Эренбург Илья Григорьевич. Оттепель

   Задремал ли Коротеев? Или просто, закрыв глаза, отдался быстрому потоку мыслей, образов, чувств? Он вспомнил Захарьева, который погиб возле Старого Оскола и, умирая, говорил: "Все будет хорошо..." Потом псказался сварщик Лисичкин, он ворчал: "Нечего меня премировать, не я один придумал, все придумали..." Савченко сказал: "Они нас не запугают никакими бомбами - мысль есть, слово, честь..." Он видел замечательных людей, горячих, влюбленных, суровых и, однако, нежных - большое племя своего века, - и на его лице псказалась добрая улыбка. Потом он вспомнил Лену, и впервые мысль о ней слилась с упорной, мужественной мечтой о будущем человеке.
   12
   На Хитрова рассказ Ивана Васильевича произвел сильнейшее впечатление. Он рассказал жене и старшему сыну, что Соколовский сказался двурушником, сознательно срывает работу, а семью свою устроил в Бельгии.
   - Журавлев не стал бы зря говорить: человек осторожный, каждое слово взвешивает. Значит, Соколовского там разоблачили... - Хитров многозначительно поднял руку к потолку.
   О разоблачении Соколовского он рассказал инженеру Прохорову и заведующему клубом Добжинскому, добавив: "Разумеется, это между нами". Прохоров решил, что Хитров треплет языком, все это выеденного яйца не стоит. Добжинскому история понравилась - он был зол на Соколовского, который как-то высмеял клубную работу; кроме того, Добжинский любил ошарашить собеседника сенсацией и, разукрасив историю, преподносил ее каждому, кто только хотел слушать.
   Жена Хитрова работала в отделении банка, конечно, она поделилась новостью с сослуживцами, а сын Хитрова, десятиклассник, на перемене сообщил товарищам, что Соколовского накрыли, он, оказывается, бельгиец, скоро будет процесс.
   Три дня спустя сотни людей уже знали, что с Соколовским произошло что-то нехорошее. Не подозревал об этом только Евгений Владимирович, который продолжал работать над автоматической линией, а по вечерам читал книгу о старых арабских рукописях и угрюмо думал: раньше чем через две недели я к Вере не пойду; решит - зачастил. А две недели - это долго, очень долго...
   Был у него разговор с Журавлевым. Евгений Владимирович сказал, что замечания насчет системы сигнализации правильные, он внесет в свой проект некоторые изменения. Говорил он спокойно, и Журавлев подумал: кажется, я переборщил. Конечно, он склочник, но это у него хроническое. С поправками к проекту он частично согласился, сказал, что увлечен работой, не отпустил ни одной колкости. Похоже на то, что я напрасно расстраивался. Обойдется...
   Журавлев постепенно успокоился и в следующее воскресенье поехал с Хитровым на рыбную ловлю. Прорубь весело дышала, Журавлев приговаривал: "Посмотрим, какая теперь рыбка..." Когда они возвращались в поселок, Хитров спросил: "Иван Васильевич, а как с Соколовским?" Журавлев, будто он не ругал неделю назад главного конструктора, благодушно ответил: "Переделывает проект... Противный он человек, но в своем деле разбирается..."
   Прошла еще неделя. Журавлев давно позабыл о печальном воскресном дне, когда, поддавшись настроению, обрушился на Соколовского, а история о том, что директор разоблачил главного конструктора, дошла наконец до Андрея Ивановича Пухова. За обедом он сказал:
   - Никогда я не думал, что Журавлев способен на такую низость. Счастье, что Лена с ним порвала! Выдумал, будто Соколовский отослал свою семью в Бельгию. Будь я на месте прокурора, я привлек бы Журавлева за клевету...
   Володя нахмурился. Вот так история! Отец наивен, достанется не Журавлеву, а Соколовскому. Я у него давно не был, наверно, он считает, что я его избегаю. Это совсем глупо...
   В тот же вечер Володя отправился к Соколовскому. Он застал Евгения Владимировича за работой. На большом столе были разложены чертежи, Соколовский сидел в меховой куртке. Володя нашел, что он плохо выглядит, постарел, да и настроен, видимо, отвратительно. Он сунул Володе альбом с фотографиями строительства в Кузнецке:
   - Посмотрите, я скоро кончу ..
   Строительство не интересовало Володю, но он задумался над надписью: "В день пуска первой домны на память Евгению Владимировичу Соколовскому от его товарищей по работе". Дата - 1931. В тридцать первом гаду мне было одиннадцать лет, я еще гонял голубей и гордился пионерским галстуком. В общем Соколовский - старик. Что у меня с ним общего? Если подумать, ровно ничего Когда я с ним познакомился, он мне псказался скептиком. Я думал, приятно встретить человека, который ни во что не верит. А какой он скептик - увлекается своей работой, читал и перечитывал постановления о животноводстве, вообще нормальный советский человек, только умнее окружающих. Может быть, поэтому Журавлев и решил его потопить. Никто за него не заступится. Обиженных у нас не любят, доверяют только удачникам, вроде Журавлева. Представляю себе, что у Соколовского на сердце... Хорошо, что его еще не прогнали с работы. Впрочем, что тут хорошего? Прогонят завтра...
   - Ну и холодище здесь! - сказал Соколовский, не отрываясь от работы.
   - Здесь очень жарко, - возразил Володя, - да вы еще в куртке...
   - Значит, простыл, - проворчал Соколовский и продолжал чертить.
   Час спустя, кончив работу, он угрюмо сказал Володе:
   - Давно не были. Что у вас нового? Работаете?
   - Мало... Я не хотел вам надоедать...
   Он помолчал и наконец решился спросить:
   - Евгений Владимирович, я слышал, у вас неприятности на работе?..
   - Да нет... Вот проект приходится переделывать. Есть резонные замечания...
   Соколовский был недоволен приходом гостя, он плохо себя чувствовал, хотел поскорее лечь. Он молчал, Володя не уходил.
   - Ну как, интересные фотографии? - спросил Соколовский.
   - Очень.
   Очевидно, Соколовский ничего не знает. Может быть, это лучше? Сидит, работает... Да, но Журавлев его настигнет врасплох. Необходимо предупредить: он сможет подготовиться, ответить. И Володя сказал:
   - Я вас спросил о работе, потому что Журавлев решил вас потопить...
   - Вот как? Это что же, в связи с новой моделью?
   Володя встал и подошел к Соколовскому.
   - Он говорит, что вы отослали вашу семью за границу.
   Здесь-то и произошел комический инцидент, который на минуту отвлек внимание обоих от Журавлева. Казалось бы, Фомка мог привыкнуть к Пухову, который всегда старался его подкупить куском сахара или кружком колбасы, но Фомка не любил, чтобы кто-нибудь подходил близко к его хозяину, он выскочил из-под дивана и вцепился в штанину Володи. Соколовский вовремя схватил его за шиворот.
   - Дурак! На своих кидается, - сердито повторял Соколовский.
   Володя не понял, говорит ли Евгений Владимирович о Журавлеве или о Фомке. Он ждал, что скажет Соколовский про скверную сплетню, пущенную Журавлевым. Но Соколовский молчал, лег на кушетку и удивленно пробормотал:
   - Неужели здесь жарко? Зуб на зуб не попадает... Только теперь Володя заметил, что у Соколовского больной вид, - наверно, простудился.
   - Хотите, я вас чаем напою? - предложил Володя. - Могу сбегать за коньяком.
   - Не нужно. Расскажите лучше, почему у Леонардо да Винчи вышла неудача с красками. Я читал когда-то и не понял - в самих красках дело, или он их неправильно замешивал?
   - Не знаю. Я вообще, Евгений Владимирович, мало что знаю ..
   Оба молчали. Володя спросил.
   - Может быть, вы спать хотите? Я пойду...
   - Сидите, раз пришли. Вы мне не мешаете. А вам нравится живопись Леонардо?
   - Я видел только в Эрмитаже, трудно судить.
   - Мне его ум нравится. Чем только он не занимался! Вообще прежде люди были всесторонними. Микеланджело ведь и стихи писал. Как вы думаете, Эйнштейн мог бы написать стихи? Дайте мне пальто, вон там, на вешалке...
   Володя подумал: скрывает, что расстроился. Наверно, ему кажется унизительным опровергать домыслы Журавлева. Может быть, он прав. Не нужно было говорить, это его доконало. Когда я пришел, он спокойно работал, а сейчас лежит и говорит несуразицу. У него, должно быть, сильный жар. Хорошо бы привести врача: как-то страшно оставить его одного.
   Соколовский снова заговорил:
   - Я когда-то читал в одной романтической повести, что агава долго не зацветает, она цветет один раз и после этого гибнет. Оказывается, вздор. В Ботаническом мне псказали агаву - цвела и живет. Просто она, когда цветет, нуждается в особом уходе.
   Володя испугался: кажется, бредит.
   - Я позову врача, Евгений Владимирович.
   - Бросьте! Какое у нас сегодня число?
   - Девятнадцатое.
   - Глупо. Я думал, что двадцать первое. Не обращайте внимания - я чепуху несу. Голова трещит...
   - Я пойду за врачом, - наверно, у вас температура.
   - А врач зачем? Я вам сказал - простыл.
   Володя просидел еще час. Соколовский вдруг пожаловался:
   - Голова просто разрывается. Глупо...
   Володя встал.
   - Сейчас приведу врача.
   - Владимир Андреевич, погодите... Только не Шерер! Если уж вам хочется, попросите Горохова. А лучше никого...
   Горохов cказал: скорей всего, грипп, видимо, у него легко повышается температура, возможно, однако, воcпаление легких, с сердцем нехорошо... Сейчас он пришлет Барыкину: нужно впрыскивать пенициллин и камфору. Завтра утром он зайдет.
   Володя остался у больного. Ему псказалось, что Соколовский уснул.
   Евгений Владимирович не спал. Он сердился, что жар мешает сосредоточиться, мысли обгоняли одна другую, сталкивались, приходили и тотчас исчезали. А он хотел подумать над тем, что рассказал Пухов. Значит, Журавлев снова вытащил давнюю историю. Сто раз пришлось объяснять. В итоге все понимают, говорят: "Ясно". А потом опять вылезает Сапунов, или Полищук, или Журавлев, и начинается: "Как? Что? Почему?" Через месяц или два, когда я совсем изведусь, никакой мединал больше не будет действовать. Журавлев погладит свою трясучую щеку и милостиво изречет: "Ясно". Самое смешное, что мне самому не ясно. Никогда я не пойму, почему мою дочь, внучку старого, бородатого помора, зовут Мэри. "Пью за здравие Мэри..." Пушкин тут ни при чем, это авторство Майи Балабановой. Бедная, вздорная женщина, она мечтала играть в теннис под солнцем Флориды, а умерла в черном поселке Боринажа, прислушиваясь к шагам эсэсовцев. Каких глупостей не делает человек в молодости! Может быть, не только в молодости... Я не могу себе представить Машеньку в дурацком хитоне. Она написала - "сочувствующая". А разве можно сочувствовать подвигу народа, его жертвам, труду? Можно либо самой класть кирпичи, либо промолчать.. Журавлев, очевидно, хочет от меня отделаться. Глупо - нужно закончить новую модель. С сигнализацией я справлюсь... Завтра может появиться в газете фельетон, как на Урале. Интересно, что придумает газетчик? Могу подсказать заглавие: "Бельгийский соколик". Нет, теперь не выйдет, времена другие, Журавлев
   многого не понимает... Почему он это затеял? Должно быть, разозлился, что я выступил на партсобрании. Как же я мог промолчать? Люди изготовляют замечательные станки, а живут в истлевших домах с дырявыми крышами. Где же об этом говорить, если не на партийном собрании? В Архангельске был Никита Черных, старый большевик, он знал Ленина, работал с Иннокентием, он любил говорить: "Партия - это совесть". Журавлев ответит: "Я тоже партийный"... Почему я думаю о Журавлеве? Не стоит... Неужели самое важное - это анкета? Напишу еще раз. А если умру, не напишу. Все уже написано. Что у меня с головой делается? В жизни такого не было... Я был уверен, что сегодня двадцать первое, а оказывается, девятнадцатое. Раньше чем двадцать пятого нельзя пойти к Вере. Значит, еще шесть дней. Долго... А вдруг я действительно очень болен? Сколько это может продолжаться?.. В прошлый раз Вера рассердилась. Нельзя было говорить про алоэ... Почему, когда мы встречаемся, мы часто сидим и молчим? Кажется, что наши сердца промерзли насквозь... Сегодня было очень холодно, вот я и простыл. Вера меня раз поправила - "простудился"... Нужно было бы выпить перцовки, вспотеть. Врачи всегда усложняют. Вера тоже... Горохов сказал "инфекция". Любовью заразить нельзя. Этого не мог ни Леонардо, ни Пушкин. Я стоял на перроне Казанского вокзала, когда военный сказал девушке, которая его провожала: "Говорят, Маяковский застрелился..." Она не знала, кто это Маяковский, но схватила за руку военного. "Ваня, ну зачем ты уезжаешь?.." Голова буквально разрывается. По-моему, Пухов поджег дом, это на него похоже швыряет окурки куда попало... Огонь-то какой!.. Вдруг сгорит Пухов? А ведь он говорит, что еще не написал ни одной картины. Нужно бы забрать чертежи... Почему Пухов не знает, какими красками писал Леонардо? У Леонардо была большая борода, он был влюблен в Лизу. Есть пруд возле Симонова монастыря, там утопилась Лиза. Другая... А пруда больше нет - Дворец культуры. Завод хороший, но почему они еще делают легковые старого типа - чересчур громоздкие и жрут горючее без зазрения?.. Огонь, по-моему, растет На лестнице кран...
   Соколовский крикнул:
   - Тушите, пока не поздно!
   Володя прикрыл лампу куском картона. Соколовский снова замолк. Потом он начал что-то бормотать. Володя расслышал отдельные слова: "Мэри", "алоэ", "суккуленты".
   Володя подумал: он и ботаникой увлекается. Рассказывал про какую-то агаву. Что только его не интересует! Ну, не все ли равно, какими красками писал Винчи? Сабуров пишет теми же красками, что я, а получается иначе... Кто эта Мэри? Наверно, его старая любовь. Смешно подумать, что Соколовский когда-то увлекался женщиной... Имя иностранное. Может быть, правда, что он был в Бельгии?.. Я зря ему рассказал, он после этого слег, бредит. В общем виноват я...
   Хотя Володя понимал, что от огорчения нельзя заболеть воспалением легких, ему теперь казалось, что Соколовский свалился оттого, что он рассказал ему гадкую сплетню.
   Рано утром снова пришел Горохов, он хмурился, потом сказал:
   - Я попрошу на консультацию профессора Байкова.
   Из города приехал профессор. Он долго что-то объяснял Горохову. Володя не понимал терминов, только видел, что врачи встревожены. Горохов опросил, не перевезти ли Соколовского в больницу. Профессор покачал головой:
   - Лучше его не трогать. Вы сможете оставить здесь сестру?
   Барыкина осталась у Соколовского. Под вечер Володя пришел домой. Соня удивилась его измученному виду:
   - Что случилось?
   Он не ответил и прошел к себе.
   Соколовский пробыл свыше двух суток без сознания. На третье утро он открыл глаза. Ему псказалось, что он опоздал на работу, и он протянул руку к столику, куда обычно клал ручные часы, опрокинул пузырек с лекарством. Тогда он вспомнил: я болен, приходил Горохов... Он закрыл глаза и начал мучительно вспоминать, что с ним произошло: пришел Пухов, меня знобило, потом начался пожар... Нет, это, наверно, мне приснилось... Все в голове путалось, почему-то отчетливо вставало одно: я спросил Пухова, какими красками писал Леонардо, а он не знал...
   Постепенно он многое припомнил. Пухов рассказал про Журавлева... Соколовский поморщился. Все пересохло во рту, и какой-то странный привкус, будто я сосал железо... Надоела эта история с Бельгией!.. Сейчас встану и пойду к Вере. Бывают минуты, когда нельзя быть одному... Не могу понять который теперь час? Светло. Значит, ее нет дома... Я еще, кажется, болен, глядеть больно, и голова не моя - поднять не могу.
   Он застонал. Подошла Барыкина, но он ее не видел, снова погрузился в горячий, темный водоворот забытья.
   Вечером он открыл глаза и вскрикнул: над ним стояла Вера. Она глядела на Соколовского. Никогда еще не видел он ее такой. Он хотел что-то сказать, но не мог, только назвал ее по имени. Она строго сказала:
   - Вам нельзя разговаривать.
   Она отошла от кровати и шепнула Барыкиной:
   - Узнал...
   Соколовский лежал с закрытыми глазами и смутно спрашивал себя: приснилось мне, или Вера здесь? Нужно выяснить, это очень важно... Я забыл - ведь она доктор, а я, наверно, болен... Что у меня с головой? Все путается .
   Барыкина подошла к больному.
   - Снова забылся .. Вера Григорьевна, что с вами?
   Она протянула Шерер стакан воды. Но Вера Григорьевна быстро овладела собой и спокойно сказала:
   - Нужно вспрыснуть камфору. А я сейчас позвоню профессору Байкову...
   13
   Сибирцев еще в ноябре говорил: "В деревне нужны люди, категорически нужны". Говорил он это с двойным чувством: понимал, что в деревне нужны люди работящие, а не лодыри - дело серьезное, - но разве Журавлев отпустит хорошего человека? Никогда! Да и как отпустить? Мы теперь поставляем автоматические линии для двух тракторных заводов, станки "Сельмашу", работаем на подъем сельского хозяйства. Правильней всего, думал Сибирцев, не уговаривать никого уезжать, но Журавлев настаивает, чтобы провели кампанию
   Лошаков сказал, что согласен поехать в МТС. Журавлев замахал руками: "Его ни в коем случае нельзя отпустить.." Сибирцев постоял, помялся "Что же нам делать, Иван Васильевич?" Журавлев ответил, что следует поискать среди новичков (он сказал: "которые еще не вросли в производство, под ногами путаются"); подумав, добавил: "Поговори с Чижовым, он, кстати, был трактористом". Геннадий Чижов еще год назад числился стахановцем, но спился (отец его тоже страдал запоем). Журавлев не раз собирался его уволить, но откладывал: "Обещает, что больше росинки в рот не возьмет..."
   В конце января фотограф областной газеты заснял, как трое молодых парнишек и Чижов подписывали заявления о своем желании уехать в деревню.
   Чижову Сибирцев сказал откровенно: "Мой тебе совет - уезжай. У тебя с вином такой перебор, что ничего хорошего не получится. Журавлев давно грозился тебя прогнать, и правильно - разве ты знаешь, что с тобой через час будет?.." Чижов выругался, помолчал, снова выругался и вяло ответил: "А что ты думаешь? Вот возьму и поеду к старикам. Колхоз у нас, кстати, хороший..."
   Осенью в колхоз "Красный путь" вернулся Белкин; он после войны застрял в Литве, работал там в лесничестве. Это был серьезный, хмурый человек, силач, на все он отвечал "еще что надумали", но все хорошо выполнял. Антонина Павловна, узнав о приезде Белкина, просияла.
   Она часто вздыхала: рук не хватает. Подумать только: девять тысяч га, почти три тысячи голов крупного скота, птицеферма, сад, пасека большая - и всего-навсего сто шестьдесят три трудоспособных! После приезда Белкина она размечталась: может, еще кто приедет?..
   Вскоре к ней явился Родионов, сказал: "Племянник Сашуня из Москвы письмо написал, к нам просится, не знаю даже, что ему ответить". Антонина Павловна сказала: "Пиши, чтобы приезжал. Мало у нас народу, вся беда в этом..."
   Сашуня, приехав, рассказал, что работал в артели приемщиком, здоровье ослабло, доктор сказал, что требуется свежий воздух, а помещение артели полуподвальное, воняет кожей, комнаты у нeго вообще не было - снимал угол у частника, одним словом, он решит переключиться
   Сашуня любил похвастать: в первые же три дня он рассказал всем, что возле Дрездена, где стоял его батальон, овца окотилась шестью ягнятами, они за ней бегали, как цыплята за курицей; в Москве председатель артели угостил его утиным яйцом из Китая, яйцу этому было сто лет, страшновато, но интересно, он съел; пришлось ему участвовать в киносъемке - возлагал Пушкину цветы, два раза клал тот же букет, первый раз не получилось, а на экране вышло исключительно; в автобусе он познакомился с Лысенко, и Лысенко сказал, что зима очень теплая; Сашуня его спросил, какой будет урожай, он ответил, что в точности сказать нельзя, но надеется, что будет исключительный.
   Антонина Павловна забеспокоилась: здоровье, говорит, слабое, да еще болтун. Что с таким делать! Но Сашуня, увидав, что рассказывать ему больше нечего, занялся делом: починил стол в правлении колхоза, почистил хлев для молодняка; выяснилось, что он служил в санбате, умеет столярничать, может водить грузовик. Антонина Павловна сказала Родионову: "За Сашуню вам спасибо. Вот и народу у нас прибавилось..."
   Узнав о возвращении Геннадия Чижова, Антонина Павловна, однако, рассердилась. Пишут, что едут в деревню, можно сказать, лучшие, а таких пьяниц, как Генька, я отроду не видала. Он когда летом к своим приезжал, чуть было клуб не спалил. Таких нам не надо...
   Геня Чижов приехал трезвый и скучный. Отец, обрадовавшись поводу выпить, выставил две пол-литровки. Геня сразу оживился и начал ругать Журавлева: "Я, может быть, от него и к вину пристрастился, такое он вызывает во мне неслыханное отвращение. Свистун он проклятый, а не директор. Да что тут долго говорить - его собственная жена ему в морду плюнула..." Мать Чижова всплеснула руками: "Да что ты, Геня, говоришь? Это наша-то Лена?" Геня радостно закивал головой "Вот именно. Я ее девчонкой помню, дядя Паша нас обоих отстегал, когда мы яблоки поснимали. Отец ее мне зверя подарил - свинью с этаким рылом, абсолютный портрет Журавлева. Ленка люксом прельстилась - супруга директора, не иначе. Только и она не выдержала, съехала от него, точно, можете не сомневаться..."
   Лена часто думала: надо написать про все маме, и всякий раз откладывала, понимала, что огорчит мать. Недавно она отправила Антонине Павловне письмо, сообщала, что все в порядке, Шурочка рисует, многo работы, скоро напишет длинное письмо, но о том, что в ее жизни произошли большие перемены, так и не написала.
   Чижова наутро пошла к Антонине Павловне и, сладко улыбаясь, доложила:
   - Геня-то наш приехал...
   Чижова с давних пор недолюбливала Антонину Павловну: чего она командует, как генерал? Я, может быть, лучше ее понимаю... Если она даже председатель, кто ей дал право меня спрашивать, почему мой муж пьяный является? Это мое горе, нечего ей распространяться. Ее муж стада привести не может, летом корову Сабашниковой всю ночь проискали. Лучше бы помолчала...
   Все с той же улыбочкой Чижова спросила Антонину Павловну, получает ли она письма от Лены. Антонина Павловна ответила, что недавно пришло коротенькое письмо:
   - Работы у Лены много - две смены, и еще ее агитатором назначили, к выборам...
   - Геня наш рассказывал, что Лена с мужем разводится, съехала она от Журавлева. Я и хотела спросить: как ей, бедненькой, живется? С девочкой-то трудно одной...
   Антонина Павловна псказала, что умеет владеть собой, ничего не сказала, только спросила Чижову, что думает делать Геня - на время приехал или хочет работать в колхозе.
   Она ни слова не сказала мужу, всю ночь не спала - думала: что с Леной? Конечно, Генька Чижов пьяница и никчемный человек, но не посмел бы он придумать такое... Антонина Павловна вспомнила: ведь Лена говорила, что Журавлев ей кажется менее привлекательным, чем раньше. Наверно, правда - ушла от него. Но как матери не написала?.. Она тихонько всплакнула, а потом решила: поеду в город, посмотрю, как Лена устроилась. Шурочку возьму - куда же ей одной с девочкой...
   Лена была в библиотеке. Вера Григорьевна у больного; дверь Антонине Павловне открыла работница доктора Горохова Настя. Поджимая губы, Антонина Павловна строго спросила:
   - Лена у вас проживает?
   Шурочка не узнала бабушку; Антонина Павловна напрасно ее звала, девочка стеснялась и пряталась за Настю. Наконец пришла Лена.
   - Матери не написала, - повторила в слезах Антонина Павловна.
   Успокоившись немного, она сказала:
   - Шурочку я с собой возьму. Хоть до весны, пока не устроишься. Отец обрадуется, хворает он, а все с детишками возятся, зверей мастерит. А на каникулы к нам приедешь... Как же ты матери не написала? Я ведь случайно узнала - от Чижовой. Генька к ним приехал. Мало нам старика Чижова... Да ты его помнишь - он тебя пугал, что ты запечатанная, больше расти не будешь. Один день проработает, а потам месяц пьяный валяется. Теперь к нему Генька прибыл трудовые резервы... Так вот, приходит Чижова и выкладывает: "Лена ваша разводится..." Я чуть было у нее на глазах не разревелась...
   - Ты меня осуждаешь? - спросила Лена.
   - Зачем глупости говоришь? Обидно мне, что матери не написала. А какой я тебе судья? Трудно одной, да еще с девочкой... Отец-то к ней ходит?
   - Поставил условие, что каждое воскресенье буду ее приводить. Раз привела. Потом передал, что занят. Позавчера я позвонила, спрашиваю, когда привести девочку. Он отвечает, что у него много работы, пошлет Шурочке шоколад. Наверно, с Хитровым на рыбалку поехал... Мне-то казалось, что он любит Шурочку, я из-за этого мучилась, не могла решиться...
   - "Казалось", - сердито проговорила Антонина Павловна. - Все тебе казалось: и что работник он необыкновенный, и все понимает, и душа у него настоящая. Я-то помню, как ты про него рассказывала...
   У Лены псказались на глазах слезы. Антонина Павловна спохватилась:
   - Ну, чего ты? Ошиблась ты в нем, это и с большими людьми бывает. Я тебя не упрекаю... Нехороший он человек, сразу я почувствовала. Я твоих тайн не знаю, про другое говорю... Когда у вас гостила, насмотрелась. Грубый он с людьми, не входит в положение. Я его раз спросила, почему в заводском магазине хоть шаром покати, люди должны в город ездить, туда и назад - три часа, кажется, можно бы наладить, а он мне отвечает, что на нем завод, хвастать начал, какие машины делают, врал, будто в магазине все есть, даже сахар... При мне пришел к нему человек, просит, чтобы разрешили на попутном грузовике жену до родильного дома довезти, он говорит: "Машины не для этого". Я его потом спросила, неужели ему женщины не жалко, смеется: "Даст пятерку водителю - и все тут, нечего мне голову морочить..." От таких народ и страдает, ему что ни скажи - отмахнется... Когда Чижова мне рассказала, я ночь не спала. Обидно было, что мать от чужих узнает. А за тебя я радовалась: разве можно жить с таким истуканом?..