– Ну почему ты не лишилась девственности до меня? – спрашивал он с тоской.
На такой минорной ноте Марк и уходил, и зареванная Таня оставалась одна. Расправляла простыни, забивалась в пахнущую Марком постель и пыталась уснуть.
Поначалу это даже получалось, дремота быстро опускалась на Таню, но уже через час-полтора она мгновенно просыпалась, как от укола, от чьего-то присутствия в комнате. Это присутствие давило на грудь, сжимало горло, словно липкие паучьи лапы заползали к ней внутрь и исподволь щупали сердце, кишки и матку. Таня хрипела, брыкалась, но все напрасно: невидимая паутина оплетала ее, лезла в рот, забивала уши. И Танино тело постепенно обмякало от страха, только в голове отчаянно бился фиолетовый фитилек духа, просил отпустить, но и его подминал под себя безжалостный монстр.
«Я умираю», – думала девушка, и в этот момент объятие разжималось, из глотки вынимали душащий шланг, из желудка исчезали похотливые паучьи пальцы, по-хозяйски ласкавшие его изнутри. Непонятный процесс изменения, начавшийся с появлением Марка в хрустальной квартире, шел, развивался, раскрывался во всю мощь.
Быстрая тень пересекала комнату – кто это был? старуха? оборотень? – и исчезала в стекле, и в этот момент Таня начинала орать как резаная. На вопли прибегала Фауста Петровна – всегда причесанная, в красивом халате, казалось, что она никогда не спит. Доктор не сердилась, доктор добрая, успокаивала Таню, гладила по голове.
– Ничего, моя девочка, скоро все пройдет, моя девочка, уже совсем скоро все пройдет.
А Таня слушала и не верила, что пройдет. Наоборот, ей казалось, что каждую ночь морок только усиливается. Но она разучилась отделять добро от зла: временами ощущение паучьих пальцев, с вожделением трогающих ее молодую печень и почки, стало доставлять ей тягостное, мучительное удовольствие. Таня скользила в водовороте затягивающего ее омута, со слепой покорностью ожидая кровавого взрыва, который с каждым днем становился все ближе и неизбежнее.
Однажды вместо исчезающей в зеркале тени она увидела необъяснимый комок слизи в углу комнаты.
Комок шевелился – еле-еле, как отвратительная скользкая медуза или жирный плавник хищной рыбы. И смотрел на Таню, следил за ней.
– Ма-а-ма! – истерически закричала Таня.
И Фауста Петровна опять прибежала, распахнула дверь – но комка уже не было.
А через несколько ночей комок, который теперь непрерывно шевелился в комнате, подбираясь все ближе и ближе к Таниной кровати, превратился в призрачного зверя. Что-то вроде дымчатой черно-бурой лисы, которая лихорадочно блестела в темноте глазами и скалила на Таню хищные мелкие зубы. А может, это уже Жеводанский зверь…
И, не успев додумать, Таня опять завопила пронзительно:
– Ма-а-ма…
Фауста Петровна опять гладила, успокаивала: ничего, скоро все закончится, моя девочка. И глупо лыбилась ушастая старуха с приплюснутым, как у дебила, носом. Лыбилась, лезла из зеркала, а доктор только махала на нее рукой с досадой:
– Уйди, дура! Уйди, кому сказала.
Пришел даже живоглотик. Обнюхал Танины ноги и – в первый раз в жизни – почти дружелюбно потерся об нее. Вспрыгнул к ней на кровать и развалился лапами кверху: вот он я, можете почесать мне брюшко.
Но их сочувствие нисколько не утешало Таню. Стоило ей только вспомнить дымчатую морду зверя, как она опять начинала дрожать. Страшным ей казался даже не сам зверь, не его зубы и когти, нет. Хуже всего было то, что Тане казалось, что это не более чем звериная шкура, под которой как раз и спрятано самое ужасное: призрачно-серое, шевелящееся, тускло отсвечивающее нечто, мохнатый комок из живой агрессивной слизи, который вот-вот бросится на бьющуюся, как в эпилепсии, Таню и окончательно залепит ей нос, уши и глаза.
Помимо страха девушку иногда мучило необъяснимое чувство вины. Но долго она на этих мыслях не задерживалась: огромность и чудовищность совершающегося в ней изменения захватила ее целиком. Далее Марк интересовал ее все меньше и меньше – она не могла поделиться своей тайной с этим рациональным и здравомыслящим человеком, он бы просто поднял ее на смех. Он изучал теорию, расчленял зверя аналитически, за компьютером, и это занятие не мешало ему иметь прекрасный аппетит как за столом, так и в постели.
Внешне Таня словно охладела к возлюбленному. Марк, наверное, чувствовал это и потихоньку начал отдаляться. Иногда стал уходить сразу после ужина.
Но по прошествии двух недель Фауста, безмолвно наблюдавшая разыгрывающуюся драму, взбунтовалась. Наверное, по каким-то одной ей ведомым причинам, такое положение дел ее не устраивало. Она поймала за руку собиравшегося улизнуть после кофе Марка и спросила строго:
– Так, объясни-ка мне, пожалуйста. Ты все ходишь к нам, ходишь… Ты жениться вообще собираешься, или как?
– Я… ну… – сказал Марк. Его лицо приобрело такое же глупое выражение, которое бывает у всех мужчин, когда они слышат этот вопрос.
– Короче, женишься или нет? – еще раз спросила она.
И тут Марк понял, что с Фаустой Петровной не очень-то поспоришь.
– Буду, – ответил он.
– Вот это другое дело, – удовлетворенно произнесла доктор. – Значит так, сегодня ночевать остаешься здесь.
Возражения насчет библиотеки и встречи с профессором Фауста даже слушать не стала.
– Сто лет эта библиотека без тебя стояла, еще пару дней простоит, ничего с ней не случится, – заявила она железным тоном.
Марк остался ночевать в доме Фаусты, и они с Таней прекрасно выспались. Чудища не появлялись, слизь больше не каталась по углам. Выйдя наутро из комнаты, молодые люди улыбались и с благодарностью смотрели на доктора. Такая благородная женщина, столько для них сделала.
Фауста приготовила на завтрак белоснежный пышный омлет из десяти яиц и открыла бутылку шампанского. Они чокнулись хрустальными фужерами за помолвку, и доктор сказала:
– Заявление пойдете подавать сегодня же.
– Мне честно надо к профессору, – заныл Марк. – Но я ненадолго, только туда и обратно. А потом сразу пойдем.
– Ну хорошо, сходи, – смилостивилась Фауста.
– Я как закончу, сразу позвоню, – крикнул Марк от входной двери и побежал в институт, счастливый и довольный в соответствии с необъяснимой мужской логикой.
Но Тане не удавалось почувствовать себя счастливой. Несмотря на то, что все ее мечты сбылись и даже мучившая последние дни слабость исчезла – Таня давно не была так хороша и свежа, как сегодня, – она испытывала странное ощущение.
Есть такие медицинские зажимы – карцанги. Перед операцией, чтобы не нарушить чистоту инструментов, их закрывают стерильной салфеткой и скрепляют ее со всех сторон тонкими зажимами.
Тане казалось, что она уже прикрыта салфеткой и запечатана со всех сторон острыми карцангами.
Через пару часов Марк закончил разговор с профессором и набрал номер телефона квартиры Фаусты. Он ждал гудок за гудком, но к телефону никто не подходил.
Когда наконец он собрался отключиться, трубку на том конце все же взяли.
– Алло, – сказал скрипучий, надтреснутый голос. Казалось, что говорит старая обезьяна.
– Позовите, пожалуйста, Таню, – попросил Марк.
– Кого-кого? – переспросила обезьяна с глупым хихиканьем.
– Таню.
– Здесь больше нет Тани.
– Простите, а вы кто? – поинтересовался Марк с недоумением.
Существо помолчало и спросило опять с запинкой:
– Кого вам?
– Вот глупая старуха! – закричал молодой человек. – Мне Таню Трошину, мою невесту. Где она?
На том конце провода раздалось что-то вроде блеяния, а потом надорванный, звериный голос произнес:
Буквально через полчаса перепуганный Марк уже трезвонил в дверь квартиры Фаусты. Открыли почти сразу: с порога ему улыбалась свежая, цветущая Таня.
– Маркуша, – мяукнула она и с наслаждением повисла у него на шее.
Он подхватил девушку, прижал к себе, потом поставил на пол и с тревогой заглянул ей в лицо.
– Что здесь случилось, Таня?
– Ничего, – рассмеялась она, целуя его в ухо. – Мы еще посидели с Фаустой Петровной, а потом она уехала по делам. Я в квартире одна.
– Я звонил… Там какая-то старуха ответила по телефону. Несла полный бред.
– Да не туда попал, наверное. Мало ли на свете сумасшедших.
– И правда. Я даже как-то не подумал. Как услышал это, почему-то так испугался…
– Перестань, – сказала Таня, не переставая целовать его. – Зачем омрачать такой чудный день? Ведь сегодня наш день.
Девушка так и льнула к Марку, обвивалась вокруг него лианой. Прежняя подростковая угловатость, скованность, робость, глухое сопротивление тела, приводившее Марка в отчаяние, – все это исчезло, словно по мановению волшебной палочки.
«Неужели это новость о женитьбе на нее так подействовала? – с изумлением подумал он. – Вот ведь, право, женщины, никогда не знаешь, чего от них ждать. Кто бы мог себе представить, что известие о законном браке способно пробудить в них чувственность?»
Прижимавшееся к нему тело было живым и горячим; из него фонтаном била красно-оранжевая сексуальная энергия. Марк никогда раньше не замечал, какой же красавицей была его невеста. Такая стройная, ладная, длиннющие ноги, кудрявые пепельные волосы, а уж глаза – самые удивительные глаза на свете: глубокие, карие, горящие угрюмым темным огнем. Подумать только, что еще вчера он считал, что их отношения начинают себя исчерпывать.
– Как же я испугался, – повторил он, обнимая ее. – Как ребенок, ей-богу. Глупость какая-то полная.
– Марк…
Она прижималась к нему все лихорадочнее; лицо стало отсутствующим, глаза закатывались под веки. Дрожь возбуждения быстро передалась и Марку. Его руки заскользили по красному шелковому платью.
– Какое красивое платье, – сказал он. – Я его еще ни разу не видел.
– Сними его с меня, – попросила она.
– Таня, ну не здесь же! Не на пороге! Вдруг Фауста Петровна придет?
– Нет, – капризничала она, – я хочу именно здесь. На пороге.
– Тебе же будет неудобно. Так будет еще больнее.
– А я хочу, – настаивала она, стаскивая с себя платье.
Он хотел было сказать «ладно», но даже не сказал, с такой страстью его швырнуло к ней, и, даже не успев сообразить, что делает, он полностью воткнулся в нее, вошел как нож в размягченное масло.
Таня сказала «ах!» – даже не крикнула, а сказала, словно для порядка, – и на ковер вытекла тонкая струйка крови.
– Тебе не больно? Да, не больно? – спрашивал он в полном восторге, стараясь заглянуть ей в глаза, но ее лицо было спрятано за перепутавшимися длинными волосами. И оттуда, из-за волос он услышал:
– Еще…
Они еле успели в ЗАГС до закрытия. Заполнили положенные вопросники. Такие чистые, примерные анкетки: возраст жениха – двадцать пять, возраст невесты – двадцать, количество предыдущих браков – ноль. По дороге домой обсуждали, стоит ли устраивать настоящий свадебный прием и куда девать родственников, которые приедут из Крыма.
Еще обсуждали, какое купить Тане платье и нужна ли фата.
Вернувшись в квартиру, они открыли еще одну бутылку шампанского и выпили за будущее счастье.
Из спальни Фаусты заголосил зверечек – Таня сбегала, накормила его, погладила по плюшевой спинке.
Зверечек довольно урчал.
Ждали доктора ужинать, но она задерживалась. В конце концов, молодые перекусили без нее и отправились спать: очень уж они сегодня устали.
А рано утром их разбудил сумасшедший шум, и крики, и непрерывные звонки в дверь.
Открыв, Таня узнала, что на берегу озера, под большими деревьями найден разодранный труп Фаусты Петровны.
Неизвестный зверь похитил у доктора тело, и дух, и душу.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Глава первая
На такой минорной ноте Марк и уходил, и зареванная Таня оставалась одна. Расправляла простыни, забивалась в пахнущую Марком постель и пыталась уснуть.
Поначалу это даже получалось, дремота быстро опускалась на Таню, но уже через час-полтора она мгновенно просыпалась, как от укола, от чьего-то присутствия в комнате. Это присутствие давило на грудь, сжимало горло, словно липкие паучьи лапы заползали к ней внутрь и исподволь щупали сердце, кишки и матку. Таня хрипела, брыкалась, но все напрасно: невидимая паутина оплетала ее, лезла в рот, забивала уши. И Танино тело постепенно обмякало от страха, только в голове отчаянно бился фиолетовый фитилек духа, просил отпустить, но и его подминал под себя безжалостный монстр.
«Я умираю», – думала девушка, и в этот момент объятие разжималось, из глотки вынимали душащий шланг, из желудка исчезали похотливые паучьи пальцы, по-хозяйски ласкавшие его изнутри. Непонятный процесс изменения, начавшийся с появлением Марка в хрустальной квартире, шел, развивался, раскрывался во всю мощь.
Быстрая тень пересекала комнату – кто это был? старуха? оборотень? – и исчезала в стекле, и в этот момент Таня начинала орать как резаная. На вопли прибегала Фауста Петровна – всегда причесанная, в красивом халате, казалось, что она никогда не спит. Доктор не сердилась, доктор добрая, успокаивала Таню, гладила по голове.
– Ничего, моя девочка, скоро все пройдет, моя девочка, уже совсем скоро все пройдет.
А Таня слушала и не верила, что пройдет. Наоборот, ей казалось, что каждую ночь морок только усиливается. Но она разучилась отделять добро от зла: временами ощущение паучьих пальцев, с вожделением трогающих ее молодую печень и почки, стало доставлять ей тягостное, мучительное удовольствие. Таня скользила в водовороте затягивающего ее омута, со слепой покорностью ожидая кровавого взрыва, который с каждым днем становился все ближе и неизбежнее.
Однажды вместо исчезающей в зеркале тени она увидела необъяснимый комок слизи в углу комнаты.
Комок шевелился – еле-еле, как отвратительная скользкая медуза или жирный плавник хищной рыбы. И смотрел на Таню, следил за ней.
– Ма-а-ма! – истерически закричала Таня.
И Фауста Петровна опять прибежала, распахнула дверь – но комка уже не было.
А через несколько ночей комок, который теперь непрерывно шевелился в комнате, подбираясь все ближе и ближе к Таниной кровати, превратился в призрачного зверя. Что-то вроде дымчатой черно-бурой лисы, которая лихорадочно блестела в темноте глазами и скалила на Таню хищные мелкие зубы. А может, это уже Жеводанский зверь…
И, не успев додумать, Таня опять завопила пронзительно:
– Ма-а-ма…
Фауста Петровна опять гладила, успокаивала: ничего, скоро все закончится, моя девочка. И глупо лыбилась ушастая старуха с приплюснутым, как у дебила, носом. Лыбилась, лезла из зеркала, а доктор только махала на нее рукой с досадой:
– Уйди, дура! Уйди, кому сказала.
Пришел даже живоглотик. Обнюхал Танины ноги и – в первый раз в жизни – почти дружелюбно потерся об нее. Вспрыгнул к ней на кровать и развалился лапами кверху: вот он я, можете почесать мне брюшко.
Но их сочувствие нисколько не утешало Таню. Стоило ей только вспомнить дымчатую морду зверя, как она опять начинала дрожать. Страшным ей казался даже не сам зверь, не его зубы и когти, нет. Хуже всего было то, что Тане казалось, что это не более чем звериная шкура, под которой как раз и спрятано самое ужасное: призрачно-серое, шевелящееся, тускло отсвечивающее нечто, мохнатый комок из живой агрессивной слизи, который вот-вот бросится на бьющуюся, как в эпилепсии, Таню и окончательно залепит ей нос, уши и глаза.
Помимо страха девушку иногда мучило необъяснимое чувство вины. Но долго она на этих мыслях не задерживалась: огромность и чудовищность совершающегося в ней изменения захватила ее целиком. Далее Марк интересовал ее все меньше и меньше – она не могла поделиться своей тайной с этим рациональным и здравомыслящим человеком, он бы просто поднял ее на смех. Он изучал теорию, расчленял зверя аналитически, за компьютером, и это занятие не мешало ему иметь прекрасный аппетит как за столом, так и в постели.
Внешне Таня словно охладела к возлюбленному. Марк, наверное, чувствовал это и потихоньку начал отдаляться. Иногда стал уходить сразу после ужина.
Но по прошествии двух недель Фауста, безмолвно наблюдавшая разыгрывающуюся драму, взбунтовалась. Наверное, по каким-то одной ей ведомым причинам, такое положение дел ее не устраивало. Она поймала за руку собиравшегося улизнуть после кофе Марка и спросила строго:
– Так, объясни-ка мне, пожалуйста. Ты все ходишь к нам, ходишь… Ты жениться вообще собираешься, или как?
– Я… ну… – сказал Марк. Его лицо приобрело такое же глупое выражение, которое бывает у всех мужчин, когда они слышат этот вопрос.
– Короче, женишься или нет? – еще раз спросила она.
И тут Марк понял, что с Фаустой Петровной не очень-то поспоришь.
– Буду, – ответил он.
– Вот это другое дело, – удовлетворенно произнесла доктор. – Значит так, сегодня ночевать остаешься здесь.
Возражения насчет библиотеки и встречи с профессором Фауста даже слушать не стала.
– Сто лет эта библиотека без тебя стояла, еще пару дней простоит, ничего с ней не случится, – заявила она железным тоном.
Марк остался ночевать в доме Фаусты, и они с Таней прекрасно выспались. Чудища не появлялись, слизь больше не каталась по углам. Выйдя наутро из комнаты, молодые люди улыбались и с благодарностью смотрели на доктора. Такая благородная женщина, столько для них сделала.
Фауста приготовила на завтрак белоснежный пышный омлет из десяти яиц и открыла бутылку шампанского. Они чокнулись хрустальными фужерами за помолвку, и доктор сказала:
– Заявление пойдете подавать сегодня же.
– Мне честно надо к профессору, – заныл Марк. – Но я ненадолго, только туда и обратно. А потом сразу пойдем.
– Ну хорошо, сходи, – смилостивилась Фауста.
– Я как закончу, сразу позвоню, – крикнул Марк от входной двери и побежал в институт, счастливый и довольный в соответствии с необъяснимой мужской логикой.
Но Тане не удавалось почувствовать себя счастливой. Несмотря на то, что все ее мечты сбылись и даже мучившая последние дни слабость исчезла – Таня давно не была так хороша и свежа, как сегодня, – она испытывала странное ощущение.
Есть такие медицинские зажимы – карцанги. Перед операцией, чтобы не нарушить чистоту инструментов, их закрывают стерильной салфеткой и скрепляют ее со всех сторон тонкими зажимами.
Тане казалось, что она уже прикрыта салфеткой и запечатана со всех сторон острыми карцангами.
Через пару часов Марк закончил разговор с профессором и набрал номер телефона квартиры Фаусты. Он ждал гудок за гудком, но к телефону никто не подходил.
Когда наконец он собрался отключиться, трубку на том конце все же взяли.
– Алло, – сказал скрипучий, надтреснутый голос. Казалось, что говорит старая обезьяна.
– Позовите, пожалуйста, Таню, – попросил Марк.
– Кого-кого? – переспросила обезьяна с глупым хихиканьем.
– Таню.
– Здесь больше нет Тани.
– Простите, а вы кто? – поинтересовался Марк с недоумением.
Существо помолчало и спросило опять с запинкой:
– Кого вам?
– Вот глупая старуха! – закричал молодой человек. – Мне Таню Трошину, мою невесту. Где она?
На том конце провода раздалось что-то вроде блеяния, а потом надорванный, звериный голос произнес:
И в трубке раздались короткие гудки.
– Там за речкой тихоструйной
Есть высокая гора,
В ней глубокая нора;
В той норе, во тьме печальной,
Гроб качается хрустальный
На цепях между столбов.
Не видать ничьих следов
Вкруг того пустого места;
В том гробу твоя невеста.
Буквально через полчаса перепуганный Марк уже трезвонил в дверь квартиры Фаусты. Открыли почти сразу: с порога ему улыбалась свежая, цветущая Таня.
– Маркуша, – мяукнула она и с наслаждением повисла у него на шее.
Он подхватил девушку, прижал к себе, потом поставил на пол и с тревогой заглянул ей в лицо.
– Что здесь случилось, Таня?
– Ничего, – рассмеялась она, целуя его в ухо. – Мы еще посидели с Фаустой Петровной, а потом она уехала по делам. Я в квартире одна.
– Я звонил… Там какая-то старуха ответила по телефону. Несла полный бред.
– Да не туда попал, наверное. Мало ли на свете сумасшедших.
– И правда. Я даже как-то не подумал. Как услышал это, почему-то так испугался…
– Перестань, – сказала Таня, не переставая целовать его. – Зачем омрачать такой чудный день? Ведь сегодня наш день.
Девушка так и льнула к Марку, обвивалась вокруг него лианой. Прежняя подростковая угловатость, скованность, робость, глухое сопротивление тела, приводившее Марка в отчаяние, – все это исчезло, словно по мановению волшебной палочки.
«Неужели это новость о женитьбе на нее так подействовала? – с изумлением подумал он. – Вот ведь, право, женщины, никогда не знаешь, чего от них ждать. Кто бы мог себе представить, что известие о законном браке способно пробудить в них чувственность?»
Прижимавшееся к нему тело было живым и горячим; из него фонтаном била красно-оранжевая сексуальная энергия. Марк никогда раньше не замечал, какой же красавицей была его невеста. Такая стройная, ладная, длиннющие ноги, кудрявые пепельные волосы, а уж глаза – самые удивительные глаза на свете: глубокие, карие, горящие угрюмым темным огнем. Подумать только, что еще вчера он считал, что их отношения начинают себя исчерпывать.
– Как же я испугался, – повторил он, обнимая ее. – Как ребенок, ей-богу. Глупость какая-то полная.
– Марк…
Она прижималась к нему все лихорадочнее; лицо стало отсутствующим, глаза закатывались под веки. Дрожь возбуждения быстро передалась и Марку. Его руки заскользили по красному шелковому платью.
– Какое красивое платье, – сказал он. – Я его еще ни разу не видел.
– Сними его с меня, – попросила она.
– Таня, ну не здесь же! Не на пороге! Вдруг Фауста Петровна придет?
– Нет, – капризничала она, – я хочу именно здесь. На пороге.
– Тебе же будет неудобно. Так будет еще больнее.
– А я хочу, – настаивала она, стаскивая с себя платье.
Он хотел было сказать «ладно», но даже не сказал, с такой страстью его швырнуло к ней, и, даже не успев сообразить, что делает, он полностью воткнулся в нее, вошел как нож в размягченное масло.
Таня сказала «ах!» – даже не крикнула, а сказала, словно для порядка, – и на ковер вытекла тонкая струйка крови.
– Тебе не больно? Да, не больно? – спрашивал он в полном восторге, стараясь заглянуть ей в глаза, но ее лицо было спрятано за перепутавшимися длинными волосами. И оттуда, из-за волос он услышал:
– Еще…
Они еле успели в ЗАГС до закрытия. Заполнили положенные вопросники. Такие чистые, примерные анкетки: возраст жениха – двадцать пять, возраст невесты – двадцать, количество предыдущих браков – ноль. По дороге домой обсуждали, стоит ли устраивать настоящий свадебный прием и куда девать родственников, которые приедут из Крыма.
Еще обсуждали, какое купить Тане платье и нужна ли фата.
Вернувшись в квартиру, они открыли еще одну бутылку шампанского и выпили за будущее счастье.
Из спальни Фаусты заголосил зверечек – Таня сбегала, накормила его, погладила по плюшевой спинке.
Зверечек довольно урчал.
Ждали доктора ужинать, но она задерживалась. В конце концов, молодые перекусили без нее и отправились спать: очень уж они сегодня устали.
А рано утром их разбудил сумасшедший шум, и крики, и непрерывные звонки в дверь.
Открыв, Таня узнала, что на берегу озера, под большими деревьями найден разодранный труп Фаусты Петровны.
Неизвестный зверь похитил у доктора тело, и дух, и душу.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Сон, вызванный полетом пчелы
вокруг граната, за секунду
до пробуждения
Глава первая
ЭФФЕКТ ОККЛЮЗИИ
Со времени смерти Фаусты Петровны прошло три года.
Следствие тянулось долго, месяцев девять, и в конце концов было остановлено за отсутствием улик. Правда, капитан Сергеев еще долго наведывался в зеркальный пентхаус: все никак не мог поверить, что придется уйти ни с чем. Поначалу Таня вежливо терпела его визиты, даже угощала чаем. Но потом он так ей надоел, что один раз она смешала для него в баре ярко-красный обжигающий коктейль («Кровавая Мэри», – сказала она с улыбкой, протягивая стакан довольному следователю), и, отведав этого напитка, капитан больше не возвращался. Трудно сказать, что с ним стало: Тане его дальнейшая судьба была безразлична, ее очень раздражали его постоянные визиты и расспросы.
Хотя расспрашивать, честно говоря, было о чем. Например, безусловно странным казалось то, что буквально за два дня до смерти Фауста составила и легализовала у нотариуса завещание, по которому все ее имущество и сбережения доставались Тане. Понятно, что этот факт не мог не вызывать подозрений у следствия.
Еще более странной оказалась приписка к завещанию. Единственным условием, которое Фауста ставила Тане для вступления во владение имуществом, была смена имени. Таня должна была отказаться от своего и официально принять имя Фауста.
Разумеется, Таня исполнила последнюю волю покойной, хотя это почему-то неприятно поразило Марка. Он даже предлагал не брать наследство, лишь бы этого не делать. Но Таня – то есть, по-новому, Фауста – только недоуменно пожала плечами: право же, Марк, ты просто глупый мальчик, кто же отказывается от такого богатства из-за пустяков? Да и потом, ей будет даже приятно носить имя Фаусты Петровны, безвременно погибшей в день их помолвки: она была для нее второй матерью, учителем, образцом для подражания, короче, Таня даже хочет, да-да, просто мечтает, чтобы ее называли Фаустой. Это настоящая честь. А если бы Фауста Петровна не попросила об этом в завещании, она бы сделала это и сама, по доброй воле. Вот так.
Правда, Марка эти разговоры ни в чем не убедили, но делать было нечего. С поразительной легкостью и быстротой все окружающие забыли о настоящем Танином имени и стали звать ее Фаустой. Причем совершенно с тем же почтением, что и раньше к доктору. Уж какие там: «А вы кто? Как ваши инициалы?»! Нет, боже упаси!
– Здравствуйте, Фауста Петровна, – говорил мойщик окон, который по-прежнему являлся раз в неделю.
– Здравствуйте, доктор, – лепетали зеркальнолицые клиентки, которые продолжали аккуратно являться на прием. Новая Фауста ухаживала за их кожей с теми же бесстрастностью и эффективностью, что и старая, – хоть и без ассистентки, – и клиенткам было этого достаточно. Они словно не хотели замечать, что доктор помолодела на тридцать лет и, если хорошенько разобраться, даже еще не окончила медицинский институт. Впрочем, кому придет в голову спрашивать диплом у человека, чьи руки творят чудеса с вашей кожей? Да и взгляд у доктора тоже не располагал к подобным вопросам: невозмутимый и недобрый, не отражающий света. Непрозрачные карие глаза, которые знают все о разглаживании морщин, о механизме смены молодости старостью и о возвращении назад.
Марка эта ситуация крайне раздражала. Он говорил, что это абсурд, не хотел смириться и называл жену только Таней. Более того, он требовал, чтобы и все остальные в его присутствии обращались к ней так же. Доктор вздыхала и с улыбкой объясняла растерянным домработницам:
– Ну, что поделаешь! У моего мужа причуды. Знаете, он ведь ученый, историк. А все ученые в быту очень капризны.
– Да, ваш муж – большой оригинал, Фауста Петровна, – поспешно соглашались домработницы.
– Дуры! – в сердцах орал Марк и выскакивал за дверь.
– Ну не сердись, Маркуша, – с неизменной нежностью говорила Фауста и шла вслед за ним. И продолжала убеждать его там, за дверью: – Почему ты из-за этого раздражаешься? Это ведь такой пустяк!
– Я не знаю, Таня, пойми… Не знаю, но мне это кажется невыносимым. Слышишь, Таня?
– Глупый мальчик, – мурлыкала Фауста, и за дверью раздавался продолжительный звук поцелуя.
Домработницы переглядывались. Ну что тут скажешь! Хозяйкин муж! А у хозяйкиного мужа прав, пожалуй, не меньше, чем у хозяйкиного кота.
Между прочим, о коте: он перешел по наследству к новой Фаусте вместе с остальным имуществом, не выразив по этому поводу ни малейшего протеста. Он по-прежнему постоянно валялся на кровати, среди пуха и зеркал, мерзко выл, когда хотел есть, был любим и называем зверечком и живоглотиком.
Марка зверечек терпел. Собственно, выбора у него не было.
Приобретя наименование «муж», Марк приобрел и новые права, а именно: валяться, жрать за троих и жалобно выкликать к себе жену, когда становилось скучно. И странное дело: такой энергичный молодой мужчина, подающий надежды ученый, которого ожидала блестящая научная карьера, мгновенно распустился, погряз в комфортабельном быте, увяз в пухе белоснежной постели. С того самого дня, когда они с Фаустой – то есть с Таней – поженились, а это произошло довольно быстро, как только минул сороковой день по доктору. А может быть, и еще раньше, со дня помолвки и смерти той, старой Фаусты Петровны.
Не то чтобы его развратило неожиданное богатство, свалившееся в виде наследства Фаусты, нет. Дело было не в нем. Дело было даже не в том, что жена продолжала принимать клиентов и зарабатывать очень большие деньги, что, по сути дела, избавляло его от необходимости работать самому: писать статьи для гонораров и давать уроки. Он мог бы посвятить свою внезапно освободившуюся от материальных проблем жизнь углубленному научному труду, но ничего подобного не произошло. Как ни удивительно, любовь к жене и даже одно постоянное нахождение рядом с ней в квартире так утомляло Марка, что у него больше не оставалось сил ни на что.
Он спал по двенадцать часов подряд, но, просыпаясь, снова чувствовал себя усталым. Он забросил чтение и работу и вспоминал теперь о Жеводанском звере как о чем-то далеком, милом и ушедшем. Ни малейшего желания сесть за компьютер и строить таблицы для систематизации жертв или анализировать особенности изображения на гравюрах. Да ну их, эти гравюры! Зачем, если во всем теле такая томность, и в руках словно онемение, а веки так и закрываются сами собой? Вот только выкрикнуть в пространство: «Таня, у меня голова болит!» – и сразу прибежит заботливая жена, погладит по голове, помассирует лоб. Марк так любит, когда ему массируют голову; иногда он поднимает руки, и обнимает сидящую сзади женщину, и тянет ее к себе, и она охотно ложится рядом с ним, целует его, ворошит волосы. Эта женщина так свежа и хороша собой, от нее веет молодостью, и силой, и энергией. Правда, когда она встает и уходит, напевая, в приемную, на кровати остается лежать зацелованная развалина.
А сама доктор, в отличие от Марка, и не думала впадать ни в какую сонную кому. Она рано вставала и весь день была энергичной, бодрой, оживленной. Она успевала сделать сотни дел: принимала клиенток, готовила препараты, ухаживала за мужем и котом, ездила в город на красной сверкающей машине, которую недавно купила себе и держала в подземном гараже под домом. Марк даже ни разу не спустился в этот гараж.
Марк спал. А если не спал, то смотрел телевизор. Он больше не хотел ни писать, ни читать, ни заниматься наукой.
Зато он ел. Даже не ел, а жрал. Надо сказать, что Фауста кормила его исправно и регулярно: три раза в день, не считая чая five-o'clock, или, по-нашему, полдника, и легкого перекуса перед сном, чтобы «освежиться», как выражаются в Европе. Питался Марк с удовольствием: у Фаусты обнаружился настоящий кулинарный талант. Она составляла бесконечно разнообразные меню, находила диковинные ингредиенты и часами с увлечением возилась на кухне. Домработницы к приготовлению блюд для «мужа» не допускались.
– Маркуша, кушать, – мурлыкала она, закончив гастрономическое священнодействие, и муж покорно шел на откорм, смутно размышляя о том, как поразительно схожи между собой слова «Маркуша» и «кушать».
Особенно Фауста налегала на кухню Центральной Франции – тех самых гористых и труднодоступных мест, страшноватых западноевропейских джунглей, по которым когда-то рыскало кровожадное чудовище: не то волк, не то гиена, не то оборотень, словом, Жеводанский зверь. Пища была калорийная, плотная и тяжелая: жирная свинина, жирная утка, много требухи, головы, копыта, кишки, пахучие паштеты, чеснок, сало, неведомые ароматические травы и влажный, изнемогающий в развратной зеленой плесени сыр «рокфор». Марк открывал рот – и получал порцию утки, открывал рот – и за уткой следовал густой муслин нежнейшего картофельного пюре, замешанного на сливках и белом сыре.
– Это не пюре, – объясняла Фауста. – Это «алиго». Иногда она так забывалась, что даже могла добавить:
– У нас пюре готовят только так, с расплавленным сыром. Сыр надо вмешивать в картошку, вмешивать деревянной ложкой, – и делала энергичные круговые движения, словно водила воображаемой ложкой по давно не существующему деревенскому котлу. Но Марк не реагировал на ее странные оговорки. Он откусывал от огромного пирамидального пирога, жаренного на вертеле, как шашлык. Глотал истекающие маслом пирожки, которые благоухали анисом и апельсиновой корочкой. Ему было безразлично, что эти блюда происходят из легендарной области, куда он когда-то мечтал перенестись. Жеводанский зверь, конечно, еще посещал его сны: вдруг – раз! – и выплывет из тумана небытия разинутая зловонная пасть, из которой несет переваривающейся человечиной. Но явления Зверя не вызывали былого возбуждения; охотничий инстинкт в нем угас, он превратился из охотника в жертву. Надежда на то, что однажды Марк загонит Зверя в угол своей блестящей аналитической таблицы, докопается до настоящей разгадки, поднимется на пьедестал славы, потрясая поверженной звериной шкурой, постепенно растаяли. И даже хуже – сменилась страхом, потому что шансы на победу испарились, а Зверь остался. Марк потерял интеллектуальную нить своей игры, роль тореро на корриде; он больше не дразнил Зверя, не гонялся за ним по реальной Москве и по воображаемому Жеводану. Не ведущий, а ведомый, сонным кульком он сидел на кухонном стуле и пожирал яства Фаусты.
После ужина супруги обычно шли гулять в лес – Битцевский лесопарк, начинавшийся сразу за Северным Чертановым. Мило, просто, демократично: в кроссовках, в джинсах, доктор завязывала волосы на макушке в белокурый девчоночий хвост. Благополучная молодая пара спускалась к лесу понизу, по небольшим дорожкам, избегая высоких открытых мест, на которых свистел ветер. Свистел, выл, умолял, словно никак не мог поверить, что и в этот раз ничего не получилось: «Туда? Туда-а-а?» Но этот стон был слышен только на возвышенностях: на косогоре, на мосту, ведущем к метро, – но молодожены туда больше не ходили. Они прочно обосновались в нижнем царстве: тепло, сонно, немножко грязно, но вкусно, дорожка ведет понизу, деревья защищают от ветра, пахнет жарящимися пирожками, и мокрые шмотки теста с хлюпаньем падают в горячее масло – чавк-хлюп-чмок-шлюмф…
После прогулки следовал ритуальный перекус перед сном, а за ним – основательный, полноценный секс. Совершенно забыв о прежних, девических комплексах и блоках – словно их никогда и не было, доктор пользовала Марка с такой подробной обстоятельностью, что иногда он смутно думал, что и кормит она его, наверное, только для этого.
«Ведь там, у них, – невнятно размышлял он из-за стены оргазмов и сытости, – так откармливают уток. Запирают в клетку, чтобы утка не могла двигаться, вставляют в клюв воронку и сыплют через нее каждые два часа зерно, которым бедная утка давится. Печень у перекормленной утки достигает огромных размеров, и к Рождеству из нее готовят восхитительное лакомство: фуа-гра, паштет из утиной печени».
Марк автоматически говорил «там, у них», словно воспроизводил фразу Фаусты: «У нас пюре готовят только так». Он безропотно согласился с тем, что страна его юношеских грез и научных амбиций больше ему не принадлежит. Все это: скалы, каньоны, Зверь, ветер, вода – словно отошло Фаусте, оставив ему сон, пищу и любовь нижнего мира. Доктор даже занавесила плотными шторами стеклянную стену спальни, чтобы до Марковых ушей больше никогда не долетели истеричные, но бесполезные призывы туда-а, туда-а-а. Шторы не только отгораживали зеркальный пентхаус от ветра, прилетавшего из-за леса, от чистых, – они еще и скрывали от Марковых глаз паломников, которые по-прежнему ежедневно брели унылой цепочкой по косогору, направляясь к краю земель. Доктор считала, что молодому мужу вовсе ни к чему на них смотреть: они отвлекали его от мыслей о его основном предназначении. Поэтому она перестала приглашать их к себе и лечить им ноги. Ничего, как-нибудь добредут и так, а что стараться, что зря тратить силы, когда все равно в очередной раз ничего не получилось?
– Ах, эти чертовы чистые, – в сердцах сказала она однажды Марку, – ведь я им не нужна, и ничего им не нужно. Говорят, там, за краем земель, лежит бесконечное море, и волны накатывают на берег и перехлестывают через узкую полоску земли, на которой стоит церковь, похожая на крепость. И с другой стороны от этой церкви морские воды образуют длинную лагуну, поросшую тонкими травами, и тысячи розовых фламинго живут на этой лагуне. А вокруг на свободе пасутся табуны белоснежных лошадей с длинными гривами и стада черных быков с белыми рогами. Эти быки никогда не увидят красный плащ тореадора. От моря веет вечностью, и справедливостью, и прохладой, и чистые летают высоко над водой.
Следствие тянулось долго, месяцев девять, и в конце концов было остановлено за отсутствием улик. Правда, капитан Сергеев еще долго наведывался в зеркальный пентхаус: все никак не мог поверить, что придется уйти ни с чем. Поначалу Таня вежливо терпела его визиты, даже угощала чаем. Но потом он так ей надоел, что один раз она смешала для него в баре ярко-красный обжигающий коктейль («Кровавая Мэри», – сказала она с улыбкой, протягивая стакан довольному следователю), и, отведав этого напитка, капитан больше не возвращался. Трудно сказать, что с ним стало: Тане его дальнейшая судьба была безразлична, ее очень раздражали его постоянные визиты и расспросы.
Хотя расспрашивать, честно говоря, было о чем. Например, безусловно странным казалось то, что буквально за два дня до смерти Фауста составила и легализовала у нотариуса завещание, по которому все ее имущество и сбережения доставались Тане. Понятно, что этот факт не мог не вызывать подозрений у следствия.
Еще более странной оказалась приписка к завещанию. Единственным условием, которое Фауста ставила Тане для вступления во владение имуществом, была смена имени. Таня должна была отказаться от своего и официально принять имя Фауста.
Разумеется, Таня исполнила последнюю волю покойной, хотя это почему-то неприятно поразило Марка. Он даже предлагал не брать наследство, лишь бы этого не делать. Но Таня – то есть, по-новому, Фауста – только недоуменно пожала плечами: право же, Марк, ты просто глупый мальчик, кто же отказывается от такого богатства из-за пустяков? Да и потом, ей будет даже приятно носить имя Фаусты Петровны, безвременно погибшей в день их помолвки: она была для нее второй матерью, учителем, образцом для подражания, короче, Таня даже хочет, да-да, просто мечтает, чтобы ее называли Фаустой. Это настоящая честь. А если бы Фауста Петровна не попросила об этом в завещании, она бы сделала это и сама, по доброй воле. Вот так.
Правда, Марка эти разговоры ни в чем не убедили, но делать было нечего. С поразительной легкостью и быстротой все окружающие забыли о настоящем Танином имени и стали звать ее Фаустой. Причем совершенно с тем же почтением, что и раньше к доктору. Уж какие там: «А вы кто? Как ваши инициалы?»! Нет, боже упаси!
– Здравствуйте, Фауста Петровна, – говорил мойщик окон, который по-прежнему являлся раз в неделю.
– Здравствуйте, доктор, – лепетали зеркальнолицые клиентки, которые продолжали аккуратно являться на прием. Новая Фауста ухаживала за их кожей с теми же бесстрастностью и эффективностью, что и старая, – хоть и без ассистентки, – и клиенткам было этого достаточно. Они словно не хотели замечать, что доктор помолодела на тридцать лет и, если хорошенько разобраться, даже еще не окончила медицинский институт. Впрочем, кому придет в голову спрашивать диплом у человека, чьи руки творят чудеса с вашей кожей? Да и взгляд у доктора тоже не располагал к подобным вопросам: невозмутимый и недобрый, не отражающий света. Непрозрачные карие глаза, которые знают все о разглаживании морщин, о механизме смены молодости старостью и о возвращении назад.
Марка эта ситуация крайне раздражала. Он говорил, что это абсурд, не хотел смириться и называл жену только Таней. Более того, он требовал, чтобы и все остальные в его присутствии обращались к ней так же. Доктор вздыхала и с улыбкой объясняла растерянным домработницам:
– Ну, что поделаешь! У моего мужа причуды. Знаете, он ведь ученый, историк. А все ученые в быту очень капризны.
– Да, ваш муж – большой оригинал, Фауста Петровна, – поспешно соглашались домработницы.
– Дуры! – в сердцах орал Марк и выскакивал за дверь.
– Ну не сердись, Маркуша, – с неизменной нежностью говорила Фауста и шла вслед за ним. И продолжала убеждать его там, за дверью: – Почему ты из-за этого раздражаешься? Это ведь такой пустяк!
– Я не знаю, Таня, пойми… Не знаю, но мне это кажется невыносимым. Слышишь, Таня?
– Глупый мальчик, – мурлыкала Фауста, и за дверью раздавался продолжительный звук поцелуя.
Домработницы переглядывались. Ну что тут скажешь! Хозяйкин муж! А у хозяйкиного мужа прав, пожалуй, не меньше, чем у хозяйкиного кота.
Между прочим, о коте: он перешел по наследству к новой Фаусте вместе с остальным имуществом, не выразив по этому поводу ни малейшего протеста. Он по-прежнему постоянно валялся на кровати, среди пуха и зеркал, мерзко выл, когда хотел есть, был любим и называем зверечком и живоглотиком.
Марка зверечек терпел. Собственно, выбора у него не было.
Приобретя наименование «муж», Марк приобрел и новые права, а именно: валяться, жрать за троих и жалобно выкликать к себе жену, когда становилось скучно. И странное дело: такой энергичный молодой мужчина, подающий надежды ученый, которого ожидала блестящая научная карьера, мгновенно распустился, погряз в комфортабельном быте, увяз в пухе белоснежной постели. С того самого дня, когда они с Фаустой – то есть с Таней – поженились, а это произошло довольно быстро, как только минул сороковой день по доктору. А может быть, и еще раньше, со дня помолвки и смерти той, старой Фаусты Петровны.
Не то чтобы его развратило неожиданное богатство, свалившееся в виде наследства Фаусты, нет. Дело было не в нем. Дело было даже не в том, что жена продолжала принимать клиентов и зарабатывать очень большие деньги, что, по сути дела, избавляло его от необходимости работать самому: писать статьи для гонораров и давать уроки. Он мог бы посвятить свою внезапно освободившуюся от материальных проблем жизнь углубленному научному труду, но ничего подобного не произошло. Как ни удивительно, любовь к жене и даже одно постоянное нахождение рядом с ней в квартире так утомляло Марка, что у него больше не оставалось сил ни на что.
Он спал по двенадцать часов подряд, но, просыпаясь, снова чувствовал себя усталым. Он забросил чтение и работу и вспоминал теперь о Жеводанском звере как о чем-то далеком, милом и ушедшем. Ни малейшего желания сесть за компьютер и строить таблицы для систематизации жертв или анализировать особенности изображения на гравюрах. Да ну их, эти гравюры! Зачем, если во всем теле такая томность, и в руках словно онемение, а веки так и закрываются сами собой? Вот только выкрикнуть в пространство: «Таня, у меня голова болит!» – и сразу прибежит заботливая жена, погладит по голове, помассирует лоб. Марк так любит, когда ему массируют голову; иногда он поднимает руки, и обнимает сидящую сзади женщину, и тянет ее к себе, и она охотно ложится рядом с ним, целует его, ворошит волосы. Эта женщина так свежа и хороша собой, от нее веет молодостью, и силой, и энергией. Правда, когда она встает и уходит, напевая, в приемную, на кровати остается лежать зацелованная развалина.
А сама доктор, в отличие от Марка, и не думала впадать ни в какую сонную кому. Она рано вставала и весь день была энергичной, бодрой, оживленной. Она успевала сделать сотни дел: принимала клиенток, готовила препараты, ухаживала за мужем и котом, ездила в город на красной сверкающей машине, которую недавно купила себе и держала в подземном гараже под домом. Марк даже ни разу не спустился в этот гараж.
Марк спал. А если не спал, то смотрел телевизор. Он больше не хотел ни писать, ни читать, ни заниматься наукой.
Зато он ел. Даже не ел, а жрал. Надо сказать, что Фауста кормила его исправно и регулярно: три раза в день, не считая чая five-o'clock, или, по-нашему, полдника, и легкого перекуса перед сном, чтобы «освежиться», как выражаются в Европе. Питался Марк с удовольствием: у Фаусты обнаружился настоящий кулинарный талант. Она составляла бесконечно разнообразные меню, находила диковинные ингредиенты и часами с увлечением возилась на кухне. Домработницы к приготовлению блюд для «мужа» не допускались.
– Маркуша, кушать, – мурлыкала она, закончив гастрономическое священнодействие, и муж покорно шел на откорм, смутно размышляя о том, как поразительно схожи между собой слова «Маркуша» и «кушать».
Особенно Фауста налегала на кухню Центральной Франции – тех самых гористых и труднодоступных мест, страшноватых западноевропейских джунглей, по которым когда-то рыскало кровожадное чудовище: не то волк, не то гиена, не то оборотень, словом, Жеводанский зверь. Пища была калорийная, плотная и тяжелая: жирная свинина, жирная утка, много требухи, головы, копыта, кишки, пахучие паштеты, чеснок, сало, неведомые ароматические травы и влажный, изнемогающий в развратной зеленой плесени сыр «рокфор». Марк открывал рот – и получал порцию утки, открывал рот – и за уткой следовал густой муслин нежнейшего картофельного пюре, замешанного на сливках и белом сыре.
– Это не пюре, – объясняла Фауста. – Это «алиго». Иногда она так забывалась, что даже могла добавить:
– У нас пюре готовят только так, с расплавленным сыром. Сыр надо вмешивать в картошку, вмешивать деревянной ложкой, – и делала энергичные круговые движения, словно водила воображаемой ложкой по давно не существующему деревенскому котлу. Но Марк не реагировал на ее странные оговорки. Он откусывал от огромного пирамидального пирога, жаренного на вертеле, как шашлык. Глотал истекающие маслом пирожки, которые благоухали анисом и апельсиновой корочкой. Ему было безразлично, что эти блюда происходят из легендарной области, куда он когда-то мечтал перенестись. Жеводанский зверь, конечно, еще посещал его сны: вдруг – раз! – и выплывет из тумана небытия разинутая зловонная пасть, из которой несет переваривающейся человечиной. Но явления Зверя не вызывали былого возбуждения; охотничий инстинкт в нем угас, он превратился из охотника в жертву. Надежда на то, что однажды Марк загонит Зверя в угол своей блестящей аналитической таблицы, докопается до настоящей разгадки, поднимется на пьедестал славы, потрясая поверженной звериной шкурой, постепенно растаяли. И даже хуже – сменилась страхом, потому что шансы на победу испарились, а Зверь остался. Марк потерял интеллектуальную нить своей игры, роль тореро на корриде; он больше не дразнил Зверя, не гонялся за ним по реальной Москве и по воображаемому Жеводану. Не ведущий, а ведомый, сонным кульком он сидел на кухонном стуле и пожирал яства Фаусты.
После ужина супруги обычно шли гулять в лес – Битцевский лесопарк, начинавшийся сразу за Северным Чертановым. Мило, просто, демократично: в кроссовках, в джинсах, доктор завязывала волосы на макушке в белокурый девчоночий хвост. Благополучная молодая пара спускалась к лесу понизу, по небольшим дорожкам, избегая высоких открытых мест, на которых свистел ветер. Свистел, выл, умолял, словно никак не мог поверить, что и в этот раз ничего не получилось: «Туда? Туда-а-а?» Но этот стон был слышен только на возвышенностях: на косогоре, на мосту, ведущем к метро, – но молодожены туда больше не ходили. Они прочно обосновались в нижнем царстве: тепло, сонно, немножко грязно, но вкусно, дорожка ведет понизу, деревья защищают от ветра, пахнет жарящимися пирожками, и мокрые шмотки теста с хлюпаньем падают в горячее масло – чавк-хлюп-чмок-шлюмф…
После прогулки следовал ритуальный перекус перед сном, а за ним – основательный, полноценный секс. Совершенно забыв о прежних, девических комплексах и блоках – словно их никогда и не было, доктор пользовала Марка с такой подробной обстоятельностью, что иногда он смутно думал, что и кормит она его, наверное, только для этого.
«Ведь там, у них, – невнятно размышлял он из-за стены оргазмов и сытости, – так откармливают уток. Запирают в клетку, чтобы утка не могла двигаться, вставляют в клюв воронку и сыплют через нее каждые два часа зерно, которым бедная утка давится. Печень у перекормленной утки достигает огромных размеров, и к Рождеству из нее готовят восхитительное лакомство: фуа-гра, паштет из утиной печени».
Марк автоматически говорил «там, у них», словно воспроизводил фразу Фаусты: «У нас пюре готовят только так». Он безропотно согласился с тем, что страна его юношеских грез и научных амбиций больше ему не принадлежит. Все это: скалы, каньоны, Зверь, ветер, вода – словно отошло Фаусте, оставив ему сон, пищу и любовь нижнего мира. Доктор даже занавесила плотными шторами стеклянную стену спальни, чтобы до Марковых ушей больше никогда не долетели истеричные, но бесполезные призывы туда-а, туда-а-а. Шторы не только отгораживали зеркальный пентхаус от ветра, прилетавшего из-за леса, от чистых, – они еще и скрывали от Марковых глаз паломников, которые по-прежнему ежедневно брели унылой цепочкой по косогору, направляясь к краю земель. Доктор считала, что молодому мужу вовсе ни к чему на них смотреть: они отвлекали его от мыслей о его основном предназначении. Поэтому она перестала приглашать их к себе и лечить им ноги. Ничего, как-нибудь добредут и так, а что стараться, что зря тратить силы, когда все равно в очередной раз ничего не получилось?
– Ах, эти чертовы чистые, – в сердцах сказала она однажды Марку, – ведь я им не нужна, и ничего им не нужно. Говорят, там, за краем земель, лежит бесконечное море, и волны накатывают на берег и перехлестывают через узкую полоску земли, на которой стоит церковь, похожая на крепость. И с другой стороны от этой церкви морские воды образуют длинную лагуну, поросшую тонкими травами, и тысячи розовых фламинго живут на этой лагуне. А вокруг на свободе пасутся табуны белоснежных лошадей с длинными гривами и стада черных быков с белыми рогами. Эти быки никогда не увидят красный плащ тореадора. От моря веет вечностью, и справедливостью, и прохладой, и чистые летают высоко над водой.