Эллиот Джеймс. Холодное, холодное сердце

   В двадцать один год Хаузер закончила полицейскую академию и немедленно вызвалась работать тайным агентом по борьбе с наркотиками. Работа эта, очень рискованная, открывала прямой путь к должности детектива. Через восемнадцать месяцев, получив две благодарности по приказу и боевой крест за участие в перестрелке, Хаузер была награждена вожделенным золотым значком детектива и назначена в отдел по расследованию убийств, в семнадцатый полицейский участок Манхэттена.
   Через восемь лет, придя на помощь своему напарнику, она получила пулевое ранение, удостоилась Почетной медали, высшей награды в полиции, и заслужила уважение своих нью-йоркских коллег. Три месяца спустя она вышла в отставку, но когда Дэвидсон попробовал заговорить с ней на эту тему, категорически отказалась объяснить причину.
   Местные полицейские, услышав о том, как она проявила себя в Нью-Йорке, исполнились к ней доверия и считали своей. Она никогда никого не подводила, никогда не выдавала источников полученной информации, но была способна сыграть злую шутку с теми, кто ей лгал или пытался использовать ее в своих интересах.
   Ее сообщение о том, что в университетском кампусе обнаружен труп, опубликованное этим утром на первой полосе, было подкреплено фактами, которые не смогла привести ни одна другая газета. Дэвидсон предоставлял ей свободу действий; игра стоила свеч, потому что Хаузер давала ему первоклассные материалы. Он задумался над ее словами о том, что кто-то тайно проник в ее квартиру и преследовал ее этим утром. Он знал, что Хаузер не склонна к преувеличениям и никогда не дает чрезмерной воли воображению. Но решил, что не стоит об этом беспокоиться. Если кто-нибудь из его репортеров и умеет выкручиваться из самых трудных ситуаций, то это прежде всего Джули Хаузер.

* * *

   В 16.15 на дороге «Ай-66» только-только начинался час пик. Выехав на Южную трассу 29, Хаузер прикинула, что ей остается девяносто минут езды до Шарлоттсвиля. Она напевала, отбивая такт пальцами по рулю под песню «Томми Джеймс-н-зе-Шонделлс». Взглянув в зеркало заднего обозрения, она включила третью передачу и перестроилась влево, чтобы обогнать грузовик.
   Через четыре машины от нее ехал все тот же темно-голубой седан, который она заметила еще утром. Она не стала менять ряд, а внимательно присмотрелась к седану, в котором по-прежнему сидели двое. Переднего номера у него не было. Прежде чем она вернулась в свой ряд, седан выдвинулся на левую полосу. Или у них нет никакого опыта в слежке, или же... Нет, нет. Не может быть, чтобы они были так некомпетентны. Они хотят показать ей, что они ее преследуют. Их цель — испугать ее.
   Хаузер улыбнулась самой себе, затем протянула руку к приемнику и включила на полную громкость «Радио Голден Олдис».
   — Вы хотите поиграть со мной в кошки-мышки, ребята? Ну что ж, давайте поиграем.
   Ее «порш 911-эс Тарга» выпуска 1967 года выглядел обманчиво. Ярко-красный цвет давно вылинял, винил на откидывающейся части крыши имел такой вид, будто его объели пираньи. Все хромированные поверхности и детали были покрыты ржавчиной. Казалось, давно уже пора было отогнать машину на свалку. Но десять месяцев назад, купив «порш» почти задаром, она выложила четыре тысячи долларов на восстановление двигателя, и еще три — на замену тормозов, трансмиссии и коробки передач. Мощный шестицилиндровый спортивный автомобиль, последний из «поршей», снабженный тремя двухкамерными карбюраторами, имел такой же превосходный ход, как и в тот день, когда выехал из ворот завода в Штутгарте.
   Хаузер вновь перешла на третью передачу, выжала до упора педаль акселератора и легко достигла скорости ста миль в час. Оглянувшись, она увидела, что темно-голубой седан только еще обходит грузовик. Сбавив скорость до семидесяти миль, журналистка съехала по развязке на двухрядную дорогу, идущую на юг. Прошла три крутых виража и была уже на длинном прямом участке шоссе, когда заметила вдалеке темно-голубой седан.
   Через пять минут она свернула на узкую, извилистую дорогу, затем на другую, и седан остался где-то далеко позади. Тогда она сбавила скорость до разрешенной и приглушила приемник. Затем вытащила из сумки мини-диктофон и записала дату, время и обстоятельства этого преследования.

Глава 8

   От ночного ветра в старом лесу было холодно, это напоминало о приближении зимы. От ветра громко шуршали вянущие листья, колыхались высокие травы на лесной опушке и покрывалась легкой рябью поверхность озера, в водах которого отражались освещенные окна двухэтажного бревенчатого сельского дома на противоположной стороне. Глубокую тишину нарушало лишь стрекотание цикад и мелодия деревенской баллады, доносившаяся из открытых окон.
   Дом стоял посреди большого, в шестьсот акров, частного охотничьего угодья в самом сердце Вирджинии, в графстве Флюванна. В течение девяноста лет он принадлежал семье Лоренсов из Ричмонда. Сюда приезжали для охоты и рыбной ловли. Но вот уже почти двадцать лет, после того как один из сыновей нынешнего владельца застал там жену в постели со своим младшим братом и убил их обоих, дом пустовал. Глава семьи заплатил на много лет вперед за то, чтобы дом содержали в порядке, но никогда больше не приезжал сюда. По всей округе ходили слухи о том, что привидения убитых любовников появляются по ночам в доме и бродят по окрестным лесам.
   Уже целый год сильно обедневший Лоренс помещал в ричмондских и шарлоттсвильских газетах объявления о продаже своего владения, но никто на это не откликался. В ожидании, пока найдет покупателя на все шестьсот акров, Лоренс хотел хотя бы сдать свой дом.
   И тут как раз, на его счастье, подвернулся Джон Малик. Отрекомендовавшись адъюнкт-профессором Вирджинского университета, он сказал, что ищет место, где мог бы отдыхать по уик-эндам, и заплатил за год вперед, да еще и наличными.
   В доме были водопровод и электричество; двухмильная проселочная дорога, которая вела туда от довольно пустынного шоссе, в самом начале была перегорожена запирающимися воротами. Здесь Малик был в полном одиночестве. Прожив в этом доме месяц, он не видел и не слышал ни одной живой души. Он проводил здесь большую часть своего времени, обдумывая, как удовлетворить свои желания, которые, проснувшись после трехлетнего сна, буквально снедали его.
   Он не мог поверить своей удаче, когда впервые увидел этот дом. Всего сорок пять минут езды от Шарлоттсвиля, и он здесь. А то, что этот дом использовался как охотничий, имело свои неожиданные преимущества.
   В глубине дома, в отдельной комнате, двадцать на двадцать футов, вдоль одной стены были установлены большой двухдверный холодильник и два морозильника, каждый емкостью в тридцать кубических футов. В центре комнаты стоял стол, где разделывали туши оленей, разрезая их на куски, пригодные для изготовления ростбифов и стейков. Над столом висел изрядный набор ножей, пил и топоров. На столе у противоположной стены стояла большая мясорубка, с помощью которой готовили колбасы из оленины, тут же были и две мойки из нержавейки.
   Гладкий цементный пол имел наклон к центру, чтобы удобнее было его мыть. К длинной металлической штанге крепились четыре крюка, куда в свое время для потрошения подвешивались оленьи туши. Снаружи, за задней дверью, — газовая печь для сжигания отходов. Даже если бы Малик сам спроектировал и построил эту комнату, она не могла бы лучше подходить для его целей. Более того, она активно возбуждала его воображение. Необходимо было добавить совсем немногое: видеокамеру, установленную на треножнике в углу комнаты, моток тонкой металлической проволоки, несколько больших рыболовных крючков со спиленными остриями и четыре металлических кольца с прикрепленными к ним ремнями, которые он прибил в четырех углах комнаты.
   В передней части дома была просторная комната с огромным, сложенным из камней камином. Небольшая стена в одном конце отделяла столовую-кухню с массивным, грубой работы обеденным столом и скамьями. Наверху четыре спальни с широкими кроватями, все они выходили на балкон над большой нижней комнатой. Вдоль всего фасада тянулась веранда, где стояло больше десятка качалок и висели качели.
   В открытые окна врывался прохладный ночной воздух, густо напоенный ароматами осени. И Малик подбросил еще полено в гудящее пламя в камине. Песня в стиле кантри, которую он слушал, закончилась, он поставил новый диск в свой переносной проигрыватель компакт-дисков. Он пропустил первые две записи, и хриплый голос снова стал напевать ритмичную деревенскую мелодию. Его голова и плечи задергались в такт музыке, он лихо заломил свою ковбойскую шляпу и начал пританцовывать, кружась по комнате. Танцуя, он держал в руке пульт дистанционного управления и вновь и вновь нажимал кнопку, чтобы повторить песню.
   Когда песня отзвучала в третий раз, Малик был весь в поту и еле переводил дух. Он плюхнулся на упругую тахту и бросил шляпу в кресло напротив. Его взгляд упал на три нейлоновых мешка, что он поставил возле двери, затем на крупные заголовки газет, разбросанных по кофейному столику. По его лицу медленно расползлась улыбка.
   «Трупосоставитель», — произнес он вслух. Неплохо сказано. Он взял одну из газет и посмотрел на помещенную на первой полосе фотографию агента ФБР Джека Мэттьюза, стоящего перед доброй дюжиной микрофонов. Ты еще ничего не видел, агент Мэттьюз. Вот завтра будет настоящее шоу. Великолепный образец исполнительского мастерства.
   Его мысли вернулись к событиям трехдневной давности, к одной из его маленьких сучек, как он мысленно их называл. Была она третья или четвертая по счету. Да, четвертая. С узким маленьким задиком и большими тугими грудями. Первые три выполнили Кое-какие из его причуд. Признали его полную власть над ними. А как они хныкали и канючили. Одна даже детским голосом звала мамочку и папочку. Но не четвертая. Эта сучка зазнайка плюнула на него. Подумать только, плюнула на него. Она так и осталась несломленной до самого конца; а он нарочно старался продлить ее конец, чтобы дать наглядный урок той, что была еще жива: эта безропотно выполняла все его прихоти. Куда приятнее, когда одна из них наблюдает, что делают с другой. В глазах — дикий ужас, ведь она знает, что будет следующей. Каждый вопль той, которую он обрабатывает, многократным эхом отзывается в душе другой. Это было нововведение, которое безгранично усиливало наслаждение.
   Но больше он не может позволить себе такой роскоши. Оставлять одну живой, пока подыскиваешь другую, — слишком опасно. Последняя чуть не удрала. Дозировка оказалась слишком маленькой. Если бы он не забыл что-то в доме и не вернулся через двадцать минут после отъезда, она бы развязала веревки и удрала.
   Закурив сигарету, он замурлыкал другую мелодию. Его мысли унеслись далеко в прошлое. В маленький городок, в тридцати километрах севернее Москвы, где все это началось, достаточно просто. В свои одиннадцать лет он был очень наблюдательным. Старался как можно быстрее сделать уроки и ждал, пока мать уйдет в ночную смену на свой тракторный завод, заперев его в комнате. Время приходилось рассчитывать очень точно. Самое начало сумерек. Местные жители еще не задернули шторы. Больше всего он любил зимние месяцы с их ранними вечерами.
   Он бродил по задворкам одноэтажных домишек по соседству, пока не замечал освещенное окно и не подкрадывался к нему, чтобы понаблюдать за теми, кто внутри. Вначале его волновали даже простейшие веши. Он смотрел, как горько плачет старуха, сидя при свете свечи за кухонным столом, и поедает свой жидкий картофельный суп с черным хлебом. Глядя, как ужинает целая семья, он пытался угадать, о чем они говорят, почему смеются. По временам он как бы со стороны чувствовал тепло материнских объятий, заботливость, с которой его мать подтыкала одеяло и простыни, прежде чем погасить свет. Он раздумывал над тем, как хорошо было бы иметь отца, даже такого, который шлепал бы его, как их дальний сосед — своих детей. Но и его мать не скупилась на наказания. Стоило ему ослушаться, как она хваталась за старый кожаный ремень.
   В конце концов у него даже выработался определенный маршрут. К такому-то дому он подходил в такое-то время, не позже и не раньше. От увиденного захватывало дух, многое буквально зачаровывало, и он рисковал обморозиться в суровые русские зимы. Сидя за туалетным столиком, женщина каждый вечер расчесывала свои длинные роскошные волосы; на ней был полураспахнутый ночной халат, и это позволяло видеть большие груди. Девочка лет четырнадцати купалась вместе со своим отцом, они ласкали друг друга. Здоровенный, с крепкими мускулами мужчина колотил жену, когда занимался с ней сексом. Иногда кусал ее. Когда он засыпал, женщина подходила к окну и подолгу смотрела в ночной мрак.
   Когда ему исполнилось четырнадцать, наблюдение перестало его удовлетворять. Глубоко в душе он чувствовал какое-то непонятное томление. Однажды жарким летним вечером в густой роще на берегу реки, протекающей в окрестностях города, он встретил ту самую девочку, которая купалась вместе с отцом. Она была одна, он подошел к ней и стал ласкать, так же, как ее отец. Она дала ему пощечину. Он ответил еще более сильной пощечиной, и она заплакала. Он раздел ее; она не сопротивлялась и выполнила все его желания. Он и сам не знал, почему ее задушил и почему три дня кряду возвращался туда, где спрятал ее тело, и подолгу сидел там. И его удивило, как мало говорили об исчезновении девочки. Через шесть месяцев ее останки обнаружил какой-то мужчина, гулявший с собакой. Но и тогда не возникло почти никаких разговоров. В «пролетарском раю», каким был СССР, подобные преступления просто не могли происходить, и, следовательно, о них никогда не писали в полностью контролируемой властями прессе. Местные отделения милиции не сообщались между собой, и только те, кто жил в городке, слышали об убийстве, но говорили о нем шепотом.
   В пятнадцать лет ему подарили на день рождения подержанный велосипед, и это сразу раздвинуло границы его возможностей. Теперь по вечерам он ездил в ближайшие городки и деревни, где выбирал своих жертв, а затем преследовал их. Он изнасиловал и убил еще двух девочек, прежде чем его превосходные школьные отметки обратили на себя внимание местного сотрудника КГБ, который отправил его в спецшколу своего ведомства. Через три года он вновь изнасиловал и убил двух женщин, живших по соседству со школой КГБ. К двадцати годам он пристрастился пытать и калечить своих жертв и, стараясь продлить наслаждение, постоянно совершенствовал свои приемы. Теперь он выбирал только проституток, зная, что никто не будет серьезно расследовать их смерть, ибо их профессия сопряжена с риском для жизни. Но скоро они надоели ему, поскольку были слишком грубы и вульгарны и часто сопротивлялись до самого конца, отказываясь подчиниться его воле.
   Пройдя полное обучение и став разведчиком, Малик приобрел также большой опыт в преследовании и похищении своих жертв и в сокрытии всех вещественных доказательств, которые могли бы его обличить. Вот тогда он и начал выбирать женщин только того типа, который более всего его возбуждал. Он хорошо помнил всех своих жертв. А жертвы были везде, где он побывал: в Дрездене, Лейпциге, Берлине, Нью-Йорке, Москве, Киеве, Ленинграде, и вот теперь в Шарлоттсвиле. Тридцать шесть с тех пор, как он оставил свой родной городок. Он все еще помнил их лица, мог точно сказать, что делал с каждой из них и где спрятал их тела.
   Постепенно поток воспоминаний иссяк, и он стал подумывать, не посмотреть ли ему свои видеокассеты. Но надо было приготовиться к завтрашнему дню. Он взглянул на часы. Было два часа ночи. Время отправиться на разведку, в последний раз проделать свой маршрут. Завтра, в это же самое время...
   — Пора выходить на сцену, мои маленькие сучки, — произнес он вслух. — Пора на сцену!

Глава 9

   Громкий, все усиливающийся звук зуммера заполнил собой весь черный четырехдверный седан. Человек, сидевший на переднем пассажирском сиденье, — а именно он определял маршрут следования, — посмотрел на шкалу прибора, смонтированного под торпедо. Стрелка быстро приближалась к предельному уровню.
   Сигнал поступал от передатчика, прикрепленного с помощью магнита к автомобилю, за которым они следовали с тех самых пор, как сорок пять минут назад он выехал из Льюисбурга, штат Пенсильвания. Передатчик размером с обычную колоду карт имел дальность действия в пять миль, что позволяло им выдерживать хорошую дистанцию между собой и преследуемой машиной. Усиление и учащение сигнала означало, что они быстро к ней приближаются. Через несколько минут сигнал стал непрерывным, и на жидкокристаллическом дисплее можно было определить, что машина остановилась.
   — Сделай эту чертову штуку потише, — сказал водитель, когда звук зуммера стал невыносимо громким.
   — Он остановился, — сказал человек, который сидел рядом, и поворотом ручки убавил громкость. — Приблизительно в миле от нас, справа от дороги.
   Глаза водителя вернулись к дороге, выбирая место для остановки. Через долю секунды, когда они проезжали мимо заправочной станции, он бухнул кулаком по рулю.
   — Сказал тоже, через милю, дубина. Да вот он стоит.
   У багажника серого форда «таурус» стоял Майк Калли. Попивая пепси, он заправлял бак.
   — На что ему бензин? Ведь он проехал только пятьдесят миль.
   — У меня ушло три четверти бака, пока мы ехали от Александрии.
   — Говорил тебе, чтобы заправил эту тачку, прежде чем поставить ее у тюрьмы, — сказал водитель.
   — В час ночи в этом чертовом городишке, где мы остановились, не работала ни одна заправочная. Какого черта мне было делать, перелить свой, что ли?
   — Господи, только бы он нас не заметил.
   — Может, и заметил. Остановись где-нибудь впереди. Мы подождем, пока он проедет.
   Через десять минут Калли проехал мимо них. От него не ускользнуло ни то, что, проезжая мимо заправочной, двое в черном седане быстро повернули головы в его сторону, ни то, что через полмили этот же самый седан стоял возле закусочной «Макдональдс». Он знал, что Грегус установит за ним наблюдение, по крайней мере на первое время. Так же поступил бы и он сам на его месте.
   Когда седан вернулся на шоссе, зуммер стал подавать негромкий прерывистый, с промежутками в пять секунд, сигнал: Калли был где-то на две мили впереди. К югу от Харрисбурга дисплей их радиопеленгатора дал знать, что Калли проехал Пенсильванский пропускной пункт и повернул на восток, к Филадельфии.
   — Если он и направляется в Шарлоттсвиль, — сказал водитель, — то не прямым путем.
   — Может, надо было сообщить об этом?
   — Нет. Посмотрим, как пойдет дальше.
   Через девяносто минут Калли проехал следующий пропускной пункт, миновал Филадельфию и направился на юг по шоссе «Ай-95» в сторону Уилмингтона, Балтимора и Вашингтона.
   Тот, что сидел в седане рядом с водителем, взял сотовый телефон со скрэмблером и набрал номер оперативного центра в Александрии.
   — Если бы он ехал в Шарлоттсвиль, то отправился бы из Харрисбурга на юг по шоссе 81, — сказал он Л у Грегусу. — Это кратчайший маршрут. А он держит путь восточнее.
   — Где вы сейчас?
   — В штате Делавэр. Примерно в пятнадцати милях к югу от Уилмингтона. На дороге «Ай-95», ведущей на юг.
   — Продолжайте следовать за ним, не приближаясь. Мне кажется, я знаю, куда он едет. Его дом находится в Клифтоне, Вирджиния, в тридцати минутах езды к западу от кольцевой дороги, примыкающей к шоссе 66. Если он поедет в другую сторону, дайте мне знать. — Хочет посмотреть в последний раз на свой дом, подумал Грегус. Сентиментальное путешествие? Остается надеяться, что да.

* * *

   Через двадцать минут, переехав через границу Мэриленда, Калли остановился. Четвертая остановка за последний час. На этот раз ему повезло: на стоянке было полно автомобилей. Он зашел в ресторан и жадно съел свой первый за четырнадцать месяцев настоящий завтрак. Он заказал яичницу из четырех яиц, домашнее жаркое, почти полфунта бекона, блины с джемом и три чашки хорошего крепкого кофе, которого давно уже не пробовал. Он чувствовал себя обжорой. Но сытым обжорой.
   Вернувшись на стоянку, Калли прежде всего убедился, что нигде поблизости нет черного седана. Затем начал тщательно осматривать свою машину. Заглянул под Торпедо, под капот, проверил весь моторный отсек, затем опустился на колени и осмотрел днище. Ему понадобилось меньше десяти минут, чтобы найти передатчик, укрепленный за задним бампером. Он сунул его в карман и прошелся по стоянке, подыскивая что-нибудь подходящее.
   В дальнем углу стоянки стоял большой прицеп-дача. На нем были нью-хэмпширские номера, а на заднем бампере красовалась наклейка с надписью:
   МЫ ПРОМАТЫВАЕМ НАСЛЕДСТВО,
   ПРЕДНАЗНАЧЕННОЕ НАШИМ ДЕТЯМ.
   Калли сел за столик под тенистым деревом и подождал, пока из ресторана вышла пожилая парочка и направилась к прицепу. Когда они отпирали переднюю дверь, он прошел мимо них, улыбаясь.
   — Отличная дача!
   — Спасибо, — сказал пожилой мужчина.
   — Это «Эйрстрим»?
   — Точно.
   — Замечательно, — продолжал восторгаться Калли.
   — У вас тоже такой?
   — Пока нет. Но может, как-нибудь я...
   — Прекрасная вещь, — сказала женщина.
   — Куда вы направляетесь? — полюбопытствовал Калли.
   — В Северную Каролину, — ответила женщина. — Нагс-Хед. Затем на зиму во Флориду.
   — Звучит красиво.
   — Нам нравится, — сказала женщина, мило улыбнувшись.
   Калли шагнул назад и прикинулся, будто восхищается аккуратным алюминиевым домиком.
   — Просто чудесный. На рессорах или амортизаторах?
   — Я думаю, на амортизаторах, — сказал мужчина.
   — Можно, я посмотрю?
   — Пожалуйста.
   Калли присел позади домика на колени и, найдя удобное место, прилепил магнитный держатель передатчика.
   — На амортизаторах, — сказал Калли, вставая.
   — А я что говорил, — сказал мужчина. — Хорошо держит дорогу.
   — Счастливой вам поездки, — сказал Калли и, помахав рукой, направился к своей машине.
   Дорога, по которой ехал черный седан, была так перегружена, что, кроме автостоянки, куда заехал Калли, остановиться было негде. Однако водитель не решился повторить ошибку, допущенную им у заправочной станции. Он остановился на обочине дороги, не доезжая милю до автостоянки, и включил аварийные огни, ожидая, пока Калли снова поедет дальше.
   — Тронулся, — сказал его спутник.
   Они подождали, пока прибор покажет, что преследуемый ими автомобиль находится в двух милях от них, затем выехали на шоссе, влившись в общий поток.
   — Что-то он медленно тащится, — заметил спутник водителя. — Миль пятьдесят в час.
   — Надеюсь, он больше не будет съезжать с дороги, — ответил водитель. — А то от такой езды обалдеешь. У него пробило топливный бак или барахлят почки.

Глава 10

   Майк Калли медленно ехал по асфальтированной дороге, которая вилась по сельской местности Вирджинии. Он проезжал здесь тысячу раз и не уставал удивляться ее красоте. И особенно хороша она была сейчас: яркие осенние тона кизиловых деревьев, гикори и кленов оттеняли увядающую зелень пастбищ и живых изгородей вокруг небольших ферм и поместий.
   Дом в Клифтоне был для него не просто жилищем. Он был, если можно так сказать, частью его души, далекой от мира его профессиональных занятий. Совершенно особое место, просветляющее мысли, открывающее непритязательным то, что скрыто от высокомерных и занятых только собой. Его убежище, куда он возвращался к Джэнет и Дженни и где обретал любовь, душевный мир и покой, которых нигде больше для него не существовало. Здесь он оживал душевно и физически, освежался и спокойно решал свои проблемы.
   Когда он повернул на длинную, окаймленную деревьями подъездную дорожку, ведущую к двухэтажному дому в старом стиле, что-то безжалостно сдавило его грудь. Он остановился на полпути, весь во власти воспоминаний. Вот веревочный гамак, когда-то натянутый им между белым дубом и сахарным кленом, как будто так и приглашающий покачаться. Вот небольшой сарай с сеновалом, где Дженни держала своего пони, а затем лошадь; сейчас его поломанная дверь закрыта. В ограде, которую они сами построили вокруг небольшого манежа, не хватало нескольких железных брусьев. При виде старого дуба, толстый сук которого, словно бушприт, нависал над краем пруда, его губы искривила щемяще-горькая улыбка. В теплые летние дни Дженни любила сидеть на конце этого мощного сука, наблюдая за рыбой и утками, и, гримасничая, смотрела на свое отражение в пруду. Справа от дома виднелась часть огорода, который возделывала Джэнет; он весь зарос сорняками. И у него подкатил ком к горлу, когда он увидел пустую собачью конуру.
   Все это время Калли старался не вспоминать о Буббе. Четырнадцать лет назад он подарил Дженни на Рождество этого черного щенка водолаза. После смерти Джэнет Дженни не смогла взять с собой пса в город, где она училась. Адвокат Калли отвез его в общество защиты животных, пообещав, что он лично проследит, чтобы пес был пристроен. Через две недели, не посоветовавшись с адвокатом, его секретарь прислала в тюрьму письмо, где сообщала, что пристроить куда-нибудь старого больного пса оказалось невозможным, поэтому его усыпили. Тринадцатилетний полуслепой, скрюченный артритом пес всю свою жизнь не знал ничего, кроме любви и ласки, и целыми днями грелся у камина, но закончил свои дни в клетке, где спал на дощатом полу, в страхе и смятении, не слыша ласкового слова. И это лишь подчеркивало то, во что была превращена жизнь Калли.