Страница:
Заметим: все свойственные человеку качества вовсе не даются с рождением, они воспитываются в нем в сущности всю его жизнь. Между тем воспитывать – это всегда передавать что-то в общении друг с другом, только общение способно культивировать в нас все то, что, собственно, и делает человека человеком. Но вот с удивлением мы обнаруживаем, что кроме людского существует еще и другое общение. Реальностью нашей цивилизации оказывается тот непреложный факт, что воспитание направляется не только родителями, учителями и наставниками, – в стороне от него каким-то непостижным для нас образом не остаются и наши маленькие пушистые питомцы. Они тоже незаметно для нас вмешиваются в этот сложный процесс, и их не всегда зримое вмешательство сообщает формированию наших характеров какой-то дополнительный импульс. Как это происходит – до сих пор никому неизвестно, но зато хорошо знаком общий вектор такого вмешательства: еще ни одна кошка не была уличена в том, что она способствует появлению в нас худших черт нашей натуры; и если в том, кто становится объектом ее приручения, формируются именно те качества, которые составляют предмет ее усилий, значит, этому существу все-таки удается что-то донести до нас. Значит, какой-то канал связи между нами все-таки есть.
Конечно же, утверждать, что кошка вмешивается непосредственно в формирование человеческой личности, было бы неправильно. Это ей не дано, но зато в ее власти нечто другое, чаще куда более эффективное, нежели прямая дидактика и наставительность, какой часто грешат те, кто призван помочь нам сориентироваться в запутанном лабиринте условностей нашего социума. Речь идет о способности каким-то таинственным образом воздействовать на лучшие чувства открытого добру человека. А вот уже они, пробуждаясь к жизни, способны порождать в нас и нравственные ценности.
Есть одна поразительная особенность восприятия: даже вселенское чудо, ежедневно развертывающееся прямо на наших глазах, со временем перестает удивлять пресыщенное им сознание. Вот так и здесь: таинство преобразования поддающихся регистрации физическим прибором импульсов, которые исходят от внешнего окружения, в некие символические ко многому обязывающие нас начала воспринимается нами как скучная обыденность, как нечто само собою разумеющееся. Свыкшийся с ним рассудок не видит здесь решительно ничего невозможного и удивительного.
Впрочем, удивительно не столько само это преобразование, сколько сомнение в нем. А между тем именно на этом таинстве тысячелетиями и стоит все наше искусство. Начиная с первой наскальной живописи пещер Ласко или Фон-де-Гома, каменных палеолитических «мадонн» и – далее – первых бродячих песнопевцев, складывавших величественный эпос наших народов, оно воздействует именно на чувства. Магия этого влияния формирует во всех нас единую форму их пробуждения в едином же порыве к какому-то общему идеалу, общему представлению о добре и свете.
Но неужели и обыкновенная кошка может породить в нас тяготение к чему-то прекрасному и возвышенному?
А почему нет? Пусть механизм преобразования тех посылов, которые исходят от этого маленького члена наших семей, в устойчивые свойства наших характеров полностью сокрыт, это не дает оснований говорить о том, что его вообще не существует, и уж тем более не позволяет утверждать, что нет и не может быть даже самих посылов. Ведь косвенным образом проследить если и не работу таких механизмов, то во всяком случае результат их скрытого действия вполне возможно.
Но раз уж здесь было произнесено слово «искусство», необходимо остановить свой взгляд на нем.
Вглядимся, к примеру, в картины Рубенса. Пышность величественных форм героев многих его полотен не отвечает ни современным представлениям о красоте человеческого тела, ни рожденным античностью классическим образцам, и это встречало и продолжает встречать известную критику. Иногда мне кажется, что и моей питомице не пришлось бы по нраву это радостное нагромождение телесных масс, что переполняет пространство его холстов, – и здесь я вполне готов понять и поддержать ее. Ведь, если честно, и мой эстетический идеал отчасти страдает при виде всего монументального роскошества обнаженных форм; мне по нраву что-то более субтильное и трогательное. Но попробуем (хотя бы мысленно) «подправить» великого мастера и несколько сбавить пафос торжествующих излишеств человеческой плоти. Да, в этом случае мы бы увидели возвращение ее количеств и концентраций в пределы тех классических норм и пропорций, которые восходят к бессмертным греческим канонам, но за привычным стандартом навсегда исчезло бы ощущение некоего праздника человеческого тела, атмосферы, свойственной, как кажется, только его бессмертным полотнам.
Нет-нет, здесь не подвергается решительно никакому сомнению категорическая недопустимость подобных вмешательств в суверенные права творца. Мы с кошкой совсем о другом: задумаемся над явным несоответствием состава критических замечаний тому возможному результату, который получился бы, вздумай художник прислушаться к ним и подчиниться. Ведь наш посыл мастеру мог бы быть сведен лишь к самым простеньким, если не сказать примитивным и отдающим вульгарностью рекомендациям: «Вот здесь – потоньше, вот тут – постройнее»; но выполни он их – и навсегда исчезнет уникальное явление мировой культуры, ибо Рубенс – это не просто совокупность раскрашенных полотен, но еще и некая серьезная философия. Вот тут-то и встает вопрос: способно ли содержаться в подобном вульгарном посыле опровержение ключевых постулатов именно этой философии, или возможный здесь итог – не более чем побочный непредвиденный никем результат некомпетентного вмешательства дилетантов?
Но, прежде чем ответить, прислушаемся к диалогу тех, кто умеет понимать друг друга с полуслова. Ведь все красивые пафосные слова, «высокий», говоря языком одного из преобразователей русской речи, «штиль» – это только «выставочный» вариант наших обычных будничных речений; к нему мы обращаемся лишь изредка, в известных обстоятельствах нашей жизни. Проще говоря, там, где нужно произвести какое-то впечатление на окружающих. В будничном же «междусобое» им, как правило, нет места; здесь властвуют совершенно иные – простые и приземленные формы выражения человеческой мысли, касающейся любых, даже самых высоких и отвлеченных материй. Но вот парадокс: за всем речевым опрощением, вроде: «здесь – пожиже, там – потолще» нам в действительности слышатся вовсе не убогие нечленораздельности ущербного сознания невежд, но именно то, что в уже оговоренных обстоятельствах с легкостью может быть развернуто в пафосный вариант до блеска отшлифованных «выставочных» идеологем. Иначе говоря, в какие-то символические «парадно-выходные» формы способного «жечь сердца людей» Глагола, к священным звукам которого иногда способны возноситься вполне обычные слова и словесные построения.
Простейший пример поможет пояснить суть сказанного: мы произносим: «Поднять голову», но видим в этом жесте проявление гордости, мы говорим: «Согнуть спину», но разумеем под этим некий род унижения. Словом, за бесхитростными словосочетаниями часто кроются сложные идиоматические обороты, значение которых уже не определяется собственным смыслом входящих в него слов, то есть нечто такое, что способно заставить задуматься и философа.
Здесь уже говорилось о том, что подлинное содержание всех этих идеологем кроется вовсе не в них самих, а в том богатстве опыта, знаний, которое за свою жизнь сумел накопить каждый из нас. Но, в отличие от каких-то рациональных поддающихся проверке высказываний, искусство всегда воздействует на наши чувства, а между словами, обращенными к поверхности сознания, и проникающим воздействием на наши чувства есть довольно большое и важное отличие. Или, как выразился бы известный полковник, «дистанция огромного размера».
Вторжение в те сферы, где происходит анализ слов, может (в одно ухо влетело, в другое вылетело) не найти вообще никакого отклика в нашей душе – воздействие же на чувство всякий раз рождает в ней некий порыв. В этом порыве полностью, без какого бы то ни было остатка, исчезают все отличия между рафинированным сознанием блестяще образованного интеллигента и неразвитым сознанием какого-нибудь невежды. Каким-то таинственным образом и тот и другой оказываются равными друг другу. Больше того, даже через десятилетия, наполненные нелегким трудом собирания достижений нашей общей культуры, вспоминая о некогда пережитом, даже этот невежда обнаруживает в себе, что в том порыве ему уже и тогда, в давно прошедшем времени, увиделось все то, что только сегодня может быть облечено в некие возвышенные и красивые теории. (Я уже упоминал здесь о тех косноязычных словах, которые когда-то в плюсквамперфекте, тысячу лет тому назад сам собрал и принес своей избраннице, и о том великом чуде преображения, благодаря которому ей отчетливо распозналось в них то, что я не сумел бы в полной мере выразить и сегодня.)
Пробуждение чувства всякий раз где-то там, в смятенной глубине, включает взрывные механизмы, которые толкают нас к активному действию. В умных книгах (ученые люди любят туманные слова) говорится о некой «сублимации»; под нею понимается именно тот недоступный человеческому сознанию переход от пережитого восторга («я помню чудное мгновенье…») к творческому возблагодарению его первопричин, от перенесенной боли («и кто-то камень положил в его протянутую руку») – к сокрушительному возмездию. Именно в результате этого непостижного перехода влюбленный поэт рождает бессмертные стихи, художник создает свои нетленные полотна, а униженный аристократом Вольтер с головой погружается в разрушительную не только для его любимой Франции, но и для всей Европы философию.
Словом, получается, что кроме доступных и привычных нашему сознанию механизмов обнаруживается еще и какая-то другая – таинственная – форма воздействия на нас. Отдельные ее знаки непонятны, наверное, никому, но это нисколько не мешает им проникать в самую душу человека, больше того, подобно умным и чутким пальцам скульптора, незримо для нас самих лепить ее.
Между тем моя кошка поет о том же самом, что и египетская, китайская, американская… любая; и мы – русские, арабы, европейцы, американцы – в общем, все, кого собирает в эти уютные вечерние часы сладкозвучный ее рокот, невольно открываемся каким-то тихим посылам. Волшебная музыка ее тихо пригревшейся рядом с нами души вступает в трогательный консонанс с той, которая сейчас рождается где-то глубоко в нас самих, и это гармоническое созвучие с ней есть в то же время и наше общее согласие друг с другом.
Древние сказители, когда-то бродившие по давно исчезнувшим под новыми наслоениями городам, формировали отличия характеров разноязыких наших народов, – эта же таинственная посланница неведомых сфер лепит из нас то, благодаря чему все мы, разбросанные по разным городам и странам, оказываемся единым племенем. Шесть долгих тысячелетий постигая природу человека, она научилась воздействовать именно на наши чувства, и это обстоятельство оказывается едва ли не более могущественным, нежели власть любых даже самых проникновенных в мире слов. Подобно эпическим сказаниям первых песнопевцев, негромкий, но вместе с тем настойчивый речитатив овладевшей нашим жилищем кошки формировал и продолжает формировать во всех нас единый ответ каким-то настойчивым сигналам, и согласным ответом им оказывается общее движение к покою и миру. Светлый ее идеал, золотой сон четвероногого рапсода о всеобщем согласии («на земле мир и в человеках благоволение»), подсознательно воспринимаясь нами, властно вплетается в единый круг причин, созидающих основополагающие черты всей нашей общей натуры; и ее ощущаемые лишь каким-то подкожным чувством влияния оказываются одним из тех оснований, на котором зиждется все доброе, что создается человеком в этом обуреваемом враждой и все же спасаемом любовью мире…
В достижении именно этого идеала проявляются лучшие наши таланты. Небом ли, самой ли природой – но ведь и в самом деле какие-то таланты дарованы каждому из нас, вот только очень часто, как тот нерадивый раб из евангельской притчи, который зарыл дар своего господина в землю, мы хороним их в лени своей собственной души. Но все же есть незримая сила, обладающая властью заставить каждого откопать их, чтобы свершить-таки то, что было предназначено ему свыше. Мы называем ее музой – неким мифическим существом, рано или поздно пробуждающим каждого из нас к созиданию.
Мы обнаруживаем своих муз в тех, кого любим…
Но ведь и кошка любима нами…
Глава 7. Обет служения
Конечно же, утверждать, что кошка вмешивается непосредственно в формирование человеческой личности, было бы неправильно. Это ей не дано, но зато в ее власти нечто другое, чаще куда более эффективное, нежели прямая дидактика и наставительность, какой часто грешат те, кто призван помочь нам сориентироваться в запутанном лабиринте условностей нашего социума. Речь идет о способности каким-то таинственным образом воздействовать на лучшие чувства открытого добру человека. А вот уже они, пробуждаясь к жизни, способны порождать в нас и нравственные ценности.
Есть одна поразительная особенность восприятия: даже вселенское чудо, ежедневно развертывающееся прямо на наших глазах, со временем перестает удивлять пресыщенное им сознание. Вот так и здесь: таинство преобразования поддающихся регистрации физическим прибором импульсов, которые исходят от внешнего окружения, в некие символические ко многому обязывающие нас начала воспринимается нами как скучная обыденность, как нечто само собою разумеющееся. Свыкшийся с ним рассудок не видит здесь решительно ничего невозможного и удивительного.
Впрочем, удивительно не столько само это преобразование, сколько сомнение в нем. А между тем именно на этом таинстве тысячелетиями и стоит все наше искусство. Начиная с первой наскальной живописи пещер Ласко или Фон-де-Гома, каменных палеолитических «мадонн» и – далее – первых бродячих песнопевцев, складывавших величественный эпос наших народов, оно воздействует именно на чувства. Магия этого влияния формирует во всех нас единую форму их пробуждения в едином же порыве к какому-то общему идеалу, общему представлению о добре и свете.
Но неужели и обыкновенная кошка может породить в нас тяготение к чему-то прекрасному и возвышенному?
А почему нет? Пусть механизм преобразования тех посылов, которые исходят от этого маленького члена наших семей, в устойчивые свойства наших характеров полностью сокрыт, это не дает оснований говорить о том, что его вообще не существует, и уж тем более не позволяет утверждать, что нет и не может быть даже самих посылов. Ведь косвенным образом проследить если и не работу таких механизмов, то во всяком случае результат их скрытого действия вполне возможно.
Но раз уж здесь было произнесено слово «искусство», необходимо остановить свой взгляд на нем.
Вглядимся, к примеру, в картины Рубенса. Пышность величественных форм героев многих его полотен не отвечает ни современным представлениям о красоте человеческого тела, ни рожденным античностью классическим образцам, и это встречало и продолжает встречать известную критику. Иногда мне кажется, что и моей питомице не пришлось бы по нраву это радостное нагромождение телесных масс, что переполняет пространство его холстов, – и здесь я вполне готов понять и поддержать ее. Ведь, если честно, и мой эстетический идеал отчасти страдает при виде всего монументального роскошества обнаженных форм; мне по нраву что-то более субтильное и трогательное. Но попробуем (хотя бы мысленно) «подправить» великого мастера и несколько сбавить пафос торжествующих излишеств человеческой плоти. Да, в этом случае мы бы увидели возвращение ее количеств и концентраций в пределы тех классических норм и пропорций, которые восходят к бессмертным греческим канонам, но за привычным стандартом навсегда исчезло бы ощущение некоего праздника человеческого тела, атмосферы, свойственной, как кажется, только его бессмертным полотнам.
Нет-нет, здесь не подвергается решительно никакому сомнению категорическая недопустимость подобных вмешательств в суверенные права творца. Мы с кошкой совсем о другом: задумаемся над явным несоответствием состава критических замечаний тому возможному результату, который получился бы, вздумай художник прислушаться к ним и подчиниться. Ведь наш посыл мастеру мог бы быть сведен лишь к самым простеньким, если не сказать примитивным и отдающим вульгарностью рекомендациям: «Вот здесь – потоньше, вот тут – постройнее»; но выполни он их – и навсегда исчезнет уникальное явление мировой культуры, ибо Рубенс – это не просто совокупность раскрашенных полотен, но еще и некая серьезная философия. Вот тут-то и встает вопрос: способно ли содержаться в подобном вульгарном посыле опровержение ключевых постулатов именно этой философии, или возможный здесь итог – не более чем побочный непредвиденный никем результат некомпетентного вмешательства дилетантов?
Но, прежде чем ответить, прислушаемся к диалогу тех, кто умеет понимать друг друга с полуслова. Ведь все красивые пафосные слова, «высокий», говоря языком одного из преобразователей русской речи, «штиль» – это только «выставочный» вариант наших обычных будничных речений; к нему мы обращаемся лишь изредка, в известных обстоятельствах нашей жизни. Проще говоря, там, где нужно произвести какое-то впечатление на окружающих. В будничном же «междусобое» им, как правило, нет места; здесь властвуют совершенно иные – простые и приземленные формы выражения человеческой мысли, касающейся любых, даже самых высоких и отвлеченных материй. Но вот парадокс: за всем речевым опрощением, вроде: «здесь – пожиже, там – потолще» нам в действительности слышатся вовсе не убогие нечленораздельности ущербного сознания невежд, но именно то, что в уже оговоренных обстоятельствах с легкостью может быть развернуто в пафосный вариант до блеска отшлифованных «выставочных» идеологем. Иначе говоря, в какие-то символические «парадно-выходные» формы способного «жечь сердца людей» Глагола, к священным звукам которого иногда способны возноситься вполне обычные слова и словесные построения.
Простейший пример поможет пояснить суть сказанного: мы произносим: «Поднять голову», но видим в этом жесте проявление гордости, мы говорим: «Согнуть спину», но разумеем под этим некий род унижения. Словом, за бесхитростными словосочетаниями часто кроются сложные идиоматические обороты, значение которых уже не определяется собственным смыслом входящих в него слов, то есть нечто такое, что способно заставить задуматься и философа.
Здесь уже говорилось о том, что подлинное содержание всех этих идеологем кроется вовсе не в них самих, а в том богатстве опыта, знаний, которое за свою жизнь сумел накопить каждый из нас. Но, в отличие от каких-то рациональных поддающихся проверке высказываний, искусство всегда воздействует на наши чувства, а между словами, обращенными к поверхности сознания, и проникающим воздействием на наши чувства есть довольно большое и важное отличие. Или, как выразился бы известный полковник, «дистанция огромного размера».
Вторжение в те сферы, где происходит анализ слов, может (в одно ухо влетело, в другое вылетело) не найти вообще никакого отклика в нашей душе – воздействие же на чувство всякий раз рождает в ней некий порыв. В этом порыве полностью, без какого бы то ни было остатка, исчезают все отличия между рафинированным сознанием блестяще образованного интеллигента и неразвитым сознанием какого-нибудь невежды. Каким-то таинственным образом и тот и другой оказываются равными друг другу. Больше того, даже через десятилетия, наполненные нелегким трудом собирания достижений нашей общей культуры, вспоминая о некогда пережитом, даже этот невежда обнаруживает в себе, что в том порыве ему уже и тогда, в давно прошедшем времени, увиделось все то, что только сегодня может быть облечено в некие возвышенные и красивые теории. (Я уже упоминал здесь о тех косноязычных словах, которые когда-то в плюсквамперфекте, тысячу лет тому назад сам собрал и принес своей избраннице, и о том великом чуде преображения, благодаря которому ей отчетливо распозналось в них то, что я не сумел бы в полной мере выразить и сегодня.)
Пробуждение чувства всякий раз где-то там, в смятенной глубине, включает взрывные механизмы, которые толкают нас к активному действию. В умных книгах (ученые люди любят туманные слова) говорится о некой «сублимации»; под нею понимается именно тот недоступный человеческому сознанию переход от пережитого восторга («я помню чудное мгновенье…») к творческому возблагодарению его первопричин, от перенесенной боли («и кто-то камень положил в его протянутую руку») – к сокрушительному возмездию. Именно в результате этого непостижного перехода влюбленный поэт рождает бессмертные стихи, художник создает свои нетленные полотна, а униженный аристократом Вольтер с головой погружается в разрушительную не только для его любимой Франции, но и для всей Европы философию.
Словом, получается, что кроме доступных и привычных нашему сознанию механизмов обнаруживается еще и какая-то другая – таинственная – форма воздействия на нас. Отдельные ее знаки непонятны, наверное, никому, но это нисколько не мешает им проникать в самую душу человека, больше того, подобно умным и чутким пальцам скульптора, незримо для нас самих лепить ее.
Между тем моя кошка поет о том же самом, что и египетская, китайская, американская… любая; и мы – русские, арабы, европейцы, американцы – в общем, все, кого собирает в эти уютные вечерние часы сладкозвучный ее рокот, невольно открываемся каким-то тихим посылам. Волшебная музыка ее тихо пригревшейся рядом с нами души вступает в трогательный консонанс с той, которая сейчас рождается где-то глубоко в нас самих, и это гармоническое созвучие с ней есть в то же время и наше общее согласие друг с другом.
Древние сказители, когда-то бродившие по давно исчезнувшим под новыми наслоениями городам, формировали отличия характеров разноязыких наших народов, – эта же таинственная посланница неведомых сфер лепит из нас то, благодаря чему все мы, разбросанные по разным городам и странам, оказываемся единым племенем. Шесть долгих тысячелетий постигая природу человека, она научилась воздействовать именно на наши чувства, и это обстоятельство оказывается едва ли не более могущественным, нежели власть любых даже самых проникновенных в мире слов. Подобно эпическим сказаниям первых песнопевцев, негромкий, но вместе с тем настойчивый речитатив овладевшей нашим жилищем кошки формировал и продолжает формировать во всех нас единый ответ каким-то настойчивым сигналам, и согласным ответом им оказывается общее движение к покою и миру. Светлый ее идеал, золотой сон четвероногого рапсода о всеобщем согласии («на земле мир и в человеках благоволение»), подсознательно воспринимаясь нами, властно вплетается в единый круг причин, созидающих основополагающие черты всей нашей общей натуры; и ее ощущаемые лишь каким-то подкожным чувством влияния оказываются одним из тех оснований, на котором зиждется все доброе, что создается человеком в этом обуреваемом враждой и все же спасаемом любовью мире…
В достижении именно этого идеала проявляются лучшие наши таланты. Небом ли, самой ли природой – но ведь и в самом деле какие-то таланты дарованы каждому из нас, вот только очень часто, как тот нерадивый раб из евангельской притчи, который зарыл дар своего господина в землю, мы хороним их в лени своей собственной души. Но все же есть незримая сила, обладающая властью заставить каждого откопать их, чтобы свершить-таки то, что было предназначено ему свыше. Мы называем ее музой – неким мифическим существом, рано или поздно пробуждающим каждого из нас к созиданию.
Мы обнаруживаем своих муз в тех, кого любим…
Но ведь и кошка любима нами…
Глава 7. Обет служения
В которой повествуется о верности долгу, о великих жертвах и о тех испытаниях, которые выпадают на долю героини
Бытует мнение, что кошка то ли в нас, людях, видит каких-то больших котов, то ли в самой себе обнаруживает маленького человечка; однако при всей противоположности этих воззрений они сходятся в одном – кошка относит и нас и себя к какому-то одному роду, и (если ей в самом деле свойственна такая направленность мысли) рассчитывает со временем стать такими же, как и мы сами.
Сдается, что нет ничего ошибочней подобных представлений, ведь любое животное хорошо отличает представителей своего вида от всех других. Не исключение в этом ряду и домашние животные; едва ли хотя бы у кого-нибудь из них есть мысль о том, что, повзрослев, оно станет неотличимым от нас, людей. Поэтому и для нашей героини мы, старшие члены ее семьи, – это существа совершенно иной породы, превратиться в которых она не сможет до конца своих дней.
На первый взгляд оба представления категорически противоречат друг другу, но в действительности это не совсем так, ибо в главном они сходятся, и в этом главном оба, как ни парадоксально, оказываются верными…
Сейчас и у меня и у моего сына разные телевизоры, и каждый из нас в своей комнате смотрит что-то свое; мне не очень нравятся те программы, которые увлекают его, ему скучны мои; но когда-то давно мы всей семьей собирались перед одним экраном. Впрочем, когда-то давно и программы были такими, что могли собрать вместе мужчин и женщин, детей и родителей, человека и кошку…
Давно истекшее время. Вечер воскресенья. Втроем мы сидим у цветного экрана и смотрим что-то одинаково интересное всем. Когда вот так, согласно, всей семьей мы рассаживались в одной комнате, наша кошка любила залезать прямо на телевизор и устраиваться на нем. Кстати, это было не так-то просто: телевизор, как, наверное, и у всех, стоит в нише мебельной «стенки» и свободное пространство вокруг него не позволяет кошке просто запрыгнуть на его верх. Ей приходится, как какому-нибудь иностранному шпиону на секретном задании, долго и осторожно карабкаться туда, цепляясь своими когтями за какие-то неровности (где она только их находит?) на его лакированной поверхности.
Какой уют это изнеженное привыкшее к комфорту существо может найти там, где нет ни мягких подушек, ни даже достаточного места для ее нее? Ведь вся поверхность телевизора заставлена какими-то часами, вазочками, фаянсовыми безделушками, и ей приходится долго подбирать под себя все выступающие части своего тела, чтобы не нарушить тот беспорядок, который царит там. Моя питомица, как и всякая домашняя кошка вообще, очень аккуратна, и ей вполне можно довериться: если ее не вспугнуть, ничто стоящее на телевизоре не будет даже сдвинуто с места.
Происходящее на экране ее, конечно же, не занимает, да сверху и не видно никакого изображения (впрочем, телевизор кошки вообще смотреть не могут, говорят, зрение у них устроено таким образом, что для нормального просмотра кино им нужно крутить со скоростью 100 кадров в секунду). Своими задумчиво прижмуренными глазами кошка смотрит куда-то в пространство, но сказать, что сейчас она – «сама по себе» и это медитативное созерцание неких туманных далей означает погружение во что-то отстраненное, далекое всему тому, что вершится вокруг нее, было бы неправильно. На самом деле она – с нами, она активно разделяет тот живой интерес, который сейчас все мы проявляем к этому во многом загадочному для нее ящику.
Собственно, это и есть, наверное, единственно доступная ей сейчас форма единения с нами: кошка прекрасно понимает, что именно телевизор – причина нашего дружного собрания и самое средоточие внимания ее приемной семьи. Для нее не секрет, что сейчас все мы без остатка заняты только им; вот, разделяя именно этот-то общий настрой, она и карабкается на него. Она целиком – с головой и с хвостом – стремится окунуться в ту теплую атмосферу, которая в эту минуту создается в доме, но погрузиться в нее можно только одним способом – включиться в понятный лишь посвященному ритуал, который все мы вместе исполняем вокруг нашего голубого экрана.
Иная анатомия, иная психика, наконец, какая-то своя культура диктуют этому маленькому зверьку отличные от наших формы общения с предметами, окружающими наш общий с ним семейный быт. Иногда это способно привести и к взаимному непониманию: кошке не во всем доступен смысл наших действий, нам – непонятно содержание ее ответа на них. Вот и сейчас кошка не может до конца разобраться, чем именно сумел увлечь всех нас этот неуютный громкоговорящий ящик, но из присущей ей деликатности не выказывает нам свой скепсис; напротив, она медленно и осторожно, чтобы ничего не смахнуть на пол, опускает прямо поперек экрана свой хвост и, чтобы подчеркнуть значение этого выразительного жеста, время от времени игриво взмахивает самым его кончиком. Вот здесь-то и можно подумать, что ею проявляется некая ревность примадонны, капризное желание переключить общее внимание близких на себя, но в действительности это совсем не так (вернее сказать, не совсем так, ибо такое желание не покидает ее вообще никогда). Здесь нечто более серьезное и глубокое, здесь – знак, подаваемый ею всем нам: «Я – с вами! Мы – вместе, мы – одна семья».
Дробящийся при каждом своем движении на многозвенную стробоскопическую цепь прозрачных контуров, гибкий кончик ее хвоста, конечно же, раздражает, но обижать кошку не хочется, и я встаю, чтобы убрать его с экрана. Она, разумеется, все поймет и сама сделает то, что нужно, но, слегка щелкая по нему кончиком пальца, я все же опускаю ладонь и на благодарно поднимающуюся навстречу мне мордочку. Это тоже сигнал, теперь уже от всех нас – ей: «Да, Моя Хорошенькая, мы – вместе, мы и в самом деле – одна семья». Жмуря глаза от удовольствия, она аккуратно оборачивает свой хвост вокруг себя.
Так она может лежать долго, эта вечерняя пастораль доставляет ей видимое удовольствие; она купается в ее безмятежной идиллии, и, естественно, через пять минут все опять повторится сначала (однако, поймем же и нашу героиню: она и в самом деле много интересней и красивей этого дурацкого лакированного ящика и вправе рассчитывать на наше внимание).
Но ведь не только же ради этой игры с нами она изо всех сил карабкалась туда? Что движет ею?..
Вдумаемся в одно чрезвычайно важное обстоятельство.
Фундаментальные начала, лежащие в самой основе организации жизни за нашей планете, таковы, что любое животное обязано самостоятельно обеспечивать и себя и свое потомство; кто не способен к этому, тот попросту вымирает. Таков основной закон существования биологической ткани, и этому закону подчинено решительно все – анатомия, физиология, психика любого живого тела. Возможно, этот закон суров, ибо обеспечение рационом одних означает гибель других, но такова жизнь. К тому же его нарушение губительно не только для потенциальных жертв: переход на полный пансион, когда всякая забота о собственном пропитании исчезает, не может не повлечь за собой серьезных – часто катастрофических – последствий и для тех, кто ими питается.
Это, впрочем, вполне логично и легко объяснимо: ведь если именно добыча пищи составляет собой один из устоев жизни на Земле, то такой переход обязан повлечь за собой необратимые деформации всей создававшейся миллионами лет биологической эволюции системы связей организма с его внешней средой. Иными словами, сведение всего круга его бытия к пределам стен нашего дома не может не иметь каких-то неблагоприятных последствий для любого живого существа, и, как правило, оказавшись запертым в этих пределах, оно теряет устойчивость в «большом» мире. Наглядным и убедительным свидетельством сказанному служит то обстоятельство, что практически все животные оказываются неспособными к нормальному развитию в неволе. Даже при том условии, что эта неволя очень сытна и спокойна.
Когда-то давно одному из евангелистов, святому апостолу Иоанну Богослову, на острове Патмос открылось нечто такое, что потрясло все его воображение и разум. Увиденное им было изложено в его знаменитом «Откровении», последней книге «Нового завета», пророчествующей о конце света, которую в просторечии мы называем Апокалипсисом. В сущности это смертельно страшный, апокалиптический, наверное, для любого живого существа мотив, когда весь мир, подобно небу на глазах Иоанна («и небо скрылось, свившись, как свиток»), вдруг свертывается к границам какого-нибудь вольера, клетки или враждебного человеческого дома. Здесь неизбежно то же потрясение психики, что и переживаемое человеком, когда обстоятельства жизни вдруг вырывают его из дома и бросают в какое-то узилище. Поэтому вовсе не случайно, что очень многие животные, несмотря ни на какой уход, вообще гибнут, кто-то теряет способность к размножению, и для зоопарков всего мира обеспечение условий полноценного развития своих обитателей представляет сложнейшую, часто с огромным трудом исполнимую задачу. Причем задачу не только практическую, но и научную, ибо ее выполнение требует разрешения сложных теоретических вопросов.
Вместе с тем есть (очень редкие) представители животного царства – к ним относится и героиня нашего повествования, – которые, попадая, казалось бы, в совершенно несвойственные, более того – противоестественные для любого биологического вида условия существования, не теряют способность к нормальному развитию. Какие-то тайные извивы всеобщего эволюционного процесса ведут к тому, что кошка без ущерба для себя уютно устраивает свою жизнь и на полном обеспечении у человека. Но это вовсе не значит, что перед нею не встают никакие трудности, – напротив, освоение нашего дома требует от нее очень серьезной работы над самой собою, диктует необходимость серьезного пересмотра всей «техники» ее жизни, отныне протекающей рядом с человеком, перестроек, затрагивающих самые глубинные структуры ее организма.
Вглядимся пристальней.
Подчиняясь распорядку дня нашего дома, она решительно изменяет заложенные в генетическом коде ритмы своей собственной активности: в недалеком прошлом ночная хищница, теперь она всю ночь спит, свернувшись в уютный клубочек на наших постелях, и бодрствует днем, радуя нас своим общением. Впрочем, кошки, проживающие с человеком, проявляют удивительную способность к адаптации своего суточного ритма. Скажем, кошка, вынужденная долгое время проводить дома в одиночестве, ищет контакт с хозяином тогда, когда он возвращается с работы, часы же ожидания проводит во сне. Будь этот человек «жаворонок» или «сова», она все равно приспособит свой суточный ритм именно к его режиму.
Кстати, безмятежная атмосфера человеческого дома влечет за собой и другое – предельно скрытная, в неприрученной жизни на воле тщательно контролирующая каждый издаваемый ею звук, здесь она часто бессовестно храпит во сне (вещь – абсолютно недопустимая в природе).
Обычно избегающая открытых пространств, в доме человека она раскидывается прямо посреди комнаты и, кокетливо скрестив на груди передние лапки, открывает хозяину свой пушистый животик, как бы приглашая полюбоваться им, а иногда даже и почесать его. Кстати, о животике. Бестактное прикосновение к нему чужой руки вызывает молниеносную ответную реакцию – кошка вспарывает ее когтями задних лап; при этом бьет она столь же рефлекторно, сколь рефлекторно дергается наша нога, когда невропатолог ударяет под коленную чашечку своим молотком. Это непроизвольная реакция самозащиты – здесь самая уязвимая область; ее поражение означает неминуемую и к тому же очень болезненную смерть, поэтому проникновение сюда абсолютно недопустимо. (К слову сказать, и мы, люди, попадая в серьезный переплет, инстинктивно группируемся и пытаемся защитить все ту же часть нашего собственного тела.) Но в доме человека врожденный защитный рефлекс каким-то образом угасает, больше того, обнаруживается, что почесывание столь тщательно охраняемого от всех места иногда оказывается очень приятным, и часто кошка сама просит своего хозяина уделить внимание этой своей сокровенности.
Опасная хищница, она легко уживается даже с мышью, находящейся под покровительством хозяина. Сельские же кошки не нуждаются в прохождении и самых начал той науки, которой надлежит воспитывать в них равнодушие ко всей мелкой живности, обитающей на подворье, – абсолютная неприкосновенность всего снующего там у них просто в крови.
Совместное проживание в одном доме с собакой подавляет присущий ее племени инстинктивный страх перед этим весьма опасным зверем, больше того, у кошки просыпается известная дерзость, отчасти граничащая даже с откровенным нахальством. Так, прекрасно зная все повадки своей сожительницы (ни одна собака никогда не потерпит, чтобы из ее миски пытались что-то украсть), она, подобно игроку, руководствующемуся старым правилом преферансистов, которое требует сначала заглянуть в карты соседа, поскольку изучить свои еще будет время, никогда не упускает случая припасть к чужой миске даже в том случае, когда ее собственная до краев наполнена чем-то куда более вкусным и полезным.
Бытует мнение, что кошка то ли в нас, людях, видит каких-то больших котов, то ли в самой себе обнаруживает маленького человечка; однако при всей противоположности этих воззрений они сходятся в одном – кошка относит и нас и себя к какому-то одному роду, и (если ей в самом деле свойственна такая направленность мысли) рассчитывает со временем стать такими же, как и мы сами.
Сдается, что нет ничего ошибочней подобных представлений, ведь любое животное хорошо отличает представителей своего вида от всех других. Не исключение в этом ряду и домашние животные; едва ли хотя бы у кого-нибудь из них есть мысль о том, что, повзрослев, оно станет неотличимым от нас, людей. Поэтому и для нашей героини мы, старшие члены ее семьи, – это существа совершенно иной породы, превратиться в которых она не сможет до конца своих дней.
На первый взгляд оба представления категорически противоречат друг другу, но в действительности это не совсем так, ибо в главном они сходятся, и в этом главном оба, как ни парадоксально, оказываются верными…
Сейчас и у меня и у моего сына разные телевизоры, и каждый из нас в своей комнате смотрит что-то свое; мне не очень нравятся те программы, которые увлекают его, ему скучны мои; но когда-то давно мы всей семьей собирались перед одним экраном. Впрочем, когда-то давно и программы были такими, что могли собрать вместе мужчин и женщин, детей и родителей, человека и кошку…
Давно истекшее время. Вечер воскресенья. Втроем мы сидим у цветного экрана и смотрим что-то одинаково интересное всем. Когда вот так, согласно, всей семьей мы рассаживались в одной комнате, наша кошка любила залезать прямо на телевизор и устраиваться на нем. Кстати, это было не так-то просто: телевизор, как, наверное, и у всех, стоит в нише мебельной «стенки» и свободное пространство вокруг него не позволяет кошке просто запрыгнуть на его верх. Ей приходится, как какому-нибудь иностранному шпиону на секретном задании, долго и осторожно карабкаться туда, цепляясь своими когтями за какие-то неровности (где она только их находит?) на его лакированной поверхности.
Какой уют это изнеженное привыкшее к комфорту существо может найти там, где нет ни мягких подушек, ни даже достаточного места для ее нее? Ведь вся поверхность телевизора заставлена какими-то часами, вазочками, фаянсовыми безделушками, и ей приходится долго подбирать под себя все выступающие части своего тела, чтобы не нарушить тот беспорядок, который царит там. Моя питомица, как и всякая домашняя кошка вообще, очень аккуратна, и ей вполне можно довериться: если ее не вспугнуть, ничто стоящее на телевизоре не будет даже сдвинуто с места.
Происходящее на экране ее, конечно же, не занимает, да сверху и не видно никакого изображения (впрочем, телевизор кошки вообще смотреть не могут, говорят, зрение у них устроено таким образом, что для нормального просмотра кино им нужно крутить со скоростью 100 кадров в секунду). Своими задумчиво прижмуренными глазами кошка смотрит куда-то в пространство, но сказать, что сейчас она – «сама по себе» и это медитативное созерцание неких туманных далей означает погружение во что-то отстраненное, далекое всему тому, что вершится вокруг нее, было бы неправильно. На самом деле она – с нами, она активно разделяет тот живой интерес, который сейчас все мы проявляем к этому во многом загадочному для нее ящику.
Собственно, это и есть, наверное, единственно доступная ей сейчас форма единения с нами: кошка прекрасно понимает, что именно телевизор – причина нашего дружного собрания и самое средоточие внимания ее приемной семьи. Для нее не секрет, что сейчас все мы без остатка заняты только им; вот, разделяя именно этот-то общий настрой, она и карабкается на него. Она целиком – с головой и с хвостом – стремится окунуться в ту теплую атмосферу, которая в эту минуту создается в доме, но погрузиться в нее можно только одним способом – включиться в понятный лишь посвященному ритуал, который все мы вместе исполняем вокруг нашего голубого экрана.
Иная анатомия, иная психика, наконец, какая-то своя культура диктуют этому маленькому зверьку отличные от наших формы общения с предметами, окружающими наш общий с ним семейный быт. Иногда это способно привести и к взаимному непониманию: кошке не во всем доступен смысл наших действий, нам – непонятно содержание ее ответа на них. Вот и сейчас кошка не может до конца разобраться, чем именно сумел увлечь всех нас этот неуютный громкоговорящий ящик, но из присущей ей деликатности не выказывает нам свой скепсис; напротив, она медленно и осторожно, чтобы ничего не смахнуть на пол, опускает прямо поперек экрана свой хвост и, чтобы подчеркнуть значение этого выразительного жеста, время от времени игриво взмахивает самым его кончиком. Вот здесь-то и можно подумать, что ею проявляется некая ревность примадонны, капризное желание переключить общее внимание близких на себя, но в действительности это совсем не так (вернее сказать, не совсем так, ибо такое желание не покидает ее вообще никогда). Здесь нечто более серьезное и глубокое, здесь – знак, подаваемый ею всем нам: «Я – с вами! Мы – вместе, мы – одна семья».
Дробящийся при каждом своем движении на многозвенную стробоскопическую цепь прозрачных контуров, гибкий кончик ее хвоста, конечно же, раздражает, но обижать кошку не хочется, и я встаю, чтобы убрать его с экрана. Она, разумеется, все поймет и сама сделает то, что нужно, но, слегка щелкая по нему кончиком пальца, я все же опускаю ладонь и на благодарно поднимающуюся навстречу мне мордочку. Это тоже сигнал, теперь уже от всех нас – ей: «Да, Моя Хорошенькая, мы – вместе, мы и в самом деле – одна семья». Жмуря глаза от удовольствия, она аккуратно оборачивает свой хвост вокруг себя.
Так она может лежать долго, эта вечерняя пастораль доставляет ей видимое удовольствие; она купается в ее безмятежной идиллии, и, естественно, через пять минут все опять повторится сначала (однако, поймем же и нашу героиню: она и в самом деле много интересней и красивей этого дурацкого лакированного ящика и вправе рассчитывать на наше внимание).
Но ведь не только же ради этой игры с нами она изо всех сил карабкалась туда? Что движет ею?..
Вдумаемся в одно чрезвычайно важное обстоятельство.
Фундаментальные начала, лежащие в самой основе организации жизни за нашей планете, таковы, что любое животное обязано самостоятельно обеспечивать и себя и свое потомство; кто не способен к этому, тот попросту вымирает. Таков основной закон существования биологической ткани, и этому закону подчинено решительно все – анатомия, физиология, психика любого живого тела. Возможно, этот закон суров, ибо обеспечение рационом одних означает гибель других, но такова жизнь. К тому же его нарушение губительно не только для потенциальных жертв: переход на полный пансион, когда всякая забота о собственном пропитании исчезает, не может не повлечь за собой серьезных – часто катастрофических – последствий и для тех, кто ими питается.
Это, впрочем, вполне логично и легко объяснимо: ведь если именно добыча пищи составляет собой один из устоев жизни на Земле, то такой переход обязан повлечь за собой необратимые деформации всей создававшейся миллионами лет биологической эволюции системы связей организма с его внешней средой. Иными словами, сведение всего круга его бытия к пределам стен нашего дома не может не иметь каких-то неблагоприятных последствий для любого живого существа, и, как правило, оказавшись запертым в этих пределах, оно теряет устойчивость в «большом» мире. Наглядным и убедительным свидетельством сказанному служит то обстоятельство, что практически все животные оказываются неспособными к нормальному развитию в неволе. Даже при том условии, что эта неволя очень сытна и спокойна.
Когда-то давно одному из евангелистов, святому апостолу Иоанну Богослову, на острове Патмос открылось нечто такое, что потрясло все его воображение и разум. Увиденное им было изложено в его знаменитом «Откровении», последней книге «Нового завета», пророчествующей о конце света, которую в просторечии мы называем Апокалипсисом. В сущности это смертельно страшный, апокалиптический, наверное, для любого живого существа мотив, когда весь мир, подобно небу на глазах Иоанна («и небо скрылось, свившись, как свиток»), вдруг свертывается к границам какого-нибудь вольера, клетки или враждебного человеческого дома. Здесь неизбежно то же потрясение психики, что и переживаемое человеком, когда обстоятельства жизни вдруг вырывают его из дома и бросают в какое-то узилище. Поэтому вовсе не случайно, что очень многие животные, несмотря ни на какой уход, вообще гибнут, кто-то теряет способность к размножению, и для зоопарков всего мира обеспечение условий полноценного развития своих обитателей представляет сложнейшую, часто с огромным трудом исполнимую задачу. Причем задачу не только практическую, но и научную, ибо ее выполнение требует разрешения сложных теоретических вопросов.
Вместе с тем есть (очень редкие) представители животного царства – к ним относится и героиня нашего повествования, – которые, попадая, казалось бы, в совершенно несвойственные, более того – противоестественные для любого биологического вида условия существования, не теряют способность к нормальному развитию. Какие-то тайные извивы всеобщего эволюционного процесса ведут к тому, что кошка без ущерба для себя уютно устраивает свою жизнь и на полном обеспечении у человека. Но это вовсе не значит, что перед нею не встают никакие трудности, – напротив, освоение нашего дома требует от нее очень серьезной работы над самой собою, диктует необходимость серьезного пересмотра всей «техники» ее жизни, отныне протекающей рядом с человеком, перестроек, затрагивающих самые глубинные структуры ее организма.
Вглядимся пристальней.
Подчиняясь распорядку дня нашего дома, она решительно изменяет заложенные в генетическом коде ритмы своей собственной активности: в недалеком прошлом ночная хищница, теперь она всю ночь спит, свернувшись в уютный клубочек на наших постелях, и бодрствует днем, радуя нас своим общением. Впрочем, кошки, проживающие с человеком, проявляют удивительную способность к адаптации своего суточного ритма. Скажем, кошка, вынужденная долгое время проводить дома в одиночестве, ищет контакт с хозяином тогда, когда он возвращается с работы, часы же ожидания проводит во сне. Будь этот человек «жаворонок» или «сова», она все равно приспособит свой суточный ритм именно к его режиму.
Кстати, безмятежная атмосфера человеческого дома влечет за собой и другое – предельно скрытная, в неприрученной жизни на воле тщательно контролирующая каждый издаваемый ею звук, здесь она часто бессовестно храпит во сне (вещь – абсолютно недопустимая в природе).
Обычно избегающая открытых пространств, в доме человека она раскидывается прямо посреди комнаты и, кокетливо скрестив на груди передние лапки, открывает хозяину свой пушистый животик, как бы приглашая полюбоваться им, а иногда даже и почесать его. Кстати, о животике. Бестактное прикосновение к нему чужой руки вызывает молниеносную ответную реакцию – кошка вспарывает ее когтями задних лап; при этом бьет она столь же рефлекторно, сколь рефлекторно дергается наша нога, когда невропатолог ударяет под коленную чашечку своим молотком. Это непроизвольная реакция самозащиты – здесь самая уязвимая область; ее поражение означает неминуемую и к тому же очень болезненную смерть, поэтому проникновение сюда абсолютно недопустимо. (К слову сказать, и мы, люди, попадая в серьезный переплет, инстинктивно группируемся и пытаемся защитить все ту же часть нашего собственного тела.) Но в доме человека врожденный защитный рефлекс каким-то образом угасает, больше того, обнаруживается, что почесывание столь тщательно охраняемого от всех места иногда оказывается очень приятным, и часто кошка сама просит своего хозяина уделить внимание этой своей сокровенности.
Опасная хищница, она легко уживается даже с мышью, находящейся под покровительством хозяина. Сельские же кошки не нуждаются в прохождении и самых начал той науки, которой надлежит воспитывать в них равнодушие ко всей мелкой живности, обитающей на подворье, – абсолютная неприкосновенность всего снующего там у них просто в крови.
Совместное проживание в одном доме с собакой подавляет присущий ее племени инстинктивный страх перед этим весьма опасным зверем, больше того, у кошки просыпается известная дерзость, отчасти граничащая даже с откровенным нахальством. Так, прекрасно зная все повадки своей сожительницы (ни одна собака никогда не потерпит, чтобы из ее миски пытались что-то украсть), она, подобно игроку, руководствующемуся старым правилом преферансистов, которое требует сначала заглянуть в карты соседа, поскольку изучить свои еще будет время, никогда не упускает случая припасть к чужой миске даже в том случае, когда ее собственная до краев наполнена чем-то куда более вкусным и полезным.