Эмар Густав. Флибустьеры

   — Благодарю вас за эти сведения. Они показывают, что мы не ошиблись и идем по верному следу. Теперь не могли бы вы как-нибудь узнать, давно ли французы покинули эти развалины и куда они пошли?
   — И эти вопросы легко разрешить. Отряд волонтеров покинул эти места вчера рано утром и направился в пустыню дель-Норте.
   — В пустыню дель-Норте?! — в ужасе всплеснув руками, воскликнул дон Сильва.
   На несколько мгновений воцарилось молчание. Каждый про себя оценивал этот факт. Наконец дон Сильва заговорил первым.
   — Это невозможно.
   — А между тем это так.
   — Но ведь это безрассудство… Это просто сумасшествие!
   — Не спорю.
   — О, несчастные! — вновь всплеснув руками, произнес дон Сильва и через минуту добавил: — Ведь если они уцелеют, то это будет означать, что Бог захотел сотворить чудо.
   — Я согласен с вами. Но что сделано, того не изменишь, наши сожаления тут не помогут. Итак, дон Сильва, я полагаю, что благоразумнее не думать об этом и предоставить им самим выкручиваться из тех обстоятельств, в которые они попали по собственной воле.
   — Это ваше мнение?
   — Именно так, — небрежно отвечал Тигреро.
   — Итак, ваше мнение…
   — Мое мнение таково, — резко перебил дон Марсиаль, — что нужно остаться здесь на два-три дня — возможно, за это время придут важные известия. Если по истечении этого срока ничего нового не произойдет, сядем на лошадей и вернемся в Гетцали той же дорогой, по которой мы ехали сюда, не останавливаясь нигде, даже не оборачиваясь назад, чтобы как можно скорее выбраться из этих ужасных мест.
   Асиендадо отрицательно покачал головой. У него созрело какое-то решение.
   — Ну, так вам придется отправиться одному, дон Марсиаль, — сухо заметил он.
   — Что такое? — внимательно вглядываясь в лицо асиендадо, переспросил дон Марсиаль. — Что вы хотите сказать?
   — Я хочу сказать, что я не буду возвращаться той дорогой, по которой сюда пришел, что я не пойду вообще назад… не побегу, одним словом.
   Этот ответ как громом поразил Тигреро.
   — Что же вы думаете делать?
   — А вы не догадываетесь? Зачем мы сюда пришли? Зачем мы так долго идем по пустыне?
   — Но, дон Сильва, теперь обстоятельства изменились. Воздайте мне справедливость, до сих пор я шел с вами безропотно и все это время был превосходным проводником.
   — Охотно признаю это. Но прошу пояснить мне вашу мысль.
   — Дон Сильва, до тех пор, пока мы должны были бродить только по прериям, я покорно повиновался вам во всем, не пытаясь противится вашим планам, так как хорошо понимал, что вы должны были так поступать, и соглашался с вами. Теперь же, если бы мы были одни, я бы также безропотно склонился перед вашим твердым решением. Но подумайте, ведь с вами ваша дочь, ведь вы и ее хотите подвергнуть невообразимым мучениям дикой пустыни, куда вы собираетесь заставить ее следовать за собой и откуда вы оба, вероятно, не выберетесь живыми.
   Дон Сильва не отвечал.
   Тигреро продолжал:
   — Отряд у нас совсем маленький, припасов едва хватит на несколько дней, а вы прекрасно понимаете — чтобы осуществить задуманное вами, нужно очень хорошо подготовиться. Если нас там застигнет буря, то мы погибнем!
   — Все, что вы говорите, справедливо, я это понимаю, и все-таки не могу последовать вашему совету. Выслушайте меня, в свою очередь, дон Марсиаль. Граф де Лорайль — мой друг, скоро он будет моим зятем, и я говорю это не для того, чтобы огорчить вас, а чтобы объяснить вам мое отношение к нему. Ведь это для меня, чтобы вырвать из рук индейцев меня и мою дочь, он без всякого колебания, не раздумывая, движимый только благородством своего сердца, отправился в глубь пустыни. Могу ли я дать ему погибнуть, даже не попытавшись спасти его? Разве он не иностранец в Мексике, наш гость, одним словом? Мой долг попытаться спасти его, чего бы это ни стоило.
   — Ну, если это так, дон Сильва, то я не буду больше отговаривать вас. Не буду говорить также, что человек, за которого вы хотите отдать замуж свою дочь, не более чем авантюрист, изгнанный из своей страны за неблаговидные поступки, который в браке с доньей Анитой видит одно только ваше непомерное богатство. Всему этому и еще многому другому, чему я могу представить вам неопровержимые доказательства, вы все равно не поверите, так как увидите в моих действиях стремление уничтожить соперника. Поэтому не будем больше говорить об этом. Вы хотите проникнуть в пустыню, и я последую за вами, чего бы это мне ни стоило. Вы всегда будете меня видеть рядом с собой, готового защитить вас и помочь вам. Но раз уж настал час откровенных, чистосердечных признаний, то, чтобы между нами не было ни малейшего облачка, чтобы вы хорошо знали человека, с которым вы решаетесь на такой отчаянный шаг, чтобы вы могли питать к нему полное и сердечное доверие…
   Асиендадо с изумлением уставился на него.
   В этот момент занавесь, закрывавшая вход в помещение доньи Аниты, поднялась. На пороге появилась молодая девушка, медленно вошла в залу, тихо опустилась перед отцом на колени и, обернувшись к Тигреро, произнесла.
   — Теперь, дон Марсиаль, продолжайте, быть может, отец нас простит, видя, что я так молю его о прощении.
   — Простить?.. Кого?.. За что?.. — говорил в недоумении асиендадо, переводя взгляд с дочери на молодого человека, который стоял перед ним с опущенной головой, покрытый краской смущения. — Что это значит? Что такое сделали вы?
   — Нет, это я один… Мною совершен обман, дон Сильва, за который я один должен нести кару, я недостойным образом обманул вас. Это я похитил вашу дочь из асиенды.
   — Вы?! — закричал асиендадо, и глаза его засверкали бешенством. — Так я служил вам игрушкой?! -
   — Страсть не рассуждает. В свою защиту я приведу только одно: я люблю вашу дочь! Увы, дон Сильва, я сознаю теперь, как глубоко я виновен. Запоздалое, к сожалению, размышление показало мне, что я наделал, и вот вместе с доньей Анитой, которая плачет сейчас у ваших ног, я также хочу упасть перед вами и просить простить меня!
   — Отец, прости нас! — слабо проговорила донья Анита.
   Асиендадо отрицательно покачал головой.
   — О! — вновь с живостью начал Тигреро. — Будьте великодушны, дон Сильва, не отталкивайте нас! Раскаяние наше искренне и чистосердечно. Я готов жизнью искупить содеянное. Я был безумцем, страсть ослепила меня. Не проклинайте меня.
   — Отец, — заговорила донья Анита, захлебываясь от рыданий, — я люблю его! Но когда мы оставляли колонию, мы только намеревались бежать, покинув тебя, мы и в мыслях не держали, что случится то, что произошло. Мы сами подавлены всем этим. Теперь мы оба готовы повиноваться тебе и безропотно исполнить приказания, которые тебе угодно будет дать нам. Но не будь неумолим, отец мой, прости нас!
   Асиендадо встал.
   — Вы видите, что теперь я совсем не могу сомневаться, — сухо заметил он, — чего бы это ни стоило, я непременно должен спасти графа де Лорайля, иначе я буду вашим пособником и соучастником вашего заговора против него.
   Тигреро в волнении прошелся по зале. Брови его были нахмурены, лицо покрылось смертельной бледностью.
   — Да, — заговорил он прерывающимся голосом, — да, его нужно спасти, что бы потом ни случилось! Прочь, подлое малодушие! Я совершил преступление, пусть же на меня падут и все последствия его!
   — Помогите мне, помогите открыто и честно, — серьезным голосом заметил ему дон Сильва, — и вы будете прощены мною полностью, без всякого воспоминания о вашем проступке. На мою честь по вашей вине пала тень, теперь я доверяю ее вам.
   — Благодарю вас, дон Сильва, вы не будете раскаиваться в этом, — ответил Тигреро, и его лицо осветилась радостью и надеждой, а сердце затрепетало, охваченное страстным порывом самоотречения.
   Асиендадо поднял нежно свою дочь, прижал ее к груди и поцеловал несколько раз в голову.
   — Ну, а тебя, бедное дитя мое, — произнес он, обращаясь к ней, — я прощаю. Боже мой! Если бы случилось иначе, быть может, мне через несколько дней пришлось бы рыдать перед тобой и у тебя просить прощения за все то великое и безысходное горе, которое я причинил тебе своей гордостью! Иди, отдохни, уже поздно, тебе нужен покой.
   — О, отец, вы добрый, я люблю вас! — воскликнула донья Анита и порывисто прижалась к его лицу. — Не бойтесь ничего. Что бы ни готовило мне будущее, я перенесу его безропотно. А теперь я счастлива, что вы простили меня!
   Дон Марсиаль проводил взглядом девушку.
   — Когда вы думаете отправиться в путь? — спросил он дона Сильву, подавляя вздох.
   — Если можно, завтра.
   — Пусть будет, с помощью Божьей, завтра.
   Поговорив еще немного о некоторых вещах, касающихся сборов в столь далекий и трудный путь, дон Сильва завернулся в свой плащ и сразу глубоко заснул. Что же касается Тигреро, то он вышел из дома, чтобы удостовериться, бодрствуют ли пеоны.
   «Лишь бы Кукарес не сумел исполнить моего распоряжения», — подумал он про себя.

ГЛАВА XXII. По следам французов

   На рассвете следующего дня знакомый нам небольшой отряд покинул древнее жилище Моктесумы. Два часа спустя он уже входил в пустыню дель-Норте.
   При виде пустыни сердце молодой девушки болезненно сжалось. Смутное предчувствие говорило ей, что это путешествие будет для нее последним земным путешествием. Она обернулась, бросила печальный взгляд на темные леса, зеленевшие на горизонте в покидаемой прерии, и не могла подавить тяжелого вздоха.
   Стояло теплое время, небо синело, ни малейшего ветерка не проносилось в воздухе. Следы, оставленные отрядом графа, были еще ясно видны.
   — Мы на верном пути, следы очень четкие, — заметил асиендадо.
   — Да, — пробурчал сквозь зубы Тигреро, — они останутся до первого сильного ветра.
   — О! Да поможет нам Господь Бог! — молитвенно проговорила донья Анита.
   — Аминь! — хором произнесли, как бы согласившись, ее спутники, не исключая и пеонов. Но невесело было на сердце у всех, тайный голос неотступно твердил о ждущем впереди несчастье.
   Прошло несколько часов.
   Погода оставалась все такой же чудесной. Временами на огромной высоте над головами путников проносились громадные стаи перелетных птиц, направлявшихся в теплые страны с севера. Они спешили миновать пустыню.
   Повсюду глаз встречал только серый однообразно-печальный тон бесплодного песка, окружавшего со всех сторон поднимающиеся из него группы таких же бесплодных, таких же печальных скал. Эти скалы громоздились друг на друга, словно развалины дворцов и замков каких-то неведомых, живших до всемирного потопа циклопов, так они были причудливы по своим очертаниям.
   Караван, когда приходил вечер, располагался под каким-нибудь обломком гранитной скалы и разводил слабый костер, тепла которого едва хватало для того, чтобы хоть немного обогреться, так как ночью на этих высоких плато обыкновенно царит невыносимый холод.
   Дон Марсиаль в течение целого дня галопировал почти всегда где-нибудь в стороне от своих спутников, то справа, то слева, с сыновней нежностью заботясь о безопасности вверившихся ему людей. Ни на минуту он не оставался в покое, несмотря на убеждения дона Сильвы и просьбы его дочери.
   — Нет, — отвечал он им на это, — от моей бдительности зависит ваша безопасность. Лучше уж я буду действовать по собственному усмотрению. Я не прощу себе, если на вас нападут врасплох,
   Мало-помалу, однако, следы, оставленные отрядом французов, становились все менее явственными и наконец исчезли совсем.
   Однажды вечером, когда наши путешественники расположились под громадной скалой, как бы нависшей над их головами, асиендадо указал дону Марсиалю на легкий беловатый пар, ясно видневшийся на голубом небе.
   — Небо теряет свой ясный, лазурный тон, — начал он, — вероятно, погода скоро изменится. Дай Бог, чтобы не начался ураган!
   Тигреро покачал головой.
   — Нет, — ответил он, — вы ошибаетесь, ваши глаза не привыкли еще так безошибочно читать в небе, как мои. Это не облако.
   — А что же это такое?
   — Это дым от костра, на котором жарится бизон. У нас появились соседи.
   — О! — проговорил асиендадо. — Может быть, мы идем совсем не по следам наших друзей, которых так долго ищем?
   Дон Марсиаль ничего не ответил, он внимательно смотрел на дым. Это было легкое, как пар, беловатое облачко, быстро таявшее в лазури неба. Наконец он вымолвил:
   — Дым этот не предвещает ничего доброго. Друзья наши, как мы их называем, французы, совершенно не знают жизни в пустыне. Если бы они были поблизости от нас, то нам было бы так же легко увидеть их, как вон ту скалу внизу. Они зажгли бы не один костер, а десять или двадцать, и от этих костров поднялся бы к небу такой дым, что мы увидели бы его издалека. Едва ли они будут отбирать деревья для костра, сухое или сырое дерево — им все равно. Они не обращают никакого внимания на то, что находятся в пустыне и что надо ежеминутно подстерегать врага, отнюдь не выдавая ему своего присутствия.
   — Каково же ваше мнение?
   — Я полагаю, что костер, дым от которого вы заметили, разведен краснокожими или, по крайней мере, охотниками, хорошо знакомыми с индейскими обычаями. Все заставляет предполагать это. Смотрите: вы сами, хотя и имеете известное представление о жизни в пустыне, приняли этот дым за облако. Всякий поверхностный наблюдатель на вашем месте сделал бы то же. Действительно, очертания его так тонки, расплывчаты, так высоко поднимается он кверху и так незаметно сливается с лазурью, что практически невозможно отличить его от испарений, которые солнечные лучи непрестанно поднимают от земли. Люди, разложившие этот костер, все предусмотрели, все приняли в расчет. Или я ошибаюсь, или, что вернее всего, это враги.
   — А как полагаете вы, далеко они отсюда?
   — Не более чем в четырех милях. Что могут значить эти четыре мили в пустыне, когда их так легко проехать по прямой линии?
   — Итак, ваше мнение?.. — решительно обратился к нему асиендадо.
   — Взвесьте хорошенько мои слова, дон Сильва. Я очень прошу вас не давать им иного объяснения, кроме того, которое я сам даю им. Чудом — пример которому едва ли можно найти в необъятных просторах дель-Норте с тех пор, как она сотворена Всемогущим, — вот уже три недели, как мы блуждаем по пустыне, и ничто не потревожило нас. Вот уже восемь дней, как мы идем наудачу, стараясь открыть потерянный нами след.
   — Да, это правда!
   — Я рассуждаю теперь так и надеюсь, что вы поддержите меня: французы случайно зашли в пустыню, их целью было преследовать апачей. Вы согласны с этим?
   — Совершенно!
   — Хорошо. Следовательно, они должны были двигаться преимущественно по прямой. Погода, благоприятствовавшая нам, благоприятствовала, конечно, и им. Их интересы, поставленная ими цель — все заставляло их совершить этот путь с максимальной скоростью. Преследование, как вы согласитесь, конечно, требует напряжения сил. Один стремится достигнуть безопасного места первым, а другой старается ему в этом препятствовать…
   — Итак, вы предполагаете… — перебил его дон Сильва.
   — Я не предполагаю, но я вполне уверен, что французов уже давно нет в пустыне и что они идут теперь по землям апачей. Этот дым, замеченный нами впереди, является для меня неопровержимым доказательством.
   — Каким образом?
   — Сейчас вы поймете. Апачи должны всячески стараться отвлечь французов от своих земель охоты. Отчаявшись прогнать их из пустыни, они, весьма вероятно, зажгли этот костер, чтобы обмануть их и заставить вернуться.
   Асиендадо глубоко задумался. Доводы дона Марсиаля казались ему верными. Он колебался.
   — Что же, — наконец промолвил он, — что заключаете вы отсюда? Какой делаете вывод?
   — А такой, что мы совершенно напрасно будем впредь терять здесь время и искать тех, кого давно нет, подвергаясь опасности быть застигнутыми бурей. А опасность бури ежечасно приближается. В этих краях редко случается, чтобы подолгу не было страшных ураганов.
   — Следовательно, вы возвращаетесь к вашему первому плану?
   — Вовсе нет! Напротив, я предлагаю как можно скорее идти вперед, в земли апачей, так как я уверен, что мы быстро нападем там на след наших друзей.
   — Да, я, пожалуй, согласен с вами. Но ведь отсюда еще далеко до границ пустыни.
   — Не так далеко, как вы, может быть, думаете… но оставим пока этот разговор. Я пойду и посмотрю, что это за костер, он чрезвычайно интересует меня.
   — Будьте осторожны.
   — Разве здесь речь идет не о вашем спасении? — отвечал Тигреро, бросая нежный, но печальный взгляд на донью Аниту.
   Он поднялся, оседлал свою лошадь, огляделся и пустился в галоп.
   — Бесстрашный! — тихо проговорила донья Анита, следя за тем, как он исчезал в надвигавшихся сумерках.
   Асиендадо глубоко вздохнул, ничего не сказал и опустил голову.
   Дон Марсиаль продвигался вперед при неверном свете луны, фантастически освещавшей окрестности.
   После полутора часов скорого галопа Тигреро остановил коня, слез на землю и внимательно огляделся.
   Он нашел то, что искал. Неподалеку от того места, где он находился, ветры и ливни вырыли огромную яму. Он заставил спуститься туда свою лошадь, крепко привязал ее к огромному камню, заткнул ей ноздри, чтобы она не ржала, закинул за плечи карабин и удалился.
   Скоро он увидел перед собой костер. Красное пламя резко выделялось в потемневшем воздухе.
   Вокруг огня неподвижно, углубившись в свои мысли, сидели несколько человек. Тигреро без труда узнал в них индейцев.
   Но что это были за краснокожие? Друзья или враги?
   Мексиканец лег на землю и тихо, медленно и осторожно начал подбираться, ползя на локтях и коленях, к костру.
   Чтобы проползти таким образом около двадцати ярдов, Тигреро потребовалось полчаса.
   Наконец он достиг цели, остановился, чтобы перевести дух, и вздохнул.
   Он узнал в сидевших у костра индейцах апачей.
   Таким образом, все его предположения сбывались.
   Вокруг костра, на котором жарился горб бизона и который давал огромное пламя, испуская в то же время чуть заметную струйку серо-голубоватого дыма, сидели несколько вождей. Все они мрачно уткнулись в колени подбородками и курили трубки, кутаясь в плащи, чтобы согреться, так как вдруг стало очень холодно.
   Дон Марсиаль признал среди них Черного Медведя.
   Лицо сахема было серьезно, казалось, гнев кипел в его душе. По временам он беспокойно поднимал голову и устремлял свой взор в пространство, как будто стараясь проникнуть в окружавший его мрак. Послышался звук копыт, и в освещенное костром пространство въехал индейский всадник.
   Соскочив с лошади, этот всадник подошел к огню, сел рядом со своими земляками и закурил. Лицо его было совершенно спокойно и бесстрастно, хотя пыль, покрывавшая его густым слоем, и учащенное дыхание ясно говорили, что он только что проделал длинный и трудный путь.
   Черный Медведь окинул его долгим проницательным взглядом, но не прервал своего занятия: индейский этикет требовал, чтобы сахем обращался к курящему с вопросом не раньше, чем тот вытрясет в костер пепел из своей трубки.
   Но нетерпение Черного Медведя, видимо, разделяли и другие вожди, хотя они по-прежнему продолжали оставаться серьезными и сосредоточенными. Наконец вновь прибывший затянулся в последний раз, выпустил изо рта и через ноздри целое облако дыма, вытряс пепел и засунул трубку за пояс.
   Только тогда Черный Медведь обратился к нему:
   — Малая Пантера сильно опоздал.
   Слова эти были произнесены не вопросительно, а скорее с упреком. Индеец ограничился тем, что склонил голову, не сказав ни слова.
   — Стервятники летают большими стаями над пустыней, — вновь начал, немного помолчав, вождь, — шакалы точат свои острые когти, апачи чувствуют запах крови, и он заставляет радостно трепетать их сердца. Неужели сын мой ничего не видел?
   — Малая Пантера — великий воин своего племени. Как только распустятся листья, Малая Пантера будет вождем. Он выполнил все, что отец поручил ему.
   — О-о-а! Что делают Длинные Ножи?
   — Длинные Ножи — собаки, умеющие лаять и злиться, но не способные укусить. Апачский воин внушает им страх.
   Вожди улыбнулись, услышав эту похвальбу, принятую ими за чистую монету.
   — Малая Пантера видел их лагерь, — продолжал прибывший воин, — он пересчитал их. Они плачут, как женщины, кричат, как малые дети, еще не имеющие ни силы, ни мужества. Двое из них не займут сегодня ночью привычного места у костра своих братьев.
   И жестом, не лишенным величия, индеец поднял подол коленкоровой рубахи, ниспадавшей ему до колен и показал два окровавленных скальпа, привешенных к его поясу.
   — О-о-а! — сразу радостно воскликнули вожди. — Малая Пантера храбро сражался!
   Черный Медведь дал воину знак подать ему скальпы. Воин отвязал их от пояса и передал ему.
   Сахем внимательно осмотрел их. Апачи, не отрываясь, глядели на него.
   — Прекрасно! — промолвил наконец Черный Медведь. — Мой сын убил одного Длинного Ножа и одного гачупина.
   И он возвратил оба скальпа воину, который опять прицепил их к поясу.
   — Открыли ли бледнолицые следы апачей?
   — Бледнолицые — кроты, они хороши только в своих каменных селениях.
   — Что же сделал мой сын?
   — Малая Пантера в точности исполнил все, что приказывал ему сахем. Когда он убедился, что бледнолицые не хотят идти в пустыню, то появился перед ними и стал дразнить их. Они гнались за ним в течение целых трех часов и вновь оказались в глубине великой пустыни.
   — Хорошо! Мой сын поступил как следует. Что еще он сделал?
   — Когда Длинные Ножи зашли достаточно далеко, он скрылся, убив двоих из них, которые отъехали в сторону. Он оставил по себе память. Затем он направился к лагерю воинов своего племени.
   — Мой сын устал, час покоя пришел для него.
   — Нет еще, — серьезно ответил индеец.
   — О-о-а! Что хочет сказать этим мой сын?
   При этих словах Тигреро почувствовал, как сердце у него замерло от какого-то ужасного предчувствия.
   Индеец продолжал:
   — В пустыне Длинные Ножи не одни. Малая Пантера открыл и другой след.
   — Другой след?
   — Да! Этот след едва заметен. Отряд состоит всего из семи лошадей и трех мулов. Я даже узнал по поступи одну из этих лошадей.
   — О-о-а! Пусть мой сын объяснит, что это за след.
   — В пустыню вошли семь гачупинов с одной женщиной.
   Взор сахема загорелся.
   — С бледнолицей женщиной? — переспросил он.
   Индеец утвердительно кивнул головой.
   Сахем с минуту размышлял, затем на лицо его опять легла маска обычного бесстрастия.
   — Черный Медведь не ошибся, — начал он. — Он чувствовал запах крови. Его дети апачи будут иметь хорошую возможность поохотиться. Завтра на рассвете воины сядут на коней. Вигвам сахема пуст. Предоставим Длинных Ножей их судьбе, — прибавил он, обращая глаза свои к небу, — Нианга, дух зла, скоро ополчится на них и поглотит их в песках. Владыка Жизни призовет бурю. Наш труд совершен, пойдем теперь по следам гачупинов и как можно скорее возвратимся в наши земли охоты. Скоро в пустыне завоет ураган и всю ее перевернет. Дети мои могут предаться сну, вождь один будет бодрствовать за них. Я сказал.
   Воины поднялись, молча поклонились и один за другим отошли, чтобы улечься на песке.
   Через пять минут они уже глубоко спали, один Черный Медведь бодрствовал. Подперев голову руками, он упорно глядел на небо. Иногда суровое выражение лица его сменялось едва заметной усмешкой.
   Какие мысли посещали сахема? О чем думал он?
   Дон Марсиаль угадывал эти мысли, и кровь леденела в его жилах.
   Еще полчаса оставался он неподвижен в своей засаде, чтобы не подвергнуться опасности быть открытым, затем спустился так же, как и пришел, с еще большими предосторожностями, так как в пустыне воцарилась такая тишина, что самый легкий звук неминуемо уловило бы чуткое ухо индейского вождя.
   Теперь же, после всего услышанного, он более чем когда-либо боялся быть захваченным в плен.
   Наконец он целым и невредимым добрался до места, где оставил свою лошадь.
   Некоторое время Тигреро, бросив поводья на шею благородного животного, ехал шагом, обдумывая то, что ему довелось услышать, и прикидывал, каким образом можно было бы отвести от его спутников ужасную опасность, нависшую над ними.
   Как спасти донью Аниту? Бесчисленное число раз повторял он себе этот вопрос, но не находил ответа.
   Долго ехал он так, свесив голову на грудь, тщетно отыскивая подходящее средство, которое дало бы ему возможность выйти из ужасного положения, в котором они очутились. Вдруг у него блеснула мысль, он гордо выпрямился, бросил вызывающий взгляд в сторону невидимых уже врагов, пребывающих в предвкушении победы и легкой добычи, всадил шпоры в бока лошади и поскакал галопом.
   Когда он прибыл к месту стоянки своего отряда, то увидел, что все спали глубоким сном, за исключением пеона, стоявшего на часах.
   Было уже довольно поздно, около часа ночи. Луна светила так ярко, что все было видно как днем. Тигреро знал, что до рассвета апачи не тронутся с места. В его распоряжении оставалось еще часа четыре, и он решился воспользоваться ими наивыгоднейшим для себя образом. Четыре часа, если не упускать благоприятного случая, много значат для преследуемого.
   Тигреро начал с того, что стал обтирать свою лошадь сухой травой. Такой массаж должен был возвратить бодрость и эластичность ее мышцам; это было необходимо для нее в предстоящем путешествии. Затем при помощи пеонов он навьючил мулов и оседлал остальных лошадей.