Емцев Михаил. Море Дирака

   Когда следователь спросил наконец: "У вас есть что-нибудь ко мне?" Иосиф Ильич понял, что ведет себя глупо, бездарно, недопустимо.
   Его охватило отчаяние, смешанное с обидой и досадой на себя. Он пытался было что-то сказать, но вырвался только короткий странный хрип. Потом с большим трудом произнес: "Не знаю..." - и пошел к выходу.
   Сейчас же, лежа в темноте и прислушиваясь к неровному дыханию жены, он находил десятки серьезных, веских слов, которые слагались в обстоятельные, внушительные фразы, они все объясняли и ставили на свое место. От этих слов, прожигавших череп своей победной ясностью и очевидностью, лежать было невмоготу, и он поднялся. Выбираясь из постели, попал рукой на мокрую... от слез подушку жены. Ему стало жаль ее, но еще больше огорчило, что нельзя пожалеть так, как раньше, в полную силу. И может быть, впервые за много лет Иосиф Ильич совершенно четко понял, что стар и у него уже нет сил для борьбы с неожиданным и грозным, что вторглось в его жизнь.
   Он вышел на кухню, где обычно курил, и присел за маленький пластмассовый столик. В кухне темно. Света не зажигал. Закурил папиросу. Напротив, за окном, был точно такой же крупноблочный дом. Иосиф Ильич долго сидел, наблюдая, как гаснут последние окна.
   Он сидел до тех пор, пока не заснул весь дом. Ржавый свет остался только на лестничных площадках. Ему в голову пришла мысль, которая удивила его своей ясностью и простотой. Она сняла с него горечь и усталость сегодняшнего дня. И всех будущих дней тоже.
   Согнутый, тяжело волоча ноги, на ощупь пробрался в кладовую, где хранились гвозди, инструменты, проволока. В кухню он вернулся с больший мотком капронового шнура. Завязать петлю в темноте было делом не очень простым. Иосиф Ильич зная, что капрон вытягивается, и нужно было сделать так, чтобы узел не развязался. Он мог бы зажечь свет, но боялся разбудить жену. Еще сильнее он боялся увидеть этот шнур и эту знакомую ему обстановку. Наконец все было сделано, готовая петля лежала на столе, и Иосиф Ильич стал прикидывать, какой крюк надежнее; который под люстрой в кухне или тот, что в ванной.
   Внезапно до его слуха донесся шум. Он вздрогнул и быстро скатал веревку в клубок. Щелкнул замок входной двери, в коридоре вспыхнула лампа. Быстрые, неровные шаги. Шум снимаемой одежды. Лариска, дочь, так поздно... Он напряженно ждал, что дочь войдет на кухню, но свет в передней погас, и девушка прошла в свою комнату. Иосиф Ильич слышал, как она ходила по комнате, раздевалась, затем все смолкло.
   Иосиф Ильич сидел неподвижно. Сколько минут или часов продолжалось его оцепенение, он не помнил. Возможно, он даже заснул. Какие-то звуки, однообразные и очень далекие, проникли в его сознание.
   Шум воды нарастал. Река, стекавшая с гор, ворвалась в долину. Желтая яростная волна, напоенная глинистой взвесью, билась у его ног. Он очнулся.
   Из комнаты дочери доносился плач. С трудом сдерживаемые рыдания, лицом в подушку. Иосиф Ильич встал и включил свет. Он сгреб капроновую веревку и, проходя через переднюю, забросил ее в кладовую.
   Лариса лежала на неразобранной кровати, накрыв голову покрывалом.
   - Ты что? - тихо спросил Иосиф Ильич. - Почему плачешь?
   Дочь не отвечала, но плечи ее под руками отца затряслись сильнее.
   - Ладно, не хочешь говорить, молчи. Я тоже помолчу. Я здесь посижу с тобой.
   Он гладил девушку по худенькой спине, на которой торчали огромные, как крылья, лопатки. Гладил и молчал. Она постепенно успокаивалась. И когда окончательно затихла, уткнувшись лицом в его ладони, он сказал:
   - Так-то, Ларисочка. Не повезло нам. Сильно не повезло... У меня ведь тоже неприятности.
   Лара шевельнулась, но ничего не спросила, а Иосиф Ильич продолжал:
   - Пожар был в магазине. Недостача. Могу под суд пойти.
   Дочь встрепенулась и прижалась к его груди.
   - Папка! Бедный папка!.. У тебя недостача?! Пожар? Ах ты, мой бедный, бедный папка!.. А у меня... О-о... Все кончено... Евгений Осипович умер... - Голос ее потонул в плаче.
   И странное дело, среди потока ее бессвязных слов и восклицаний, мокрых соленых поцелуев, Иосиф Ильич внезапно вспомнил о молодом человеке, приходившем после пожара в ювелирный магазин. "Нужно будет рассказать следователю об этом обладателе бриллиантовых подвесок. Подозрительный малый", - подумал Иосиф Ильич и сказал дочери:
   - Ах ты, воробей! Сама без хвоста сидишь, а туда же, на помощь отцу приходишь. Ну ладно, не расстраивайся. Может, все уладится.
   9
   После ОБХСС Черныш поехал прямо в Институт криминалистики. На несколько минут он заскочил к Захарову. Тот шумно ему обрадовался. Но тотчас же начал говорить о каких-то делах.
   - Ладно, ладно, все потом, - отмахнулся Черныш. - Володя, скажи, где мы держим наши фальшивки?
   - Как где? - удивился Захаров. - Все там же, в металлическом сейфе.
   - Вот здесь?
   Черныш внимательно посмотрел на красный шкаф, подвешенный в углу комнаты.
   - А часики?
   - И часики тоже там. Все материалы по этому делу там.
   Черныш приблизился к шкафу и стал его разглядывать.
   - Включи верхний свет, - сказал он. - И вообще какого черта ты сидишь без света, ведь облысел весь?
   - Заблуждаешься, - ответил Захаров, включая свет. - Как раз ночью-то волосы и растут, а днем вылазят.
   - Ладно, ладно, - сказал Черныш, доставая лупу и рассматривая стенку возле шкафа.
   - Ты что, рехнулся? - спокойно заметил Захаров. - Что ты там ищешь? Следы преступления? Я тебе дам ключ, можешь открыть и проверить. К чему эти сыщицкие ухватки? В сейфе все в порядке.
   - Ты так думаешь? - усмехнулся Черныш.
   Захаров оторопело замигал глазами, затем бросился к столу, выдвинул один ящик, другой, начал что-то искать. Бумаги летели на пол, один лист залетел в узкую щель между шкафом и полом, и оттуда его уже, конечно, не извлечь, а наверное, это важная бумага и где-нибудь ее ждут. Захаров рылся торопливо и мучительно медленно. Наконец его худая спина распрямилась. Он нашел ключ и бросился к сейфу, но Черныш остановил его:
   - Стой, не торопись, старик!
   Захаров молча уставился на него.
   - Нужно пригласить Гладунова, - нахмурившись, сказал Черныш.
   Захаров позвонил по телефону.
   - Срочно. Да, очень срочно. Нет, дело не терпит отлагательств. Здесь Черныш. Да. Хорошо.
   - Сейчас они придут, - сказал он и отвернулся.
   - А почему, собственно, ты так торопишься? - с недоумением спросил Черныш. - Разве ты?..
   - На такое обвинение я отвечаю только действиями, - резко ответил Захаров. Кончик носа у него побелел.
   Черныш удивленно вылупил глаза. Потом дико захохотал. Очевидно, до него все же дошло.
   - Дорогой! Ты подумал? Я тебя... - Он бросился к Захарову и стал мять его в медвежьих объятиях.
   Тот сердито отбивался.
   - Отстань, чумной! Мало тебя били! Ведь задавишь, отстань, говорю...
   Но уже улыбался, со стыдом и радостью чувствуя, в какое глупое положение попал.
   Гладунов застал их веселыми и оживленно разговаривающими.
   - Вы за этим звали? - спросил Гладунов. - Хотите показать свое хорошее настроение?
   - Нет, нет! - Черныш выступил вперед. - Дело серьезное, Тихон Саввич, очень серьезное.
   Все замолчали и насторожились.
   - Присядьте, пожалуйста, - предложил Захаров и сел сам.
   Гладунов недоверчиво оглядел Черныша.
   "Давай, давай, - говорили его чуть близорукие глаза. - Выкладывай, мальчик, что там у тебя есть, а мы посмотрим".
   Черныш примерно знал, что думает каждый из них, и это доставляло ему удовольствие. Во всяком случае, инициатива находилась у него в руках.
   - Вы помните, Тихон Саввич, что удивительная идентичность фальшивок и часов натолкнула меня на мысль о том, что мы имеем дело не с обычным преступлением, а с загадкой, тайной природы? Вы не согласились со мной. Но в подтверждение своих мыслей я получил новые материалы и сейчас их покажу.
   Гладунов пожал плечами. Казалось, его забавляла аффектация Черныша.
   Наверное, все же молодежи от жизни нужно нечто большее, чем истина. Им нужны еще и ложь успеха, треск славы, барабаны известности...
   - Во-первых, книга. Воспоминания немецкого антифашиста, узника лагеря смерти Заксенхаузен. События, сходные с нашими. Подобные же ситуации уже происходили в определенных условиях. К этой книге прилагается перевод, любезно выполненный сотрудницей Ивана Степановича.
   Гладунов взял книгу, посмотрел обложку, сказал:
   - Что еще?
   - Вам этого мало?!
   - Вы сказали, во-первых. Значит, должно быть и во-вторых?
   Черныш помолчал.
   - Будет и во-вторых, но... здесь есть риск.
   - Давай, давай.
   - Значит, так, - Черныш подумал. - Я утверждаю, что в Институте криминалистики произошла кража... исчезновение следственных материалов.
   - Ты понимаешь, что ты говоришь? - тихо спросил Захаров.
   - Погоди, - остановил его Гладунов. - Ты сказал кража, потом исчезновение. Как понимать это?
   - Я пошутил, - быстро поправился Черныш. - Речь идет об исчезновении. Только об одном исчезновении.
   - Так. - Гладунов прищурился. - О каких материалах идет речь?
   Скрывая улыбку, Черныш опустил голову, потом ответил:
   - Прошу учесть: я целую неделю отсутствовал и только сейчас первый раз за все это время пришел в институт.
   - Учтем. О каких документах идет речь?
   - Я говорю о золотых часиках швейцарской фирмы, которые были изъяты из комиссионных магазинов по делу о фальшивых деньгах.
   Захаров шагнул вперед и протянул Гладунову ключ.
   - Проверьте!
   У Гладунова лицо моментально сделалось серым и скучным.
   - Вообще-то, - нехотя протянул он, - у нас по таким вопросам существует специальная комиссия, но все же... Ну, хорошо, откройте сейф!
   Захаров шагнул вперед деревянно и напряженно, вставил ключ и попытался повернуть. Послышался скрип, но ключ не проворачивался. Анатолий Павлович быстро потерял свою скованность, ожесточенно силясь провернуть ключ.
   - Заело что-то, - пробормотал он. Лицо его покраснело от натуги.
   Все кинулись помогать. Владевшее ими напряжение исчезло во взаимных столкновениях, толчках, ободрениях и пренебрежительных оценках чужой силы и ловкости.
   Гладунов позвонил и вызвал слесаря с электродрелью. Через несколько минут замок был рассверлен. Но никто из присутствующих не решался взяться за ручку сейфа. Сосредоточенно смотрели на металлические опилки, серой горкой пепла усеявшие пол, на израненную дверцу сейфа и молчали.
   Черныш молчал, потому что не должен был касаться ручки сейфа.
   Захаров молчал, потому что очень не любил новых неожиданных дел и ощущений. Даже когда его жена меняла старое платье на новое, он испытывал скрытую горечь и раздражение. Он отлично видел, что жене идет новое платье, что она лучше в новом, но ничего не мог с собой поделать. Новое вызывало в нем страх.
   И еще Захаров молчал, потому что было задето его самолюбие, а это всегда сковывает.
   Игру вел Черныш, и оставалось только дожидаться момента, когда его, Захарова, позовут на сцену.
   А Гладунов ждал. Сейчас откроют эту дверцу, и в комнату войдет новая жизнь. Какая она, неизвестно. Хорошая, плохая, трудно сказать, но она будет обязательно иной. И они все тоже станут под стать ей, она их обязательно изменит. И он, Гладунов, будет уже не тем, каким был перед вскрытием сейфа и ждал, когда кто-нибудь решится повернуть ручку. Он станет чуть-чуть другим, а может быть, совсем другим. Одним словом, это будет уже Гладунов у открытого сейфа. Он будет что-то знать, и это что-то позволит ему судить людей, вмешиваться в их жизнь. И в его жизнь оно тоже будет вмешиваться, повелевать, указывать, требовать.
   А вдруг ничто и не изменится?
   - Открывай! - скомандовал он, и Захаров распахнул дверцу сейфа.
   В сейфе чернела пустота. Захаров отшатнулся и побледнел.
   Внутренность сейфа была черной и покореженной. Темно-синяя краска собралась на стенках в гармошки, повисла рваными клочьями. На задней крышке ящика, словно зарево, горело большое оранжевое пятно.
   - Смотрите, следы! - возбужденно прошептал Захаров, указывая на дно сейфа.
   Черныш увидел две четкие черные тени. Полукружия часовых браслетов пересекались, словно змеиные кольца.
   - Анатолий Павлович, все освидетельствовать и запротоколировать, понятно? - распорядился Гладунов. - Друзья, отойдите, пожалуйста, подальше. Нужно сфотографировать внутренность сейфа. Дело становится слишком серьезным. Я понимаю, что все это лишь вступление, - сказал Гладунов, обращаясь к Чернышу. - Вам, вероятно, известно кое-что еще?
   - Немного, совсем немного, но все же... Но сначала я должен извиниться, что облек свое сообщение в столь глупую, торжественную форму...
   - Ничего, это произвело определенное впечатление, - заметил Гладунов, и вы, наверное, этого и добивались?
   - Да, я хотел остановить ваше внимание... - заметил Черныш. - Мне казалось...
   - Понятно, - оборвал его Гладунов. - Так что же вам еще известно?
   - Сейчас. Дело вот в чем. Вы обратили внимание, наверное, что в сейфе развивались высокие температуры. Обгорела краска, окислилось железо. Следы действия высокой температуры видны даже на стене. Только действие это кратковременное. Понятно? И хорошо, что Захаров не имеет привычки класть в сейф бумаг, чертежей, шляп. Потому пожар и не состоялся! Зато он произошел в одном комиссионном магазине. Там сгорела пара золотых часов - правда, сгорели не только часы, но все равно...
   Гладунов пристально смотрел на Черныша.
   - Что за чушь? - сказал он громовым голосом. - Как могут гореть часы, металл, стекло, минералы? Вы понимаете, что говорите? Ну, с комиссионным, где вы, очевидно, сегодня побывали, все понятно, это обычный прием воров: заметать следы огнем. Под эту лавочку там могли весь магазин растащить, не только какие-то жалкие часики. Но как, по-вашему, могли развиться высокие температуры в сейфе, в закрытом сейфе?
   Черныш упрямо опустил голову.
   - Вы мне опять не верите, Тихон Саввич, а я снова повторяю: здесь мы имеем дело с загадкой природы, с еще не постигнутой тайной материи...
   - Ерунда, - оборвал его Гладунов. - Здесь мы имеем дело с очень ловким неразгаданным преступлением - и больше ничего.
   - Как же, по-вашему, здесь возникли высокие температуры, уничтожившие деньги и испарившие золото?
   - Нужно провести анализы стенок сейфа, - добавил Гладунов, обращаясь к Захарову. - Продолжайте, Григорий Ильич.
   Пока Черныш развивал свои бредовые идеи о превращении материи в энергию, о страшном тепловом эффекте этой реакции, Гладунов думал о том, что все его предчувствия оправдались. Новое вошло в жизнь четверых. Оно уже заставило Захарова сесть за стол и с озабоченным видом исписывать страницы протокола.
   Нет, но послушать этого фантазера, просто уши вянут... Какой вздор! Распад ядерный, распад радиоактивный... Все же он слишком молод, ох, как молодо-зелено! Ой-ой-ой! Сидят где-то отличные мастера своего дела и работают. Работают с выдумкой, на широкую ногу, рискованно. Нужно придумать, как бы их застукать. И все. Нужно извернуться и поймать их за руку. В этом вся задача. А Эйнштейн, Дирак и компания пусть остаются у физиков, они на них молятся, пусть себе молятся.
   Черныш почувствовал, что говорит впустую, и замолк.
   - Может, это и смешно, - сказал он, - во всяком случае, не только я так думаю. Немецкая книжка подтверждает мои слова.
   Гладунов внимательно посмотрел на него.
   - Хорошо, - сказал он, - посмотрим. Время покажет. А пока придется расследовать сей казус. Я сам займусь этим делом.
   Он встал и вышел. Черныш увидел в дверях старую, усталую, сутулую спину. Затем она скрылась.
   - Здорово, - сказал Захаров. Губы его дрожали.
   10
   Орт умер за пишущей машинкой. Но не работе над монографией были отданы последние секунды его жизни. Он составлял ответ на докладную записку, которую скорее следовало бы именовать клеветническим доносом.
   Предшествовавшие этому моменту события развивались приблизительно так.
   Иван Фомич ненавидел Орта рабской, завистливой ненавистью. Как ни странно, эта ненависть развилась из сознания, что всеми своими успехами он обязан только Орту. Все в Орте раздражало Ивана Фомича. Он не мог понять, почему Орт прощал ему и многим другим мелкие подлости и закулисные наветы. Орт легко мог бы сокрушить его, но почему-то не делал этого. Иван Фомич, в силу известной односторонности своей натуры, не допускал и мысли, что Орт мог просто царственно не замечать весьма далекой от науки деятельности некоторых сотрудников.
   А Евгений Осипович торопился жить. Он знал, как мало времени отводит природа человеку на настоящее дело, и спешил сделать как можно больше. Он просто не позволял себе отвлекаться на пустяки. Постепенно у него выработалась привычка вообще не реагировать на все, что он считал посторонним. И это очень мешало в работе ему самому и всем честным, порядочным людям, которые его окружали. В такой обстановке терпимости, или, вернее, безразличия к нечистоплотным действиям, взросла ненависть Ивана Фомича.
   Как укор, как личное оскорбление воспринимал он шумную, клокочущую деятельность Орта. Евгений Осипович легко переносил неудачи и, улыбаясь, выходил из таких передряг, которые другим стоили не только здоровья, но и оптимизма. И то, что Орт был не просто талантливый ученый и великолепный организатор, но и стойкий, всегда бодро настроенный человек, часто выручало его вопреки самым мрачным прогнозам недругов.
   Недругов было немало, но еще больше было друзей. Преданных, прочно покоренных обаянием Орта, сохранившего детское, удивленное восприятие мира.
   И это было ненавистно Ивану Фомичу. Орт был недосягаем для его острых, но мелких зубов, иммунен к льстивой и ядовитой ненависти. Смехом, шуткой, каким-то беспечным неприятием всерьез самых тяжелых обвинений он умел разрушать действие убедительнейших сигналов.
   При желании к Орту можно было придраться. Одним своим существованием он давал для этого бесчисленные поводы. По своему усмотрению он легко менял планы, подбирал людей, ни с кем не советуясь, и выгонял дураков, невзирая на их высокие связи. Создатель авторитетнейшей научной школы, он легко отказывался от своих взглядов, когда они казались ему устаревшими, чем вводил в смущение людей хотя и добросовестных, но ограниченных. Ортодоксы считали его поверхностным.
   Перед лицом истины для него не было ни свата, ни брата, и это создавало ему в глазах некоторых коллег репутацию "тяжелого" человека, с которым "трудно" ужиться. Научная молодежь боготворила его и верила безгранично. Не задумываясь, он поручал вчерашним студентам, если замечал в них "божью искру", ответственнейшие задания - и редко ошибался. Поддерживал задиристых петушков в их наскоках на дутые авторитеты и заскорузлые догмы.
   - Он здорово вырос, но так и не стал взрослым, - как-то сказал об Орте один очень ответственный товарищ.
   - Не будь он таким задиристым, его бы сделали академиком еще десять лет назад, - добавил другой.
   Это прямо бесило Ивана Фомича. Уж он-то вел бы себя иначе! Только бы стать академиком или даже членом-корреспондентом, как Орт! Но здесь была не совсем обычная зависть к личным успехам. Еще более остро завидовал Иван Фомич беспечному безразличию Орта к высоким званиям и большим окладам. Академические титулы в принципе достижимы для каждого исследователя, но безразличие к ним свойственно большим, увлеченным людям. Именно этого безразличия Иван Фомич не мог простить своему шефу и благодетелю.
   Время для удара, по мысли Ивана Фомича, было выбрано удачно. Работая над монографией, Орт последнее время редко бывал в институте и не мог противопоставить потаенной интриге личное обаяние. Само по себе это уже много значило.
   Кроме того, после перестройки структуры Академии наук академиком-секретарем их отделения был избран давнишний противник Орта. Казалось бы, при таких обстоятельствах можно было бить без промаха.
   Но, несмотря на всю хитрость и изворотливость, Иван Фомич не был умным человеком. Он не мог достаточно точно оценить ни коренных перемен в жизни страны, ни психологии людей, на него не похожих.
   Академик-секретарь не был похож на Ивана Фомича. Он, правда, не отличался большой терпимостью, порою даже бывал грубоват, но, крупный ученый и удивительно прямой человек, он терпеть не мог интриганов и склочников. Прочтя адресованную в президиум докладную, он брезгливо поморщился и спросил референта:
   - Мы обязательно должны отреагировать на это?..
   - Конечно, Валерий Никодимович! Ведь это не анонимка, и рае есть входящий номер, должен быть и исходящий.
   - А ну вас... с вашими входящими-исходящими! Пошлите это директору института, пусть он и разбирается.
   Так докладная Пафнюкова попала к директору института.
   Алексей Александрович возмутился. И дело не в том, что он был учеником Орта (ведь Иван Фомич тоже был его учеником) и глубоко уважал Евгения Осиповича как руководитель учреждения, - он возмутился нарушением субординации. Конечно, никому у нас не возбраняется жаловаться в самые высокие органы, но зачем же сразу действовать через голову!
   Зная, как относится к таким вещам Орт, закаленный в куда более жарких боях, он позвонил ему на квартиру.
   - Евгений Осипович, тут на тебя твой лучший друг накапал в президиум. Всякая грязь, понимаешь ли, - одним словом, ерунда. Не стоит выеденного яйца, но, сам понимаешь, отреагировать надо... Ну да, ее переслали мне. Поэтому ты коротенько напиши... ну, разъяснение, что ли. Ответь по пунктам и срочно пришли мне. А уж я задам ему перцу! Да, на мое имя. Ну, будь здоров! Я тебе сейчас подошлю ее с курьером. Как работенка? Продвигается? К понедельнику закончишь? Молодчина! Ждем.
   И Евгений Осипович, отложив работу, стал отвечать по пунктам. Его глаза устало скользили по машинописным строчкам. Он прочел, что уводят лабораторию от решения кардинальных задач, поставленных партией и правительством, что занят разработкой отвлеченной теоретической проблемы, которая никогда не даст выхода в практику.
   "Злоупотребляя своим авторитетом, Е.О.Орт, - писал Иван Фомич, неоправданно раздул штаты лаборатории, лишив тем самым соседние секторы необходимых единиц. Лично подбирая кадры, он руководствуется странными и тенденциозными критериями и пренебрежительно относится к советам сотрудников лаборатории. Догматически понимая указания партии о выдвижении молодых работников, он возлагает решение важнейших вопросов на совершенно неподготовленных людей, лишенных необходимых знаний и опыта. Достаточно сказать, что вопреки общему мнению, Е.О.Орт единолично назначил на конкурсную должность младшего научного сотрудника... артиста Московского цирка тов. Подольского, который не только не имеет отношения к разрабатываемым лабораторией проблемам, но и вообще никак не связан с физикой". (Последний абзац кто-то подчеркнул красным карандашом.)
   Далее Иван Фомич писал о разбазаривании государственных средств, беспринципном распределении премий, потоке никому не нужных диссертаций и т.д. и т.п.
   Одна фраза задержала внимание Евгения Осиповича. В ней говорилось о его "неделовых" взаимоотношениях с "личной" стенографисткой тов. Л.С.Самагиной, которую "Е.О.Орт даже вызвал за государственный счет к себе в санаторий, где находился на излечении после перенесенной болезни".
   Орт отложил бумагу, снял очки и разгладил морщины под глазами.
   Так недостающий до критической массы миллиграмм урана вызывает цепную реакцию. Так ничтожное сотрясение воздуха рождает снежную лавину в горах. Так капля переполняет чашу. Так падает на раскаленный песок навьюченный верблюд от груза последней соломинки.
   Орт двужильный, ему все нипочем, он все вынесет. Это стало привычкой. Он может руководить десятью аспирантами, направлять лабораторию, курировать институты, писать монографии, статьи и научно-популярные книжки, выступать на конгрессах и симпозиумах, редактировать и реферировать, быть оппонентом и участвовать в работе различных обществ.
   А когда он мыслит?
   Всегда. В троллейбусе и в столовой, на работе и дома, во сне.
   А когда он "реагирует на сигналы"?
   В перерывах между работой.
   А бывают у него перерывы?
   Нет!
   Но перерыв наступил. У Орта остановилось сердце. Он схватился за грудь обеими руками. Попытался глотнуть воздух. И медленно сполз на ковер.
   А дома никого не было. Все куда-то ушли. Ведь была суббота. Даже родные и близкие привыкают развлекаться самостоятельно, если человек постоянно работает. И близкие люди не лгут, когда уверяют, что ему не нужен отдых. "Он отдыхает, чередуя одну работу другой". И это правда, потому что так было всегда. Они просто привыкли к этому. И никогда не задумывались, что могло быть иначе.
   Вскрытие не подтвердило инфаркта. Это был просто сердечный шок. Если бы позвали врача, который жил в квартире напротив, Орт мог бы еще долго жить. По крайней мере так говорили врачи. Впрочем, медицина, как и любая наука, не может учесть всего. Она предвидит лишь общее течение процесса. И действительно, иногда можно не учитывать частности. Так, например, можно было бы предвидеть некоторые последовавшие за смертью Орта события...
   Сначала никто не хотел верить. Но постепенно около дома, в котором жил Орт, собралась толпа. Большие и сильные мужчины плакали навзрыд, размазывая по щекам слезы. Все как-то сразу и неотвратимо поняли, кого они потеряли. Все и каждый в отдельности. Полетели телеграммы. Зазвонили телефоны в редакциях газет и толстых академических журналов.
   Орт умер за несколько дней до своего шестидесятилетия, которое намечалось пышно отпраздновать. Юбилейная комиссия была срочно переименована в комиссию по увековечиванию памяти, а сданный в печать юбилейный сборник трудов лаборатории превращен в памятный.