Емцев Михаил. Море Дирака

   Это же спецтематика, брат, здесь нужны результаты, а не разглагольствования! А он дураком меня посчитал, когда я предложил ему тему и помещение...
   Да, брат, так мы и живем. Но все это, как сказано, мелочи жизни, они были, есть и будут. Самое главное - дело идет, идет дело! Значит, живем не зря..."
   16
   Роберт Мильчевский между тем переживал жесточайший кризис. У него сломался Черный ящик. Проклятая машина внезапно отказалась работать.
   Однажды Роберт включил, как обычно, аппарат, но Ящик не загудел. Роберт испуганно заглянул в темный провал шкафа и стал ждать.
   Шли секунды, минуты, часы, а чудесное отверстие Рога изобилия в сиянии радужных лучей не появлялось. На Роберта насмешливо поглядывала серая пустота, ему казалось, что кто-то там, внутри, хитро подмигивает и скалится. Роберт тряс головой, отгоняя наваждение, и с отчаянием убеждался, что Черный ящик безмолвствует. Так прошел один рабочий день, второй, третий...
   Роберт ждал. Неожиданная катастрофа потрясла его. Черный ящик сломался! Кто бы мог подумать? Казалось, нет сил, способных оказать хоть какое-то действие на эту машину, - и вот на тебе! Как его отремонтировать? Не везти же в мехмастерские: почините, пожалуйста, волшебный Рог изобилия, у него чудо-двигатель не работает. Заштопайте ковер-самолет, вшейте подкладку в шапку-невидимку!
   И главное - когда! Когда сделаны такие авансы, наступление на научную общественность Института вакуума находится в разгаре, и перед Робертом Мильчевским открываются необозримые, захватывающие дух перспективы! Ах, черт, какая досада, какая жалость, какая обида!..
   Они все сидят в этом Ящике. Но что толку теперь? Сейчас самое горячее время, нужно давать и давать результаты, нужно держать их под напряжением. Урманцеву - его интегралы, Мишке - расчеты и чертежи, хозяину - кое-какие документики. Но где машина? Нет машины. Кончился Рог изобилия. Был - и весь вышел.
   Роберт готов был плакать от обиды. На пятый день он сидел в центре своей большой светлой комнаты, заставленной дорогими, сложными приборами и красивой мебелью. По лбу катились крупные градины пота. Ящик не работал...
   Что делать?
   Роберт тупо смотрел на притихший Рог. Перед этим он несколько раз тряс и колотил его, но стальная махина не отзывалась на нервозные толчки.
   Что делать?
   Раздался телефонный звонок. Роберт снял и положил трубку на рычаг.
   Приходили Иван Фомич, Мишка Подольский и еще кто-то. Роберт всех выставил без особенных церемоний. Он даже не объяснил им, в чем дело, просто прогнал всех и знал, что они не обидятся. Пока, во всяком случае.
   Что делать?
   Отчего мог выйти из строя этот "сундук"? Роберт перебирал возможные причины. Перевозка из лаборатории Доркина прошла благополучно. Ведь после этого Рог изобилия выдал много интересных штук. Так почему же?
   Почему?
   Может, он обиделся на Роберта? Чушь, мистика! Такого не бывает...
   Внезапно Мильчу пришла в голову здравая, заслуживающая внимания мысль.
   Перегрузка! Последние месяцы он нещадно эксплуатировал золотую жилу века. Черный ящик, не переставая, светился по десять часов в день. Он не перегревался (за режимом работы Роберт следил внимательно), но кто знает, какие тонкие механизмы были приведены в движение, какие неизвестные элементы необратимо изнашивались. Может, неумная эксплуатация привела к нарушению интимнейших связей в этом сложнейшем аппарате?.. Черный ящик надорвался. Он никогда не заработает в полную силу, если вообще заработает.
   Эта мысль привела Роберта в отчаяние.
   Значит, все рухнуло!
   Значит, он никем, кроме как правонарушителем, который сидит, дрожит и ждет, когда его заберут, не будет!
   Значит, он всю жизнь должен увязывать баланс ничтожных доходов с убогими расходами? Ведь без помощи Рога ему в крупные научные работники не выбиться!
   Мильч оцепенел в безысходном отчаянии. Он полулежал в кресле, его новенький, с иголочки костюм был в масляных пятнах, руки в порезах и ссадинах, галстук съехал набок, ворот рубахи расстегнут... Поверженный герой. Заштатный демон без диплома.
   Так прошло несколько часов, и Мильч постепенно успокоился. Самые большие оптимисты и жизнелюбцы - жулики. Для того чтобы идти против течения жизни, нужно обладать хорошим здоровьем и светлой верой в жизнь.
   - Будем закрывать лавочку, - сказал Мильч. - Поигрались - и хватит! В управдомы я не пойду. Мешает багаж личной собственности. Займусь творческой деятельностью.
   Он отыскал под верстаком кувалду и приблизился к Черному ящику.
   - Прощай, любимый Рог! Мы славно трудились и, кажется, не остались в обиде друг на друга. Ты, правда, в последний момент подкачал, ну что ж... С лучшими жокеями бывают неприятности.
   Мильч ударил по крышке Черного ящика.
   В обращении со сложными механизмами человека характеризует универсальный подход. Когда нет возможности разобраться, в каком месте нарушен один из тысячи контактов, составляющих данную схему, человек сердится. А когда человек сердится, он пускает в ход кулаки.
   Телефоны-автоматы обычно бьют кулаками. Автоматы, торгующие газированной водой, избивают ногами. Пинки, удары коленями, толчки бедрами, говорят, помогают бороться с этими жадными механизмами.
   Для того чтобы нормально заработал телевизор, у которого начался приступ оптической шизофрении, нужно громко кричать и топать ногами по полу.
   Каждому автомату - свое.
   А Черному ящику помогла кувалда.
   Он засветился и загудел. Но это был странный свет, это был неожиданный звук. Такого Мильчу еще не доводилось видеть.
   ЯЩИК ДЕЙСТВОВАЛ НЕ ПО ЕГО ВОЛЕ.
   Валентин Алексеевич Урманцев склонился над переплетенным томом докторской диссертации. Она вызывала у него неуютное чувство. Каждая страница, каждая строка в ней были знакомы до тошноты. Урманцев в который раз просматривал выводы. Его особенно смущала одна фраза - точнее, один абзац. Вроде и не обойдешься без него, а в то же время лучше б его не было вовсе. Он нужен как итог работы, как завершающий аккорд, без которого не звучит соната, но все же лучше бы его там не было.
   "...расчеты показывают, что такой эксперимент может быть поставлен в космосе, на расстоянии 200-300 километров от земной поверхности".
   Эта фраза, рожденная в результате естественной логической экстраполяции полученных Урманцевым данных, предполагала очень многое. Ею он как бы застолбил участок дальнейших разработок. Ему уже виделся тот океан организационных и научных вопросов, который выплескивался вместе с этой фразой. Эксперимент в космосе - большое, сложное дело. Нелегко будет пробить. Гора забот ляжет на плечи. Неужели нельзя?..
   В этот момент его будто что-то толкнуло. Он так потом и говорил толкнуло. Хотя что его могло толкнуть, когда к нему никто не прикасался? Урманцев, по рассказам сотрудников, сидел за письменным столом, уткнувшись носом в диссертацию, и ни на кого не обращал внимания. Все старались говорить потише, чтобы не мешать. Однако это было нелегко выполнить, так как в комнате находились семь научных сотрудников.
   Валентин Алексеевич поднял голову и сначала ничего не увидел. Слепящие круги и полосы поплыли перед глазами. Он зажмурился и снова посмотрел. Все стало на свои места. Вон стоит Подольский и с независимым видом о чем-то разговаривает с Ларисой. Он воображает, что вокруг него дети и никто ничего не замечает. Урманцев потер глаза. На секунду он усомнился в реальности картины. Он же знал, что Лариса все еще тяжело больна. Но потом что-то вспомнил и отвлекся.
   В дверь постучали, вошел незнакомый Урманцеву человек.
   - Распишитесь здесь. - Человек протянул ему конверт из плотной серой бумаги.
   Взглянув на штамп отправителя, Урманцев вздрогнул.
   - Наверное, это не мне, а в дирекцию?
   - Туда само собой пошло, - сказал человек. - И вам тоже ведено передать.
   Урманцев расписался и быстро вскрыл пакет. Человек тем временем ушел. Дверь за ним мягко захлопнулась. Урманцев проглядел бумагу и вскочил.
   - Друзья мои! Внимание! - закричал Урманцев, размахивая бумагой. Самый могущественный комитет пришел к нам на помощь! Вопрос с космическим экспериментом решен! Они берут все на себя! Вы понимаете, что это значит? У них возможности в тысячу раз выше наших, поэтому и дело двинется во столько же раз быстрее, а может, и еще быстрее!
   Сотрудники бросились к Урманцеву. Какие радостные, сияющие лица! Восклицания, все эти "ахи", "охи", "а ну покажите" изливали теплый, размягчающий поток на его усталую душу. "Все же отличные люди у нас в лаборатории, - разнеженно думал он. - Мишка-то как обрадовался. Ишь, как суетится вокруг стола..."
   Он почувствовал слабость и сел.
   Зазвонил телефон. Михаил снял трубку.
   - Урманцева или Подольского!
   - Подольский слушает.
   - Михаил Савельевич, зайдите, пожалуйста, в дирекцию вместе с Урманцевым.
   - Идите, Миша, - сказал Урманцев. - Я сейчас... Мне нужно еще позвонить на космодром.
   Кивнув Ларисе, Михаил вышел в коридор. За дверью остался возбужденный рой голосов, там оживленно обсуждали происшедшее. Подольский сделал несколько шагов, потом одумался и зашагал медленней. Он уже знал, что торопиться не стоит. Судя по тому тону, каким с ним разговаривали, все получилось, как он желал, а может быть, и лучше.
   Вверху его встретил заговорщически улыбающийся директор. Вокруг глаз этого обычно сурового и сдержанного человека лучились радостные морщинки. Рядом стоял заместитель по научной части, старикан Белобородов. Он тоже лукаво улыбался.
   - Садитесь, Михаил Савельевич, садитесь.
   Подольский присел на стул.
   Директор переглянулся с Белобородовым и громко сказал:
   - Ну что, расскажем?
   - Надо, надо, Алексей Александрович.
   - Не будем томить юную душу?
   - Не стоит, Алексей Александрович.
   - Ладно.
   Директор повернулся к Подольскому.
   - Писал? - сказал директор, подвигая к Подольскому свежий номер "Известий Академии наук", серия физическая. Подольский увидел свою фамилию и название той статьи. Значит, уже вышла! Сердце забилось, горячая волна крови прилила к щекам. Он покраснел и опустил голову.
   - Можешь не смущаться, - покровительственно сказал директор, - работа отличная. Больше, чем отличная. Сам понимаешь...
   Наступило молчание. Белобородов кашлянул и с любопытством посмотрел на Подольского. Он изучал юношу так, словно собирался купить. И тот почувствовал оскорбительность распахнутого воротничка, унизительную невыглаженность брюк, смертоубийственное отсутствие пуговицы. Михаил съежился и пожалел, что он не черепаха.
   - Так вот, - наконец произнес директор, - эту твою работу прочли шведы, и... одним словом, тебя представили к Нобелевской премии.
   Михаил не очень удивился. Он понимал, что работа заслуживает высокой награды, иначе и быть не могло. И все же ему стало очень хорошо и приятно.
   - Спасибо, - сказал он.
   - Это ты себя, брат, благодари. Дай-ка я тебя обниму.
   Директор притиснул его к твердому круглому животу, и на миг Подольский ощутил прикосновение жесткой щетины.
   - Поздравляю, поздравляю...
   Затем Подольского немножко потискал Белобородов.
   - Высокая честь, молодой человек, - сказал он. - Высокая!
   Михаил смущенно улыбался.
   - Ну вот, это, так сказать, вступление. - Директор сел в кресло и стал громоздить перед собой различные документы. - Само же дело сводится к тому, что тебе сегодня придется вылететь в Стокгольм. Вот уже и заграничный паспорт выправили, так что можешь приобретать билет - и айда!
   - Но как же? Так быстро? - растерянно лепетал Михаил.
   - Ничего, ничего. Соберешься. У них там какая-то юбилейная сессия, и они просили прибыть на неделю раньше. Так получилось.
   Перепрыгивая сразу через три ступени, Подольский скатывался вниз. И конечно, сразу налетел на Ларису.
   - Ты не видел Валентина Алексеевича?
   - Нет. Слушай, Лариса, я улетаю в Стокгольм! Получать Нобелевскую премию! Вот!..
   - Куда? Куда?..
   - В Стокгольм.
   - У тебя температура?
   - У меня нет температуры. У меня есть Нобелевская премия. Поняла?
   - Возьми меня с собой!
   - Рад бы - не могу. Уже сегодня нужно вылетать, все получилось очень срочно. Прости, я бегу, мне еще нужно кучу дел провернуть.
   Он чмокнул ее в щеку и вприпрыжку понесся по коридору.
   Дальнейшие события чем-то неуловимым напоминали Михаилу приятный сон. Больше всего он заботился о фраке.
   Не забыть купить в Стокгольме фрак. Не забыть! И что это еще за чертовщина, фрак? Глупая вещь этот фрак! Когда садишься, нужно откидывать хвосты, чтобы не помять. Или, может быть, не нужно их откидывать?
   ...Поздним вечером он вылез из такси на аэродроме Шереметьево. С легким бежевым саквояжем весело вышагивал по залитым цветом дорожкам. Ему почему-то вспоминалась фраза директора, брошенная мимоходом при прощании: "О диссертациях ты не беспокойся, диссертации у тебя пойдут..." После всего пережитого Михаилу приятно было сознавать, что о диссертациях не нужно беспокоиться и что они пойдут. Видел бы его Орт, вот порадовался бы за своего ученика!
   - Товарищ Подольский? - К Михаилу подошел вылощенный брюнет и, улыбаясь, взял у него из рук ношу. - Я буду вашим переводчиком. Ведь вы первый раз за границу?
   - Да, - подтвердил Михаил, - первый.
   ...Через несколько часов полета в обществе очень веселого и жизнерадостного Саши у Подольского состоялся короткий разговор на Стокгольмском аэродроме.
   - Господин Подольски? - спросил высоченный седой господин.
   - Да.
   - Я ваш гид. Меня зовут Ар Хенриксен.
   С аэродрома Михаила доставили в фешенебельный отель. За огромными венецианскими окнами шумел незнакомый город.
   Тут бы ему оглядеться и впитать в себя красоту этого северного города, здоровую свежесть его улиц, мерцанье воды в каналах и трепет красок множества цветов. Тут бы ему постигнуть неторопливую, размеренную поступь чужой жизни. Ведь был в этом городе секрет, который мог бы разгадать только новичок, первый раз ступивший на стокгольмские камни.
   Ан нет, не получилось у Подольского серьезного знакомства с одной из красивейших европейских столиц. Михаилу казалось, что, улетая из Москвы, он забыл захлопнуть за собой дверь, через которую вытекла, перенеслась по воздуху и настигла его память. Мысли о доме, воспоминания, чувства недавние, чувства отмершие воскресли, обновились и подобно мощному весеннему ливню обрушились на Михаила. Он задыхался от острых приступов неопределенной тоски. Он как-то внезапно и сразу стал удивительно чувствителен, даже сентиментален.
   Сразу по приезде репортеры стокгольмских газет и иностранные корреспонденты устроили небольшую пресс-конференцию, которую Михаил потом называл "пресс-свалкой". Вопросы и ответы были какими-то случайными, не обязательными. Впрочем, потом он понял, что все пресс-конференции схожи.
   Знает ли он, что ему удалось побить рекорд молодости среди нобелевских лауреатов?.. Нет, но догадывается, должен же кто-то быть самым младшим. Как ему удалось сделать открытие?.. Здесь все дело в шифре, которым природа запирает свои замки. Ему случайно удалось раскрыть один такой замок. Нет, он не женат. Разумеется, именно поэтому у него нет детей. Нет, он не член партии. Не верующий. Как будто блондинки. Он еще не знает... Нет, нет, нет, благодарю вас!
   Разглядывая лица спрашивавших его людей, Михаил почему-то вспомнил, что в первый послевоенный год у матери от голода опухли ноги, и она с удивлением продавливала пальцами туго натянутую блестящую кожу. "Смотри, говорила она, - не исчезает". На коже оставались голубые ямки следов. Михаил вспоминал ее слезы перед вылетом, вспоминал растерянную улыбку Ларисы и думал, что победа все же приходит. Нужно только верить и ждать, очень верить и надеяться - и тогда победишь. Но, странное дело, ему не хотелось думать о своем успехе. Ему неловко было думать о том, что с ним происходит.
   Всю жизнь он чувствовал себя человеком, не оправдавшим чьих-то надежд. Он не мог их оправдать, потому что то были чужие надежды, но люди этого не понимали и обижались. Они обижались и сердились, что он не такой, как им хочется, и все делает только по-своему. И его учение в школе, и в институте, и после - все это всегда вызывало раздражение у окружающих и горестное недоумение в глазах матери. Последнее огорчало больше всего.
   Он чувствовал себя неполноценным, неспособным на ту универсальную безликую деятельность, которая сделала бы его приемлемым членом общества. Отсюда возник порыв, судорожный, истеричный поиск, закончившийся приземлением в цирке.
   Появление Орта включило невидимый эскалатор, ведущий к успеху, и теперь Михаил достиг его вершины. Он понимал, что все происходящее с ним сейчас всего лишь тень былых разочарований и мучений.
   В эти дни к нему пришла глубокая печаль и не покидала его ни на минуту. Он шутил, смеялся, делал все, что велел всеведущий переводчик Саша, но печаль не отпускала его.
   Саша превратил его пребывание в Стокгольме в ритмично работающий конвейер, на котором одни дела сменяли другие с космической скоростью.
   - Подумайте над ответной речью, - твердил Саша, - по традиции она должна быть короткой и шутливой. Постарайтесь придумать какую-нибудь остроту потоньше. Шведы - те же англичане, обожают тонкий юмор в официальной обстановке.
   Подольский исподлобья смотрел на гида. Саша морщился. Ему не нравилось состояние подопечного.
   - И чего это вас так развезло? Шведы не по душе?..
   Наконец настал торжественный момент. Он увидел в двух шагах от себя высоченного мужчину со звездой и широкой лентой на фраке. Король смотрел на него, снисходительно улыбаясь, и что-то говорил. В зале много людей и много света.
   Михаил знал, что, бледный и взволнованный, он очень хорошо выглядит в элегантном фраке с бутоньеркой. Не ученый, а какой-то артист. Скорее Керубино, чем Фауст.
   Прозвучала музыка - кажется, шведский гимн, и Михаил, начав с традиционных изъявлений благодарности, сказал:
   - ...В отличие от смерти успех никогда не бывает преждевременным. Следуя лучшим рекомендациям великих ученых, я взбирался по плечам могучих предшественников. Когда мое ползанье им надоело, они сбросили меня; но поскольку назад падать было некуда, так как оттуда напирала плотная волна современников, я полетел вперед, в неизвестное, где и находилось мое открытие. Мне ничего не оставалось, как подобрать его и приехать в Стокгольм за Нобелевской премией.
   Михаил вызубрил эти слова по-английски и, наблюдая за королем и Сашей, видел, что говорит правильно; во всяком случае, до них доходило.
   В зале засмеялись. Сначала один, потом второй, потом все. Смеялся король, хихикал Саша.
   Он не понимал, почему они смеются. Ничего такого смешного он не сказал. В лучшем случае это могло вызвать улыбку.
   Но они хохотали. Визитки, фраки, платья и драгоценности тряслись и вибрировали. Прямо в переднем ряду стоял Ар Хенриксен и разевал квадратную пасть с искусственными зубами.
   Король поднял руку, и все успокоились. Михаил был оглушен и сначала не слышал его слов.
   - ...это позволяет нам без предварительного обсуждения автоматически наградить вас еще одной медалью, - уловил, наконец, он и с ужасом увидел, что ему протягивают еще одну медаль.
   Дрожащими руками он взял футляр и, запинаясь, сказал по-русски:
   - У меня была речь только для одной медали, но...
   Саша быстро перевел, и король опять зашелся в хохоте. Зал радостно заржал. Король что-то выкрикнул, и Михаил услышал Сашин голос:
   - ...наградить третьей медалью!
   Происходило что-то невероятное. Бесформенное, постыдное, отвратительное сновидение наяву. Михаил почувствовал, что сейчас умрет, если они не перестанут смеяться. Лица кривились и расплывались в диких гримасах.
   Подольский побежал. Он ударялся о чьи-то плечи и спины, попадал в густые облака духов, путался в водорослях волос, бился в паутине накидок. Но в конце концов выбрался. Пробежав длинную анфиладу комнат, мимо расшитых золотом ливрей, он выскочил из дворца.
   К нему подъехала ярко-красная машина с открытым верхом, шофер выскочил и предупредительно открыл дверцу, но Михаил обежал его и понесся, лавируя между автомобилями. Туда, вниз, прочь, скорей прочь из этого страшного места!
   Вслед ему свистели, кричали, но он не оглядывался. Прочь, скорей прочь отсюда! Только на улице он немного успокоился. Нанял такси и поехал в отель. В номере было чисто и уютно. Невидимые духи гостиницы сделали свое дело и исчезли.
   Михаил разделся, с ненавистью швырнул фрак на пол и повалился на постель. Его трясла мелкая дрожь. Часа два он не мог успокоиться, встал, выпил таблетку пирамидона и неожиданно для себя уснул.
   Проснулся от толчков. Сквозь слипшиеся веки он увидел улыбающееся лицо Саши.
   - Ну что ты, чудак? - укоризненно говорил тот. - Зачем все так к сердцу принимать? Это же была шутка чистейшей воды! Ну посмеялись малость, только и всего. Напрасно ты так...
   Михаил молчал.
   - Возьми свою медаль, - сказал Саша. - В общем хорошо. Ты там понравился. Молод еще, правда, но ничего... И давай собираться, мы вылетаем. Знаешь, сколько ты проспал? Двое суток...
   Все время, пока они собирались, укладывали чемоданы, заказывали машину (билеты на самолет Саша уже взял), Михаил молчал. Ему было мучительно стыдно.
   В Москве, как ни странно, их никто не встречал. Дул холодный, пронизывающий ветер. Пассажиры быстро разбирали багаж и разбегались по автобусам и такси. Саша пожал Михаилу руку, похлопал по плечу и тоже куда-то исчез. Михаил шел и оглядывался. Неужели никто не пришел встретить его? Он прошел огромный стеклянный зал аэровокзала, встал в очередь на стоянке такси и вновь осмотрелся. Никого...
   Неужели слух о позоре уже докатился сюда? Неужели они уже все знают? А почему бы и нет? Трансляция и все такое... печать, радио, телевидение.
   Опять начался вчерашний озноб, он закурил сигарету и полез в такси. После роскошных лимузинов "Волга" казалась старой и грязной. Он не смотрел по сторонам - боялся, что его увидят и узнают.
   Так он приехал домой. У него был с собой ключ. Не стал звонить и осторожно вошел в квартиру...
   В столовой сидели мать и Лариса. У обеих были заплаканные глаза. Они вскрикнули, бросились к нему, но тут же остановились.
   - Слава богу, - сказала мать и обняла его. Руки у нее дрожали.
   Лариса отвернулась к окну.
   Михаил вспыхнул. Он оттолкнул мать и выбежал в переднюю. Оттуда он вернулся с чемоданчиком.
   - Ну хорошо, допустим, я провалился на этом дурацком приеме, возбужденно говорил он. - Хорошо, пусть так! Но медаль-то я получил! Вот она! Все равно я Нобелевский лауреат, причем самый молодой.
   Он бросил медаль на стол. Золотой кружок с изображением изобретателя динамита Альфреда Нобеля покружился на скатерти и лег.
   - Я не понимаю, что это за похоронное настроение? Почему вы на меня смотрите такими мокрыми глазами? Что случилось наконец?
   - Успокойся, Миша, успокойся, - твердила Лариса, сгибая медаль пополам, - успокойся, дорогой, тебе вредно волноваться.
   - Боже мой, Лариса! Посмотри, что ты делаешь? Что ты делаешь с моей медалью?!
   - Ты, главное, не волнуйся, Мишенька, - опять сказала Лариса, а мать заплакала.
   Первым, кого Подольский встретил на другое утро в институте, был Мильчевский. Он плохо выглядел, осунулся и как-то померк. Увидев Михаила, чуть улыбнулся и спросил:
   - Как слетал?
   - Ничего. Ты можешь объяснить мне, что здесь происходит? - прямо спросил Михаил. Он схватил Мильча за пиджак и притянул к себе. - Ну?
   - Ты брось эти приемчики, - устало отстранился Мильч. - Мы это знаем. А тебе посоветую, не обращай внимания. Ничего особенного не происходит. Все как было, так и есть.
   - Но ты знаешь, что я награжден Нобелевской премией?
   Мильч испуганно посмотрел на Подольского и положил ему на плечо руку.
   - Ты, главное, Миша, не расстраивайся, не принимай к сердцу.
   - К черту! - Подольский рванулся и помчался в дирекцию.
   Не обращая внимания на вопли референта, распахнул дверь и влетел в кабинет...
   - Через сорок часов мы будем у цели, - сказал командир космического корабля.
   Урманцев засуетился. Он так долго готовился к этой минуте, что уже перестал ждать ее. Вновь проверил приборы и механизмы. Все оказалось в полном порядке. Оставалось только терпеливо ждать. Потянулись долгие томительные минуты. Впервые за длительный промежуток времени как-то так получилось, что Урманцев оказался без дела. Он тупо смотрел на телеэкран, где горели далекие косматые солнца.
   "На Земле о нас не пишут в газетах. Никто не знает об этом Эксперименте. Все совершается в полной тайне, в атмосфере величайшей секретности. Даже друзьям и близким известно только, что я нахожусь в длительной командировке..."
   Командир сказал:
   - Тридцать миллионов километров до шарика. У цели будем через два часа по бортовому времени.
   Через два часа Урманцев включил катапультирующий механизм. Они видели, как от корабля отделился контейнер. Он медленно вращался, сверкая полированными гранями.
   Дурацкая конструкция у этого контейнера. Впрочем, космос позволяет создавать самые причудливые формы.
   Грань, сверкающая, как зеркало, и черная, как графит... Зеркальная. Черная. Зеркальная...
   В течение нескольких дней они еще могли различать серебряную точку контейнера, а затем она слилась с фоном звездного неба. Остались только сигналы радиопередатчика.
   Урманцев ждал. Он позволил себе первое нарушение режима: перестал бриться. На увещевание командира и врача он отмахивался и говорил, что побреется после Эксперимента. Это не суеверие. Просто дань привычке.