Страница:
– Герр Гитлер, меня зовут Ганфштенгль, – произнес я. – Капитан Трумен-Смит просил меня передать вам его наилучшие пожелания.
– Ах да, этот большой американец! – ответил он.
– Он убедил меня прийти сюда и послушать вас, и я могу сказать, что на меня это произвело огромное впечатление, – продолжал я. – Я согласен с тем, что вы говорили, на девяносто пять процентов и очень хотел бы когда-нибудь поговорить о многих других вещах.
– Да, конечно, – сказал Гитлер. – Уверен, мы не будем ссориться из-за каких-то пяти процентов.
Он произвел очень приятное впечатление, выглядя скромным и приветливым. Мы пожали друг другу руки, и я отправился домой. Той ночью я долго не мог заснуть. Мои мысли все еще мчались наперегонки с впечатлениями, оставшимися от того вечера. Там, где наши консервативные политики и ораторы катастрофически проваливались, пытаясь установить хоть какой-то контакт с простыми людьми, этот сделавший сам себя человек, Гитлер, явно преуспел, выдвигая такую программу, какую от него ждут. С другой стороны, мне не понравился внешний вид его ближайших сторонников, которых я увидел. Розенберг и люди, окружавшие его, казались мне явно сомнительными типами. Потом мне пришел в голову и несколько успокоил афоризм Ницще: «Первые сторонники какого-либо движения никогда не предпринимают ничего против него».
Глава 2
– Ах да, этот большой американец! – ответил он.
– Он убедил меня прийти сюда и послушать вас, и я могу сказать, что на меня это произвело огромное впечатление, – продолжал я. – Я согласен с тем, что вы говорили, на девяносто пять процентов и очень хотел бы когда-нибудь поговорить о многих других вещах.
– Да, конечно, – сказал Гитлер. – Уверен, мы не будем ссориться из-за каких-то пяти процентов.
Он произвел очень приятное впечатление, выглядя скромным и приветливым. Мы пожали друг другу руки, и я отправился домой. Той ночью я долго не мог заснуть. Мои мысли все еще мчались наперегонки с впечатлениями, оставшимися от того вечера. Там, где наши консервативные политики и ораторы катастрофически проваливались, пытаясь установить хоть какой-то контакт с простыми людьми, этот сделавший сам себя человек, Гитлер, явно преуспел, выдвигая такую программу, какую от него ждут. С другой стороны, мне не понравился внешний вид его ближайших сторонников, которых я увидел. Розенберг и люди, окружавшие его, казались мне явно сомнительными типами. Потом мне пришел в голову и несколько успокоил афоризм Ницще: «Первые сторонники какого-либо движения никогда не предпринимают ничего против него».
Глава 2
Тристан на Тьерштрассе
Хотя я и оказался во власти магии ораторского искусства Гитлера, но все же с оговорками. Когда я услышал его выступление во второй раз, он на меня произвел меньшее впечатление. Я опоздал и, не желая доставлять беспокойство другим, оставался возле дверей. Расстояние уменьшало мощь и магнетическую притягательность голоса Гитлера и делало выступление более обезличенным, скорее похожим на чтение какой-то газеты. Он угрожал чудовищной кампанией подстрекательства к насилию над французами, если те оккупируют Рур. «Если правительство не встанет на защиту нации, – говорил он, – то нация должна действовать сама за себя». Завуалированными словами он намекал на план восстания по оказанию сопротивления французскому вторжению в Рейнскую провинцию путем партизанской войны. Это звучало для меня как речь головореза, отчаянного человека. Перенаселенная Германия никогда не приспособится к ведению войны нерегулярными шайками франтирьеров.[1] Когда бы Гитлер ни касался международной политики, он всегда выражал при этом несоразмерные и экстравагантные взгляды. Было ясно, что он не очень представляет, как выглядит Германия, если посмотреть на нее со стороны. И все-таки нашлось что-то такое, что примирило меня с ним – некий космополитический ингредиент, этот особый дунайский стиль – более широкий германский политический горизонт, с которым я столкнулся в студенческие годы в многоязычной Вене. Что же было на уме у этого любопытного человека? Я ощутил импульс потребности встречи с ним в более узком кругу и разговора наедине.
Через некоторое время состоялся еще один митинг в «Циркус-Кроне», и я взял с собой жену и пару друзей, чтобы послушать его, расположившись в одной из лож. Насколько я помню, в нашей компании были первая жена Олафа Гульбрансона, известного художника и карикатуриста в Simplicissimus, и фрау фон Кольбах, вдова знаменитого художника. После митинга мы подошли, и я представил Гитлеру наших дам. Моя жена – блондинка, красавица и американка – привела его в восторг. Он с большой охотой согласился в ответ на ее слова, что мы были бы рады, если б он зашел к нам домой на кофе или пообедать вместе. Скоро он стал нас часто посещать, выглядя таким приятным и скромным в своем коротком синем саржевом костюме. Гитлер был уважителен, даже робок, и очень внимательно относился к соблюдению определенных норм, которые все еще были в моде в Германии между представителями более низкого разряда, когда они общались с людьми образованными, титулованными либо имеющими академические познания. Что прежде всего привлекало внимание, глядя на него, так это необычный блеск в его синих глазах, чувствительные, очень подвижные руки, да еще, конечно, необыкновенный дар выразительности, экспрессии в разговоре.
В нем было нечто притягательное, обворожительное, вроде той непосредственности, что привлекает детей, и Эгон стал ему предан. Помню, как-то раз прямо перед его визитом ребенок ушиб колено о ножку отвратительного кресла в стиле псевдоренессанса, являвшегося частью обстановки квартиры. Оно было вырезано в форме льва с высунутым языком – очень похожего на одну из гаргулий Нотр-Дама. Удар был очень болезненный, и Эгон начал кричать от боли. Доложили о прибытии Гитлера, и он вошел в комнату как раз в тот момент, когда я пытался успокоить мальчика, шлепая льва и приговаривая: «Вот тебе, вот тебе! Мы тебя отучим кусаться!» или что-то в этом роде. Гитлер подошел к нам и несильно ударил льва по другой лапе, именно так, чтоб сохранить порядок. И естественно, Эгон засиял. Это стало для них такой игрой. Каждый раз, когда Гитлер приходил, он шлепал льва и говорил мальчику: «Ну и как, сейчас он хорошо себя ведет?»
Иногда рассказывают разные истории, например, что мы обучали Гитлера умению вести себя за столом. Это не так. Он не был таким уж невоспитанным. Но у него были некоторые необычные пристрастия. Гитлер был невероятным сладкоежкой, и ему всегда не хватало любимых австрийских пирожных со взбитыми сливками. Во время одного из застолий мне вздумалось угостить его бутылкой лучшего Gewurtztraminer князя Меттерниха. Меня позвали к телефону, а возвратившись в комнату, я обнаружил, что он ложками с верхом накладывает в стакан сахарную пудру. Я сделал вид, что ничего не заметил, а он с явным удовольствием выпил эту смесь.
Он был ненасытным читателем и буквально проглатывал историческую литературу, которую я собирал. Он мог без конца читать о Фридрихе Великом и Французской революции, исторические уроки которой он пытался проанализировать для выработки политики в условиях существующих в Германии проблем. Многие годы Фридрих был его кумиром, и он без устали приводил примеры побед короля над значительно превосходящим по численности противником в ходе создания Пруссии. Его одержимость мне не казалась чем-то особенным, потому что Фридрих всегда был человеком, знавшим, когда следует остановиться. Проблема была в том, что, придя к власти, Гитлер перенес свою историческую лояльность на Наполеона, который не знал меры ни в чем – недостаток, который в конце концов и вовлек Гитлера в такую же катастрофу.
Другим политическим и военным властителем дум Гитлера был Клаузевиц, которого он мог цитировать бесконечно, и тот являлся еще одним источником гибели Гитлера. Ни он сам, ни кто-либо другой из его окружения – а надо помнить, что в основном те же самые друзья-заговорщики 1920-х годов пришли к руководству Германией в 1930-х, – не имели какого-либо представления о мощи морских держав. Для них политика великой державы была основана на ограниченных действиях, в частности ведении сухопутной войны. К сожалению, за десять лет борьбы за влияние на образ мышления Гитлера мне ни разу не удалось донести до него значение Америки как важного и неотъемлемого фактора в европейской политике.
Моя попытка отвлечь его от опасной мысли о необходимости реванша у Франции как средства восстановления позиций Германии в мире состоялась во время одного из его первых визитов. Мы сидели вместе после обеда, когда он весьма скромно спросил: «Да, герр Ганфштенгль, а как вы смотрите на положение в мире и его влияние на Германию?» И затем дал возможность высказаться в течение нескольких минут, слушая с огромным вниманием и ни разу не прервав. Я боюсь, что именно эту черту он утратил во время восхождения к вершине власти.
– Ну что ж, – произнес я, – вы только что сражались на войне. Мы почти победили в 1917-м, когда Россия рухнула. Так почему же тогда в конечном итоге мы ее проиграли?
– Потому что в нее вмешались американцы, – сказал он.
– Если вы это признаете, мы с вами согласны, и это все, что вам надо знать, – продолжал я. – Во время войны я был там и могу вам сказать, что это абсолютно новый фактор в европейской политике. Где мы были в 1917-м? Французы бунтовали, британцам тоже надоело это дело, так что же произошло? Американцы мобилизовали два с половиной миллиона солдат на ровном месте и направляли свыше 150 тысяч человек в месяц, чтобы удержать фронт. Если случится еще одна война, ее неизбежно выиграет тот, на чьей стороне будет Америка. У них есть деньги, они создали гигантскую индустриальную мощь, а вы будете игнорировать их на свой собственный риск. Единственно правильная политика, за которую вы должны ратовать, – это дружба с Соединенными Штатами. Это единственный для нашей страны путь к поддержанию мира в Европе и укреплению собственных позиций.
Казалось, что он понял все и пробормотал: «Да, да, должно быть, вы правы», но эта идея была для него столь нова, что он никогда так и не осмыслил ее. Его закадычные друзья имели тот же менталитет пехотинца, что и он, и всякий раз, когда мне казалось, что я его в чем-то убедил, всегда кто-то из них находил аргумент для нейтрализации моих аргументов, и мы опять возвращались к временам Клаузевица, Мольтке и кайзера. Своими вопросами Гитлер наводил меня на мысль, что его знания об Америке были крайне поверхностными. Он хотел знать все о небоскребах и восхищался ходом технического прогресса, но не был способен проанализировать имеющуюся информацию. Единственной американской личностью, на которую у него находилось время, был Генри Форд, но и тот не как индустриальный чудо-труженик, а как известный антисемит и возможный источник средств. Гитлер также страстно интересовался Ку-клукс-кланом, тогда находившимся в зените своей сомнительной славы. Похоже, он считал, что это политическое движение сходно с его собственным, с которым можно было бы заключить какой-либо союз. Я так и не смог разъяснить ему псевдоценности данного движения.
Скоро я обнаружил, что он находится под мощным влиянием Розенберга, который был больше теоретиком партии, чем каким-то пресс-атташе, которому меня представил Трумен-Смит. Он являлся антисемитом, антибольшевиком, антирелигиозным смутьяном, и Гитлер, видимо, был очень высокого мнения о его философских и писательских способностях. Пока на сцене несколько лет спустя не появился Геббельс, Розенберг был главным препятствием на пути моих попыток заставить Гитлера проявлять здравомыслие. На раннем этапе я, возможно, в ходе одной из бесед предупреждал Гитлера об опасностях расовых и религиозных диатриб Розенберга. Сам я протестант, но хорошо знал о глубоко укоренившихся католических чувствах населения Баварии, о чем и предупреждал Гитлера. Он всегда открыто признавал силу моих аргументов, но невозможно было предугадать, собирается ли он опираться на них в практической деятельности.
Я был настолько убежден, что экстраординарная сила ораторского мастерства Гитлера сделает его политической силой, с которой придется считаться, что полагал необходимым свести его с людьми, имеющими заметное положение и репутацию в обществе. Я познакомил его с Уильямом Байярдом Хейлом, бывшим сокурсником президента Вильсона в Принстоне, несколько лет работавшим ведущим европейским корреспондентом газет Херста. Он более или менее отошел от дел и предпочел проживать остаток своих дней в Мюнхене. Это был очень мудрый и интеллигентный человек, и я часто сводил его с Гитлером в отеле «Байришер-Хоф», где он жил. Был еще весьма талантливый немецко-американский художник Вильгельм Функ, у которого была роскошная мастерская, обставленная изысканной мебелью в стиле ренессанс с гобеленами, а также нечто вроде салона, который посещали люди круга принца Хенкель-Доннерсмарка и ряд по-государственному мыслящих состоятельных бизнесменов. Но когда они сделали завуалированное предложение о политическом альянсе, Гитлер отклонил его. «Я знаю этих людей, – сказал он мне. – Их собственные митинги пусты, и они хотят, чтобы я пошел за ними и заполнял для них залы, а потом делил прибыль. Мы, национал-социалисты, имеем свою собственную программу, а они, если хотят, могут присоединиться к нам, но я не стану их подчиненным союзником».
Я также свел его с семьей Фрица Августа фон Кольбаха, который был членом очень известной баварской семьи художников, и надеялся, что их цивилизованные умы и манеры смогут оказать положительное влияние на Гитлера. В какой-то период он также познакомился с Брюкманами, крупными издателями в Мюнхене, имевшими в числе своих авторов Хьюстона Стюарта Чемберлена. Наши семьи хорошо знали друг друга, и Эльза Брюкман, бывшая принцесса Кантакузен, которая была весьма пожилой женщиной, оказалась чем-то вроде протеже для Гитлера. На него большое впечатление произвел ее семейный титул, и они разделяли страсть к Вагнеру и Байрейту. Однако когда я выяснил, что она оказывает свое покровительство и Розенбергу, то решил для себя, что никогда больше не появлюсь в ее салоне. Ибо никак не мог понять, как мог обмануть какой-то шарлатан семью, которая принимала Ницше, Райнера Марию Рильке и Шпенглера.
Для Гитлера это цивилизованное общество было чем-то совершенно новым, и его реакция имела какой-то налет наивности. Его также познакомили с семьей Бехштайн, производивших в Берлине свои знаменитые пианино, но часто бывавших в Мюнхене. Они пригласили его на обед в свой отель люкс в частный многокомнатный номер, и он мне рассказывал об этом с широко раскрытыми глазами. Фрау Бехштайн была в шикарном наряде, а ее муж надел смокинг. «В своем синем костюме я ощущал себя очень неловко, – рассказывал мне Гитлер. – Все слуги были в ливреях, и мы до еды ничего не пили, кроме шампанского. А если бы ты увидел эту ванную комнату, ведь там даже можно регулировать температуру воды!» Фрау Бехштайн была властной женщиной, и у нее возникли материнские чувства к Гитлеру. Долгое время она была убеждена, что сможет выдать за него свою дочь Лотту, и пыталась вначале приспособить его одежду к требованиям общества. Вероятно, в тот вечер она убедила его в необходимости покупки смокинга, накрахмаленных сорочек и лакированных туфель. Я пришел от этого в ужас и предупредил его, что ни один лидер движения рабочего класса не осмелится при нынешних условиях жизни в Германии появляться на людях в подобном виде. Поэтому он вряд ли когда-либо воспользовался этим нарядом, но у него возникло пристрастие к лакированным туфлям, которые он надевал при каждом удобном случае.
К этому времени я решил, что буду негласно поддерживать национал-социалистическую партию. Мои руки были в некоторой степени связаны тем, что я являлся членом семейной фирмы, и понимал, что любая помощь, которую я окажу, должна оставаться в тайне. Вскоре после того, как я начал ходить на гитлеровские митинги, я посетил Макса Амана в его убогой конторе на Тьерштрассе. Он к тому времени был коммерческим директором партийной еженедельной газеты «Фолькишер беобахтер». Первым, кого я там увидел, к своему смущению, была та вульгарная личность, которую я приметил на первом митинге, устроившая большой спектакль с целью убедить меня в том, что следует открыто вступить в партию и начать соответствующую кампанию среди ведущих мюнхенских семей. Он выхватил золотой карандаш и, подталкивая ко мне бланк заявления о вступлении в партию, начал напирать на меня. Он принуждал меня подписаться на ежемесячный взнос в один доллар из доходов магазина, торговавшего предметами искусства, который я закрыл в Нью-Йорке, что в Германии при инфляционном обменном курсе составляло небольшое состояние. Я понял, что меня загоняют в ловушку, на которой тот намеревался нажиться, и сумел его отшить, а тут и Аман вышел из своего кабинета, находящегося внутри издательства. Он был грубым человеком, а воевал в чине сержанта. Он тут же меня понял и расположил меня к себе тем, что высказал вслух самые серьезные подозрения в отношении того, кто приставал ко мне, когда я вошел в контору. Партийные дела, похоже, окружала атмосфера заговора и интриг.
Сам Гитлер жил какой-то непонятной жизнью, и было очень трудно проследить за его передвижениями. У него были цыганские привычки человека, не имеющего собственных корней. Он был крайне непунктуален и не способен придерживаться хоть какого-то графика. Он прохаживался, ведя на поводке свирепую восточноевропейскую овчарку по кличке Вольф, и всегда носил с собой хлыст с залитой свинцом ручкой. Его телохранитель Ульрих Граф следовал за ним по пятам. После завтрака он заходил в контору Амана, а потом обычно заглядывал в офис «Беобахтер» за углом на Шеллингштрассе и болтал без умолку со всяким, кому достаточно повезло встретить его там.
Он говорил весь день не переставая, ничего не записывал, не давал никаких указаний, чем приводил подчиненных в отчаяние. Он назначал встречи и никогда на них не появлялся, либо его находили в каком-то другом месте, смотрящим на подержанные автомашины. Он был зациклен на них. У него были серьезные планы, вовсе не абстрактные, касающиеся моторизации эмбриональных CA (Sturmabteilungen – штурмовых отрядов), которая поддерживала порядок на его митингах и маршировала на демонстрациях. Он понимал, что это даст им преимущество над полицией, которая все еще преследовала его. Но первое, что ему было необходимо, – это персональная машина, чтобы оперативнее передвигаться по партийным делам. Он нашел один автомобиль, который был похож на разобранный кабриолет на конной тяге, только без верха, но скоро обменял его на другой – «сельва», на деньги, которые он загадочным образом получил от кого-то. Это был дребезжащий монстр, посмотрев на оба конца которого казалось, что машина едет в разные стороны, но Гитлер, похоже, полагал, что она придает ему дополнительную значимость. С того времени, думаю, никто не видел, что он вновь разъезжает на трамвае или автобусе.
Раз или два в неделю он заглядывал к книготорговцу по имени Квирин Дистль, у которого был магазин возле отеля «Регина». Фрау Дистль была его большой поклонницей и всегда угощала очень хорошим черным кофе и пирожными. Сам Дистль был хулиганом с рыжими волосами и усами, подстриженными а-ля Гитлер. Он скорее походил на бурундука. Знал все местные сплетни и клеветнические россказни и всегда был готов полезть в драку с теми, кто прерывал ораторов на партийных митингах.
Почти все близкие друзья Гитлера были скромными людьми. Познакомившись с ним, я начал посещать стол для завсегдатаев вечерами по понедельникам в кафе «Ноймайер» – старомодном кофейном доме на углу Петерсплац и Виктуален-Маркт. Длинная, неправильной формы комната со встроенными скамейками и обшитыми панелями стенами вмещала человек сто. У него была привычка встречаться там со своими старейшими приверженцами, многие из которых были семейные пары среднего возраста, приходившие сюда за своим скудным супом, часть ингредиентов которого приносили с собой. Гитлер, выступая как бы в тесном семейном кругу, оттачивал тут ораторскую технику и добивался необходимого эффекта по восприятию очередных идей.
Постепенно я познакомился со многими представителями его внутреннего круга. Большинство вечеров там проводил Антон Дрекслер, подлинный основатель этой партии, но к тому времени он оставался лишь ее почетным президентом и, скорее всего, был отодвинут в сторону соратниками Гитлера. Кузнец по профессии, он имел профсоюзное прошлое, и, хотя именно ему первому пришла в голову идея обратиться к рабочим с патриотической программой, он категорически не одобрял уличную борьбу и насилие, которые постепенно превращались в решающий аргумент в ходе партийной борьбы. Дрекслер считал, что партия должна представлять собой движение рабочего класса и носить организованный порядок. Еще один старый соратник – Кристиан Вебер. Он был крупным дородным мужчиной, торговал лошадьми и, постоянно нося с собой хлыст, с удовольствием стегал им коммунистов. В то время он еще не был тем животным, в какое превратился позднее, и весьма был польщен, когда я пригласил его к себе домой на чашку кофе. У него было странное интуитивное чувство бездонности ума Гитлера, и он предвидел многое, с чем люди вроде меня боролись, пытаясь предотвратить. Все, чего он действительно хотел от жизни, так это заполучить какую-то заметную должность, которая гарантировала бы положение в обществе. Третьим наиболее выдающимся представителем внутреннего круга был Дитрих Экарт, к которому я чувствовал определенное расположение. Это был образованный человек, поэт, чей немецкий вариант «Пер Гюнта» остается образцом перевода. По натуре он являлся типичным баварцем и внешне походил на старого моржа, а приличный доход от гонораров за книги помогал пополнять партийную казну. Это он первым в партии взял под крыло Гитлера, хотя уже начинал сожалеть об этом.
К другим завсегдатаям относились Герман Эссер, бывший коммунист и «несносный ребенок» партии, лучший после Гитлера оратор; Готфрид Федер, неудавшийся инженер, ставший финансовым оригиналом и выступавший за ликвидацию военных долгов Германии с помощью национального банкротства. Он также имел некоторое образование, а члены семьи служили в качестве советников при Отто Баварском, который стал королем Греции. Кроме того, здесь бывал и один довольно загадочный человек по имени лейтенант Клинцш – один из лидеров штурмовиков, он тогда был, а может, и сейчас, членом организации «Консул», связанной с капитаном Эрхардтом в провалившемся путче в Берлине в 1920 году. Эта организация также приложила руку к убийствам Эрцбергера и Ратенау. Более мелкие личности – Хауг, короткое время являвшийся водителем Гитлера, а также сменивший его Эмиль Мориц, бывший часовщик, и, конечно, Аман и Ульрих Граф. В число преданных, но весьма посредственных сторонников можно включить одну семейную пару по фамилии Лаубок – глава семейства был достаточно крупным чиновником на Восточном вокзале; Оскара Кернера, коммерсанта, и торговца мехами Вутца, чья жена обучалась сопрано.
Никто из этих людей меня не знал, и это обязывало их держать со мной дистанцию. Действительно ли высокий мужчина со слегка американским акцентом – Ганфштенгль из Мюнхена, или это какой-то самозванец, как и многие другие, стремящиеся попасть в компанию Гитлера? Но когда меня тепло встретили некоторые из моих прежних друзей по гимназии Вильгельма, университету и гвардейской пехоте, их доверие возросло. Столь затянувшийся процесс меня даже радовал. Первый, кто выказал мне истинную сердечность, был Ульрих Граф, мелкий служащий в муниципалитете, честный и достойный человек.
Я также завоевал доверие старика Зингера, являвшегося казначеем партии, иногда заглядывавшего в кофейню. Он обычно организовывал сборы средств на митингах и складывал деньги в маленький жестяной чемоданчик, который затем нес под мышкой домой. Как-то я пошел с ним и смог наблюдать любопытную картину, как он выкладывал кипы грязных, почти ничего не стоящих банкнот на свой обеденный стол и начинал тщательно считать и сортировать их. Нас никто не контролировал, а его жена уже давно ушла в теплую спальню. Как и в большинстве мюнхенских домов в ту жуткую зиму, маленькой печью обогревалась только одна комната. Я и сегодня все еще ощущаю до костей пронизывающий холод других помещений. Вот с таких мелочей начиналась партия.
После этих посиделок за чашкой кофе Гитлер надевал свое длинное черное пальто и такого же цвета фетровую шляпу с широкими опущенными полями, в которой он становился очень похож на головореза, тем более вместе с Вебером, Аманом, Клинцшем и Графом, хорошо вооруженными, шел назад на Тьерштрассе, где у него была маленькая квартира под номером 41. Мне понравилось присоединяться к этой группе, и по мере того, как доверие росло, Гитлер позволил мне заходить к нему днем.
Он жил там, как обычный мелкий чиновник. У него была одна комната, а также мог пользоваться весьма просторной прихожей, как субквартиросъемщик одной женщины по имени Райхерт. Квартира была очень скромной, но, несмотря на это, он жил в ней несколько лет, хотя потом она превратилась в элемент декорации, чтобы показать, как он близок к рабочим и другим неимущим. Сама комната была маленькой, не более трех метров в ширину. Кровать оказалась слишком широкой, поэтому упиралась в единственное узкое окно. Пол был покрыт дешевым, уже стертым линолеумом да еще имелась пара потертых ковриков, а на противоположной от кровати стене висела самодельная книжная полка, которая, если не считать кресла и грубо сколоченного стола, была лишь еще одним элементом обстановки комнаты. Этот дом все еще стоит, и квартира сохранилась более-менее в том виде, какой я ее помню. На внешней стене, что выглядит довольно нелепо, в маленькой нише из штукатурки все еще стоит поврежденная непогодой фарфоровая мадонна.
Гитлер привык ходить в домашних тапочках, часто в рубашке без воротника и в подтяжках. На стене висело довольно много иллюстраций и рисунков, а книги были самые разные. Выкроив время, я сделал их опись. На верхних полках стояли те, на которые он любил ссылаться в присутствии посетителей. Сюда входили история Великой войны Германа Штегемана и книга Людендорфа на ту же тему; иллюстрированная энциклопедия Спамера – вещь, датируемая XIX веком; «Из войны» Клаузевица и история Фридриха Великого, написанная Куглером; биография Вагнера Хьюстона Стюарта Чемберлена и краткая история Максимилиана Йорка фон Вартенбурга. Среди респектабельных томов была и книга Грубе под названием «Картины географического характера», а также коллекция героических мифов Шваба и военные мемуары Свена Хедина.
Через некоторое время состоялся еще один митинг в «Циркус-Кроне», и я взял с собой жену и пару друзей, чтобы послушать его, расположившись в одной из лож. Насколько я помню, в нашей компании были первая жена Олафа Гульбрансона, известного художника и карикатуриста в Simplicissimus, и фрау фон Кольбах, вдова знаменитого художника. После митинга мы подошли, и я представил Гитлеру наших дам. Моя жена – блондинка, красавица и американка – привела его в восторг. Он с большой охотой согласился в ответ на ее слова, что мы были бы рады, если б он зашел к нам домой на кофе или пообедать вместе. Скоро он стал нас часто посещать, выглядя таким приятным и скромным в своем коротком синем саржевом костюме. Гитлер был уважителен, даже робок, и очень внимательно относился к соблюдению определенных норм, которые все еще были в моде в Германии между представителями более низкого разряда, когда они общались с людьми образованными, титулованными либо имеющими академические познания. Что прежде всего привлекало внимание, глядя на него, так это необычный блеск в его синих глазах, чувствительные, очень подвижные руки, да еще, конечно, необыкновенный дар выразительности, экспрессии в разговоре.
В нем было нечто притягательное, обворожительное, вроде той непосредственности, что привлекает детей, и Эгон стал ему предан. Помню, как-то раз прямо перед его визитом ребенок ушиб колено о ножку отвратительного кресла в стиле псевдоренессанса, являвшегося частью обстановки квартиры. Оно было вырезано в форме льва с высунутым языком – очень похожего на одну из гаргулий Нотр-Дама. Удар был очень болезненный, и Эгон начал кричать от боли. Доложили о прибытии Гитлера, и он вошел в комнату как раз в тот момент, когда я пытался успокоить мальчика, шлепая льва и приговаривая: «Вот тебе, вот тебе! Мы тебя отучим кусаться!» или что-то в этом роде. Гитлер подошел к нам и несильно ударил льва по другой лапе, именно так, чтоб сохранить порядок. И естественно, Эгон засиял. Это стало для них такой игрой. Каждый раз, когда Гитлер приходил, он шлепал льва и говорил мальчику: «Ну и как, сейчас он хорошо себя ведет?»
Иногда рассказывают разные истории, например, что мы обучали Гитлера умению вести себя за столом. Это не так. Он не был таким уж невоспитанным. Но у него были некоторые необычные пристрастия. Гитлер был невероятным сладкоежкой, и ему всегда не хватало любимых австрийских пирожных со взбитыми сливками. Во время одного из застолий мне вздумалось угостить его бутылкой лучшего Gewurtztraminer князя Меттерниха. Меня позвали к телефону, а возвратившись в комнату, я обнаружил, что он ложками с верхом накладывает в стакан сахарную пудру. Я сделал вид, что ничего не заметил, а он с явным удовольствием выпил эту смесь.
Он был ненасытным читателем и буквально проглатывал историческую литературу, которую я собирал. Он мог без конца читать о Фридрихе Великом и Французской революции, исторические уроки которой он пытался проанализировать для выработки политики в условиях существующих в Германии проблем. Многие годы Фридрих был его кумиром, и он без устали приводил примеры побед короля над значительно превосходящим по численности противником в ходе создания Пруссии. Его одержимость мне не казалась чем-то особенным, потому что Фридрих всегда был человеком, знавшим, когда следует остановиться. Проблема была в том, что, придя к власти, Гитлер перенес свою историческую лояльность на Наполеона, который не знал меры ни в чем – недостаток, который в конце концов и вовлек Гитлера в такую же катастрофу.
Другим политическим и военным властителем дум Гитлера был Клаузевиц, которого он мог цитировать бесконечно, и тот являлся еще одним источником гибели Гитлера. Ни он сам, ни кто-либо другой из его окружения – а надо помнить, что в основном те же самые друзья-заговорщики 1920-х годов пришли к руководству Германией в 1930-х, – не имели какого-либо представления о мощи морских держав. Для них политика великой державы была основана на ограниченных действиях, в частности ведении сухопутной войны. К сожалению, за десять лет борьбы за влияние на образ мышления Гитлера мне ни разу не удалось донести до него значение Америки как важного и неотъемлемого фактора в европейской политике.
Моя попытка отвлечь его от опасной мысли о необходимости реванша у Франции как средства восстановления позиций Германии в мире состоялась во время одного из его первых визитов. Мы сидели вместе после обеда, когда он весьма скромно спросил: «Да, герр Ганфштенгль, а как вы смотрите на положение в мире и его влияние на Германию?» И затем дал возможность высказаться в течение нескольких минут, слушая с огромным вниманием и ни разу не прервав. Я боюсь, что именно эту черту он утратил во время восхождения к вершине власти.
– Ну что ж, – произнес я, – вы только что сражались на войне. Мы почти победили в 1917-м, когда Россия рухнула. Так почему же тогда в конечном итоге мы ее проиграли?
– Потому что в нее вмешались американцы, – сказал он.
– Если вы это признаете, мы с вами согласны, и это все, что вам надо знать, – продолжал я. – Во время войны я был там и могу вам сказать, что это абсолютно новый фактор в европейской политике. Где мы были в 1917-м? Французы бунтовали, британцам тоже надоело это дело, так что же произошло? Американцы мобилизовали два с половиной миллиона солдат на ровном месте и направляли свыше 150 тысяч человек в месяц, чтобы удержать фронт. Если случится еще одна война, ее неизбежно выиграет тот, на чьей стороне будет Америка. У них есть деньги, они создали гигантскую индустриальную мощь, а вы будете игнорировать их на свой собственный риск. Единственно правильная политика, за которую вы должны ратовать, – это дружба с Соединенными Штатами. Это единственный для нашей страны путь к поддержанию мира в Европе и укреплению собственных позиций.
Казалось, что он понял все и пробормотал: «Да, да, должно быть, вы правы», но эта идея была для него столь нова, что он никогда так и не осмыслил ее. Его закадычные друзья имели тот же менталитет пехотинца, что и он, и всякий раз, когда мне казалось, что я его в чем-то убедил, всегда кто-то из них находил аргумент для нейтрализации моих аргументов, и мы опять возвращались к временам Клаузевица, Мольтке и кайзера. Своими вопросами Гитлер наводил меня на мысль, что его знания об Америке были крайне поверхностными. Он хотел знать все о небоскребах и восхищался ходом технического прогресса, но не был способен проанализировать имеющуюся информацию. Единственной американской личностью, на которую у него находилось время, был Генри Форд, но и тот не как индустриальный чудо-труженик, а как известный антисемит и возможный источник средств. Гитлер также страстно интересовался Ку-клукс-кланом, тогда находившимся в зените своей сомнительной славы. Похоже, он считал, что это политическое движение сходно с его собственным, с которым можно было бы заключить какой-либо союз. Я так и не смог разъяснить ему псевдоценности данного движения.
Скоро я обнаружил, что он находится под мощным влиянием Розенберга, который был больше теоретиком партии, чем каким-то пресс-атташе, которому меня представил Трумен-Смит. Он являлся антисемитом, антибольшевиком, антирелигиозным смутьяном, и Гитлер, видимо, был очень высокого мнения о его философских и писательских способностях. Пока на сцене несколько лет спустя не появился Геббельс, Розенберг был главным препятствием на пути моих попыток заставить Гитлера проявлять здравомыслие. На раннем этапе я, возможно, в ходе одной из бесед предупреждал Гитлера об опасностях расовых и религиозных диатриб Розенберга. Сам я протестант, но хорошо знал о глубоко укоренившихся католических чувствах населения Баварии, о чем и предупреждал Гитлера. Он всегда открыто признавал силу моих аргументов, но невозможно было предугадать, собирается ли он опираться на них в практической деятельности.
Я был настолько убежден, что экстраординарная сила ораторского мастерства Гитлера сделает его политической силой, с которой придется считаться, что полагал необходимым свести его с людьми, имеющими заметное положение и репутацию в обществе. Я познакомил его с Уильямом Байярдом Хейлом, бывшим сокурсником президента Вильсона в Принстоне, несколько лет работавшим ведущим европейским корреспондентом газет Херста. Он более или менее отошел от дел и предпочел проживать остаток своих дней в Мюнхене. Это был очень мудрый и интеллигентный человек, и я часто сводил его с Гитлером в отеле «Байришер-Хоф», где он жил. Был еще весьма талантливый немецко-американский художник Вильгельм Функ, у которого была роскошная мастерская, обставленная изысканной мебелью в стиле ренессанс с гобеленами, а также нечто вроде салона, который посещали люди круга принца Хенкель-Доннерсмарка и ряд по-государственному мыслящих состоятельных бизнесменов. Но когда они сделали завуалированное предложение о политическом альянсе, Гитлер отклонил его. «Я знаю этих людей, – сказал он мне. – Их собственные митинги пусты, и они хотят, чтобы я пошел за ними и заполнял для них залы, а потом делил прибыль. Мы, национал-социалисты, имеем свою собственную программу, а они, если хотят, могут присоединиться к нам, но я не стану их подчиненным союзником».
Я также свел его с семьей Фрица Августа фон Кольбаха, который был членом очень известной баварской семьи художников, и надеялся, что их цивилизованные умы и манеры смогут оказать положительное влияние на Гитлера. В какой-то период он также познакомился с Брюкманами, крупными издателями в Мюнхене, имевшими в числе своих авторов Хьюстона Стюарта Чемберлена. Наши семьи хорошо знали друг друга, и Эльза Брюкман, бывшая принцесса Кантакузен, которая была весьма пожилой женщиной, оказалась чем-то вроде протеже для Гитлера. На него большое впечатление произвел ее семейный титул, и они разделяли страсть к Вагнеру и Байрейту. Однако когда я выяснил, что она оказывает свое покровительство и Розенбергу, то решил для себя, что никогда больше не появлюсь в ее салоне. Ибо никак не мог понять, как мог обмануть какой-то шарлатан семью, которая принимала Ницше, Райнера Марию Рильке и Шпенглера.
Для Гитлера это цивилизованное общество было чем-то совершенно новым, и его реакция имела какой-то налет наивности. Его также познакомили с семьей Бехштайн, производивших в Берлине свои знаменитые пианино, но часто бывавших в Мюнхене. Они пригласили его на обед в свой отель люкс в частный многокомнатный номер, и он мне рассказывал об этом с широко раскрытыми глазами. Фрау Бехштайн была в шикарном наряде, а ее муж надел смокинг. «В своем синем костюме я ощущал себя очень неловко, – рассказывал мне Гитлер. – Все слуги были в ливреях, и мы до еды ничего не пили, кроме шампанского. А если бы ты увидел эту ванную комнату, ведь там даже можно регулировать температуру воды!» Фрау Бехштайн была властной женщиной, и у нее возникли материнские чувства к Гитлеру. Долгое время она была убеждена, что сможет выдать за него свою дочь Лотту, и пыталась вначале приспособить его одежду к требованиям общества. Вероятно, в тот вечер она убедила его в необходимости покупки смокинга, накрахмаленных сорочек и лакированных туфель. Я пришел от этого в ужас и предупредил его, что ни один лидер движения рабочего класса не осмелится при нынешних условиях жизни в Германии появляться на людях в подобном виде. Поэтому он вряд ли когда-либо воспользовался этим нарядом, но у него возникло пристрастие к лакированным туфлям, которые он надевал при каждом удобном случае.
К этому времени я решил, что буду негласно поддерживать национал-социалистическую партию. Мои руки были в некоторой степени связаны тем, что я являлся членом семейной фирмы, и понимал, что любая помощь, которую я окажу, должна оставаться в тайне. Вскоре после того, как я начал ходить на гитлеровские митинги, я посетил Макса Амана в его убогой конторе на Тьерштрассе. Он к тому времени был коммерческим директором партийной еженедельной газеты «Фолькишер беобахтер». Первым, кого я там увидел, к своему смущению, была та вульгарная личность, которую я приметил на первом митинге, устроившая большой спектакль с целью убедить меня в том, что следует открыто вступить в партию и начать соответствующую кампанию среди ведущих мюнхенских семей. Он выхватил золотой карандаш и, подталкивая ко мне бланк заявления о вступлении в партию, начал напирать на меня. Он принуждал меня подписаться на ежемесячный взнос в один доллар из доходов магазина, торговавшего предметами искусства, который я закрыл в Нью-Йорке, что в Германии при инфляционном обменном курсе составляло небольшое состояние. Я понял, что меня загоняют в ловушку, на которой тот намеревался нажиться, и сумел его отшить, а тут и Аман вышел из своего кабинета, находящегося внутри издательства. Он был грубым человеком, а воевал в чине сержанта. Он тут же меня понял и расположил меня к себе тем, что высказал вслух самые серьезные подозрения в отношении того, кто приставал ко мне, когда я вошел в контору. Партийные дела, похоже, окружала атмосфера заговора и интриг.
Сам Гитлер жил какой-то непонятной жизнью, и было очень трудно проследить за его передвижениями. У него были цыганские привычки человека, не имеющего собственных корней. Он был крайне непунктуален и не способен придерживаться хоть какого-то графика. Он прохаживался, ведя на поводке свирепую восточноевропейскую овчарку по кличке Вольф, и всегда носил с собой хлыст с залитой свинцом ручкой. Его телохранитель Ульрих Граф следовал за ним по пятам. После завтрака он заходил в контору Амана, а потом обычно заглядывал в офис «Беобахтер» за углом на Шеллингштрассе и болтал без умолку со всяким, кому достаточно повезло встретить его там.
Он говорил весь день не переставая, ничего не записывал, не давал никаких указаний, чем приводил подчиненных в отчаяние. Он назначал встречи и никогда на них не появлялся, либо его находили в каком-то другом месте, смотрящим на подержанные автомашины. Он был зациклен на них. У него были серьезные планы, вовсе не абстрактные, касающиеся моторизации эмбриональных CA (Sturmabteilungen – штурмовых отрядов), которая поддерживала порядок на его митингах и маршировала на демонстрациях. Он понимал, что это даст им преимущество над полицией, которая все еще преследовала его. Но первое, что ему было необходимо, – это персональная машина, чтобы оперативнее передвигаться по партийным делам. Он нашел один автомобиль, который был похож на разобранный кабриолет на конной тяге, только без верха, но скоро обменял его на другой – «сельва», на деньги, которые он загадочным образом получил от кого-то. Это был дребезжащий монстр, посмотрев на оба конца которого казалось, что машина едет в разные стороны, но Гитлер, похоже, полагал, что она придает ему дополнительную значимость. С того времени, думаю, никто не видел, что он вновь разъезжает на трамвае или автобусе.
Раз или два в неделю он заглядывал к книготорговцу по имени Квирин Дистль, у которого был магазин возле отеля «Регина». Фрау Дистль была его большой поклонницей и всегда угощала очень хорошим черным кофе и пирожными. Сам Дистль был хулиганом с рыжими волосами и усами, подстриженными а-ля Гитлер. Он скорее походил на бурундука. Знал все местные сплетни и клеветнические россказни и всегда был готов полезть в драку с теми, кто прерывал ораторов на партийных митингах.
Почти все близкие друзья Гитлера были скромными людьми. Познакомившись с ним, я начал посещать стол для завсегдатаев вечерами по понедельникам в кафе «Ноймайер» – старомодном кофейном доме на углу Петерсплац и Виктуален-Маркт. Длинная, неправильной формы комната со встроенными скамейками и обшитыми панелями стенами вмещала человек сто. У него была привычка встречаться там со своими старейшими приверженцами, многие из которых были семейные пары среднего возраста, приходившие сюда за своим скудным супом, часть ингредиентов которого приносили с собой. Гитлер, выступая как бы в тесном семейном кругу, оттачивал тут ораторскую технику и добивался необходимого эффекта по восприятию очередных идей.
Постепенно я познакомился со многими представителями его внутреннего круга. Большинство вечеров там проводил Антон Дрекслер, подлинный основатель этой партии, но к тому времени он оставался лишь ее почетным президентом и, скорее всего, был отодвинут в сторону соратниками Гитлера. Кузнец по профессии, он имел профсоюзное прошлое, и, хотя именно ему первому пришла в голову идея обратиться к рабочим с патриотической программой, он категорически не одобрял уличную борьбу и насилие, которые постепенно превращались в решающий аргумент в ходе партийной борьбы. Дрекслер считал, что партия должна представлять собой движение рабочего класса и носить организованный порядок. Еще один старый соратник – Кристиан Вебер. Он был крупным дородным мужчиной, торговал лошадьми и, постоянно нося с собой хлыст, с удовольствием стегал им коммунистов. В то время он еще не был тем животным, в какое превратился позднее, и весьма был польщен, когда я пригласил его к себе домой на чашку кофе. У него было странное интуитивное чувство бездонности ума Гитлера, и он предвидел многое, с чем люди вроде меня боролись, пытаясь предотвратить. Все, чего он действительно хотел от жизни, так это заполучить какую-то заметную должность, которая гарантировала бы положение в обществе. Третьим наиболее выдающимся представителем внутреннего круга был Дитрих Экарт, к которому я чувствовал определенное расположение. Это был образованный человек, поэт, чей немецкий вариант «Пер Гюнта» остается образцом перевода. По натуре он являлся типичным баварцем и внешне походил на старого моржа, а приличный доход от гонораров за книги помогал пополнять партийную казну. Это он первым в партии взял под крыло Гитлера, хотя уже начинал сожалеть об этом.
К другим завсегдатаям относились Герман Эссер, бывший коммунист и «несносный ребенок» партии, лучший после Гитлера оратор; Готфрид Федер, неудавшийся инженер, ставший финансовым оригиналом и выступавший за ликвидацию военных долгов Германии с помощью национального банкротства. Он также имел некоторое образование, а члены семьи служили в качестве советников при Отто Баварском, который стал королем Греции. Кроме того, здесь бывал и один довольно загадочный человек по имени лейтенант Клинцш – один из лидеров штурмовиков, он тогда был, а может, и сейчас, членом организации «Консул», связанной с капитаном Эрхардтом в провалившемся путче в Берлине в 1920 году. Эта организация также приложила руку к убийствам Эрцбергера и Ратенау. Более мелкие личности – Хауг, короткое время являвшийся водителем Гитлера, а также сменивший его Эмиль Мориц, бывший часовщик, и, конечно, Аман и Ульрих Граф. В число преданных, но весьма посредственных сторонников можно включить одну семейную пару по фамилии Лаубок – глава семейства был достаточно крупным чиновником на Восточном вокзале; Оскара Кернера, коммерсанта, и торговца мехами Вутца, чья жена обучалась сопрано.
Никто из этих людей меня не знал, и это обязывало их держать со мной дистанцию. Действительно ли высокий мужчина со слегка американским акцентом – Ганфштенгль из Мюнхена, или это какой-то самозванец, как и многие другие, стремящиеся попасть в компанию Гитлера? Но когда меня тепло встретили некоторые из моих прежних друзей по гимназии Вильгельма, университету и гвардейской пехоте, их доверие возросло. Столь затянувшийся процесс меня даже радовал. Первый, кто выказал мне истинную сердечность, был Ульрих Граф, мелкий служащий в муниципалитете, честный и достойный человек.
Я также завоевал доверие старика Зингера, являвшегося казначеем партии, иногда заглядывавшего в кофейню. Он обычно организовывал сборы средств на митингах и складывал деньги в маленький жестяной чемоданчик, который затем нес под мышкой домой. Как-то я пошел с ним и смог наблюдать любопытную картину, как он выкладывал кипы грязных, почти ничего не стоящих банкнот на свой обеденный стол и начинал тщательно считать и сортировать их. Нас никто не контролировал, а его жена уже давно ушла в теплую спальню. Как и в большинстве мюнхенских домов в ту жуткую зиму, маленькой печью обогревалась только одна комната. Я и сегодня все еще ощущаю до костей пронизывающий холод других помещений. Вот с таких мелочей начиналась партия.
После этих посиделок за чашкой кофе Гитлер надевал свое длинное черное пальто и такого же цвета фетровую шляпу с широкими опущенными полями, в которой он становился очень похож на головореза, тем более вместе с Вебером, Аманом, Клинцшем и Графом, хорошо вооруженными, шел назад на Тьерштрассе, где у него была маленькая квартира под номером 41. Мне понравилось присоединяться к этой группе, и по мере того, как доверие росло, Гитлер позволил мне заходить к нему днем.
Он жил там, как обычный мелкий чиновник. У него была одна комната, а также мог пользоваться весьма просторной прихожей, как субквартиросъемщик одной женщины по имени Райхерт. Квартира была очень скромной, но, несмотря на это, он жил в ней несколько лет, хотя потом она превратилась в элемент декорации, чтобы показать, как он близок к рабочим и другим неимущим. Сама комната была маленькой, не более трех метров в ширину. Кровать оказалась слишком широкой, поэтому упиралась в единственное узкое окно. Пол был покрыт дешевым, уже стертым линолеумом да еще имелась пара потертых ковриков, а на противоположной от кровати стене висела самодельная книжная полка, которая, если не считать кресла и грубо сколоченного стола, была лишь еще одним элементом обстановки комнаты. Этот дом все еще стоит, и квартира сохранилась более-менее в том виде, какой я ее помню. На внешней стене, что выглядит довольно нелепо, в маленькой нише из штукатурки все еще стоит поврежденная непогодой фарфоровая мадонна.
Гитлер привык ходить в домашних тапочках, часто в рубашке без воротника и в подтяжках. На стене висело довольно много иллюстраций и рисунков, а книги были самые разные. Выкроив время, я сделал их опись. На верхних полках стояли те, на которые он любил ссылаться в присутствии посетителей. Сюда входили история Великой войны Германа Штегемана и книга Людендорфа на ту же тему; иллюстрированная энциклопедия Спамера – вещь, датируемая XIX веком; «Из войны» Клаузевица и история Фридриха Великого, написанная Куглером; биография Вагнера Хьюстона Стюарта Чемберлена и краткая история Максимилиана Йорка фон Вартенбурга. Среди респектабельных томов была и книга Грубе под названием «Картины географического характера», а также коллекция героических мифов Шваба и военные мемуары Свена Хедина.