Евгений Дмитриевич Елизаров
Философия кошки
Родоначалие жанра
Действующие лица:
Хозяин дома – в высшей степени достойный человек, многие добродетели которого могут служить юношеству хорошим образцом для подражания. Некоторые, возможно, обнаружат в нем сходство с самим автором, но присущая последнему скромность не позволяет оставить на этот счет никаких замечаний.
Домашняя Кошка – искренне преданное своему Хозяину существо, разделившее с ним его одиночество.
А также: языческие боги, античные философы, древнегреческие аэды, мирские и церковные владыки, профессора зоопсихологии, городские вороны, ученые обезьяны и другие персонажи, глубокие мысли и поступки которых служат автору средством выражения его собственных взглядов на тайну человеческой природы.
Хозяин дома – в высшей степени достойный человек, многие добродетели которого могут служить юношеству хорошим образцом для подражания. Некоторые, возможно, обнаружат в нем сходство с самим автором, но присущая последнему скромность не позволяет оставить на этот счет никаких замечаний.
Домашняя Кошка – искренне преданное своему Хозяину существо, разделившее с ним его одиночество.
А также: языческие боги, античные философы, древнегреческие аэды, мирские и церковные владыки, профессора зоопсихологии, городские вороны, ученые обезьяны и другие персонажи, глубокие мысли и поступки которых служат автору средством выражения его собственных взглядов на тайну человеческой природы.
ГЛАВА 1. ИМЯ
В которой читатель впервые встречается с героиней повествования и где он находит полное объяснение тайны дарованного ей имени
Обряд именования – один из самых древних в нашем совместном быту. Может быть, вообще древнейший из всех, во всяком случае именно он – первый, о котором упоминается еще в книге Бытия: «Господь Бог образовал из земли всех животных полевых и всех птиц небесных, и привел к человеку, чтобы видеть, как он назовет их, и чтобы, как наречет человек всякую душу живую, так и было имя ей». Но что это значит – дать имя живому существу? «Владычествуйте над рыбами морскими, и над птицами небесными, и над всяким животным, пресмыкающимся по земле», – было сказано Им человеку, но ведь разумно владычествовать можно только над тем, что хорошо известно, что – уже хотя бы отчасти – познано нами…
Словом, тайна имени, как кажется, скрывает в себе самую душу всего живого, и старинный обряд его присвоения – сродни глубокому познанию самых потаенных ее извивов. А если так, то даруемое нами имя – это не просто условная безликая бирка, которая привешивается на что бы то ни было для простого учета, иными словами, для того, чтобы можно было не перепутать поименованное с бесчисленным множеством других, похожих на него предметов, явлений или существ. Вот только жаль, что древняя культура именования давно утрачена нами…
Оговорю сразу: моя четвероногая питомица не претендует ни на какие места в конкурсе элитных кошачьих пород. Да и породы-то особой нет – так себе, обыкновенная «дворняжка», чьей бездомной матери дал приют какой-то автопарк на Петроградской. Так что никаких документов, заверенных подписями и печатями элитарных клубов паспортов, куда можно было бы внести ее имя, она, разумеется, не имеет. Правда, как и подавляющая масса других представительниц ее древнего вида, она вовсе не нуждается в том, чтобы это имя было бы оттиснуто на каких-то скрижалях. Но все же как-то представить ее нужно.
Уже хотя бы только для того, чтобы всякий, кто возьмет на себя труд прочитать эти страницы, мог быть уверен: речь идет именно о ней.
Итак: полное «официальное», иными словами, имя, отражающее и тот обязательный признак, которому надлежит отличать ее обладательницу от всех других, и некую генеалогическую ее принадлежность, должно было бы звучать как «Василиса Мариновна».
Возможно, это покажется несколько необычным русскому человеку, но, во-первых, не все «официальное» обязано ласкать наш национальный слух (чаще оно его просто «режет»), а во-вторых, в процессе именования важно не достижение какого-то гармонического консонанса со сложившимися нормами речевого обихода, но обеспечение необходимой обоснованности, если угодно, правильности даруемого и нам и нами имени. Иначе говоря, имя должно отвечать и происхождению его носителя, и его назначению в этом большом мире, и, конечно же, служить надежному отличению поименованного от всех других.
Когда ее принесли в наш дом, она по общему согласию семьи была наречена «Барсиком». Может быть, оттого что какими бы уютными и домашними ни были эти озорные пушистые существа, близкое родство с большими кошками, диктующими свою царственную волю саваннам, определяет многое в их природе; может быть, потому, что Бог, как сказал Гюго, создал кошку именно для того, чтобы у человека был тигр, которого можно погладить, – кто его знает? Действительная тайна имени неведома, наверное, никому…
Но это семейное именное уменьшение более свойственно противоположному полу. Впрочем, ошибка легко объяснима: в то время ей было всего девять или десять дней от роду (по всему чувствовалось, что глаза у нее открылись буквально несколько часов назад). А в эту пору с точностью определить половую принадлежность крохотного котенка решительно невозможно, тем более, если речь идет о неопытном взгляде (как многие горожане, и я, и моя покойная жена – совершенные дилетанты едва ли не во всем, что касается животного мира). Когда же вдруг обнаружилась ошибка, присвоенное имя как-то плавно и естественно из «Барсика» трансформировалось в более приличествующее ее полу «Басю».
Но «Бася» – это, конечно же, нечто сокращенное, собственно, это даже не имя, а так – домашнее прозвище, кличка. (Строго, сохраняя некую отстраненность, так зовет ее только мой сын. Да еще моя не искушенная в гуманитарных тонкостях теща; правда, всякий раз она добавляет к корневой основе ласковые окончания: «Басенька», «Басечка».) Мы же говорим здесь о полной именной формуле, если угодно – об именном заклинании, ибо в действительности в древнем ритуале присвоения имени всегда присутствует сокрытая от поверхностного взора магия. Имя – это ведь и в самом деле не бирка, навешиваемая для простого отличения от всех прочих того, кому оно дается. Имя – это своеобразный ключ в наш человеческий мир, таинственное, но властное указание на тот – тесно сплетенный с нашей собственной судьбою – путь, который предстоит пройти в жизни его носителю.
Дело в том, что, входя в дом, животное становится даже не полноправным членом семьи, но одним из опорных элементов самых интимных измерений частной жизни приютившего его человека. А это означает, что отныне оно должно быть одарено каким-то своим, отличным от бездушного родового обозначения (то есть того, которое вносится в биологические классификаторы и справочники), определением. Так что вовсе не случайно магия этого обряда совершалась еще древними: первой кошкой, о которой достоверно известно, что она получила от человека собственное имя, была некая Неджем, что примерно (точный перевод давно забытой, к тому же иноземной, речи, наверное, вообще невозможен) означает «Хорошенькая моя». Она жила в эпоху царствования египетского фараона Тутмоса III, то есть в 1479—1425 годах до нашей эры, и – не сомневаюсь – вполне заслуживала того, чтобы память о ней сохранилась и через три с лишним тысячелетия.
Словом, имя – это нечто такое, чему надлежит постоянно направлять нас. А может, даже и хранить. Аура нашего имени незримо витает над нами всю жизнь, и если обряд его дарования ограничивается присвоением лишь усеченного прозвища, краткой домашней клички, к тому же еще и лишенной какого-то осмысленного понятного даже посторонним значения, то можно быть уверенным – что-то не так будет и в определении самой судьбы именуемого.
Моя же питомица заслуживала для себя всего самого лучшего, и поэтому даруемое нами имя обязано было помочь ей…
Некая царственность в природе этих щедро наделенных грацией и пластикой существ отмечалась, как кажется, всеми, причем даже теми, кто полагает себя равнодушным к ним. Может быть, не случайно поэтому самое распространенное русское название для мужских представителей этого биологического вида – Василий. К слову сказать, «старосту», без сомнения, самых знаменитых российских котов, что состоят на службе в самом Эрмитаже, зовут именно так. Это достойное животное – «лицо» скромных музейных служителей, четвероногих хранителей великой российской культуры; именно его всегда снимают для газет и телевидения. Ему даже позволено обитать выше подвальных помещений дворца; по слухам, его миссия состоит в том, чтобы охранять холодильник службы безопасности.
Русскому человеку свойственно и чужеземных котов именовать точно так же, только на «иностранный» лад. Вспомним родное, идущее с самого детства: того пусть и вредного, но вместе с тем очень милого кота из прекрасной и светлой сказки о деревянном человечке звали именно «Базилио». А ведь это и есть русский «Василий». Мне, как, наверное, и многим из тех, кто воспитывался на русском слове, на русских колыбельных и сказках, до сих пор иностранное имя Базиль рисует в воображении что-то доброе хитрое и усатое, словом, пусть и вороватое, но вместе с тем теплое и уютное человеческое воплощение кота.
Имя Василий пришло к нам из далекой, давно уже гинувшей в веках Византии (вообще очень многое в нашей национальной культуре было заимствовано именно оттуда), и означало собой ни много, ни мало, как «василевс». В языковой традиции смысл этого древнего красивого слова раскрывается иным понятием, которое восходит к бессмертному имени великого римского консула и полководца, – «цезарь», «царь». Законы же русской фонетики таковы, что первый согласный греческого державного титула часто передавался двумя разными звуками, которые на письме обозначаются литерами «б» и «в». Поэтому «василевс» и «басилевс» – это в сущности равноправные формы транслитерации одного и того же слова (то есть побуквенного перевода, передачи иноязычных слов путем простой замены литер одной письменности соответствующими им буквами другой). Впрочем, как кажется, все это справедливо не только для русской фонетики: звуковая разница между русским Василием и заморским Базилем – это следствие все тех же лингвистических законов.
Впрочем, некоторое тонкое стилистическое отличие, порождаемое национальной языковой средой, все же присутствует здесь. Начальное «в» – это, как кажется, более поздняя фонетическая норма, и (как, наверное, все более позднее) она несет в себе некий оттенок опрощения, если не сказать вульгаризации. Примерно такого же опрощения и такой же вульгарности, что обнаруживается при противопоставлении полного имени и уменьшительной клички: Василий – и Васька. Словом, в древней именной формуле, резко диссонируя с ее величественным исходным смыслом, вдруг начинает распознаваться что-то низкое, плебейское, чуждое всякому аристократизму. В отличие от этого, звук «б» – отдает куда большим достоинством и благородством. Меж тем, согласимся, там, где речь идет о настоящей царственности, решительно все плебейское и вульгарное должно быть полностью исключено.
Все это обнаруживало, что в скором обращении «Барсика» в «Басю» сыграло роль в конечном счете не одно только определение пола. В обряде именования решительно ничто не случайно, вот так и здесь явственно прослеживались какие-то древние, уходящие в самую глубь седых столетий национальные культурные традиции.
Впрочем, примем во внимание и другое – столь же немаловажное – обстоятельство: «басилевс», в отличие от более привычной современному слуху формы, таит в себе и нечто такое, что пролагает незримую грань отчуждения, порождает ощущение несколько большей дистанции. Но вдумаемся, какое же отчуждение, какая дистанция могут быть между тем, кто дает имя, и тем, кого именуют, между отцом и сыном, матерью и младенцем, между хозяевами дома и их пушистыми любимцами? Ведь уже самый обряд дарования имени имеет своим назначением в частности и преодоление любых расстояний, всякого отстранения. Именование – это форма включения поименованного нами предмета ли, существа в тот уютный закрытый для всех посторонних микрокосм, который мы проносим сквозь всю нашу жизнь в своей собственной душе. Этих же милых озорных созданий мы заводим вовсе не для того, чтобы они держались от нас где-то в стороне, в отдалении, а напротив – именно для того, чтобы они нежились в наших постелях и хватали нас за пятки.
Подавляющая часть иноязычных имен имеет как мужскую, так и женскую форму. Женская же форма этого древнего красивого заклинания, счастливо избегает и опрощения, и вульгаризации. Таким образом, выбор полного аналога «Баси» именно в «Василисе» оказывается вполне объяснимым не только общими закономерностями русского языка, но и чем-то таким глубоким и фундаментальным, где и фонетика, и семантика оказываются лишь служебным, вспомогательным началом. Словом, простым средством выражения каких-то глубинных пластов индивидуализированной нами тысячелетней национальной культуры – и не более того.
Но «Василиса» – это только личная составляющая общей именной формулы, ей долженствует отразить лишь индивидуальные особенности своего носителя. Что же касается той части, которой надлежит связывать индивида с родом, то здесь обнаруживаются явные противоречия основополагающим традициям нашего социума. Проще говоря, нашего большого людского мира.
Поясню сказанное. Если бы было возможно определить половую принадлежность всего человеческого общества в целом, то, наверное, допустимо стало бы утверждать, что оно тяготеет скорее к мужскому, нежели противостоящему, полюсу. Разумеется, это совсем не говорит о том, что именно мужчина является подлинным творцом всей нашей цивилизации; просто роль женщины в ее истории запечатленной письменностью ли, иными памятниками культуры, по большей части сокрыта от глаз. Здесь сказываются и интимные особенности женской психологии, и многотысячелетние этно-культурные традиции нашего социума, и (по сравнению с обратной) более выраженная (что вовсе не означает более сильная) зависимость женщины от мужчины, и многое-многое другое, включая и некие тайны, хранимые занавесью алькова. Поэтому принято считать, что именно мужчина со временем вводит появляющегося на свет нового члена общества в те сферы жизни, которые уже при всем желании не согреть теплом одного только домашнего очага, или, как говорится в толстых умных книгах, в «широкий социальный контекст». Во многом именно это туманное, иными словами, не всем понятное обстоятельство и обусловило традицию обозначения родовой принадлежности того, чему надлежит давать собственное имя, по мужской линии.
Но кошка – это ведь не человек. А значит, и в ее ассимиляции нашей, человеческой, жизнью должны играть ведущую роль какие-то иные, отличные от того, что привычно нам, начала. И многое, начиная уже с первых обнаруживаемых раскопками египетских фресок, говорит о том, что как в приручении кошки, так и в ее собственном выборе человека гораздо большая роль принадлежит женщине. Как кажется, именно ее выбрало это умное и ласковое животное (и, может быть, не случайно в одной из басен Эзопа кошка просит богиню Афродиту превратить ее в женщину), и именно женщина первой благодарно ответила на сделанный им счастливый выбор. Примечательно, что уже одно из самых ранних сохранившихся изображений домашней кошки указывает именно на эту давнюю, если не сказать вечную, связь между ними: на древнеегипетской фреске из Бени-Хасана, которая датируется примерно 3000 годом до нашей эры, играющая кошка в явственно различимом ошейнике расположилась не где-нибудь, а под стулом хозяйки дома. Кстати, египтяне верили, что душа умершей домохозяйки после смерти прячется в теле этого ласкового и грациозного создания. А если так, то было бы справедливым, чтобы и родовая составляющая личного имени кошки восходила бы к лучшей половине нашего общества.
Что же касается моей питомицы, то весь ритуал ее введения в наш мир, то есть сообщения ей привычек, гармонирующих с укладом человеческого жилища, от начала и до конца исполнялся именно моей женой.
Так что и с «Мариновной», в действительности все объясняется просто и логично.
Но, впрочем, все это – только холодный официоз, подобие не вызывающего никаких чувств обозначений мертвых технических конструкций. В повседневном же речевом общении мы никогда не пользуемся официальными сохраняющими дистанцию именами. Здесь властвуют не формальные принципы определения вещей, но те чувства, которые мы испытываем по отношению к ним. На практике это проявляется в том, что вместо корневых конструкций слов в именовании дорогих нам существ основную смысловую нагрузку начинают нести всякого рода флексии, то есть изменяющиеся при склонении или спряжении части слова, которые находятся в его конце – суффиксы и окончания. (Я уже упомянул здесь мою тещу.)
При этом часто случается так, что игра флексий порождает не только ту теплую звуковую ауру, в которую мы стремимся укутать милый нашему сердцу предмет, но и какую-то новую словоформу, неожиданно обретающую дополнительные смысловые оттенки. Так что нет абсолютно ничего удивительного в том, что официальное отстраненное и даже несколько холодноватое «Василиса Мариновна» просто обязано было с течением времени трансформироваться в отдающую домашним теплом и уютом «Умницу-красавицу золотую по краям серебряную в серединке бриллиантовую сбоку бантик». Или в уменьшительный аналог этой пусть и совершенно точной по смыслу, но все же слишком пространной именной формулы – «Хорошенькая моя».
Словом, непростая эволюция формы обращения к новому члену моей семьи явственно обнаруживала то непреложное обстоятельство, что в восходящем к самым истокам цивилизации обряде решительно ничто не случайно. Все здесь подчиненно каким-то своим незыблемым законам, и в практически буквальном совпадении имен, одно из которых отзвучало когда-то давно во дворцах древних египетских фараонов, другое было даровано маленькому пушистому существу, через три с лишним тысячелетия таинственным сплетением судеб прибившемуся к моему дому, повинны не только каноны родной речи. Так нужно ли удивляться и тому неизъяснимому никакой логикой чуду, что полная формула именного заклинания, как некий оптический фокус, в конечном счете вобрала в себя все, что составляет самую суть той, к кому оно было обращено.
«Умница…»
Она и в самом деле большая умница, и нам на всем протяжении повествования еще придется не один раз убеждаться в этом.
«…Красавица…»?
О да, конечно же, она – красавица! Пусть моя питомица уже и не молода, и тонкие знатоки кошачьего экстерьера наверняка сумеют найти многие изъяны в ее пропорциях, но согласимся же: ведь далеко не всё подчиняется языку каких-то бездушных математических соотношений. В ней есть что-то колдовское и манящее. Ее глаза, нет – огромные черные глазищи (кошка вообще обладает, может быть, самыми большими, по сравнению с величиной собственного тела, глазами) – кажутся списанными с одухотворенных какой-то загадочностью египетских портретов, найденных в конце позапрошлого века близ оазиса Эль-Файюм в селении Эр-Рубайят. Ее не лишенная грации фигура напоминает пленительные очертания ренуаровской Анны… и даже тонкие переливы ухоженного белого меха, что украшает ее пышный «передничек», мягкий теплый животик, чистые лапки, в сочетании с густым светло-рыжим подшерстком часто отдают той неповторимой перламутровой гаммой, в какой когда-то создавал свои портреты Ренуар. Его Анна тоже утратила былые формы, но, несмотря на все это, по-прежнему остается куда более волнующей, нежели те стандартные лакированные «миски», что сегодня суетятся на всякого рода подиумах.
«…Золотая…»
Это и в самом деле скорее некий эвфемизм, иносказание, долженствующее характеризовать не столько внешность самой кошки, сколько ее нрав: добрая душа, она часто прощает мне многие прегрешения. Кстати, по некоторым восточным поверьям белые кончики кошачьих лап – это явный признак божественной чистоты. Голубоглазая богиня Цунь-Куаньксе, которой поклоняются буддийские монахи, переселяет их души в кошек, и эти белые отметины – свидетельство самых чистых и непорочных душ, что получают новую жизнь в пушистых воплощениях человеческих представлений о тепле и уюте.
«…По краям серебряная, в серединке бриллиантовая…»
Здесь кое-кто, пожалуй, найдет некоторую чрезмерность, необоснованную гиперболу, род литературного излишества, – но ведь хорошую кашу добрым маслом и в самом деле никогда не испортишь.
А бантик действительно очень бы пошел к ее выразительным черным глазам и украшенному слегка асимметрическим белым мазком рыжему с черной каймой любопытному носику.
Само собой разумеется, что «Умница-красавица золотая по краям серебряная в серединке бриллиантовая сбоку бантик» – конечно же! – не вправе артикулироваться на едином дыхании механической бездушной скороговоркой, как Умницакрасавицазолотаяпокраямсеребрянаявсерединкебриллиантоваясбокубантик. Лучше (гораздо лучше!), если все структурные элементы ее развернутого красивого имени будут отделяться восторженным замиранием облекаемого в бархат голоса и сопровождаться благоговейным придыханием. Уж за чем-чем, а за этим-то она всегда следит внимательно и строго (рассказывают, что когда-то давно с такой же внимательностью в любую минуту готовые бросить вызов нарушителю гордые испанские идальго следили за точным соблюдением всей строгости ритуала их собственного титулования); но если все произносится в правильном ритме и в должной тональности, часто уже на третьем такте можно расслышать тихое, вторящее волнующей музыке ее и в самом деле очень идущего к ней имени, мурлыканье. Создается впечатление (да так, наверное, и есть нас самом деле), что моя кошка не просто внимательно следит за точным соблюдением всех формальных предписаний, обставляющих церемониал обращения к ней, – она как бы про себя всякий раз прислушивается к своему собственному имени и втайне любуется им.
Значит, дарованное ей имя попало в самую точку, и если верно то, что имя, присвоенное каждому живому существу, обязано выполнять какое-то назначение, оно выполняет его в полной мере.
Обряд именования – один из самых древних в нашем совместном быту. Может быть, вообще древнейший из всех, во всяком случае именно он – первый, о котором упоминается еще в книге Бытия: «Господь Бог образовал из земли всех животных полевых и всех птиц небесных, и привел к человеку, чтобы видеть, как он назовет их, и чтобы, как наречет человек всякую душу живую, так и было имя ей». Но что это значит – дать имя живому существу? «Владычествуйте над рыбами морскими, и над птицами небесными, и над всяким животным, пресмыкающимся по земле», – было сказано Им человеку, но ведь разумно владычествовать можно только над тем, что хорошо известно, что – уже хотя бы отчасти – познано нами…
Словом, тайна имени, как кажется, скрывает в себе самую душу всего живого, и старинный обряд его присвоения – сродни глубокому познанию самых потаенных ее извивов. А если так, то даруемое нами имя – это не просто условная безликая бирка, которая привешивается на что бы то ни было для простого учета, иными словами, для того, чтобы можно было не перепутать поименованное с бесчисленным множеством других, похожих на него предметов, явлений или существ. Вот только жаль, что древняя культура именования давно утрачена нами…
Оговорю сразу: моя четвероногая питомица не претендует ни на какие места в конкурсе элитных кошачьих пород. Да и породы-то особой нет – так себе, обыкновенная «дворняжка», чьей бездомной матери дал приют какой-то автопарк на Петроградской. Так что никаких документов, заверенных подписями и печатями элитарных клубов паспортов, куда можно было бы внести ее имя, она, разумеется, не имеет. Правда, как и подавляющая масса других представительниц ее древнего вида, она вовсе не нуждается в том, чтобы это имя было бы оттиснуто на каких-то скрижалях. Но все же как-то представить ее нужно.
Уже хотя бы только для того, чтобы всякий, кто возьмет на себя труд прочитать эти страницы, мог быть уверен: речь идет именно о ней.
Итак: полное «официальное», иными словами, имя, отражающее и тот обязательный признак, которому надлежит отличать ее обладательницу от всех других, и некую генеалогическую ее принадлежность, должно было бы звучать как «Василиса Мариновна».
Возможно, это покажется несколько необычным русскому человеку, но, во-первых, не все «официальное» обязано ласкать наш национальный слух (чаще оно его просто «режет»), а во-вторых, в процессе именования важно не достижение какого-то гармонического консонанса со сложившимися нормами речевого обихода, но обеспечение необходимой обоснованности, если угодно, правильности даруемого и нам и нами имени. Иначе говоря, имя должно отвечать и происхождению его носителя, и его назначению в этом большом мире, и, конечно же, служить надежному отличению поименованного от всех других.
Когда ее принесли в наш дом, она по общему согласию семьи была наречена «Барсиком». Может быть, оттого что какими бы уютными и домашними ни были эти озорные пушистые существа, близкое родство с большими кошками, диктующими свою царственную волю саваннам, определяет многое в их природе; может быть, потому, что Бог, как сказал Гюго, создал кошку именно для того, чтобы у человека был тигр, которого можно погладить, – кто его знает? Действительная тайна имени неведома, наверное, никому…
Но это семейное именное уменьшение более свойственно противоположному полу. Впрочем, ошибка легко объяснима: в то время ей было всего девять или десять дней от роду (по всему чувствовалось, что глаза у нее открылись буквально несколько часов назад). А в эту пору с точностью определить половую принадлежность крохотного котенка решительно невозможно, тем более, если речь идет о неопытном взгляде (как многие горожане, и я, и моя покойная жена – совершенные дилетанты едва ли не во всем, что касается животного мира). Когда же вдруг обнаружилась ошибка, присвоенное имя как-то плавно и естественно из «Барсика» трансформировалось в более приличествующее ее полу «Басю».
Но «Бася» – это, конечно же, нечто сокращенное, собственно, это даже не имя, а так – домашнее прозвище, кличка. (Строго, сохраняя некую отстраненность, так зовет ее только мой сын. Да еще моя не искушенная в гуманитарных тонкостях теща; правда, всякий раз она добавляет к корневой основе ласковые окончания: «Басенька», «Басечка».) Мы же говорим здесь о полной именной формуле, если угодно – об именном заклинании, ибо в действительности в древнем ритуале присвоения имени всегда присутствует сокрытая от поверхностного взора магия. Имя – это ведь и в самом деле не бирка, навешиваемая для простого отличения от всех прочих того, кому оно дается. Имя – это своеобразный ключ в наш человеческий мир, таинственное, но властное указание на тот – тесно сплетенный с нашей собственной судьбою – путь, который предстоит пройти в жизни его носителю.
Дело в том, что, входя в дом, животное становится даже не полноправным членом семьи, но одним из опорных элементов самых интимных измерений частной жизни приютившего его человека. А это означает, что отныне оно должно быть одарено каким-то своим, отличным от бездушного родового обозначения (то есть того, которое вносится в биологические классификаторы и справочники), определением. Так что вовсе не случайно магия этого обряда совершалась еще древними: первой кошкой, о которой достоверно известно, что она получила от человека собственное имя, была некая Неджем, что примерно (точный перевод давно забытой, к тому же иноземной, речи, наверное, вообще невозможен) означает «Хорошенькая моя». Она жила в эпоху царствования египетского фараона Тутмоса III, то есть в 1479—1425 годах до нашей эры, и – не сомневаюсь – вполне заслуживала того, чтобы память о ней сохранилась и через три с лишним тысячелетия.
Словом, имя – это нечто такое, чему надлежит постоянно направлять нас. А может, даже и хранить. Аура нашего имени незримо витает над нами всю жизнь, и если обряд его дарования ограничивается присвоением лишь усеченного прозвища, краткой домашней клички, к тому же еще и лишенной какого-то осмысленного понятного даже посторонним значения, то можно быть уверенным – что-то не так будет и в определении самой судьбы именуемого.
Моя же питомица заслуживала для себя всего самого лучшего, и поэтому даруемое нами имя обязано было помочь ей…
Некая царственность в природе этих щедро наделенных грацией и пластикой существ отмечалась, как кажется, всеми, причем даже теми, кто полагает себя равнодушным к ним. Может быть, не случайно поэтому самое распространенное русское название для мужских представителей этого биологического вида – Василий. К слову сказать, «старосту», без сомнения, самых знаменитых российских котов, что состоят на службе в самом Эрмитаже, зовут именно так. Это достойное животное – «лицо» скромных музейных служителей, четвероногих хранителей великой российской культуры; именно его всегда снимают для газет и телевидения. Ему даже позволено обитать выше подвальных помещений дворца; по слухам, его миссия состоит в том, чтобы охранять холодильник службы безопасности.
Русскому человеку свойственно и чужеземных котов именовать точно так же, только на «иностранный» лад. Вспомним родное, идущее с самого детства: того пусть и вредного, но вместе с тем очень милого кота из прекрасной и светлой сказки о деревянном человечке звали именно «Базилио». А ведь это и есть русский «Василий». Мне, как, наверное, и многим из тех, кто воспитывался на русском слове, на русских колыбельных и сказках, до сих пор иностранное имя Базиль рисует в воображении что-то доброе хитрое и усатое, словом, пусть и вороватое, но вместе с тем теплое и уютное человеческое воплощение кота.
Имя Василий пришло к нам из далекой, давно уже гинувшей в веках Византии (вообще очень многое в нашей национальной культуре было заимствовано именно оттуда), и означало собой ни много, ни мало, как «василевс». В языковой традиции смысл этого древнего красивого слова раскрывается иным понятием, которое восходит к бессмертному имени великого римского консула и полководца, – «цезарь», «царь». Законы же русской фонетики таковы, что первый согласный греческого державного титула часто передавался двумя разными звуками, которые на письме обозначаются литерами «б» и «в». Поэтому «василевс» и «басилевс» – это в сущности равноправные формы транслитерации одного и того же слова (то есть побуквенного перевода, передачи иноязычных слов путем простой замены литер одной письменности соответствующими им буквами другой). Впрочем, как кажется, все это справедливо не только для русской фонетики: звуковая разница между русским Василием и заморским Базилем – это следствие все тех же лингвистических законов.
Впрочем, некоторое тонкое стилистическое отличие, порождаемое национальной языковой средой, все же присутствует здесь. Начальное «в» – это, как кажется, более поздняя фонетическая норма, и (как, наверное, все более позднее) она несет в себе некий оттенок опрощения, если не сказать вульгаризации. Примерно такого же опрощения и такой же вульгарности, что обнаруживается при противопоставлении полного имени и уменьшительной клички: Василий – и Васька. Словом, в древней именной формуле, резко диссонируя с ее величественным исходным смыслом, вдруг начинает распознаваться что-то низкое, плебейское, чуждое всякому аристократизму. В отличие от этого, звук «б» – отдает куда большим достоинством и благородством. Меж тем, согласимся, там, где речь идет о настоящей царственности, решительно все плебейское и вульгарное должно быть полностью исключено.
Все это обнаруживало, что в скором обращении «Барсика» в «Басю» сыграло роль в конечном счете не одно только определение пола. В обряде именования решительно ничто не случайно, вот так и здесь явственно прослеживались какие-то древние, уходящие в самую глубь седых столетий национальные культурные традиции.
Впрочем, примем во внимание и другое – столь же немаловажное – обстоятельство: «басилевс», в отличие от более привычной современному слуху формы, таит в себе и нечто такое, что пролагает незримую грань отчуждения, порождает ощущение несколько большей дистанции. Но вдумаемся, какое же отчуждение, какая дистанция могут быть между тем, кто дает имя, и тем, кого именуют, между отцом и сыном, матерью и младенцем, между хозяевами дома и их пушистыми любимцами? Ведь уже самый обряд дарования имени имеет своим назначением в частности и преодоление любых расстояний, всякого отстранения. Именование – это форма включения поименованного нами предмета ли, существа в тот уютный закрытый для всех посторонних микрокосм, который мы проносим сквозь всю нашу жизнь в своей собственной душе. Этих же милых озорных созданий мы заводим вовсе не для того, чтобы они держались от нас где-то в стороне, в отдалении, а напротив – именно для того, чтобы они нежились в наших постелях и хватали нас за пятки.
Подавляющая часть иноязычных имен имеет как мужскую, так и женскую форму. Женская же форма этого древнего красивого заклинания, счастливо избегает и опрощения, и вульгаризации. Таким образом, выбор полного аналога «Баси» именно в «Василисе» оказывается вполне объяснимым не только общими закономерностями русского языка, но и чем-то таким глубоким и фундаментальным, где и фонетика, и семантика оказываются лишь служебным, вспомогательным началом. Словом, простым средством выражения каких-то глубинных пластов индивидуализированной нами тысячелетней национальной культуры – и не более того.
Но «Василиса» – это только личная составляющая общей именной формулы, ей долженствует отразить лишь индивидуальные особенности своего носителя. Что же касается той части, которой надлежит связывать индивида с родом, то здесь обнаруживаются явные противоречия основополагающим традициям нашего социума. Проще говоря, нашего большого людского мира.
Поясню сказанное. Если бы было возможно определить половую принадлежность всего человеческого общества в целом, то, наверное, допустимо стало бы утверждать, что оно тяготеет скорее к мужскому, нежели противостоящему, полюсу. Разумеется, это совсем не говорит о том, что именно мужчина является подлинным творцом всей нашей цивилизации; просто роль женщины в ее истории запечатленной письменностью ли, иными памятниками культуры, по большей части сокрыта от глаз. Здесь сказываются и интимные особенности женской психологии, и многотысячелетние этно-культурные традиции нашего социума, и (по сравнению с обратной) более выраженная (что вовсе не означает более сильная) зависимость женщины от мужчины, и многое-многое другое, включая и некие тайны, хранимые занавесью алькова. Поэтому принято считать, что именно мужчина со временем вводит появляющегося на свет нового члена общества в те сферы жизни, которые уже при всем желании не согреть теплом одного только домашнего очага, или, как говорится в толстых умных книгах, в «широкий социальный контекст». Во многом именно это туманное, иными словами, не всем понятное обстоятельство и обусловило традицию обозначения родовой принадлежности того, чему надлежит давать собственное имя, по мужской линии.
Но кошка – это ведь не человек. А значит, и в ее ассимиляции нашей, человеческой, жизнью должны играть ведущую роль какие-то иные, отличные от того, что привычно нам, начала. И многое, начиная уже с первых обнаруживаемых раскопками египетских фресок, говорит о том, что как в приручении кошки, так и в ее собственном выборе человека гораздо большая роль принадлежит женщине. Как кажется, именно ее выбрало это умное и ласковое животное (и, может быть, не случайно в одной из басен Эзопа кошка просит богиню Афродиту превратить ее в женщину), и именно женщина первой благодарно ответила на сделанный им счастливый выбор. Примечательно, что уже одно из самых ранних сохранившихся изображений домашней кошки указывает именно на эту давнюю, если не сказать вечную, связь между ними: на древнеегипетской фреске из Бени-Хасана, которая датируется примерно 3000 годом до нашей эры, играющая кошка в явственно различимом ошейнике расположилась не где-нибудь, а под стулом хозяйки дома. Кстати, египтяне верили, что душа умершей домохозяйки после смерти прячется в теле этого ласкового и грациозного создания. А если так, то было бы справедливым, чтобы и родовая составляющая личного имени кошки восходила бы к лучшей половине нашего общества.
Что же касается моей питомицы, то весь ритуал ее введения в наш мир, то есть сообщения ей привычек, гармонирующих с укладом человеческого жилища, от начала и до конца исполнялся именно моей женой.
Так что и с «Мариновной», в действительности все объясняется просто и логично.
Но, впрочем, все это – только холодный официоз, подобие не вызывающего никаких чувств обозначений мертвых технических конструкций. В повседневном же речевом общении мы никогда не пользуемся официальными сохраняющими дистанцию именами. Здесь властвуют не формальные принципы определения вещей, но те чувства, которые мы испытываем по отношению к ним. На практике это проявляется в том, что вместо корневых конструкций слов в именовании дорогих нам существ основную смысловую нагрузку начинают нести всякого рода флексии, то есть изменяющиеся при склонении или спряжении части слова, которые находятся в его конце – суффиксы и окончания. (Я уже упомянул здесь мою тещу.)
При этом часто случается так, что игра флексий порождает не только ту теплую звуковую ауру, в которую мы стремимся укутать милый нашему сердцу предмет, но и какую-то новую словоформу, неожиданно обретающую дополнительные смысловые оттенки. Так что нет абсолютно ничего удивительного в том, что официальное отстраненное и даже несколько холодноватое «Василиса Мариновна» просто обязано было с течением времени трансформироваться в отдающую домашним теплом и уютом «Умницу-красавицу золотую по краям серебряную в серединке бриллиантовую сбоку бантик». Или в уменьшительный аналог этой пусть и совершенно точной по смыслу, но все же слишком пространной именной формулы – «Хорошенькая моя».
Словом, непростая эволюция формы обращения к новому члену моей семьи явственно обнаруживала то непреложное обстоятельство, что в восходящем к самым истокам цивилизации обряде решительно ничто не случайно. Все здесь подчиненно каким-то своим незыблемым законам, и в практически буквальном совпадении имен, одно из которых отзвучало когда-то давно во дворцах древних египетских фараонов, другое было даровано маленькому пушистому существу, через три с лишним тысячелетия таинственным сплетением судеб прибившемуся к моему дому, повинны не только каноны родной речи. Так нужно ли удивляться и тому неизъяснимому никакой логикой чуду, что полная формула именного заклинания, как некий оптический фокус, в конечном счете вобрала в себя все, что составляет самую суть той, к кому оно было обращено.
«Умница…»
Она и в самом деле большая умница, и нам на всем протяжении повествования еще придется не один раз убеждаться в этом.
«…Красавица…»?
О да, конечно же, она – красавица! Пусть моя питомица уже и не молода, и тонкие знатоки кошачьего экстерьера наверняка сумеют найти многие изъяны в ее пропорциях, но согласимся же: ведь далеко не всё подчиняется языку каких-то бездушных математических соотношений. В ней есть что-то колдовское и манящее. Ее глаза, нет – огромные черные глазищи (кошка вообще обладает, может быть, самыми большими, по сравнению с величиной собственного тела, глазами) – кажутся списанными с одухотворенных какой-то загадочностью египетских портретов, найденных в конце позапрошлого века близ оазиса Эль-Файюм в селении Эр-Рубайят. Ее не лишенная грации фигура напоминает пленительные очертания ренуаровской Анны… и даже тонкие переливы ухоженного белого меха, что украшает ее пышный «передничек», мягкий теплый животик, чистые лапки, в сочетании с густым светло-рыжим подшерстком часто отдают той неповторимой перламутровой гаммой, в какой когда-то создавал свои портреты Ренуар. Его Анна тоже утратила былые формы, но, несмотря на все это, по-прежнему остается куда более волнующей, нежели те стандартные лакированные «миски», что сегодня суетятся на всякого рода подиумах.
«…Золотая…»
Это и в самом деле скорее некий эвфемизм, иносказание, долженствующее характеризовать не столько внешность самой кошки, сколько ее нрав: добрая душа, она часто прощает мне многие прегрешения. Кстати, по некоторым восточным поверьям белые кончики кошачьих лап – это явный признак божественной чистоты. Голубоглазая богиня Цунь-Куаньксе, которой поклоняются буддийские монахи, переселяет их души в кошек, и эти белые отметины – свидетельство самых чистых и непорочных душ, что получают новую жизнь в пушистых воплощениях человеческих представлений о тепле и уюте.
«…По краям серебряная, в серединке бриллиантовая…»
Здесь кое-кто, пожалуй, найдет некоторую чрезмерность, необоснованную гиперболу, род литературного излишества, – но ведь хорошую кашу добрым маслом и в самом деле никогда не испортишь.
А бантик действительно очень бы пошел к ее выразительным черным глазам и украшенному слегка асимметрическим белым мазком рыжему с черной каймой любопытному носику.
Само собой разумеется, что «Умница-красавица золотая по краям серебряная в серединке бриллиантовая сбоку бантик» – конечно же! – не вправе артикулироваться на едином дыхании механической бездушной скороговоркой, как Умницакрасавицазолотаяпокраямсеребрянаявсерединкебриллиантоваясбокубантик. Лучше (гораздо лучше!), если все структурные элементы ее развернутого красивого имени будут отделяться восторженным замиранием облекаемого в бархат голоса и сопровождаться благоговейным придыханием. Уж за чем-чем, а за этим-то она всегда следит внимательно и строго (рассказывают, что когда-то давно с такой же внимательностью в любую минуту готовые бросить вызов нарушителю гордые испанские идальго следили за точным соблюдением всей строгости ритуала их собственного титулования); но если все произносится в правильном ритме и в должной тональности, часто уже на третьем такте можно расслышать тихое, вторящее волнующей музыке ее и в самом деле очень идущего к ней имени, мурлыканье. Создается впечатление (да так, наверное, и есть нас самом деле), что моя кошка не просто внимательно следит за точным соблюдением всех формальных предписаний, обставляющих церемониал обращения к ней, – она как бы про себя всякий раз прислушивается к своему собственному имени и втайне любуется им.
Значит, дарованное ей имя попало в самую точку, и если верно то, что имя, присвоенное каждому живому существу, обязано выполнять какое-то назначение, оно выполняет его в полной мере.
ГЛАВА 2. ПОЯВЛЕНИЕ
В которой читатель узнает историю появления героини в доме ждущего его благосклонности автора
Это удивительное создание появилось у меня, когда ему было всего несколько дней от роду. Тогда ее маленькое пушистое тельце легко укладывалось поперек моей ладони, откуда свешивался один только смешной, немного похожий на крысиный, хвостик. Огромные черные с золотым ободком глазищи занимали чуть ли не половину ее уже в этом возрасте, казалось, очень смышленой интеллигентной мордочки.
Что-то оторвало ее от матери, и, добрая душа, участковый принес это крохотное пушистое существо в детский сад, в котором уже много лет работала логопедом моя жена. Кошка была совершенно беспомощна; тогда ее еще с трудом держали маленькие кривые лапки, и при движении казалось, что она просто «по-пластунски» ползет на своем большом круглом животике, как ластами, отталкиваясь ими от пола.
Нам нужно было заменить ей мать, и каждые три или четыре часа мы с женой по очереди кормили ее из самодельной соски подогретым молоком. По вечерам я каждый день тщательно «облизывал» ее смоченной в теплой воде губкой, затем заворачивал, чтобы не простудить, в какую-нибудь тряпочку, так что торчала одна только ее мордочка, и запихивал этот живой таращивший огромные глаза кулечек в карман своей пижамы. Ей нравилось, высунув голову, сидеть в моем кармане, как в какой-то теплой уютной норке, и она нисколько не протестовала даже тогда, когда при ходьбе он бился о дверные косяки.
У кошек все происходит значительно быстрее, чем у детей, и очень скоро она уже бойко бегала за нами по всей квартире.
Хорошо помню, как она первый раз забралась ко мне на колени. Кошка уже знала, как хорошо и уютно можно устроиться там: мы с женой, стараясь перехватить ее друг у друга и даже часто ссорясь из-за этого, то и дело подхватывали ее с пола. В тот день я сидел в кресле перед телевизором. Она, ползая где-то внизу под столом, вдруг встретилась со мной глазами (анатомическое строение кошки обладает одной удивительной особенностью, которая позволяет ей не поднимая головы заглядывать прямо в глаза – а часто и в самую душу – человеку). Что-то, по-видимому, щелкнуло в ней, и она направилась в мою сторону. Перед самым креслом, все еще не отрываясь от моих глаз, этот маленький комочек вдруг напружинился и подобрался, весь его лихой отчаянный вид так и говорил:
– Щас прыгну!
Смотреть на это было довольно уморительно: мои колени возвышались над нею, как какой-нибудь Монблан над ближайшими огородами. Но она и в самом деле прыгнула. Разумеется, взлететь ей удалось лишь на каких-то десять или пятнадцать сантиметров (и сегодня, наблюдая, как она, самозабвенно гоняясь за мухами, с легкостью берет более чем метровую высоту, я с уважением вспоминаю эту ее первую отважную попытку), но, цепко ухватив широко растопыренными коготками плотную ткань штанины, она, все так же глядя мне прямо в душу, стала карабкаться по моей ноге вверх, как по какому-то большому толстому баобабу.
С этого момента всем нашим с женой обидам был положен конец; стало общим правилом: к кому она сама залезет, – тому ее и гладить.
Ближе к ночи она смешно карабкалась в свою «норку». Свое право спать в наших постелях она еще завоюет, а поначалу мы выстлали обрезками какой-то кроличьей шкурки небольшую картонную коробочку и устроили в ней ее спальное место. Ночью она иногда просыпалась и начинала о чем-то своем, недоступном, жалобно мяукать там, тогда кто-то из нас вставал и начинал ее успокаивать…
Словом, мой дом стал ее собственным домом…
Как вообще эта кошка появилась у меня?
Известно, что собаку человек приручает еще в каменном веке, считается, что она приручена где-то около 10-15 тысяч лет до нашей эры. Словом, она появляется рядом с нами куда раньше кошки, но и эта бездна времени не дала ей права на постоянное место в самом жилище человека. Собака становится комнатным существом лишь совсем недавно. Совершенно иное дело – кошка.
Это удивительное создание появилось у меня, когда ему было всего несколько дней от роду. Тогда ее маленькое пушистое тельце легко укладывалось поперек моей ладони, откуда свешивался один только смешной, немного похожий на крысиный, хвостик. Огромные черные с золотым ободком глазищи занимали чуть ли не половину ее уже в этом возрасте, казалось, очень смышленой интеллигентной мордочки.
Что-то оторвало ее от матери, и, добрая душа, участковый принес это крохотное пушистое существо в детский сад, в котором уже много лет работала логопедом моя жена. Кошка была совершенно беспомощна; тогда ее еще с трудом держали маленькие кривые лапки, и при движении казалось, что она просто «по-пластунски» ползет на своем большом круглом животике, как ластами, отталкиваясь ими от пола.
Нам нужно было заменить ей мать, и каждые три или четыре часа мы с женой по очереди кормили ее из самодельной соски подогретым молоком. По вечерам я каждый день тщательно «облизывал» ее смоченной в теплой воде губкой, затем заворачивал, чтобы не простудить, в какую-нибудь тряпочку, так что торчала одна только ее мордочка, и запихивал этот живой таращивший огромные глаза кулечек в карман своей пижамы. Ей нравилось, высунув голову, сидеть в моем кармане, как в какой-то теплой уютной норке, и она нисколько не протестовала даже тогда, когда при ходьбе он бился о дверные косяки.
У кошек все происходит значительно быстрее, чем у детей, и очень скоро она уже бойко бегала за нами по всей квартире.
Хорошо помню, как она первый раз забралась ко мне на колени. Кошка уже знала, как хорошо и уютно можно устроиться там: мы с женой, стараясь перехватить ее друг у друга и даже часто ссорясь из-за этого, то и дело подхватывали ее с пола. В тот день я сидел в кресле перед телевизором. Она, ползая где-то внизу под столом, вдруг встретилась со мной глазами (анатомическое строение кошки обладает одной удивительной особенностью, которая позволяет ей не поднимая головы заглядывать прямо в глаза – а часто и в самую душу – человеку). Что-то, по-видимому, щелкнуло в ней, и она направилась в мою сторону. Перед самым креслом, все еще не отрываясь от моих глаз, этот маленький комочек вдруг напружинился и подобрался, весь его лихой отчаянный вид так и говорил:
– Щас прыгну!
Смотреть на это было довольно уморительно: мои колени возвышались над нею, как какой-нибудь Монблан над ближайшими огородами. Но она и в самом деле прыгнула. Разумеется, взлететь ей удалось лишь на каких-то десять или пятнадцать сантиметров (и сегодня, наблюдая, как она, самозабвенно гоняясь за мухами, с легкостью берет более чем метровую высоту, я с уважением вспоминаю эту ее первую отважную попытку), но, цепко ухватив широко растопыренными коготками плотную ткань штанины, она, все так же глядя мне прямо в душу, стала карабкаться по моей ноге вверх, как по какому-то большому толстому баобабу.
С этого момента всем нашим с женой обидам был положен конец; стало общим правилом: к кому она сама залезет, – тому ее и гладить.
Ближе к ночи она смешно карабкалась в свою «норку». Свое право спать в наших постелях она еще завоюет, а поначалу мы выстлали обрезками какой-то кроличьей шкурки небольшую картонную коробочку и устроили в ней ее спальное место. Ночью она иногда просыпалась и начинала о чем-то своем, недоступном, жалобно мяукать там, тогда кто-то из нас вставал и начинал ее успокаивать…
Словом, мой дом стал ее собственным домом…
Как вообще эта кошка появилась у меня?
Известно, что собаку человек приручает еще в каменном веке, считается, что она приручена где-то около 10-15 тысяч лет до нашей эры. Словом, она появляется рядом с нами куда раньше кошки, но и эта бездна времени не дала ей права на постоянное место в самом жилище человека. Собака становится комнатным существом лишь совсем недавно. Совершенно иное дело – кошка.