Эмар Густав. Новая Бразилия

   — Я живу на этой улице, что прямо перед нами! — сказал мой спутник.
   — Что же вы говорили, что это так далеко?
   — Да, если бы мы пошли пешком, то шли бы, вероятно, не менее часа.
   — Неужели?
   — Да, могу вас уверить!
   Мы стали подниматься вверх по улице, которая шла в гору и хотя была светлая, широкая и прекрасно вымощенная, что в Рио довольно редко, но такая крутая, что мы подвигались с трудом. Я совершенно задыхался, да и мой спутник не меньше меня.
   — Ну, вот мы и пришли! — вымолвил наконец господин Сойе, вздохнув полной грудью.
   Вдруг дверь его квартиры сама собой распахнулась, и на пороге показалась еще молодая и очень красивая женщина с ребенком лет трех на руках.
   Ребенок был прелестной белокурой девчуркой с вьющимися, как у херувима, волосами и веселыми, смеющимися глазками.
   — А-а, папа! Папа! Здравствуй, папа! Нини была хорошей девочкой!
   И она повисла, обхватив обеими ручонками шею отца.
   — Ты была умница? Да?
   — Да, папа, очень, очень хорошей! Да, мамочка?
   — Хм! — неопределенно вымолвила молодая женщина. — Мне кажется, что не совсем! — И она улыбнулась, обнаружив при этом два ряда ослепительной белизны зубов. — Но входите, прошу вас! — обратилась она ко мне. — Зачем же вам стоять так долго в дверях?
   Мы вошли.
   Любезная хозяйка провела меня в гостиную, усадила и стала расспрашивать о том, как мне нравится Рио, хорошо ли меня приняли здесь, доволен ли я своей квартирой, наговорила мне много приятного о том, как она страстно желала познакомиться со мной, как она увлекалась моими книгами и тому подобное, а затем, извинившись, пошла присмотреть за своим хозяйством.
   — Ну, а теперь располагайтесь, как у себя дома, — обратился ко мне господин Сойе, — мы люди не церемонные, и я желаю только одного, чтобы вы чувствовали себя хорошо у меня в доме. Если хотите, я покажу вам нашу квартиру; тогда вы будете иметь понятие о том, что такое бразильский дом.
   Мне уже была знакома оригинальная архитектура домов в Рио, но я не имел ни малейшего представления о том, каково их внутреннее устройство и расположение. Я не стану утверждать, будто все дома в Рио таковы, как дом господина Сойе, но, насколько я сумел убедиться впоследствии, все они весьма плохо устроены, очень дурно распланированы, неудобны и совершенно лишены всякого комфорта.
   Едва вы войдете в квартиру, как увидите прямо перед собой лестницу, приблизительно ступенек в тридцать, по обе стороны которой громоздятся высокие, глухие каменные стены; самая лестница до того узка, что занимает не более полутора футов в ширину. Спустившись по этой лестнице вниз, вы попадаете на кухню, откуда ведет дверь в сад величиной с ладонь, без малейшего намека на тень, но прекрасно прибранный и выметенный. Кухня — или, вернее, подвал с земляным полом, служащий кухней — низкая, но довольно светлая, благодаря настежь открытой двери в сад. Рядом с этой кухней находится точно такая же ванная комната, а из этой ванной ведет наверх другая лестница, ужасно крутая, по которой непривычному человеку трудно подниматься. Преодолев это препятствие, вы попадаете в огромную столовую, прекрасно освещенную четырьмя громадными венецианскими окнами, из которых открывается чудный вид, но это нельзя приписать искусству архитектора и приходится только благодарить его за то, что он не догадался загородить чем-нибудь этот вид. Эта прекрасная, светлая и высокая комната находится на полпролета лестницы влево, а в самом конце ее, справа, прехитро устроена дверь, переступив за порог которой, вы ежеминутно рискуете слететь или скатиться прямо в кухню с высоты приблизительно от полутора до двух метров, без малейшей возможности уцепиться за что-нибудь и тем самым удержаться от окончательного падения.
   Переступив с надлежащей осторожностью порог этой двери, вы вступаете в длинную анфиладу комнат с высокими потолками, прекрасно освещенных большими окнами и роскошно обставленных на французский лад со вкусом и изяществом, присущим только парижанкам.
   Особенно меня прельстили прекрасные кровати, с большими и малыми подушечками, с легкими волосяными и упругими пружинными матрацами — словом, такие, к каким мы привыкли во Франции.
   Господин Сойе сообщил мне, что такого рода кровати можно достать и в Рио, но только они стоят громадных денег.
   Таков был дом, в котором жил господин Сойе; он ужасно дорожил им, поскольку, как он сам говорил, дом это был чрезвычайно удобен, и ему пришлось долго искать, прежде чем напасть на это помещение. Каковы же должны были быть те дома, которые считаются здесь неудобными!
   К обеду вместо одного компаньона господина Сойе прибыли двое. Один — француз, другой — бразилец, прелестный парень, веселый, добродушный, говоривший по-французски, как урожденный парижанин.
   Впрочем, в Рио решительно все говорят по-французски, и я положительно удивляюсь, почему бразильцы считают своим родным языком португальский, тогда как по характеру они настоящие французы. Да и по происхождению своему они, как и французы, принадлежат к той же латинской расе.
   В шесть часов мы сели за стол.
   Всего нас было семь человек, считая в том числе и сына господина Сойе, красивого юношу лет шестнадцати, и маленькую белокурую дочурку.
   Обед был прекрасный, достойный лучшего ценителя, чем я, потому что ем я очень мало, а пью еще того меньше. Тут были и бордоские вина и прекраснейшие бургундские самых высоких марок, а также и шампанское. При этом я невольно вспомнил так долго ходившую легенду о том, будто бы одни только бордоские вина могут выносить переезд через океан, а все остальные непременно портятся в пути и становятся совершенно негодными к употреблению, тогда как бордоские вина становятся только лучше, пробыв столь долгое время в пути.
   За десертом на стол поставили превосходнейший пернамбукский ананас. Эти ананасы приготовляются особым образом и отличаются необыкновенно приятным вкусом.
   Обед прошел очень весело и оживленно, каждый чувствовал себя совершенно как дома, а хозяин все время шутил и смешил всех до слез; между прочим, он вспомнил один старинный афоризм, в котором выражена такая мысль: «Всякий человек, пригласивший к себе гостя к обеду, должен заботиться о том, чтобы тот был счастлив и доволен во все время, пока будет продолжаться обед». И надо отдать справедливость, господин Сойе прекрасно справился бы со своей задачей без помощи своего сына, шестнадцатилетнего мальчика, обожаемого, как видно, матерью, избалованного донельзя и воображавшего, что ему все позволено; этот мальчуган обо всем говорил с такой самоуверенностью, решал, не задумываясь, какие угодно вопросы и как бы чувствовал себя умнее всех. Отец, по-видимому, все замечал и понимал и весьма неодобрительно посматривал на поведение сына, но не говорил ему ни слова, боясь огорчить жену, слушавшую с видимым удовольствием все, что говорил ее любимец. В числе множества других вещей, более или менее глупых, неуместных и бестактных, он торжественно заявил, что как только достигнет надлежащего возраста, то тотчас же намерен натурализоваться. На эту тему он принялся распространяться весьма глупо, наговорив много неприятного и обидного для французов, в обществе которых он находился, заставляя краснеть отца.
   Этот мальчишка, почти ребенок, в сущности не имевший еще никакого понятия ни о чем, уже позволял себе говорить, что Франция — погибшая страна, что новый закон рекрутского набора — дело постыдное, что он не имеет желания стать солдатом во Франции и быть убитым, служа пушечным мясом, и тому подобное.
   Конечно, в нем говорила прежде всего жалкая трусость, и этим, главным образом, мотивировалось его желание стать бразильцем. К несчастью, за время моего пребывания в Америке я имел возможность убедиться, что во всех странах, которые я посетил, сыновья французских семейств рассуждают точно таким же образом и дрожат при одной мысли стать солдатами. Немцы внушают им какой-то невероятный страх. Это позорно для Франции, и надо благодарить Бога, что эти юноши останутся в Америке, а не вернутся на свою родину.
   Около десяти часов вечера мы встали из-за стола, и все начали собираться домой.
   Двое компаньонов господина Сойе предложили проводить меня до дома.
   Я простился с госпожой Сойе, наговорил ей много любезностей, которые она вполне заслуживала, пожал руку ее мужу, и мы вышли.
   Сев в трамвай, мы беседовали всю дорогу.
   — И все они такие, эти мальчишки! — пожимая плечами, сказал француз.
   — Нечего сказать, приятное приобретение для Бразилии! — заметил бразилец, иронически улыбаясь.
   Когда я несколько дней спустя снова встретился с господином Сойе, этот славный человек стал извиняться передо мной за те глупости и бестактности, какие себе позволил его сын в моем присутствии.
   Я же крепко пожал ему руку и сказал:
   — О, он еще так молод, с годами он, конечно, переменит свой взгляд на вещи!
   Господин Сойе положительно просиял от моих слов, так был он рад этому утешению, — бедный отец!
   Часов в одиннадцать вечера я был уже дома, а полчаса спустя спал крепким сном.

ГЛАВА XI. О том о сем

   На другой день, в понедельник, я отправился во дворец, согласно приглашению императора. На этот раз дворец был совершенно безлюдным, точно дворец из сказки «Тысяча и одна ночь», где некая злая волшебница заколдовала всех обитателей, которых объял непробудный сон, а в живых остался всего только один человек.
   Поднявшись по лестнице, я прошел картинную галерею и вошел в первую залу, где нашел камергера, который сказал мне, что император ожидает меня в той зале, где происходят его обычные приемы, в конце длинной галереи.
   Я ускорил шаги, но уже на половине пути меня встретил император. Дружески пожав мне руку, он провел меня в маленькую домашнюю гостиную, пододвинул мне кресло и сам сел рядом со мной.
   Между нами завязался длинный увлекательный разговор на самые разнообразные темы. Император прекрасно говорил по-французски — мало того, он говорил с известной изысканностью и элегантностью.
   Как я уже говорил выше, император дон Педру II — человек очень высокого роста, с крупными характерными чертами, с длинной прямой бородой, некогда белокурой, но теперь уже с сильной проседью, открытым взглядом серых глаз и добродушным приветливым лицом. Но под этим видимым добродушием скрывалась железная воля.
   Рожденный в эпоху смут и беспорядков, он рано узнал жизнь. Он имел у себя перед глазами такие примеры, которые могли бы сделать его скептиком на всю жизнь, но он был добр от природы и остался таковым, несмотря ни на что. Он не требовал от людей и от жизни больше, чем те могли дать, и потому в нем не появилось ни озлобления, ни раздражения против них. Бразильский император — не только человек с большим умом и сердцем, но и человек высоко образованный, многому обучавшийся, многое изучивший на пользу и для блага Бразилии.
   Император до того деятелен и предприимчив, что положительно ни перед чем не останавливается; он неукоснительно ведет свою страну по пути прогресса; в течение нескольких лет он положительно пересоздал Бразилию, и все же ему кажется, что его страна развивается недостаточно быстро.
   Поговорив о том о сем, император наконец обратился ко мне с милой улыбкой и сказал:
   — «GazettadeNoticias» сообщила вместе с вестью о вашем приезде также и о том, что вы привезли мне какой-то подарок. Правда это?
   — Совершенная правда, ваше императорское величество, я действительно желал предложить вашему величеству нечто такое, что могло бы быть вам приятно и вместе с тем полезно, и не нашел ничего более подходящего, чем фонограф, которым в момент моего отъезда из Парижа увлекались решительно все, как интересной новинкой.
   — Неужели вы привезли мне фонограф?! — радостно воскликнул император. — Вот прелестный сюрприз! Благодарю вас от всей души, — добавил он, пожимая мне руку, — я помещу его в Политехнической школе… Где же он теперь находится, этот фонограф?
   — Я думал было захватить его с собой, но это такая громоздкая и тяжелая вещь, что мне пришлось бы нанимать отдельную повозку для перевозки этих пяти больших ящиков, и я не успел бы прибыть к назначенному вашим величеством часу.
   — Да, это правда, тем более, что мне пришлось бы перевозить их обратно в Рио… Где же он находится теперь?
   — У меня на квартире, ваше императорское величество.
   — А-а, у Лидена?
   — Как! Вам это известно?
   — Да, а иначе на что же мне дана полиция? — засмеялся император.
   — Если позволите, я пришлю за ним сегодня же, — добавил он после некоторого молчания.
   — Как вам будет угодно, ваше величество, а теперь позвольте мне откланяться, чтобы вернуться прежде, чем приедут брать фонограф!
   — Ну поезжайте, поезжайте, я вас не держу, только знайте, что я в любое время буду рад вас видеть, а кроме того, во все время вашего пребывания в Рио, я желаю видеть вас у себя каждый понедельник в эти же часы.
   — Я буду очень счастлив, ваше величество! — сказал я.
   — Итак, до будущего понедельника! — повторил император. — Не так ли?
   — Непременно! — ответил я, откланиваясь.
   Прошло не более получаса как я успел вернуться себе, как к нашему дому подъехала коляска, запряженная парой мулов; из нее вышел камергер высочайшего двора и осведомился обо мне.
   Ему сказали, что я только что вернулся. Он поднялся по лестнице и постучал в мою дверь.
   — Войдите! — сказал я.
   Камергер вошел, раскланялся и объявил мне, что прислан императором.
   — Да-да, знаю, за фонографом. Он в полном вашем распоряжении; только предупреждаю вас, что он очень тяжел и что с ним следует обращаться крайне осторожно!
   — Император уже предупредил меня об этом, и я принял все зависящие от меня меры. А теперь позвольте мне спуститься вниз и позвать носильщиков.
   — К чему вам беспокоиться; их можно крикнуть через окно! — заметил я.
   Так и сделали. Явились носильщики, сильные, здоровые, ловкие парни, подняли ящики и осторожно вынесли их из квартиры; десять минут спустя все было уже кончено, и, как я впоследствии узнал от самого императора, все было доставлено до места в целости, чему я, конечно, от души был рад.
   За несколько дней до того я присутствовал на одном обеде, на котором мне никто из присутствующих не был знаком, кроме директора большого водочного завода в Порто-Реаль.
   В числе гостей на этом обеде были два французских врача: господин Курти, профессор медицинской школы в Рио, и господин Бриссей, который только что блистательнейшим образом защитил диссертацию при медицинском факультете в Рио.
   Следует заметить, что господин Бриссей получил звание доктора медицины в Париже, но местный закон требует, чтобы всякий врач, приезжающий в Бразилию с намерением практиковать, предварительно защитил диссертацию при медицинском факультете в Рио. Этот закон, кажущийся с первого взгляда обидным, на самом деле очень разумный.
   Когда я в первый раз, лет тридцать тому назад, был в Америке, то множество всяких шарлатанов, которые не были даже фельдшерами, не говоря уж о врачах, не имея ни малейшего понятия о медицине и не зная, чем прокормиться, нахально называли себя врачами — на что они имели совершенно такое же право, как назваться каменщиками или столярами, так как не были сведущи ни в том, ни в другом.
   В руках таких врачей больные мерли, как мухи по осени. Эта необычайная смертность обеспокоила правительство, и в Бразилии был издан закон, требующий, чтобы каждый, именующий себя врачом и желающий применять свои полезные познания в Бразилии, предварительно сдал своего рода экзамен и защитил диссертацию при медицинском факультете в Рио.
   Одним из наиболее выдающихся гостей за столом, во время вышеупомянутого обеда, был некий господин Набук, депутат народного собрания, человек еще молодой, лет тридцати двух, с живым, проницательным взглядом и умной улыбкой. Это был человек в высшей степени образованный, владевший несколькими языками, с меткими суждениями и ясным, правильным взглядом на вещи. Кроме того, он был прекрасно знаком со всеми европейскими политическими деятелями и сам, как оказалось, был предводителем оппозиции совета, что в таком молодом человеке весьма удивительно.
   Но о нем я буду еще говорить впоследствии, когда ближе узнаю его, а теперь скажу, что обед продолжался до половины десятого вечера, так что в конце концов я чувствовал себя крайне усталым и изможденным.
   Выйдя на улицу, я нанял коляску за пятьсот рейсов. Подъехав к своему дому, я стал рассчитываться со своим возницей — и тот вдруг, без всякого основания, вздумал требовать с меня ровно вдвое больше, то есть тысячу рейсов. Я, конечно, не захотел позволить этому негодяю глумиться надо мной и вступил с ним в пререкания. Меня уже начало сердить его нахальство, и не знаю, чем бы все это кончилось, если бы один из полицейских инспекторов, следивший на протяжении некоторого времени за нашим разговором, не положил конец этому неприятному столкновению, вскочив в коляску и приказав вознице везти себя куда-то — но куда именно, я не расслышал. Предполагаю, однако, что разом присмиревший извозчик вынужден был ехать на один из полицейских постов, что не было для него большим удовольствием.
   Я положительно не мог удержаться от смеха при виде перемены, произошедшей в лице этого злополучного возницы, когда он понял, что попался на месте преступления.
   Я чувствовал себя настолько плохо, что, вернувшись домой, выпил горячий грог, мое любимое лекарство во всех подобных случаях, и, плотно завернувшись в одеяло, тотчас же лег спать.
   На следующий день, несмотря на все еще скверное самочувствие, я оделся и отправился в konfiteria Дероша.
   В Рио нет кафе, а есть только конфитерии, но это в сущности только другое название, а на самом деле это одно и то же.
   Здесь я условился встретиться с господами Курти и Бриссеем, которые пригласили меня сюда к трем часам пополудни.
   Когда я явился, мои новые знакомые уже ожидали меня и после обычных приветствий осведомились о том, чем меня угощать.
   Я отвечал, что не хочу ничего, во-первых, потому что чувствую себя больным, а во-вторых, потому что никогда ничего не ем между обедом и ужином.
   — На что вы жалуетесь? — спросил меня доктор Бриссей.
   — Право, не знаю, какое-то общее недомогание, вероятно, вследствие сильного переутомления.
   — А, — сказал он, — это сущие пустяки, я берусь вылечить вас за четверть часа!
   — Очень буду вам благодарен.
   — Нет, не благодарите, просто мы с Курти решили, что будем все втроем обедать у Моро и затем отправимся в Альказар, так что вы понимаете — в наших же интересах, чтобы вы были здоровы.
   — Да, но…
   — Та, та, та! Подождите меня всего пять минут, и вы сами увидите.
   С этими словами доктор Бриссей надел шляпу и вышел.
   — Доктор, конечно, шутит? — спросил я господина Курти, оставшись с ним вдвоем.
   — Нисколько! Это прекраснейшее португальское средство — или, вернее, индейское, так как португальцы заимствовали его у индейцев.
   — О, если это индейское средство, то я в него верю, мне уже не раз приходилось испробовать на себе и других индейскую медицину, и я могу только похвалить ее!
   — А вот и доктор!
   Действительно, в дверь конфитерии вошел доктор Бриссей с маленькой баночкой в руке. Подозвав слугу, он потребовал у него стакан, налил в него немного воды и влил туда все содержимое баночки.
   — Выпейте разом, — сказал он, подавая мне стакан. Я повиновался.
   Мои сотоварищи закурили по сигаре, я последовал их примеру.
   Завязался оживленный разговор; говорили обо всем, но только не о том лекарстве, которое мне дали выпить. Публика начинала прибывать. Пришли еще несколько французов, которые подходили и пожимали руки двум моим собеседникам и затем подсаживались к нашему столику. Все они были чрезвычайно милы и любезны со мной.
   В общем, пили одни только освежительные напитки, но зато в громадном количестве.
   Когда настало время расходиться, все достали из карманов пачки разноцветных ассигнаций, в большинстве случаев очень жирных, сальных и затасканных. В Бразилии в обращении очень мало золота и другой звонкой монеты. И местные жители — как европейцы, так и бразильцы — очень привыкли к этим деньгам и находят их весьма удобными; что же касается меня, то я никогда не мог к ним привыкнуть. Для местных жителей это, конечно, не неудобство, для путешественника — дело другое: все эти ассигнации и никель ходят только в Рио и в Бразилии, а как только вы выезжаете за пределы этой страны, вам приходится обменивать эти деньги на золото, преимущественно на английские фунты стерлингов, которые ходят везде, тогда как французское золото часто падает так низко по курсу, что приходится на нем терять почти четверть стоимости, что, конечно, разорительно.
 

   А ведь было время, когда, кроме золотых унций и серебряных пиастров, здесь не знали другой монеты; теперь же все эти страны разорены вконец и вряд ли когда-нибудь опять поправятся.
   На это имеется масса причин, весьма сложных, но, конечно, главнейшие из них — дурные правительства, нелепые революции и воровство, грабеж казны, возведенный в степень своего рода профессии.
   Часов в шесть мы вышли из конфитерии и отправились обедать.
   — Ну как вы себя чувствуете теперь? — осведомился доктор Бриссей.
   — Право, — ответил я, смеясь, — я чувствую себя прекрасно, мало того, полагаю, что буду даже в состоянии отлично пообедать.
   И это было действительно так: я не ощущал ни малейшего недомогания.

ГЛАВА XII. Продолжение предыдущей главы

   Ресторан «FreresPriveneaux», который содержит известный всему городу Моро, бывший зуав²¹, — бесспорно, лучший ресторан в Рио. Он помещается на улице Овидор, то есть в самом модном и людном квартале; вход с переулка, но лестница прекрасная, напоминающая европейские. Общая зала роскошно убрана богатыми зеркалами и освещена газом, так что невольно можно подумать, что находишься в одном из ресторанов Парижа, у Петерса или Бребана. Прислуга превосходная, сервировка отличная, но цены очень высоки; что же касается стола, то кухня оставляет желать очень многого, если только вы не знакомы лично с хозяином и не пользуетесь его особой благосклонностью.
   Сам Моро — человек весьма неглупый и в настоящее время страшно богатый; несколько лет тому назад он выстроил себе роскошную виллу в Тижуке, которая обошлась ему в четыреста тысяч франков. Виллу эту он назвал виллой Моро; у меня еще будет случай сказать о ней несколько слов. Мы прекрасно пообедали. Здесь держат две кухни: французскую и бразильскую, — мы, конечно, предпочли первую. Вина, принесенные нам к столу самим господином Моро, были превосходного качества — очевидно, он был очень расположен к обоим моим сотрапезникам. После обеда мы отправились в Альказар, где давали в этот день Синюю Бороду, но эта милая оперетка была почему-то перекроена на бразильский лад и превратилась в непристойную буффонаду, возбуждавшую во мне одно лишь отвращение.
   В одиннадцать часов мы вышли из театра и отправились к Дерошу выпить по кружке пива. Конфитерия была почти пуста; кроме двух-трех посетителей, куривших сигары за кружкой пива, не было никого.
   Оказалось, что один из этих меланхолических курильщиков был знаком моим новым приятелям, и они тотчас же поспешили представить меня ему. Это был генеральный консул Швейцарии, прелестнейший и умнейший человек, с которым я с первого же раза подружился.
   Ночи в этих странах прекрасные, теплые, ароматные, и гулять ночью несравненно приятнее, чем днем, — оттого-то в Рио масса гуляющих по ночам.
   Я уже говорил, что Рио — самый спокойный и безопасный город, какой только можно встретить в целом свете, и упираю на это как на выдающийся факт.
   Полиция здесь прекрасно организована и хотя ее никогда нигде ни видно, но бдительность ее проявляется каждый раз, как только в ней появляется необходимость. Здесь никто не имеет при себе оружия, и если я держал револьвер, то только как воспоминание о Париже, Нью-Йорке и Лондоне, этих трех городах, в которых совершается наибольшее число ночных убийств.
   Так как эти господа пожелали меня проводить, то мы совершили прекраснейшую прогулку, и только в три часа ночи я пришел домой. Мы встретили немало гуляющих, которые, как и мы, прогуливались с сигарами в зубах, наслаждаясь прелестью ночи.
   Я спал прекрасно и на следующее утро встал довольно поздно, чувствуя себя совершенно бодрым и здоровым.
   Позавтракав, я отправился сделать кое-какие визиты; между прочим, зашел к доктору Оссиану Бонипе, который был у меня в мое отсутствие и оставил свою карточку. Он только что прибыл из Ла-Платы и привез с собой из пампасов превосходную собаку величиной со льва и даже немного походившую на последнего окраской шерсти. Доктору не понравился Буэнос-Айрес, и он был намерен поселиться теперь в Рио.
   Заходил я также к господину Тонаю, но не застал его дома.
   Вечером ко мне зашли Депрэ, скульптор, о котором я уже имел случай говорить, и Жемс, недюжинный художник-француз.
   В их обществе я очень приятно провел время, и часов в одиннадцать мы разошлись.