почувствовал, что ему остается прожить очень немного времени. Тогда он созвал всех своих родных и друзей и простился с ними, наделив каждого дарами. Князя Мистли Гуайтимотцина он просил остаться при нем до последней минуты, что тот и сделал. Император издал последний вздох на его руках, прошептав уже едва внятным голосом эти таинственные слова, над которыми испанцы немало потрудились, стараясь разъяснить их смысл и значение:
«Я иду на свидание с Кецалькоатлем, сыном Ксолотля; помни обещание Теотля и охраняй священный луч, чтобы быть готовым явиться на первый зов».
На это касик Сиболы ответил: «Клянусь».
Лицо императора озарилось тихой улыбкой; он пытался что-то сказать, но конвульсия овладела им, и он закрыл глаза, упал на руки своего друга касика и умер.
Мистли Гуайтимотцин оплакал своего друга и родственника и расстался с ним лишь тогда, когда последние обряды похорон были исполнены над усопшим. Тогда он удалился в свой дворец, где заперся один, отказываясь принимать даже самых близких своих друзей.
Весьма понятно, что и конкистадор очень желал заручится содействием столь могущественного и столь влиятельного лица. Хитрый и умный испанец отлично понимал, что если ему удастся привлечь на свою сторону касика Сиболы, то множество родовитых аристократов, находящихся в зависимости от него, поспешат последовать его примеру, частью из-за выгод, частью по родству с касиком. Таким путем Кортес надеялся, что завоевание Мексики совершилось бы незаметно, без кровопролития, мирным путем — и владычество Испании утвердилось бы прочно и навсегда над этой страной.
В силу всех этих соображений, Эрнандо Кортес всячески ухаживал за князем, даже не стеснялся лично посещать касика в его дворце; несколько раз подолгу беседовал с ним, делая ему самые блестящие и заманчивые предложения и даже предложил ему руку одной из своих ближайших родственниц, зная, что князь вдов и не имеет детей.
Мистли Гуайтимотцин долго заставил просить себя: это родство и близость с завоевателями казались ему чудовищным преступлением. Но однажды он как будто стал колебаться и в конце разговора, длившегося около трех часов, объявил Кортесу, что ему необходимо побывать в Сиболе, что он намерен совершить это путешествие в самом непродолжительном времени, и что он пробудет в отсутствии около двух месяцев, а по возвращении в Мексику даст решительный и, как он надеется, желательный для Кортеса ответ.
Кортес не стал более настаивать и простился с касиком самым дружественным образом, а вечером того же дня прислал в подарок князю десять великолепнейших коней в драгоценном уборе и письмо, в котором писал, что, зная его пристрастие к лошадям и его удивительное умение управляться с ними, посылает ему этих коней, чтобы они могли служить ему в предстоящем путешествии и помогли ему поскорее вернуться в Мексику.
По тому времени это был поистине царский подарок, так как тогда лошади были еще очень редки в Мексике и ценились чуть ли не дороже золота. Мистли Гуайтимотцин был очень тронут этой любезностью конкистадора и благосклонно принял его подарок.
Четыре дня спустя он покинул Мехико и в сопровождении четверых своих ближайших родственников и двух слуг отправился в путь. Все семеро мексиканцев ехали верхом на дорогих конях.
Мистли Гуайтимотцин вез на хранение на асиенду на воладеро ковчежец, врученный ему императором в его последний час. Оставив лошадей на попеченье слуг в развалинах Амакстлана, князь со своими родственниками проник на самую асиенду и в одном из тайных подземелий поместил священный ковчежец, поручив двоим из своих родственников постоянно поддерживать священный огонь. Затем он лег в той самой зале, в которой Ксолотль провел первую ночь в этом дворце. Что произошло в эту ночь — осталось неизвестно для всех, но только знают, что касик заперся один в зале, и что в продолжении многих часов ни малейший шорох или шум не нарушили таинственную тишину ночи. На другое же утро, когда князь вышел из залы, родственники его, бывшие с ним, заметили, что в нем произошла разительная перемена: черты его лица приняли особенное выражение, совершенно несвойственное ему дотоле. Но так как князь ничего не сказал им, то и они не посмели обращаться к нему с вопросами.
В тот же день касик поехал обратно в Мехико, куда и прибыл вместе со своими двумя родственниками и двумя слугами, пробыв в отсутствии всего месяц и двадцать восемь дней.
Кортеса в это время не было в Мехико, он находился в окрестностях Тескоко.
Месяц спустя Мистли Гуайтимотцин принял христианство; сам Эрнандо Кортес был восприемником его при крещении, происходившем в бывшем храме солнца, обращенным по приказанию конкистадора в собор. Вместе с касиком крестились и двести тридцать восемь человек его родственников, принадлежавших к высшей аристократии страны. К прежнему мексиканскому имени князя были добавлены имена Эрнандо Кортеса и титул князя Сиболы.
В тот же день, при громадном стечении народа — как испанцев, так и мексиканцев — вновь обращенный вступил в брак с доньей Марией Хосефой де Сандоваль-и-Кортес, девушкой восемнадцати лет, отличавшейся редкой красотой.
А вечером того же дня князь дал присягу верности Испании в присутствии дона Эрнандо Кортеса дель Балле, вице-короля Новой Испании; при этом князю были вручены грамоты на вечное владение графствами Сибола и Монтесума.
Итак, испанская политика еще раз восторжествовала. Вся мексиканская знать и аристократия окончательно слилась с победителями. Теперь всякое восстание туземцев было заведомо обречено на неудачу: аристократия страны сама сковала себя цепями рабства.
В то время страна Сибола простиралась до крайних пределов Орегона. Впоследствии все эти земли получили название Сеньоры, в честь пресвятой Гваделупской Богоматери, святой покровительницы Мексики. Из «Сеньоры», вследствие искажения в народном произношении, произошло название Сонора, которое почему-то и осталось за этой страной.
Графство Монтесума-Кортес было образовано на территории, столь же мало известной испанцам, как и территория Сибола, а именно — в Аризоне, которую новому графу было поручено присоединить к испанской короне, что тот и исполнил.
Испанцы тогда не имели ни малейшего представления о том, чем были на самом деле эти земли с чрезвычайно многочисленным населением, о которых ходили самые баснословные слухи. Они даже не подозревали, что эти два графства в общей сложности втрое и даже вчетверо больше, чем вся Испания и Франция, вместе взятые.
Из этого следовало, что новый граф де Кортес был самым могущественным князем во всей Новой Испании, не исключая даже и самого вице-короля, с которым он с успехом мог бы вести войну, если бы захотел. Но не таковы были намерения графа Сиболы. Спустя несколько дней после принятия присяги в верности Испании и своего бракосочетания с доньей Марией Хосефой, князь простился с вице-королем и вместе с молодой супругой, а также некоторыми из своих родственников покинул Мехико, чтобы поселиться на своих землях.
Поселив временно донью Марию Хосефу, к которой он питал самые нежные супружеские чувства, во дворце на воладеро, он призвал к себе всех мексиканцев, которые не захотели примириться со своим поражением, и упорно не соглашались покориться испанцам, и уверил их в своем милостивом покровительстве, роздал им земли и предложил поселиться вблизи от него.
Все эти дотоле гонимые правительством люди с радостью поспешили откликнуться на призывы князя, и вскоре там, где расстилалась повсюду голая пустыня, возникли цветущие и густонаселенные города, в том числе и те, которые впоследствии получили названия Тубак, Ариспе и Урес. Однако князь, не довольствуясь тем, что имел в каждом городе по дворцу, построил себе множество асиенд, побуждая к тому же и всех своих родственников. На этих асиендах разводились громадные стада быков, лошадей и всякого скота, возделывались и засевались громадные поля. Словом, здесь велось сельское хозяйство в самых больших размерах.
Менее, чем за двадцать лет, страна эта совершенно изменила свой внешний вид и характер. В необъятных владениях графа почти не осталось пустырей; умирая, он имел отраду видеть плоды своих трудов.
Время шло, год проходил за годом, графы де Кортес и Монтесума продолжали идти по стопам своего славного предка и стали благодетелями обширной страны, где все, от мала до велика, любили и чтили их.
Асиенда дель-Воладеро, тайна которой продолжала свято хранится теми, кому она была известна, не раз служила надежным убежищем для графов Кортесов в трудные минуты, постигавшие временами эту страну.
Все эти передряги стоили много денег графам де Кортесам и сильно пошатнули их значение и влияние. Испанцы с недоверием посматривали на могущественных князей, упорно продолжавших жить в глуши своих поместий, окруженных своими вассалами, за которых они постоянно заступались и отстаивали во всех их недоразумениях с правительством. Вице-король видел в этом тайную оппозицию правительству и постоянную угрозу себе, а потому охотно принимал на веру все доносы, ябеды и даже самые бессмысленные и нелепые клеветы, на которые решались низкие, подлые люди. Но ничто не могло заставить графов отступить от раз принятых ими правил жизни.
Богатства этой семьи, хотя и сильно уменьшившиеся, все же были несметны даже и в начале настоящего столетия, когда разразилась наконец так долго подготавливавшаяся война за независимость Мексики.
Графы Гуайтимотцин, Монтесума и Кортес — или, короче, просто графы Кортес — уже лет пятьдесят как избрали постоянным местом своего пребывания провинцию Гуанауато, местность между горами Пеньямилиара и Долорес, ныне Идальгос. Здесь, на одинаковом расстоянии как от того, так и от другого города, графы Кортес имели — да и теперь еще имеют — громадную асиенду, великолепно укрепленную и чрезвычайно богатую оружием, снарядами и провиантом всякого рода. Асиенда эта носит название дель-Парайсо; это великолепное жилище, более похожее на дворец, чем на асиенду, и графы Кортес окружают себя здесь поистине царской роскошью. Занимая, так сказать, центральное положение среди своих огромных владений, разбросанных по всему пространству Новой Испании, они особенно успешно могли наблюдать отсюда не только за соблюдением своих частных интересов в качестве крупнейших землевладельцев, но также и за движением умов в народных массах, предвещавшим для людей просвещенных близость пробуждения мексиканского народа, о чем испанцы перестали даже и думать, считая его окончательно подавленным и покоренным.
Граф де Кортес, бывший в то время главой этой семьи и старшим представителем знаменитого рода был человек большого ума и обширных познаний и, как все его предки, питал горячую любовь ко всему мексиканскому народу. Он много путешествовал по Европе, несколько лет прожил во Франции, в самом Париже, этом центре всяких высоких идей.
Он был свидетелем пробуждения народа в 1789 году, был другом величайших людей, которым суждено было создать новый мир на нерушимых основах. Вслед за тем он был отозван в Испанию по приказу короля, но и сюда он унес в сердце своем страстное желание видеть свой народ свободным, а родину освобожденной от унизительного ига и владычества чужеземцев.
В то время, о котором идет речь, граф Кортес был в полном расцвете сил и умственного развития; ему было около сорока лет, роста он был высокого, прекрасно сложенный и изящный. Широкий и высокий лоб его обрамляли густые пряди шелковистых, черных, как смоль, волос, ниспадавших крупными кольцами на плечи; прекрасные черты его лица отличались особенной чистотой и красотой линий, а также чрезвычайной подвижностью и выразительностью, свойственной южанам. Большие прекрасные глаза темно-синего цвета часто казались черными и порой делались до того проницательными, что человек, на которого обращался взгляд этих глаз, невольно чувствовал перед ним смущение и робость. Граф носил слегка приподнятые кверху и закрученные по-кастильски усы и довольно длинную бородку-эспаньолку, скрывавшую отчасти подбородок, немного широкий.
На вид граф казался много моложе своих лет и во всех отношениях был до крайности привлекательным мужчиной. Он женился, будучи очень молодым, и рано потерял горячо любимую жену; но, несмотря на это раннее вдовство, дал себе слово не жениться вторично и всецело посвятил себя воспитанию своих детей. Их было двое, мальчик и девочка; рождение последней стоило жизни ее матери.
За несколько лет до начала этого рассказа граф из сожаления приютил в своем доме одного из потомков младшей линии Кортесов, который, вследствие всякого рода излишеств и распутной бурной жизни, разорился до рубашки и был ужасно счастлив, что заручился таким покровителем, без которого ему приходилось положительно умирать с голоду.
Человек этот также имел жену, но детей не имел; по приглашению владельца, он поселился со всей своей семьей на асиенде дель-Парайсо.
Этот Кортес был человек еще молодой и мог бы быть назван красавцем, если бы бурно проведенная юность, разврат и всякие излишества не наложили на него свою позорную печать, а взгляд его лукавых, бегающих глаз придавал ему некоторое сходство с хищной птицей, избегающей света и чувствующей себя спокойной только во тьме. Однако, это был человек развитой, образованный, с вкрадчивыми манерами, весьма находчивый и остроумный, могущий дать толковый и разумный совет и умевший быть полезным, где считал это нужным.
Граф не уважал этого человека за его прежние поступки, но так как теперь он вел себя безукоризненно, как казалось, навсегда отказался от дурных склонностей и привычек, и не раз оказывал графу довольно серьезные услуги, проявляя свою безграничную благодарность и признательность графу за сделанное ему добро, то последний в конце концов стал мало-помалу свыкаться с ним и даже, в некоторых случаях своей жизни, оказал ему серьезное доверие, которое тот отнюдь не употребил во зло, что значительно послужило ему на пользу и упрочило его положение в семье благодетеля.
Только двое из окружающих графа не были введены в обман этим двуличным человеком: то был один знатного рода испанский дворянин, дальний родственник князя, и некий индеец, выросший и воспитанный в семье графа, его молочный брат, любивший его братской любовью.
— Вы знаете, дорогой сашем, — прервал свой рассказ асиендадо, обращаясь к Твердой Руке, — кто был этот родовитый испанец?
— Да, это был мой отец, который вследствие серьезных семейных обстоятельств покинул отчий дом и сделался сашемом одного индейского племени, усвоив все нравы и обычаи этого народа. А другое лицо, о котором вы только что упомянули, — были вы сами, дорогой дон Порфирио! — ответил Твердая Рука.
— Святая правда, но только позвольте мне продолжать говорить о себе в третьем лице: это будет значительно удобнее.
— Прекрасно, как вам будет угодно! — отозвался дон Торрибио.
— Итак, я продолжаю! — сказал асиендадо. — Эти двое людей внимательно следили за тем человеком, но последний, угадав их недоброжелательство и недоверие к себе, вел так ловко и так искусно свои дела, что они ни в чем не могли подстеречь его.
Прошло несколько лет, в течении которых не случилось ничего такого, о чем бы стоило упоминать. Политический горизонт темнел с часу на час, неудовольствие в народе все возрастало; восстание казалось неизбежным. Я не стану говорить о всех причинах, вызвавших войну за независимость: все эти события еще слишком свежи в памяти каждого, чтобы опять напоминать о них.
За последнее время граф сблизился с пятью людьми, которым суждено было играть впоследствии видную роль в революционной драме. Это были: дон Мигель Идальго-и-Костилья, священник маленького городка Долорес, дон Игнасио Альенде, дон Мануэль Алдама, дон Хосе Абасола — все трое креолы, состоявшие капитанами в одном из полков, расположенных в качестве гарнизона в Гуанауато, — и, наконец, дон Мигель Домингес, коррехидор города Керетаро. Эти пять человек, имена которых вскоре стали известными всем и каждому, были люди очень образованные, с умом деятельным и предприимчивым, одаренные большой энергией и горячо любившие свою родину.
Они собирались почти каждый вечер на асиенде дель-Парайсо. Граф сообщал им разные политические известия, давал читать различные сочинения, привезенные им из Европы, доставлял им деньги на покупку оружия и снарядов; он возбуждал в них энтузиазм всеми возможными средствами и старался вселить в их сердца такую же страстную жажду свободы и независимости родной страны, какой была полна его собственная душа.
О заговоре было, однако, донесено мексиканским властям; многие из заговорщиков, в том числе и дон Мигель Домингес, были схвачены и арестованы. Тогда Идальго, не видя более надобности скрываться и опасаясь, что и его арестуют, решил выступить открыто. Шестнадцатого сентября 1810 года, призвав своих прихожан горячей, вдохновенной проповедью к восстанию, он поднял знамя мексиканской независимости. Этот неслыханно смелый поступок положительно ошеломил испанцев. Население всей страны было так прекрасно подготовлено, а все распоряжения так удачны, что менее чем в одни сутки Идальго очутился во главе целой армии инсургентов.
Восемнадцатого сентября, то есть два дня спустя после своего пронунсиаменто35, он уже был достаточно силен, чтобы овладеть городами Сан-Фелипе и Сан-Мигель-ла-Гранде, каждый с шестнадцатью тысячами жителей. Вслед за этим восстание стало распространяться с удивительной быстротой: менее чем в одну неделю вся Мексика была объята пламенем войны.
Граф Кортес принял на себя обязанности председателя конгресса, созванного инсургентами тотчас же после того, как они подняли оружие на испанцев, и, в качестве президента, поспешил покинуть асиенду и отправился к месту своей деятельности.
Перед отъездом граф собрал всех своих доверенных слуг и всех близких, а также дальних родственников, живших при нем, в большую залу асиенды, чтобы проститься.
Было около одиннадцати часов ночи; граф не желал выехать днем, чтобы не привлечь внимания испанцев, многочисленные отряды которых во всех направлениях объезжали окрестности асиенды.
На дворе стояла темная, дождливая и бурная ночь, — ветер с унылым, жалобным воем разгуливал по длинным коридорам здания, небо порой освещалось бледными, зеленоватыми зигзагами молний, над самой крышей грохотал раскатистый мощный гром.
Все обитатели асиенды стояли мрачные и опечаленные вдоль стен громадной залы. Родственник графа, держа за руки полусонных детей, стоял подле своей жены, бледной болезненной женщины, трепетавшей перед своим мужем, как жертва перед палачом; прекрасная женщина была бледна, как смерть: ни кровинки в лице, как говорится, и только время от времени она устремляла на мужа взгляд, полный ужаса и муки. Муж ее был также очень бледен; черты его под влиянием какого-то внутреннего чувства приняли странное выражение не то лихорадочной тревоги и, вместе, удовлетворенности, не то низкой зависти и злорадства, которое он всячески старался скрыть под напускным печальным видом. Он низко опустил голову на грудь, чтобы никто не мог прочесть чего-нибудь на его лице.
Но вот послышались за дверью чьи-то поспешные шаги, дверь разом распахнулась — ив залу вошел граф в сопровождении конюха Рамона Круса и Порфирио Сандоса.
Перед тем граф и Порфирио Сандос долго беседовали наедине, и хотя никому не было известно, о чем они говорили, но тема их разговора была серьезная, так как они, входя в залу, были сильно взволнованы.
Граф на секунду остановился у порога и, приподняв шляпу, произнес:
— Привет вам, верные слуги и друзья мои!
— Привет вам, милостивый и любимый господин наш! — ответили в один голос все слуги.
Затем граф приблизился к своему родственнику, все еще стоявшему неподвижно посреди залы, и, обняв детей своих, несколько минут осыпал их горячими ласками, какие может найти в душе своей только нежно любящий отец. После этого он обратился к своему родственнику и мягким растроганным голосом сказал: «Я не стану напоминать вам о том, что сделал для вас; скажу только, что я старался, чтобы, живя под моим кровом, вы чувствовали себя счастливым; вы всегда старались мне выказать ваше расположение и признательность — но вот теперь настало время доказать мне то и другое на деле. Я уезжаю, — времена нынче дурные, — вы это сами знаете; смерть стережет каждого из нас, мечтавшего о возрождении родной страны, за каждым углом дома, за каждым поворотом дороги. Я решил пожертвовать своей жизнью ради этого дела, но не хочу, чтобы преследования и нищета обрушились на головы этих бедных детей. Я делаю вас владельцем четырех моих асиенд: дель-Энганьо, дель-Парайсо, дель-Пало-Квемадо и дель-Венадито; я удостоверяю в том, что продал их вам за сумму в один миллион пиастров, которую получил с вас сполна. Если я не вернусь, и наше дело погибнет вместе с нами, то вы останетесь владельцем этого состояния до совершеннолетия моих детей, а когда они достигнут этого совершеннолетия, то вы вернете им дель-Энганьо и дель-Парайсо за сумму в миллион пиастров, а две остальные асиенды останутся в вечном вашем владении — в благодарность за оказанные вами семье моей услуги.
— Как мне отблагодарить вас за такую щедрость?! — проговорил, стараясь казаться растроганным, родственник графа.
— Оберегая этих детей, как своих родных — ведь я поручаю их вам. В случае, если я вернусь, условия наши останутся те же: все то, что я вам обещал сейчас, вы получите от меня. Теперь добавлю еще одно последнее условие: если бы, в силу какой-нибудь несчастной случайности, эти дорогие для меня дети умерли, то вы останетесь только хранителем этого состояния до того времени, пока не будет доказано с полной несомненностью, что смерть их была естественная, непредвиденная и неустранимая никакими человеческими средствами. В случае же, вы не сумеете доказать того, что вы никаким образом не причастны к этой катастрофе, и не сможете предъявить законных свидетельств о смерти их и моей, удостоверенных надежными свидетелями, вы будете лишены всего этого состояния, — смерть наша будет жестоко отомщена!
— О, вы оскорбляете меня этими страшными угрозами! Я был бы чудовищем, если бы свято не исполнил возлагаемых на меня вами священных обязанностей по отношению к вашим детям! — воскликнул родственник графа, заливаясь слезами.
— Успокойтесь, друг мой! У меня и в мыслях не было угрожать вам, я только хотел все предвидеть, потому что все может случиться. Я хотел предупредить вас, что принял все необходимые для ограждения детей моих меры, и что в том случае, если бы над ними было совершено преступление, то оно не осталось бы безнаказанным. Выше людского суда есть еще суд Божий, — а Бог все видит, все знает и читает в сердцах наших всякую затаенную мысль, от Него ничто не может укрыться, и Его обмануть нельзя. Но я вам доверяю, иначе я не поручил бы вам своих детей.
— Я сумею оправдать ваше доверие!
— Надеюсь! Теперь еще одно последнее распоряжение: тотчас же после моего отъезда вы с детьми удалитесь на асиенду дель-Энганьо. Дорога туда вам знакома, там вы все будете в надежном месте.
— Слушаю! Все будет исполнено, как вы того желаете!
— Ну, пора! Я еду! Прощайте, кузен, обнимем друг друга, и пусть Господь поможет нам.
Родственники расцеловались и простились. Затем граф обнял своих детей и стал прощаться с ними. Малютки не хотели расставаться с отцом: они плакали и цеплялись за его платье, так что графу пришлось насильно вырваться из их объятий и почти бегом выбежать из залы.
— Прощайте, прощайте! — крикнул он голосом, подавленным душившими его рыданиями.
Это были его последние слова. Все слуги в слезах бросились за своим господином, чтобы еще раз взглянуть на него.
Несколько минут спустя граф уже покидал асиенду, чтобы никогда более не вернуться туда.
На третьи сутки пеоны принесли на асиенду несколько до неузнаваемости изуродованных трупов: то были тела Района Круса, любимого конюха, сопровождавшего графа, и четырех слуг, отправившихся с ним; что же касается самого графа, то его тела не нашли.
Распространился слух, что испанцы, предуведомленные о тайном отъезде графа с асиенды, притаились в засаде и подкараулили его. Граф смело защищался, но все его слуги были убиты у него на глазах, и сам он, истекая кровью от бесчисленных ран, принужден был сдаться.
Утверждали также, что часа за два до отъезда графа из асиенды какой-то замаскированный всадник, которого, однако, по его рукам признали за темнокожего самбо, явился на пост одного из испанских командиров отряда и вручил этому командиру письмо, в котором сообщалось о тайном отъезде графа и указывалось направление, по которому он должен был ехать; после того человек этот помчался во весь опор в направлении города Долорес.
Капитан, как обыкновенно называли облагодетельствованного графом дальнего родственника его, так как он некогда дослужился до этого чина во флоте, имел при себе индейца метиса, самбо, которого, как говорили, он вырастил и воспитал. Многие даже подозревали, что этот самбо — побочный сын его: ему в то время было лет семнадцать или восемнадцать, и звали его Наранха. Уже тогда это был скрытный, лукавый, угрюмый и мрачный парень, годный только для виселицы; все в доме не терпели его; он не сближался ни с кем; все его сторонились, подозревая его и, очевидно, не без основания, во всем дурном, но господину своему он был предан, как собака, и во всем беспрекословно повиновался ему.
«Я иду на свидание с Кецалькоатлем, сыном Ксолотля; помни обещание Теотля и охраняй священный луч, чтобы быть готовым явиться на первый зов».
На это касик Сиболы ответил: «Клянусь».
Лицо императора озарилось тихой улыбкой; он пытался что-то сказать, но конвульсия овладела им, и он закрыл глаза, упал на руки своего друга касика и умер.
Мистли Гуайтимотцин оплакал своего друга и родственника и расстался с ним лишь тогда, когда последние обряды похорон были исполнены над усопшим. Тогда он удалился в свой дворец, где заперся один, отказываясь принимать даже самых близких своих друзей.
Весьма понятно, что и конкистадор очень желал заручится содействием столь могущественного и столь влиятельного лица. Хитрый и умный испанец отлично понимал, что если ему удастся привлечь на свою сторону касика Сиболы, то множество родовитых аристократов, находящихся в зависимости от него, поспешат последовать его примеру, частью из-за выгод, частью по родству с касиком. Таким путем Кортес надеялся, что завоевание Мексики совершилось бы незаметно, без кровопролития, мирным путем — и владычество Испании утвердилось бы прочно и навсегда над этой страной.
В силу всех этих соображений, Эрнандо Кортес всячески ухаживал за князем, даже не стеснялся лично посещать касика в его дворце; несколько раз подолгу беседовал с ним, делая ему самые блестящие и заманчивые предложения и даже предложил ему руку одной из своих ближайших родственниц, зная, что князь вдов и не имеет детей.
Мистли Гуайтимотцин долго заставил просить себя: это родство и близость с завоевателями казались ему чудовищным преступлением. Но однажды он как будто стал колебаться и в конце разговора, длившегося около трех часов, объявил Кортесу, что ему необходимо побывать в Сиболе, что он намерен совершить это путешествие в самом непродолжительном времени, и что он пробудет в отсутствии около двух месяцев, а по возвращении в Мексику даст решительный и, как он надеется, желательный для Кортеса ответ.
Кортес не стал более настаивать и простился с касиком самым дружественным образом, а вечером того же дня прислал в подарок князю десять великолепнейших коней в драгоценном уборе и письмо, в котором писал, что, зная его пристрастие к лошадям и его удивительное умение управляться с ними, посылает ему этих коней, чтобы они могли служить ему в предстоящем путешествии и помогли ему поскорее вернуться в Мексику.
По тому времени это был поистине царский подарок, так как тогда лошади были еще очень редки в Мексике и ценились чуть ли не дороже золота. Мистли Гуайтимотцин был очень тронут этой любезностью конкистадора и благосклонно принял его подарок.
Четыре дня спустя он покинул Мехико и в сопровождении четверых своих ближайших родственников и двух слуг отправился в путь. Все семеро мексиканцев ехали верхом на дорогих конях.
Мистли Гуайтимотцин вез на хранение на асиенду на воладеро ковчежец, врученный ему императором в его последний час. Оставив лошадей на попеченье слуг в развалинах Амакстлана, князь со своими родственниками проник на самую асиенду и в одном из тайных подземелий поместил священный ковчежец, поручив двоим из своих родственников постоянно поддерживать священный огонь. Затем он лег в той самой зале, в которой Ксолотль провел первую ночь в этом дворце. Что произошло в эту ночь — осталось неизвестно для всех, но только знают, что касик заперся один в зале, и что в продолжении многих часов ни малейший шорох или шум не нарушили таинственную тишину ночи. На другое же утро, когда князь вышел из залы, родственники его, бывшие с ним, заметили, что в нем произошла разительная перемена: черты его лица приняли особенное выражение, совершенно несвойственное ему дотоле. Но так как князь ничего не сказал им, то и они не посмели обращаться к нему с вопросами.
В тот же день касик поехал обратно в Мехико, куда и прибыл вместе со своими двумя родственниками и двумя слугами, пробыв в отсутствии всего месяц и двадцать восемь дней.
Кортеса в это время не было в Мехико, он находился в окрестностях Тескоко.
Месяц спустя Мистли Гуайтимотцин принял христианство; сам Эрнандо Кортес был восприемником его при крещении, происходившем в бывшем храме солнца, обращенным по приказанию конкистадора в собор. Вместе с касиком крестились и двести тридцать восемь человек его родственников, принадлежавших к высшей аристократии страны. К прежнему мексиканскому имени князя были добавлены имена Эрнандо Кортеса и титул князя Сиболы.
В тот же день, при громадном стечении народа — как испанцев, так и мексиканцев — вновь обращенный вступил в брак с доньей Марией Хосефой де Сандоваль-и-Кортес, девушкой восемнадцати лет, отличавшейся редкой красотой.
А вечером того же дня князь дал присягу верности Испании в присутствии дона Эрнандо Кортеса дель Балле, вице-короля Новой Испании; при этом князю были вручены грамоты на вечное владение графствами Сибола и Монтесума.
Итак, испанская политика еще раз восторжествовала. Вся мексиканская знать и аристократия окончательно слилась с победителями. Теперь всякое восстание туземцев было заведомо обречено на неудачу: аристократия страны сама сковала себя цепями рабства.
В то время страна Сибола простиралась до крайних пределов Орегона. Впоследствии все эти земли получили название Сеньоры, в честь пресвятой Гваделупской Богоматери, святой покровительницы Мексики. Из «Сеньоры», вследствие искажения в народном произношении, произошло название Сонора, которое почему-то и осталось за этой страной.
Графство Монтесума-Кортес было образовано на территории, столь же мало известной испанцам, как и территория Сибола, а именно — в Аризоне, которую новому графу было поручено присоединить к испанской короне, что тот и исполнил.
Испанцы тогда не имели ни малейшего представления о том, чем были на самом деле эти земли с чрезвычайно многочисленным населением, о которых ходили самые баснословные слухи. Они даже не подозревали, что эти два графства в общей сложности втрое и даже вчетверо больше, чем вся Испания и Франция, вместе взятые.
Из этого следовало, что новый граф де Кортес был самым могущественным князем во всей Новой Испании, не исключая даже и самого вице-короля, с которым он с успехом мог бы вести войну, если бы захотел. Но не таковы были намерения графа Сиболы. Спустя несколько дней после принятия присяги в верности Испании и своего бракосочетания с доньей Марией Хосефой, князь простился с вице-королем и вместе с молодой супругой, а также некоторыми из своих родственников покинул Мехико, чтобы поселиться на своих землях.
Поселив временно донью Марию Хосефу, к которой он питал самые нежные супружеские чувства, во дворце на воладеро, он призвал к себе всех мексиканцев, которые не захотели примириться со своим поражением, и упорно не соглашались покориться испанцам, и уверил их в своем милостивом покровительстве, роздал им земли и предложил поселиться вблизи от него.
Все эти дотоле гонимые правительством люди с радостью поспешили откликнуться на призывы князя, и вскоре там, где расстилалась повсюду голая пустыня, возникли цветущие и густонаселенные города, в том числе и те, которые впоследствии получили названия Тубак, Ариспе и Урес. Однако князь, не довольствуясь тем, что имел в каждом городе по дворцу, построил себе множество асиенд, побуждая к тому же и всех своих родственников. На этих асиендах разводились громадные стада быков, лошадей и всякого скота, возделывались и засевались громадные поля. Словом, здесь велось сельское хозяйство в самых больших размерах.
Менее, чем за двадцать лет, страна эта совершенно изменила свой внешний вид и характер. В необъятных владениях графа почти не осталось пустырей; умирая, он имел отраду видеть плоды своих трудов.
Время шло, год проходил за годом, графы де Кортес и Монтесума продолжали идти по стопам своего славного предка и стали благодетелями обширной страны, где все, от мала до велика, любили и чтили их.
Асиенда дель-Воладеро, тайна которой продолжала свято хранится теми, кому она была известна, не раз служила надежным убежищем для графов Кортесов в трудные минуты, постигавшие временами эту страну.
Все эти передряги стоили много денег графам де Кортесам и сильно пошатнули их значение и влияние. Испанцы с недоверием посматривали на могущественных князей, упорно продолжавших жить в глуши своих поместий, окруженных своими вассалами, за которых они постоянно заступались и отстаивали во всех их недоразумениях с правительством. Вице-король видел в этом тайную оппозицию правительству и постоянную угрозу себе, а потому охотно принимал на веру все доносы, ябеды и даже самые бессмысленные и нелепые клеветы, на которые решались низкие, подлые люди. Но ничто не могло заставить графов отступить от раз принятых ими правил жизни.
Богатства этой семьи, хотя и сильно уменьшившиеся, все же были несметны даже и в начале настоящего столетия, когда разразилась наконец так долго подготавливавшаяся война за независимость Мексики.
Графы Гуайтимотцин, Монтесума и Кортес — или, короче, просто графы Кортес — уже лет пятьдесят как избрали постоянным местом своего пребывания провинцию Гуанауато, местность между горами Пеньямилиара и Долорес, ныне Идальгос. Здесь, на одинаковом расстоянии как от того, так и от другого города, графы Кортес имели — да и теперь еще имеют — громадную асиенду, великолепно укрепленную и чрезвычайно богатую оружием, снарядами и провиантом всякого рода. Асиенда эта носит название дель-Парайсо; это великолепное жилище, более похожее на дворец, чем на асиенду, и графы Кортес окружают себя здесь поистине царской роскошью. Занимая, так сказать, центральное положение среди своих огромных владений, разбросанных по всему пространству Новой Испании, они особенно успешно могли наблюдать отсюда не только за соблюдением своих частных интересов в качестве крупнейших землевладельцев, но также и за движением умов в народных массах, предвещавшим для людей просвещенных близость пробуждения мексиканского народа, о чем испанцы перестали даже и думать, считая его окончательно подавленным и покоренным.
Граф де Кортес, бывший в то время главой этой семьи и старшим представителем знаменитого рода был человек большого ума и обширных познаний и, как все его предки, питал горячую любовь ко всему мексиканскому народу. Он много путешествовал по Европе, несколько лет прожил во Франции, в самом Париже, этом центре всяких высоких идей.
Он был свидетелем пробуждения народа в 1789 году, был другом величайших людей, которым суждено было создать новый мир на нерушимых основах. Вслед за тем он был отозван в Испанию по приказу короля, но и сюда он унес в сердце своем страстное желание видеть свой народ свободным, а родину освобожденной от унизительного ига и владычества чужеземцев.
В то время, о котором идет речь, граф Кортес был в полном расцвете сил и умственного развития; ему было около сорока лет, роста он был высокого, прекрасно сложенный и изящный. Широкий и высокий лоб его обрамляли густые пряди шелковистых, черных, как смоль, волос, ниспадавших крупными кольцами на плечи; прекрасные черты его лица отличались особенной чистотой и красотой линий, а также чрезвычайной подвижностью и выразительностью, свойственной южанам. Большие прекрасные глаза темно-синего цвета часто казались черными и порой делались до того проницательными, что человек, на которого обращался взгляд этих глаз, невольно чувствовал перед ним смущение и робость. Граф носил слегка приподнятые кверху и закрученные по-кастильски усы и довольно длинную бородку-эспаньолку, скрывавшую отчасти подбородок, немного широкий.
На вид граф казался много моложе своих лет и во всех отношениях был до крайности привлекательным мужчиной. Он женился, будучи очень молодым, и рано потерял горячо любимую жену; но, несмотря на это раннее вдовство, дал себе слово не жениться вторично и всецело посвятил себя воспитанию своих детей. Их было двое, мальчик и девочка; рождение последней стоило жизни ее матери.
За несколько лет до начала этого рассказа граф из сожаления приютил в своем доме одного из потомков младшей линии Кортесов, который, вследствие всякого рода излишеств и распутной бурной жизни, разорился до рубашки и был ужасно счастлив, что заручился таким покровителем, без которого ему приходилось положительно умирать с голоду.
Человек этот также имел жену, но детей не имел; по приглашению владельца, он поселился со всей своей семьей на асиенде дель-Парайсо.
Этот Кортес был человек еще молодой и мог бы быть назван красавцем, если бы бурно проведенная юность, разврат и всякие излишества не наложили на него свою позорную печать, а взгляд его лукавых, бегающих глаз придавал ему некоторое сходство с хищной птицей, избегающей света и чувствующей себя спокойной только во тьме. Однако, это был человек развитой, образованный, с вкрадчивыми манерами, весьма находчивый и остроумный, могущий дать толковый и разумный совет и умевший быть полезным, где считал это нужным.
Граф не уважал этого человека за его прежние поступки, но так как теперь он вел себя безукоризненно, как казалось, навсегда отказался от дурных склонностей и привычек, и не раз оказывал графу довольно серьезные услуги, проявляя свою безграничную благодарность и признательность графу за сделанное ему добро, то последний в конце концов стал мало-помалу свыкаться с ним и даже, в некоторых случаях своей жизни, оказал ему серьезное доверие, которое тот отнюдь не употребил во зло, что значительно послужило ему на пользу и упрочило его положение в семье благодетеля.
Только двое из окружающих графа не были введены в обман этим двуличным человеком: то был один знатного рода испанский дворянин, дальний родственник князя, и некий индеец, выросший и воспитанный в семье графа, его молочный брат, любивший его братской любовью.
— Вы знаете, дорогой сашем, — прервал свой рассказ асиендадо, обращаясь к Твердой Руке, — кто был этот родовитый испанец?
— Да, это был мой отец, который вследствие серьезных семейных обстоятельств покинул отчий дом и сделался сашемом одного индейского племени, усвоив все нравы и обычаи этого народа. А другое лицо, о котором вы только что упомянули, — были вы сами, дорогой дон Порфирио! — ответил Твердая Рука.
— Святая правда, но только позвольте мне продолжать говорить о себе в третьем лице: это будет значительно удобнее.
— Прекрасно, как вам будет угодно! — отозвался дон Торрибио.
— Итак, я продолжаю! — сказал асиендадо. — Эти двое людей внимательно следили за тем человеком, но последний, угадав их недоброжелательство и недоверие к себе, вел так ловко и так искусно свои дела, что они ни в чем не могли подстеречь его.
Прошло несколько лет, в течении которых не случилось ничего такого, о чем бы стоило упоминать. Политический горизонт темнел с часу на час, неудовольствие в народе все возрастало; восстание казалось неизбежным. Я не стану говорить о всех причинах, вызвавших войну за независимость: все эти события еще слишком свежи в памяти каждого, чтобы опять напоминать о них.
За последнее время граф сблизился с пятью людьми, которым суждено было играть впоследствии видную роль в революционной драме. Это были: дон Мигель Идальго-и-Костилья, священник маленького городка Долорес, дон Игнасио Альенде, дон Мануэль Алдама, дон Хосе Абасола — все трое креолы, состоявшие капитанами в одном из полков, расположенных в качестве гарнизона в Гуанауато, — и, наконец, дон Мигель Домингес, коррехидор города Керетаро. Эти пять человек, имена которых вскоре стали известными всем и каждому, были люди очень образованные, с умом деятельным и предприимчивым, одаренные большой энергией и горячо любившие свою родину.
Они собирались почти каждый вечер на асиенде дель-Парайсо. Граф сообщал им разные политические известия, давал читать различные сочинения, привезенные им из Европы, доставлял им деньги на покупку оружия и снарядов; он возбуждал в них энтузиазм всеми возможными средствами и старался вселить в их сердца такую же страстную жажду свободы и независимости родной страны, какой была полна его собственная душа.
О заговоре было, однако, донесено мексиканским властям; многие из заговорщиков, в том числе и дон Мигель Домингес, были схвачены и арестованы. Тогда Идальго, не видя более надобности скрываться и опасаясь, что и его арестуют, решил выступить открыто. Шестнадцатого сентября 1810 года, призвав своих прихожан горячей, вдохновенной проповедью к восстанию, он поднял знамя мексиканской независимости. Этот неслыханно смелый поступок положительно ошеломил испанцев. Население всей страны было так прекрасно подготовлено, а все распоряжения так удачны, что менее чем в одни сутки Идальго очутился во главе целой армии инсургентов.
Восемнадцатого сентября, то есть два дня спустя после своего пронунсиаменто35, он уже был достаточно силен, чтобы овладеть городами Сан-Фелипе и Сан-Мигель-ла-Гранде, каждый с шестнадцатью тысячами жителей. Вслед за этим восстание стало распространяться с удивительной быстротой: менее чем в одну неделю вся Мексика была объята пламенем войны.
Граф Кортес принял на себя обязанности председателя конгресса, созванного инсургентами тотчас же после того, как они подняли оружие на испанцев, и, в качестве президента, поспешил покинуть асиенду и отправился к месту своей деятельности.
Перед отъездом граф собрал всех своих доверенных слуг и всех близких, а также дальних родственников, живших при нем, в большую залу асиенды, чтобы проститься.
Было около одиннадцати часов ночи; граф не желал выехать днем, чтобы не привлечь внимания испанцев, многочисленные отряды которых во всех направлениях объезжали окрестности асиенды.
На дворе стояла темная, дождливая и бурная ночь, — ветер с унылым, жалобным воем разгуливал по длинным коридорам здания, небо порой освещалось бледными, зеленоватыми зигзагами молний, над самой крышей грохотал раскатистый мощный гром.
Все обитатели асиенды стояли мрачные и опечаленные вдоль стен громадной залы. Родственник графа, держа за руки полусонных детей, стоял подле своей жены, бледной болезненной женщины, трепетавшей перед своим мужем, как жертва перед палачом; прекрасная женщина была бледна, как смерть: ни кровинки в лице, как говорится, и только время от времени она устремляла на мужа взгляд, полный ужаса и муки. Муж ее был также очень бледен; черты его под влиянием какого-то внутреннего чувства приняли странное выражение не то лихорадочной тревоги и, вместе, удовлетворенности, не то низкой зависти и злорадства, которое он всячески старался скрыть под напускным печальным видом. Он низко опустил голову на грудь, чтобы никто не мог прочесть чего-нибудь на его лице.
Но вот послышались за дверью чьи-то поспешные шаги, дверь разом распахнулась — ив залу вошел граф в сопровождении конюха Рамона Круса и Порфирио Сандоса.
Перед тем граф и Порфирио Сандос долго беседовали наедине, и хотя никому не было известно, о чем они говорили, но тема их разговора была серьезная, так как они, входя в залу, были сильно взволнованы.
Граф на секунду остановился у порога и, приподняв шляпу, произнес:
— Привет вам, верные слуги и друзья мои!
— Привет вам, милостивый и любимый господин наш! — ответили в один голос все слуги.
Затем граф приблизился к своему родственнику, все еще стоявшему неподвижно посреди залы, и, обняв детей своих, несколько минут осыпал их горячими ласками, какие может найти в душе своей только нежно любящий отец. После этого он обратился к своему родственнику и мягким растроганным голосом сказал: «Я не стану напоминать вам о том, что сделал для вас; скажу только, что я старался, чтобы, живя под моим кровом, вы чувствовали себя счастливым; вы всегда старались мне выказать ваше расположение и признательность — но вот теперь настало время доказать мне то и другое на деле. Я уезжаю, — времена нынче дурные, — вы это сами знаете; смерть стережет каждого из нас, мечтавшего о возрождении родной страны, за каждым углом дома, за каждым поворотом дороги. Я решил пожертвовать своей жизнью ради этого дела, но не хочу, чтобы преследования и нищета обрушились на головы этих бедных детей. Я делаю вас владельцем четырех моих асиенд: дель-Энганьо, дель-Парайсо, дель-Пало-Квемадо и дель-Венадито; я удостоверяю в том, что продал их вам за сумму в один миллион пиастров, которую получил с вас сполна. Если я не вернусь, и наше дело погибнет вместе с нами, то вы останетесь владельцем этого состояния до совершеннолетия моих детей, а когда они достигнут этого совершеннолетия, то вы вернете им дель-Энганьо и дель-Парайсо за сумму в миллион пиастров, а две остальные асиенды останутся в вечном вашем владении — в благодарность за оказанные вами семье моей услуги.
— Как мне отблагодарить вас за такую щедрость?! — проговорил, стараясь казаться растроганным, родственник графа.
— Оберегая этих детей, как своих родных — ведь я поручаю их вам. В случае, если я вернусь, условия наши останутся те же: все то, что я вам обещал сейчас, вы получите от меня. Теперь добавлю еще одно последнее условие: если бы, в силу какой-нибудь несчастной случайности, эти дорогие для меня дети умерли, то вы останетесь только хранителем этого состояния до того времени, пока не будет доказано с полной несомненностью, что смерть их была естественная, непредвиденная и неустранимая никакими человеческими средствами. В случае же, вы не сумеете доказать того, что вы никаким образом не причастны к этой катастрофе, и не сможете предъявить законных свидетельств о смерти их и моей, удостоверенных надежными свидетелями, вы будете лишены всего этого состояния, — смерть наша будет жестоко отомщена!
— О, вы оскорбляете меня этими страшными угрозами! Я был бы чудовищем, если бы свято не исполнил возлагаемых на меня вами священных обязанностей по отношению к вашим детям! — воскликнул родственник графа, заливаясь слезами.
— Успокойтесь, друг мой! У меня и в мыслях не было угрожать вам, я только хотел все предвидеть, потому что все может случиться. Я хотел предупредить вас, что принял все необходимые для ограждения детей моих меры, и что в том случае, если бы над ними было совершено преступление, то оно не осталось бы безнаказанным. Выше людского суда есть еще суд Божий, — а Бог все видит, все знает и читает в сердцах наших всякую затаенную мысль, от Него ничто не может укрыться, и Его обмануть нельзя. Но я вам доверяю, иначе я не поручил бы вам своих детей.
— Я сумею оправдать ваше доверие!
— Надеюсь! Теперь еще одно последнее распоряжение: тотчас же после моего отъезда вы с детьми удалитесь на асиенду дель-Энганьо. Дорога туда вам знакома, там вы все будете в надежном месте.
— Слушаю! Все будет исполнено, как вы того желаете!
— Ну, пора! Я еду! Прощайте, кузен, обнимем друг друга, и пусть Господь поможет нам.
Родственники расцеловались и простились. Затем граф обнял своих детей и стал прощаться с ними. Малютки не хотели расставаться с отцом: они плакали и цеплялись за его платье, так что графу пришлось насильно вырваться из их объятий и почти бегом выбежать из залы.
— Прощайте, прощайте! — крикнул он голосом, подавленным душившими его рыданиями.
Это были его последние слова. Все слуги в слезах бросились за своим господином, чтобы еще раз взглянуть на него.
Несколько минут спустя граф уже покидал асиенду, чтобы никогда более не вернуться туда.
На третьи сутки пеоны принесли на асиенду несколько до неузнаваемости изуродованных трупов: то были тела Района Круса, любимого конюха, сопровождавшего графа, и четырех слуг, отправившихся с ним; что же касается самого графа, то его тела не нашли.
Распространился слух, что испанцы, предуведомленные о тайном отъезде графа с асиенды, притаились в засаде и подкараулили его. Граф смело защищался, но все его слуги были убиты у него на глазах, и сам он, истекая кровью от бесчисленных ран, принужден был сдаться.
Утверждали также, что часа за два до отъезда графа из асиенды какой-то замаскированный всадник, которого, однако, по его рукам признали за темнокожего самбо, явился на пост одного из испанских командиров отряда и вручил этому командиру письмо, в котором сообщалось о тайном отъезде графа и указывалось направление, по которому он должен был ехать; после того человек этот помчался во весь опор в направлении города Долорес.
Капитан, как обыкновенно называли облагодетельствованного графом дальнего родственника его, так как он некогда дослужился до этого чина во флоте, имел при себе индейца метиса, самбо, которого, как говорили, он вырастил и воспитал. Многие даже подозревали, что этот самбо — побочный сын его: ему в то время было лет семнадцать или восемнадцать, и звали его Наранха. Уже тогда это был скрытный, лукавый, угрюмый и мрачный парень, годный только для виселицы; все в доме не терпели его; он не сближался ни с кем; все его сторонились, подозревая его и, очевидно, не без основания, во всем дурном, но господину своему он был предан, как собака, и во всем беспрекословно повиновался ему.