричала:
— Ради бога, Бесси, останови детей… Не давай им подняться на крыльцо. Сэлли сейчас вынесет старый половик и тряпку, чтоб обтереть им башмаки.
Половики у парадной двери в доме миссис Пуллет ни в коей мере не предназначались для вытирания ног; даже железный скребок у входа имел заместителя для выполнения его грязной работы. Ничто так не возмущало Тома, как необходимость вытирать ноги, — он считал это умалением его мужского достоинства. И это было только начало неприятностей, с которыми было сопряжено пребывание в доме тетушки Пуллет, где ему однажды обмотали башмаки полотенцами и велели так сидеть — факт, который может заставить отказаться от слишком поспешного вывода, будто посещение Гэрум-Фёрза — большое удовольствие для молодого джентльмена, который любит животных… то есть любит кидать в них камнями.
Следующей неприятности подверглись только дамы. Им пришлось подняться по полированной дубовой лестнице, для которой существовали очень красивые дорожки, но они, скатанные в трубку, хранились в запасной спальне, так что восхождение по этим скользким ступеням в варварские времена служило бы искусом, из которого только незапятнанной добродетели дано выйти с целыми конечностями. Слабость Софи к этой полированной лестнице всегда вызывала яростное возмущение миссис Глегг; но миссис Талливер не позволила себе никаких замечаний и только возблагодарила в душе господа, когда оказалась с детьми в безопасности на верхней площадке.
— Миссис Грей прислала мне новую шляпку, Бесси, — с чувством произнесла миссис Пуллет, в то время как миссис Талливер приводила в порядок свой чепчик.
— Правда, сестрица? — отозвалась миссис Талливер весьма заинтересованным тоном. — Ну и как, нравится она тебе?
— Конечно, вынимать да укладывать обратно — только портить вещи, — продолжала миссис Пуллет, извлекая из кармана связку ключей и глядя на них с задумчивым видом, — но жаль было бы, если б ты не посмотрела на нее. Мало ли что может случиться.
Это серьезное соображение заставило ее покачать головой и отделить от связки один ключ.
— Я боюсь, тебе хлопотно доставать ее, сестрица, — сказала миссис Талливер, — а очень бы хотелось взглянуть, какую она тебе сделала тулью.
Миссис Пуллет поднялась и с меланхолическим видом отперла створку сверкающего полировкой шкафа, где, как вы, вероятно, предполагаете, она хранила новую шляпку. Ничуть не бывало! Такое опрометчивое предположение могло возникнуть только при очень поверхностном знакомстве с обычаями семейства Додсонов. Из этого шкафа миссис Пуллет достала нечто настолько маленькое, что его и не увидеть среди стопок белья. Это был ключ от двери.
— Ты должна пойти со мной в парадную комнату, — произнесла миссис Пуллет.
— Можно детям тоже пойти, сестрица? — спросила миссис Талливер, увидев по глазам Люси и Мэгги, что им очень этого хочется.
— Что ж, — сказала миссис Пуллет, подумав, — пожалуй, спокойней будет, если они пойдут с нами; а то начнут тут что-нибудь трогать, если их оставить.
И вот они двинулись гуськом по начищенному до блеска скользкому коридору, тускло освещенному только верхней полукруглой створкой прикрытого ставней окна. Все это было очень торжественно. Тетушка Пуллет остановилась и отперла дверь; и взорам их предстало нечто еще более торжественное, чем коридор, — темная комната, где в еле брезжившем свете вырисовывались очертания столов и стульев в белых саванах. Все, что не было под чехлом, стояло ножками кверху. Люси схватилась за платье Мэгги, у самой Мэгги часто-часто забилось сердце. Тетушка Пуллет приоткрыла ставню и с грустной медлительностью, так гармонирующей с погребально-торжественным колоритом всей сиены, отперла шкаф. Восхитительный запах розовых лепестков, исходивший оттуда, еще увеличивал удовольствие, которое получали девочки, глядя, как разворачивают один за другим бесконечные листы папиросной бумаги, но кульминационный момент — появление шляпки — принес Мэгги разочарование: она предпочла бы увидеть что-нибудь более сверхъестественное. Однако на миссис Талливер вряд ли какой-нибудь иной предмет мог произвести столь сильное впечатление. Несколько минут она молча осматривала шляпку со всех сторон, затем с чувством проговорила: