Густав Эмар
Новая Бразилия
ГЛАВА I. Отъезд
Поступив юнгой на судно девятилетним мальчиком, я в продолжение нескольких лет плавал исключительно в северных морях. Судно, на котором мне пришлось плавать тогда, было небольшой двухмачтовой лодкой, снаряженной специально для ловли сельдей. По прошествии нескольких лет, благодаря счастливому случаю, мне удалось определиться на другое, шотландское трехмачтовое судно водоизмещением около восьмисот тонн. Называлось оно «Полли» и строилось в Глазго; командиром его был славный капитан Гриффит, имевший в своем распоряжении тридцать пять человек экипажа.
«Полли» шла сперва в Средиземное море, где мы в продолжение нескольких месяцев занимались каботажем, принимая груз в одном из портов для доставки его в другой, но вот, на мое счастье, командир принял в Триесте полный груз на Рио-де-Жанейро, в Бразилию.
С того момента, как я впервые вступил на судно, моей заветной мечтой, единственным моим желанием было добраться до Америки, этой страны чудес, о которой я слышал и читал столько фантастических рассказов, увлекавших мое воображение в такой сильной степени, что я стал бредить ею и ходил, как помешанный, постоянно носясь со своей мечтой.
Когда я в первый раз ступил на берег Америки, мне едва исполнилось четырнадцать лет. Какое-то инстинктивное, непреодолимое чувство влекло меня к этой стране.
Покинув Францию в 1827 году, я вернулся туда лишь в конце 1847года, пробыв в отсутствии, вдали от родины, почти двадцать один год. В тридцать лет я изучил несколько иностранных языков, но почти совершенно забыл свой родной; и когда мне приходилось говорить по-французски, то в выговоре моем слышался сильный испанский акцент. В то время в Америке редко можно было встретить француза; меня же судьба забросила в самую глушь этой страны — к индейцам Большой саванны, где я прожил многие годы и, уж конечно, не имел возможности беседовать на своем родном языке с моими краснокожими друзьями.
Впоследствии я возвращался еще несколько раз в Америку и всегда с чувством глубокой радости приветствовал гостеприимный берег этой прекрасной и богатой страны, где люди так бесхитростны и радушны.
К несчастью, некоторые обстоятельства вынудили меня отказаться наконец от морских путешествий, любимых мною и до сих пор. Я рожден моряком, неутомимым искателем приключений, в хорошем смысле этого слова. Мне положительно необходим простор, беспредельная ширь и даль синего океана, пустыня и яркое солнце. Мне душно в городах, и та цивилизация, какой нас потчуют, страшит и пугает меня. Умаление личности ради каких-то общих интересов и общего блага — всегда возмущало меня, как вопиющая несправедливость, и я всегда, где только мог, протестовал против такого, по моему мнению, насилия.
Вот что значит пожить с дикарями. Знаю, что все осудят меня, но что мне до того! Я могу смело сказать, что всей душой сочувствую своим краснокожим приятелям, которые упорно отказываются от нашей цивилизации.
Словом, в продолжение целых трех лет я изнывал и томился тоской по саваннам, по беспредельной дали горизонтов, по приволью прерий. Несмотря на свой уже довольно преклонный возраст, я мечтал еще об одном, последнем путешествии в Америку. Я мечтал объехать ее всю, с севера и до юга, и закончить наконец свое путешествие, поселившись вместе со своим сыном, рожденным от индианки из племени команчей, который жил среди девственных лесов на границе Канады.
Но — увы! — это были только мечты. Я был человек крепостной, прикрепленный к земле, и мне приходилось молча покориться своей судьбе.
Между тем тоска по моей второй родине положительно снедала меня и даже мешала жить. Я не хотел никого видеть, нервы мои расшатались до такой степени, что я уже не мог с ними сладить и делался в тягость себе и другим.
Надо было что-то делать: я положительно опасался за свой рассудок, до того стал раздражителен и нервозен.
Но мне не представлялось никакого выхода, как вдруг случай, который всегда благоприятствовал мне в жизни, и на этот раз вспомнил обо мне. В тот момент, когда я меньше всего на то рассчитывал, он помог мне вернуть свободу — ту самую свободу, по которой я столько времени вздыхал и которая необходима мне, как воздух необходим для людей.
В одну неделю все дела мои были приведены в порядок и окончены, и я поспешил обеспечить себе проезд, — а на девятый день уже мчался на всех парах в Гавр, оттуда в Рио-де-Жанейро. Не оглядываясь назад, я поспешно вступил на палубу судна, увозившего меня из Европы, и из груди моей вырвался отрадный вздох облегчения — наконец-то опять желанная свобода!
Хотя мне было много более шестидесяти лет, но я чувствовал себя сильным и бодрым, как в годы моей юности. Я снова стал тем же смелым и беззаботным искателем приключений. Ступив на палубу, я снова почувствовал себя вполне счастливым, здоровым и довольным своей участью; вдыхая полной грудью свежий морской воздух, пожирая глазами синюю даль необъятного горизонта, я забывал все свои тяготы и невзгоды.
Корабль, на котором я отплыл из Гавра, принадлежал компании «Товарищество Грузовщиков» и назывался «Ла-Портенья».
Это было прекрасное судно, правда, небольшое, но хорошо и уютно отделанное, с исправной машиной и прекрасным внешним видом.
Нас было около тридцати человек пассажиров первого класса, размещавшихся в тесных, недовольно удобных каютах, но с этим я охотно мирился, так как после Тенерифе совершенно распростился со своей каютой и стал проводить даже ночи на палубе, завернувшись в свой широкий дорожный плащ.
Большинство пассажиров были бельгийцы, торговцы из Буэнос-Айреса; далее, три француза, два коренных жителя Буэнос-Айреса и один чилиец, надменный и хвастливый, пробывший несколько месяцев в Париже, где он не видел ничего, кроме кабаков и бульварных кафе, научился жаргону низшего полусвета и вообразил, что знает французский язык. Весьма естественно, что такого сорта люди могут только весьма нелестно отзываться о Франции, в особенности о Париже и парижанах.
Но, к счастью, не все пассажиры «Ла-Портеньи» были таковы, и в общем я не мог на них пожаловаться. А капитан, настоящий старый моряк, смелый и прямодушный человек, много видавший на своем веку и весьма опытный в своем деле, был чрезвычайно внимателен к своим пассажирам и заслужил на первых же порах общее расположение.
Офицеры походили на своего начальника: все это были люди смелые, веселые, любезные и образованные, — и я не замедлил сойтись с ними. Но ближе всех я сдружился с доктором Лежандром, человеком очень ученым, воспитанным, искуснейшим врачом и при этом человеком светским до мозга костей.
Он был не только ученый, но и человек любознательный, любящий науку, поступивший на «Ла-Портенью» в качестве врача исключительно в интересах науки.
Со времени применения пара искусство навигации стало совсем иное: все душевные тревоги и волнения, испытываемые некогда моряками, отошли почти в область преданий. Судно идет своим путем безостановочно, днем и ночью, к назначенному месту, прибывает туда в назначенный день и почти что в назначенный час, точно железнодорожный поезд.
В былое время мы плыли не менее трех месяцев из Гавра в Рио-де-Жанейро — и то на ходком судне, с отличной парусностью, а теперь совершаем это путешествие за какие-нибудь двадцать суток, а если бы не было остановок в различных попутных портах, то и скорее.
В то время как пассажиры засаживались за карты, я или беседовал с доктором Лежандром, или читал прекраснейшую книгу Руазеля об атлантах.
В ту пору, когда я был новичком в мореплавании на «Полли», нас случайно занесло бурей в неизвестную часть океана, где море имело своеобразный, необычайный вид: вся его поверхность была покрыта плавучими травами и водорослями, а местами оно положительно кипело, бурлило и пенилось, как будто в этом месте была гряда подводных скал и рифов, местами же казалось просто-таки стоячим болотом.
Капитан Гриффит, как я уже говорил раньше, был человек ученый и весьма сведущий во многом. Он поспешил немедленно повернуть на другой галс и, когда мы удалились от того места на несколько миль, полетев на всех парусах от , грозившей нашему судну опасности, пояснил нам, что мы находимся в Саргассовом море — той части океана, где Христофор Колумб чуть не погубил все свои суда.
Я был еще очень молод в то время, но факт этот сильно врезался в мою память.
Однажды, под утро, когда я еще спал, меня разбудил доктор Лежандр, сказав мне:
— Идите взглянуть на море!
Я вскочил и пошел за ним.
Кругом в громадном пространстве все море было покрыто большими клубами морских трав и водорослей, раскачиваемых волнами в ту и другую сторону.
— Здесь, в этих странах, постоянно наблюдается это явление! — сказал подошедший к нам капитан.
— Чему же вы приписываете это скопление плавучих трав? — спросил я его.
— Мы окружены здесь островами со всех сторон, — сказал он, — Гольфстрим, омывающий Америку, относит сюда травы и водоросли Миссисипи, которые и скапливаются здесь.
Я недоверчиво покачал головой.
— По-моему, это не совсем так!.. Ну, а вы какого мнения об этом? — осведомился я у доктора.
— Право, не знаю, но очень хотел бы знать! — сказал он.
Капитан отошел в сторону, чтобы сделать какое-то распоряжение.
— Думаю, что сумею удовлетворить ваше желание, — продолжал я. — Пойдемте в кают-компанию!
Доктор последовал за мной. Я принес из своей каюты моего возлюбленного Руазеля — «Атланты» — и прочел ему вполголоса, на странице тридцать второй, следующий параграф:
— «…Гибель Атлантиды, свершившаяся так внезапно, по-видимому, все еще продолжается, и дно морское подвергается постоянным изменениям. Не только травы стали теперь встречаться не в прежнем? изобилии, но и на морских картах шестнадцатого и семнадцатого столетий нанесена между Бермудскими и Азорскими островами целая гряда подводных скал и рифов, коих современные мореплаватели никак не могли отыскать. То же самое наблюдается и между островами Зеленого Мыса и Антильскими. Эти две подводные гряды резко обозначали на подводных картах пределы Саргассова моря…»
А на странице тридцать седьмой я прочел следующее:
— «Тысячи различных достоверных фактов свидетельствуют о том, что Атлантида была крупным материком, погружение которого в море произошло в сравнительно недавнее время, а мы уже показали выше, что даже если бы этих доказательств и не существовало, то все-таки мы были бы вынуждены прийти к заключению, что существовавший некогда материк исчез без следа для того, чтобы в свою очередь объяснить бесследное исчезновение тропической флоры и фауны…»
«Итак, мы имеем перед собой несомненный факт; сравнительное исследование преданий и памятников древности Нового и Старого Света приведет нас к тому же заключению. Мы увидим, что то сходство, какое встречается в догматах различных религий древних народов, весьма и весьма отдаленных друг от друга, так велико, что ставит нас в необходимость приписать этим народам одно общее происхождение — одну общую исходную точку, которой по необходимости является Саргассово море…»
— Ну что, довольны вы? — спросил я доктора.
— Конечно!
— Ну, так выслушайте еще это предание, дошедшее до нас благодаря Платону и бросающее яркий свет на этот вопрос. Руазель приводит нам текст Платона на двадцать четвертой
странице своей прекрасной книги. Вот он дословно, этот текст:
«Однажды, когда Солон беседовал со жрецами Саиса об истории древних народов, один из них сказал ему: «О Солон, вы, греки, всегда будете и останетесь детьми! Из вас нет ни одного, который не был бы новичком в науках древности; вам даже неизвестно, что совершило то поколение героев, слабым и жалким потомством которого вы являетесь…
То, о чем я рассказываю, случилось девять тысяч лет тому назад.
Наши летописи повествуют о том, что страна ваша сумела отстоять себя и воспротивиться нашествию сильного и могущественного народа, вышедшего из Атлантического океана и подчинившего себе часть Европы. В то время море это было еще доступно для мореплавателей. У берегов его был остров, как раз против устья, которое вы называете Геркулесовыми Столбами. Говорят, что с этого острова, более обширного, чем Лидия и вся Азия, взятые вместе, было трудно добраться до материка.
В этой Атлантиде были цари — могучие, славные своими доблестями и подвигами; им были подвластны не только все прилегающие острова, но и часть материка; кроме того, они владели и Лидией вплоть до Египта, а со стороны Европы — вплоть до древней Тосканы… Но случились ужасные землетрясения, страшные наводнения, — ив одни сутки вся Атлантида исчезла, поглощенная морем…»
— Все это очень интересно, — заметил доктор, — следовало бы прочитать все! Очевидно, современная наука идет вперед гигантскими шагами и попирает бесповоротно прежние верования и заблуждения. Главным образом, я считаю, мы обязаны геологии — этой столь юной, еще так недавно народившейся науке — всеми этими драгоценными вкладами в область человеческих знаний.
На этом наш разговор прервался.
Один из служащих компании «Товарищество Грузовщиков», отправившийся вместе со мной из Гавра, должен был расстаться с нами на Тенерифе. Звали его господин Жено. Мы одновременно с ним выехали из Парижа, и за все время пребывания его на судне он был одним из самых милых и приятных спутников, так что все очень сожалели, когда он на Тенерифе покинул нас.
Этот господин Жено дал мне к одному из своих приятелей в Рио-де-Жанейро записку, которая принесла мне большую пользу.
«Ла-Портенья» шла ходко. Сперва мы увидели в туманном ореоле прозрачных облаков пик Тенерифе; вначале он был едва различим, но вскоре можно было ясно видеть его даже без помощи подзорной трубы, а на следующее утро мы уже стояли на рейде Тенерифе.
Это самый большой из группы Канарских островов, принадлежащих испанцам. Собственно говоря, это африканский остров. Торговлю он ведет довольно оживленную, главным образом благодаря удобному расположению своего порта, а следовательно, и проплывающим судам, которые сюда заходят.
Рейд здесь превосходный, вид с моря поразительный, но едва только вы ступите на берег, как впечатление тут же меняется.
Весь город и его столь удобная гавань, окруженная молом, находятся в запустении. Мол почти совсем развалился и представляет собой груду развалин. Улицы, хотя и широкие и прекрасно спланированные, содержатся в такой грязи и неряшливости, что город производит отвратительное впечатление.
Зловоние улиц доводило меня до крайне болезненного состояния; впрочем, доктор Лежандр предупреждал меня об этом, так что я получил только то, что должен был ожидать, отправляясь на берег.
Тем не менее, вернувшись на судно, я с наслаждением любовался восхитительной панорамой острова с величественным пиком, достигающим трех тысяч семисот метров высоты.
Я слышал, что внутри остров лесист и представляет собой прекраснейшее местоположение.
В шесть часов капитан и пассажиры, сходившие на берег, вернулись на судно, а в восемь «Ла-Портенья» стала под паруса и пошла в Рио-де-Жанейро.
«Полли» шла сперва в Средиземное море, где мы в продолжение нескольких месяцев занимались каботажем, принимая груз в одном из портов для доставки его в другой, но вот, на мое счастье, командир принял в Триесте полный груз на Рио-де-Жанейро, в Бразилию.
С того момента, как я впервые вступил на судно, моей заветной мечтой, единственным моим желанием было добраться до Америки, этой страны чудес, о которой я слышал и читал столько фантастических рассказов, увлекавших мое воображение в такой сильной степени, что я стал бредить ею и ходил, как помешанный, постоянно носясь со своей мечтой.
Покинув Францию в 1827 году, я вернулся туда лишь в конце 1847года, пробыв в отсутствии, вдали от родины, почти двадцать один год. В тридцать лет я изучил несколько иностранных языков, но почти совершенно забыл свой родной; и когда мне приходилось говорить по-французски, то в выговоре моем слышался сильный испанский акцент. В то время в Америке редко можно было встретить француза; меня же судьба забросила в самую глушь этой страны — к индейцам Большой саванны, где я прожил многие годы и, уж конечно, не имел возможности беседовать на своем родном языке с моими краснокожими друзьями.
Впоследствии я возвращался еще несколько раз в Америку и всегда с чувством глубокой радости приветствовал гостеприимный берег этой прекрасной и богатой страны, где люди так бесхитростны и радушны.
К несчастью, некоторые обстоятельства вынудили меня отказаться наконец от морских путешествий, любимых мною и до сих пор. Я рожден моряком, неутомимым искателем приключений, в хорошем смысле этого слова. Мне положительно необходим простор, беспредельная ширь и даль синего океана, пустыня и яркое солнце. Мне душно в городах, и та цивилизация, какой нас потчуют, страшит и пугает меня. Умаление личности ради каких-то общих интересов и общего блага — всегда возмущало меня, как вопиющая несправедливость, и я всегда, где только мог, протестовал против такого, по моему мнению, насилия.
Вот что значит пожить с дикарями. Знаю, что все осудят меня, но что мне до того! Я могу смело сказать, что всей душой сочувствую своим краснокожим приятелям, которые упорно отказываются от нашей цивилизации.
Словом, в продолжение целых трех лет я изнывал и томился тоской по саваннам, по беспредельной дали горизонтов, по приволью прерий. Несмотря на свой уже довольно преклонный возраст, я мечтал еще об одном, последнем путешествии в Америку. Я мечтал объехать ее всю, с севера и до юга, и закончить наконец свое путешествие, поселившись вместе со своим сыном, рожденным от индианки из племени команчей, который жил среди девственных лесов на границе Канады.
Но — увы! — это были только мечты. Я был человек крепостной, прикрепленный к земле, и мне приходилось молча покориться своей судьбе.
Между тем тоска по моей второй родине положительно снедала меня и даже мешала жить. Я не хотел никого видеть, нервы мои расшатались до такой степени, что я уже не мог с ними сладить и делался в тягость себе и другим.
Надо было что-то делать: я положительно опасался за свой рассудок, до того стал раздражителен и нервозен.
Но мне не представлялось никакого выхода, как вдруг случай, который всегда благоприятствовал мне в жизни, и на этот раз вспомнил обо мне. В тот момент, когда я меньше всего на то рассчитывал, он помог мне вернуть свободу — ту самую свободу, по которой я столько времени вздыхал и которая необходима мне, как воздух необходим для людей.
В одну неделю все дела мои были приведены в порядок и окончены, и я поспешил обеспечить себе проезд, — а на девятый день уже мчался на всех парах в Гавр, оттуда в Рио-де-Жанейро. Не оглядываясь назад, я поспешно вступил на палубу судна, увозившего меня из Европы, и из груди моей вырвался отрадный вздох облегчения — наконец-то опять желанная свобода!
Хотя мне было много более шестидесяти лет, но я чувствовал себя сильным и бодрым, как в годы моей юности. Я снова стал тем же смелым и беззаботным искателем приключений. Ступив на палубу, я снова почувствовал себя вполне счастливым, здоровым и довольным своей участью; вдыхая полной грудью свежий морской воздух, пожирая глазами синюю даль необъятного горизонта, я забывал все свои тяготы и невзгоды.
Корабль, на котором я отплыл из Гавра, принадлежал компании «Товарищество Грузовщиков» и назывался «Ла-Портенья».
Это было прекрасное судно, правда, небольшое, но хорошо и уютно отделанное, с исправной машиной и прекрасным внешним видом.
Нас было около тридцати человек пассажиров первого класса, размещавшихся в тесных, недовольно удобных каютах, но с этим я охотно мирился, так как после Тенерифе совершенно распростился со своей каютой и стал проводить даже ночи на палубе, завернувшись в свой широкий дорожный плащ.
Большинство пассажиров были бельгийцы, торговцы из Буэнос-Айреса; далее, три француза, два коренных жителя Буэнос-Айреса и один чилиец, надменный и хвастливый, пробывший несколько месяцев в Париже, где он не видел ничего, кроме кабаков и бульварных кафе, научился жаргону низшего полусвета и вообразил, что знает французский язык. Весьма естественно, что такого сорта люди могут только весьма нелестно отзываться о Франции, в особенности о Париже и парижанах.
Но, к счастью, не все пассажиры «Ла-Портеньи» были таковы, и в общем я не мог на них пожаловаться. А капитан, настоящий старый моряк, смелый и прямодушный человек, много видавший на своем веку и весьма опытный в своем деле, был чрезвычайно внимателен к своим пассажирам и заслужил на первых же порах общее расположение.
Офицеры походили на своего начальника: все это были люди смелые, веселые, любезные и образованные, — и я не замедлил сойтись с ними. Но ближе всех я сдружился с доктором Лежандром, человеком очень ученым, воспитанным, искуснейшим врачом и при этом человеком светским до мозга костей.
Он был не только ученый, но и человек любознательный, любящий науку, поступивший на «Ла-Портенью» в качестве врача исключительно в интересах науки.
Со времени применения пара искусство навигации стало совсем иное: все душевные тревоги и волнения, испытываемые некогда моряками, отошли почти в область преданий. Судно идет своим путем безостановочно, днем и ночью, к назначенному месту, прибывает туда в назначенный день и почти что в назначенный час, точно железнодорожный поезд.
В былое время мы плыли не менее трех месяцев из Гавра в Рио-де-Жанейро — и то на ходком судне, с отличной парусностью, а теперь совершаем это путешествие за какие-нибудь двадцать суток, а если бы не было остановок в различных попутных портах, то и скорее.
В то время как пассажиры засаживались за карты, я или беседовал с доктором Лежандром, или читал прекраснейшую книгу Руазеля об атлантах.
В ту пору, когда я был новичком в мореплавании на «Полли», нас случайно занесло бурей в неизвестную часть океана, где море имело своеобразный, необычайный вид: вся его поверхность была покрыта плавучими травами и водорослями, а местами оно положительно кипело, бурлило и пенилось, как будто в этом месте была гряда подводных скал и рифов, местами же казалось просто-таки стоячим болотом.
Капитан Гриффит, как я уже говорил раньше, был человек ученый и весьма сведущий во многом. Он поспешил немедленно повернуть на другой галс и, когда мы удалились от того места на несколько миль, полетев на всех парусах от , грозившей нашему судну опасности, пояснил нам, что мы находимся в Саргассовом море — той части океана, где Христофор Колумб чуть не погубил все свои суда.
Я был еще очень молод в то время, но факт этот сильно врезался в мою память.
Однажды, под утро, когда я еще спал, меня разбудил доктор Лежандр, сказав мне:
— Идите взглянуть на море!
Я вскочил и пошел за ним.
Кругом в громадном пространстве все море было покрыто большими клубами морских трав и водорослей, раскачиваемых волнами в ту и другую сторону.
— Здесь, в этих странах, постоянно наблюдается это явление! — сказал подошедший к нам капитан.
— Чему же вы приписываете это скопление плавучих трав? — спросил я его.
— Мы окружены здесь островами со всех сторон, — сказал он, — Гольфстрим, омывающий Америку, относит сюда травы и водоросли Миссисипи, которые и скапливаются здесь.
Я недоверчиво покачал головой.
— По-моему, это не совсем так!.. Ну, а вы какого мнения об этом? — осведомился я у доктора.
— Право, не знаю, но очень хотел бы знать! — сказал он.
Капитан отошел в сторону, чтобы сделать какое-то распоряжение.
— Думаю, что сумею удовлетворить ваше желание, — продолжал я. — Пойдемте в кают-компанию!
Доктор последовал за мной. Я принес из своей каюты моего возлюбленного Руазеля — «Атланты» — и прочел ему вполголоса, на странице тридцать второй, следующий параграф:
— «…Гибель Атлантиды, свершившаяся так внезапно, по-видимому, все еще продолжается, и дно морское подвергается постоянным изменениям. Не только травы стали теперь встречаться не в прежнем? изобилии, но и на морских картах шестнадцатого и семнадцатого столетий нанесена между Бермудскими и Азорскими островами целая гряда подводных скал и рифов, коих современные мореплаватели никак не могли отыскать. То же самое наблюдается и между островами Зеленого Мыса и Антильскими. Эти две подводные гряды резко обозначали на подводных картах пределы Саргассова моря…»
А на странице тридцать седьмой я прочел следующее:
— «Тысячи различных достоверных фактов свидетельствуют о том, что Атлантида была крупным материком, погружение которого в море произошло в сравнительно недавнее время, а мы уже показали выше, что даже если бы этих доказательств и не существовало, то все-таки мы были бы вынуждены прийти к заключению, что существовавший некогда материк исчез без следа для того, чтобы в свою очередь объяснить бесследное исчезновение тропической флоры и фауны…»
«Итак, мы имеем перед собой несомненный факт; сравнительное исследование преданий и памятников древности Нового и Старого Света приведет нас к тому же заключению. Мы увидим, что то сходство, какое встречается в догматах различных религий древних народов, весьма и весьма отдаленных друг от друга, так велико, что ставит нас в необходимость приписать этим народам одно общее происхождение — одну общую исходную точку, которой по необходимости является Саргассово море…»
— Ну что, довольны вы? — спросил я доктора.
— Конечно!
— Ну, так выслушайте еще это предание, дошедшее до нас благодаря Платону и бросающее яркий свет на этот вопрос. Руазель приводит нам текст Платона на двадцать четвертой
странице своей прекрасной книги. Вот он дословно, этот текст:
«Однажды, когда Солон беседовал со жрецами Саиса об истории древних народов, один из них сказал ему: «О Солон, вы, греки, всегда будете и останетесь детьми! Из вас нет ни одного, который не был бы новичком в науках древности; вам даже неизвестно, что совершило то поколение героев, слабым и жалким потомством которого вы являетесь…
То, о чем я рассказываю, случилось девять тысяч лет тому назад.
Наши летописи повествуют о том, что страна ваша сумела отстоять себя и воспротивиться нашествию сильного и могущественного народа, вышедшего из Атлантического океана и подчинившего себе часть Европы. В то время море это было еще доступно для мореплавателей. У берегов его был остров, как раз против устья, которое вы называете Геркулесовыми Столбами. Говорят, что с этого острова, более обширного, чем Лидия и вся Азия, взятые вместе, было трудно добраться до материка.
В этой Атлантиде были цари — могучие, славные своими доблестями и подвигами; им были подвластны не только все прилегающие острова, но и часть материка; кроме того, они владели и Лидией вплоть до Египта, а со стороны Европы — вплоть до древней Тосканы… Но случились ужасные землетрясения, страшные наводнения, — ив одни сутки вся Атлантида исчезла, поглощенная морем…»
— Все это очень интересно, — заметил доктор, — следовало бы прочитать все! Очевидно, современная наука идет вперед гигантскими шагами и попирает бесповоротно прежние верования и заблуждения. Главным образом, я считаю, мы обязаны геологии — этой столь юной, еще так недавно народившейся науке — всеми этими драгоценными вкладами в область человеческих знаний.
На этом наш разговор прервался.
Один из служащих компании «Товарищество Грузовщиков», отправившийся вместе со мной из Гавра, должен был расстаться с нами на Тенерифе. Звали его господин Жено. Мы одновременно с ним выехали из Парижа, и за все время пребывания его на судне он был одним из самых милых и приятных спутников, так что все очень сожалели, когда он на Тенерифе покинул нас.
Этот господин Жено дал мне к одному из своих приятелей в Рио-де-Жанейро записку, которая принесла мне большую пользу.
«Ла-Портенья» шла ходко. Сперва мы увидели в туманном ореоле прозрачных облаков пик Тенерифе; вначале он был едва различим, но вскоре можно было ясно видеть его даже без помощи подзорной трубы, а на следующее утро мы уже стояли на рейде Тенерифе.
Это самый большой из группы Канарских островов, принадлежащих испанцам. Собственно говоря, это африканский остров. Торговлю он ведет довольно оживленную, главным образом благодаря удобному расположению своего порта, а следовательно, и проплывающим судам, которые сюда заходят.
Рейд здесь превосходный, вид с моря поразительный, но едва только вы ступите на берег, как впечатление тут же меняется.
Весь город и его столь удобная гавань, окруженная молом, находятся в запустении. Мол почти совсем развалился и представляет собой груду развалин. Улицы, хотя и широкие и прекрасно спланированные, содержатся в такой грязи и неряшливости, что город производит отвратительное впечатление.
Зловоние улиц доводило меня до крайне болезненного состояния; впрочем, доктор Лежандр предупреждал меня об этом, так что я получил только то, что должен был ожидать, отправляясь на берег.
Тем не менее, вернувшись на судно, я с наслаждением любовался восхитительной панорамой острова с величественным пиком, достигающим трех тысяч семисот метров высоты.
Я слышал, что внутри остров лесист и представляет собой прекраснейшее местоположение.
В шесть часов капитан и пассажиры, сходившие на берег, вернулись на судно, а в восемь «Ла-Портенья» стала под паруса и пошла в Рио-де-Жанейро.
ГЛАВА II. По пути в Рио-де-Жанейро
Данте в числе мук своего «Ада» забыл одну ужаснейшую муку — это мука людей различных стран, собравшихся со всех концов света, людей различного развития, образования и воспитания, с разными интересами и разными характерами, которые вынуждены жить вместе, общей жизнью, не зная друг друга, в мучительной близости и вечной скученности, соседстве за столом и в постели, на палубе и общей зале по вечерам, не имея возможности уйти от них ни на минуту, отдохнуть хоть на полчаса от их присутствия, надоедливого и докучного, — и это в продолжение целого месяца или по меньшей мере двадцати дней и двадцати ночей. Такова жизнь пассажиров судна где бы то ни было. В течение трех-четырех первых дней это еще сносно. Каждый вносит свое, люди приглядываются друг к другу, изучают один другого, знакомятся, улыбаются друг другу, рисуются один перед другим и взаимно наблюдают друг за другом. Это еще довольно интересно, но затем, мало-помалу, выясняется настоящий характер каждого, пассажиры перестают улыбаться и начинают кисло поглядывать один на другого. По прошествии восьми-девяти дней они уже ненавидят друг друга, готовы вцепиться один другому в горло; сплетни, пересуды и наговоры растут и множатся с поразительной быстротой; скука и раздражение подливают масла в огонь, и жизнь становится адом для всех.
Одни приводят целые дни во сне и дремоте, другие дуются в карты или пьют и едят целый день, некоторые читают или делают вид, будто читают. И это было бы еще сносно, но вот на сцену выступают женщины — и начинается соревнование и соперничество всякого рода; ребятишки пищат, ссорятся, шныряют между ног. В конечном итоге все избегают даже говорить друг с другом, кроме случаев крайней необходимости, и начинают считать не только дни, но и часы с минутами, отделяющие несчастных пленников моря от часа их освобождения друг от друга и от этой невыносимой жизни.
Господа офицеры и экипаж не страдают от этой невыносимой пытки — и это весьма логично и естественно: их служебные обязанности не дают им скучать, у них едва находится свободная минутка для отдыха; для них переезд в двадцать дней сущий пустяк; они едва успеют заметить его. В мое время, когда я сам был моряком, до применения пара, рейсы были ужасно продолжительны — самые меньшие длились месяца три, а встречные ветры и продолжительные штили еще больше затягивали плавание. Жизнь становилась до крайности монотонной, кругом не было ничего, кроме моря и неба, неба и моря; мы становились желчны, раздражительны, не выносили друг друга и в конце концов начинили питать друг к другу глухую, затаенную ненависть. Но едва только на горизонте появлялся клочок земли, как все было забыто, мы снова делались веселы, дружны и доброжелательны друг к другу.
Но теперь я, мало-помалу, стал грустен, задумчив, уединялся как можно чаще, словом, насколько я был весел и общителен в первые дни, настолько стал угрюм и нелюдим впоследствии.
Я часто думал, что прошло уже тридцать лет с тех пор, как я в последний раз видел Рио-де-Жанейро, и мне становилось почти страшно увидеть его вновь.
Пока «Ла-Портенья» делает по шести узлов1 по спокойной поверхности океана, мы воспользуемся этим благоприятным моментом и повторим вкратце историю той страны, куда лежит наш путь.
Честь открытия Бразилии принадлежит португальцу Педру Альваришу Кабралу. Двадцать пятого апреля 1500 года португальцы впервые ступили на берег этой страны в Порту-Сегуру. Как это всегда бывало, туземцы приняли вновь прибывших бледнолицых людей с полным радушием и гостеприимством.
Понятно, что адмирал, командовавший португальской эскадрой, воспользовался дружеским расположением гостеприимного и бесхитростного народа, чтобы водрузить тут же, на берегу, крест и столб с португальским гербом, означавшим завоевание этой страны и обрекавшим весь этот народ на унизительное рабство и на безжалостное избиение в близком будущем, в благодарность за их радушный и дружественный прием.
На этом берегу жили два племени: тупинамба и аймара. Что сталось с первым из них, с целым народом, состоявшим из шестнадцати сильных и многочисленных племен, никому не известно.
Тупи, этот многочисленный кочевой народ Бразилии, почти совершенно исчез; лишь изредка в каком-нибудь заброшенном селении можно встретить остатки этих племен.
Что же касается аймара, этих страшных, опасных людоедов, то они уцелели и в продолжение почти целых трех веков вели упорную борьбу с завоевателями, но окончательно разбитые и побежденные, переменили свое название и бродят теперь под именем ботокудо2 в сьеррах и моренах Бразилии, где непроходимые, недоступные девственные леса гостеприимно раскрыли им свои объятья и укрывают их от ненасытных и беспощадных преследователей. Многие из этих племен бежали даже в самую глубь грозной пустыни Чако.
С ними, быть может, исчезнет навсегда великая, древняя семья бразильских туземцев тамойос, родоначальников всего коренного населения Бразилии, которые в эпоху покорения и завоевания насчитывали до ста шестнадцати племен, могущественных и сильных своей численностью.
Здесь я хочу отметить два характерных факта этих истребительных войн. Первый из них рассказан неким англичанином Ниветом, участвовавшим в качестве солдата-добровольца в одной из экспедиций португальцев. Нивет передает в следующих словах результаты одной из битв с индейцами:
«….До шестнадцати тысяч дикарей были убиты или захвачены в плен. Этих последних португальцы поделили между собой наравне со всякой другой военной добычей. Затем они овладели еще несколькими селениями; старики и калеки были тут же зарезаны, а здоровые люди превращены в рабов. В продолжение семи дней вся эта местность была разграблена, разорена и предана огню».
А вот и второй факт, еще более яркий.
Племя касте, припертое к горе Акизиба, близ Пернамбуку, совершило злодейское убийство одного епископа, потерпевшего кораблекрушение у этих берегов. Губернатор Баии жестоко покарал это племя, что, в сущности, являлось справедливой репрессивной мерой, но не довольствуясь этим, он приговорил всю эту расу к рабству до последнего колена, наказуя не только отцов, но и детей, и внуков их, и все их потомство.
Справедливость требует сказать, что этот указ был отменен впоследствии, но уже тогда, когда касте более не существовало.
За португальцами и французы, а затем и голландцы захотели отведать лакомого пирога, к которому указал дорогу адмирал Педру Альвариш Кабрал.
Здесь я вкратце перескажу слова Шарля Рибейроля, лучшего путеводителя и летописца.
Адмирал Колиньи вовсе не был моряком, но это был человек большого ума, чрезвычайно образованный, что, пожалуй, даже гораздо лучше. Он сразу понял, что все великие дела его времени свершались не в Европе, а в Новом Свете, и стал подыскивать человека, который понял бы его мысль. И такого человека он нашел.
В числе старых солдат и моряков был некий бывший мальтийский рыцарь по имени Дюран де Вийганьон, состоявший в то время вице-адмиралом в Бретани и сделавшийся ревностным гугенотом. Это был человек очень честолюбивый, с железной волей и крутым нравом, но более развитой, чем большинство офицеров и военных его времени.
Старые воины поняли друг друга. Им нужно было высадиться где-нибудь в Новом Свете, основать колонию и дать таким образом Франции землю и тот же блеск ее могуществу, какой придавали Испании и Португалии их нарождающиеся колонии. Кроме того, такая колония могла бы служить убежищем для людей новой веры, то есть гугенотов, явившись за пределами океана свободным уголком для всех гонимых на родине и ищущих свободы. Такова была цель этого предприятия.
В ту пору царствовал Генрих II. Он предоставил в распоряжение экспедиции два корабля и десять тысяч ливров деньгами.
Вийганьон был хорошо знаком с морем, ему можно было доверить эскадру. Пятнадцатого июля 1556 года он вышел из Гавра.
Плавание продолжалось очень долго. Никаких военных столкновений на пути не было, но зато было несколько сильных бурь и других подобного рода препятствий, так что французские мореплаватели сошли на берег у входа в Габаро (Рио-де-Жанейро) лишь тринадцатого ноября следующего года. Солдат и матросов в общей сложности было восемьдесят человек на обоих судах: жалкая горстка людей для аймара и португальцев! Несмотря на свой ум и смышленость, Вийганьон сделал несколько весьма крупных ошибок, в том числе две таких, которые и погубили его: первая — была его крайняя религиозная нетерпимость. Сам он был человек строгой жизни — суровый аскет, ярый блюститель нравственности. При нем находились в качестве переводчиков для переговоров с индейцами два матроса; один из них состоял в связи с девушкой-туземкой из племени тупи. Адмирал, узнав об этом, сказал ему: «Или женись на ней, или брось». Матрос не женился на девушке, но затеял заговор против адмирала.
Заговор был раскрыт, и Вийганьон троих казнил, а остальных сообщников заковал в кандалы, вследствие чего лишился трети своих людей — тридцати человек из восьмидесяти.
Между тем на помощь ему спешило подкрепление. Девятнадцатого ноября 1557 года маленькая эскадра, состоявшая из трех судов, под командованием Буа де Конта, племянника Колиньи, вышла из Гонфера и, перенеся немало бурь и попутных схваток с пиратами, прибыла, наконец, десятого марта 1558 года на остров Вийганьона.
Это подкрепление, явившееся так кстати, состояло из трехсот человек солдат, нескольких орудий и целого транспорта библий. Радость была велика, но продолжалась она недолго.
Что послужило причиной розни, осталось неизвестным.
Теодор де Бэр и все другие обвиняли Вийганьона в том, что он изменил адмиралу ради Гизов, Женеве — ради Екатерины и своей вере — ради своего честолюбия. Они назвали его Каином Америки. А вместе с тем достоверно известно, что и португальцы, и иезуиты считали его своим опасным и непримиримым врагом. Кому же и чему верить?
Одни приводят целые дни во сне и дремоте, другие дуются в карты или пьют и едят целый день, некоторые читают или делают вид, будто читают. И это было бы еще сносно, но вот на сцену выступают женщины — и начинается соревнование и соперничество всякого рода; ребятишки пищат, ссорятся, шныряют между ног. В конечном итоге все избегают даже говорить друг с другом, кроме случаев крайней необходимости, и начинают считать не только дни, но и часы с минутами, отделяющие несчастных пленников моря от часа их освобождения друг от друга и от этой невыносимой жизни.
Господа офицеры и экипаж не страдают от этой невыносимой пытки — и это весьма логично и естественно: их служебные обязанности не дают им скучать, у них едва находится свободная минутка для отдыха; для них переезд в двадцать дней сущий пустяк; они едва успеют заметить его. В мое время, когда я сам был моряком, до применения пара, рейсы были ужасно продолжительны — самые меньшие длились месяца три, а встречные ветры и продолжительные штили еще больше затягивали плавание. Жизнь становилась до крайности монотонной, кругом не было ничего, кроме моря и неба, неба и моря; мы становились желчны, раздражительны, не выносили друг друга и в конце концов начинили питать друг к другу глухую, затаенную ненависть. Но едва только на горизонте появлялся клочок земли, как все было забыто, мы снова делались веселы, дружны и доброжелательны друг к другу.
Но теперь я, мало-помалу, стал грустен, задумчив, уединялся как можно чаще, словом, насколько я был весел и общителен в первые дни, настолько стал угрюм и нелюдим впоследствии.
Я часто думал, что прошло уже тридцать лет с тех пор, как я в последний раз видел Рио-де-Жанейро, и мне становилось почти страшно увидеть его вновь.
Пока «Ла-Портенья» делает по шести узлов1 по спокойной поверхности океана, мы воспользуемся этим благоприятным моментом и повторим вкратце историю той страны, куда лежит наш путь.
Честь открытия Бразилии принадлежит португальцу Педру Альваришу Кабралу. Двадцать пятого апреля 1500 года португальцы впервые ступили на берег этой страны в Порту-Сегуру. Как это всегда бывало, туземцы приняли вновь прибывших бледнолицых людей с полным радушием и гостеприимством.
Понятно, что адмирал, командовавший португальской эскадрой, воспользовался дружеским расположением гостеприимного и бесхитростного народа, чтобы водрузить тут же, на берегу, крест и столб с португальским гербом, означавшим завоевание этой страны и обрекавшим весь этот народ на унизительное рабство и на безжалостное избиение в близком будущем, в благодарность за их радушный и дружественный прием.
На этом берегу жили два племени: тупинамба и аймара. Что сталось с первым из них, с целым народом, состоявшим из шестнадцати сильных и многочисленных племен, никому не известно.
Тупи, этот многочисленный кочевой народ Бразилии, почти совершенно исчез; лишь изредка в каком-нибудь заброшенном селении можно встретить остатки этих племен.
Что же касается аймара, этих страшных, опасных людоедов, то они уцелели и в продолжение почти целых трех веков вели упорную борьбу с завоевателями, но окончательно разбитые и побежденные, переменили свое название и бродят теперь под именем ботокудо2 в сьеррах и моренах Бразилии, где непроходимые, недоступные девственные леса гостеприимно раскрыли им свои объятья и укрывают их от ненасытных и беспощадных преследователей. Многие из этих племен бежали даже в самую глубь грозной пустыни Чако.
С ними, быть может, исчезнет навсегда великая, древняя семья бразильских туземцев тамойос, родоначальников всего коренного населения Бразилии, которые в эпоху покорения и завоевания насчитывали до ста шестнадцати племен, могущественных и сильных своей численностью.
Здесь я хочу отметить два характерных факта этих истребительных войн. Первый из них рассказан неким англичанином Ниветом, участвовавшим в качестве солдата-добровольца в одной из экспедиций португальцев. Нивет передает в следующих словах результаты одной из битв с индейцами:
«….До шестнадцати тысяч дикарей были убиты или захвачены в плен. Этих последних португальцы поделили между собой наравне со всякой другой военной добычей. Затем они овладели еще несколькими селениями; старики и калеки были тут же зарезаны, а здоровые люди превращены в рабов. В продолжение семи дней вся эта местность была разграблена, разорена и предана огню».
А вот и второй факт, еще более яркий.
Племя касте, припертое к горе Акизиба, близ Пернамбуку, совершило злодейское убийство одного епископа, потерпевшего кораблекрушение у этих берегов. Губернатор Баии жестоко покарал это племя, что, в сущности, являлось справедливой репрессивной мерой, но не довольствуясь этим, он приговорил всю эту расу к рабству до последнего колена, наказуя не только отцов, но и детей, и внуков их, и все их потомство.
Справедливость требует сказать, что этот указ был отменен впоследствии, но уже тогда, когда касте более не существовало.
За португальцами и французы, а затем и голландцы захотели отведать лакомого пирога, к которому указал дорогу адмирал Педру Альвариш Кабрал.
Здесь я вкратце перескажу слова Шарля Рибейроля, лучшего путеводителя и летописца.
Адмирал Колиньи вовсе не был моряком, но это был человек большого ума, чрезвычайно образованный, что, пожалуй, даже гораздо лучше. Он сразу понял, что все великие дела его времени свершались не в Европе, а в Новом Свете, и стал подыскивать человека, который понял бы его мысль. И такого человека он нашел.
В числе старых солдат и моряков был некий бывший мальтийский рыцарь по имени Дюран де Вийганьон, состоявший в то время вице-адмиралом в Бретани и сделавшийся ревностным гугенотом. Это был человек очень честолюбивый, с железной волей и крутым нравом, но более развитой, чем большинство офицеров и военных его времени.
Старые воины поняли друг друга. Им нужно было высадиться где-нибудь в Новом Свете, основать колонию и дать таким образом Франции землю и тот же блеск ее могуществу, какой придавали Испании и Португалии их нарождающиеся колонии. Кроме того, такая колония могла бы служить убежищем для людей новой веры, то есть гугенотов, явившись за пределами океана свободным уголком для всех гонимых на родине и ищущих свободы. Такова была цель этого предприятия.
В ту пору царствовал Генрих II. Он предоставил в распоряжение экспедиции два корабля и десять тысяч ливров деньгами.
Вийганьон был хорошо знаком с морем, ему можно было доверить эскадру. Пятнадцатого июля 1556 года он вышел из Гавра.
Плавание продолжалось очень долго. Никаких военных столкновений на пути не было, но зато было несколько сильных бурь и других подобного рода препятствий, так что французские мореплаватели сошли на берег у входа в Габаро (Рио-де-Жанейро) лишь тринадцатого ноября следующего года. Солдат и матросов в общей сложности было восемьдесят человек на обоих судах: жалкая горстка людей для аймара и португальцев! Несмотря на свой ум и смышленость, Вийганьон сделал несколько весьма крупных ошибок, в том числе две таких, которые и погубили его: первая — была его крайняя религиозная нетерпимость. Сам он был человек строгой жизни — суровый аскет, ярый блюститель нравственности. При нем находились в качестве переводчиков для переговоров с индейцами два матроса; один из них состоял в связи с девушкой-туземкой из племени тупи. Адмирал, узнав об этом, сказал ему: «Или женись на ней, или брось». Матрос не женился на девушке, но затеял заговор против адмирала.
Заговор был раскрыт, и Вийганьон троих казнил, а остальных сообщников заковал в кандалы, вследствие чего лишился трети своих людей — тридцати человек из восьмидесяти.
Между тем на помощь ему спешило подкрепление. Девятнадцатого ноября 1557 года маленькая эскадра, состоявшая из трех судов, под командованием Буа де Конта, племянника Колиньи, вышла из Гонфера и, перенеся немало бурь и попутных схваток с пиратами, прибыла, наконец, десятого марта 1558 года на остров Вийганьона.
Это подкрепление, явившееся так кстати, состояло из трехсот человек солдат, нескольких орудий и целого транспорта библий. Радость была велика, но продолжалась она недолго.
Что послужило причиной розни, осталось неизвестным.
Теодор де Бэр и все другие обвиняли Вийганьона в том, что он изменил адмиралу ради Гизов, Женеве — ради Екатерины и своей вере — ради своего честолюбия. Они назвали его Каином Америки. А вместе с тем достоверно известно, что и португальцы, и иезуиты считали его своим опасным и непримиримым врагом. Кому же и чему верить?