Страница:
— Я полюбил тебя вселенской любовью.
— О, как шикарно! — возбудилась Алена.
К концу ужина обе бутылки были пусты. Не привычная к спиртному Алена изрядно захмелела. Не сводя умиленного взгляда с возлюбленного, она распахнула ему свою душу и откровенничала:
— Ванька, паразит, я впервые в жизни люблю. Коснись же скорее своим клювиком моего сосочка!
Она расстегнула с треском тугую застежку бюстгальтера, уставилась на него глазами человека, чуждого лжи. Иван Григорьевич покосился на литые девичьи груди и сказал неторопливо и глухо:
— Ведь были когда-то Чайковские и Мусоргские, был Шолохов. А теперь… Шнитке и Неизвестный, Ван Гог и Бродский. Это сеятели пошлости и грязи.
Аленка нервно сплюнула на пол и встала:
— Ничего! Туман рассеется, появится новый маршал Жуков, и будет солнце по-прежнему не заходить над отчизной. Поздно, милый, а я хмельна. Вот заберут меня в вытрезвитель, и желтая пресса получит лакомый материал.
— Ты никуда не уйдешь, не пущу, — сказал он твердо, подойдя к ее телу вплотную.
И тут Ивану Григорьевичу вспомнилось темное пятно, размером с березовый лист, на ее бедре. Это пятно он заметил, правда, еще в ванне, но деликатно промолчал. Теперь решил полюбопытствовать:
— Ожог?
Теребя его усы, Аленка отшутилась в ответ:
— Нет, родимое пятно. Особая метка.
Она прижалась к нему и, нащупав у него на плече родинку величиной с лесной орех, лукаво сказала:
— А у тебя, ну, конечно, я помню по детству, тоже есть производственный брак.
— Знакомый хирург предлагал удалить, — мучительно, до слез застеснялся он как человек военного поколения, — да я отказался, зачем резать? Мне не мешает.
Так они лежали в постели и говорили о негасимой любви, о бессмертии души и опять о любви и верности.
— Материальное благополучие, — сказал Иван Григорьевич, — дело третьестепенное. Вдвоем мы выживем назло миллионерам. У нас есть главное — наша любовь. Она нам поможет выстоять в жестокой борьбе.
Он осенил ее благодарным взглядом, бережно, как хрупкую чашку, взял тонкую руку, поднес к губам. Она нежно потрепала его по щеке:
— Не падай духом: мы с тобой патриоты.
— А репрессии? — не выдержал Трясина, грассируя от волнения.
— Опись личного имущества Сталина, — спокойно пожал плечами Иван Григорьевич, — составленная после его смерти, неумолимо свидетельствует: три костюма, трое брюк, одни подтяжки, семь пар носков, четыре пары кальсон и четыре трубки.
— Иван Григорьевич, — сказал я. — Я вижу у вас в кабинете среди портретов великих людей с погонами портрет скромной белокурой девушки, как две капли воды похожей на вас и вашу супругу. Судя по прическе, это портрет двадцатилетней давности.
— Наташа! — закричал Иван Григорьевич. — Они нас спрашивают о нашей дочери.
Наталья Михеевна горестно поджала губы. Она сидела в обтрепанном халате, из-под которого виднелось несвежее, обильно залитое кровью белье.
— Она погибла на мотоцикле, — сказала Наталья Михеевна, и плечи старушки затряслись от бесшумного плача.
— Это не вся правда! — закричал на старуху Иван Григорьевич и затопал ногами.
Трясина, с бледными губами, выглянул из-за камеры.
— Это наша убиенная дочь, — сказал Иван Григорьевич. — Она ехала со своим женихом на мотоцикле. Их сбили. И вместо того, чтобы оказать нашей дочери первую медицинскую помощь, преступники глумились над ее раненым телом, насиловали умирающую плоть и кровь и ушли, злобно засунув в ее розовую нежную писечку пустую бутылку из-под, извините, «Кола-колы». Она умерла в больнице. Они отомстили мне!
— Кто они? — спросил я.
Алмазные росы сверкали в солнечных зайчиках. Вопреки всем невзгодам и напастям, природа жила по закону, и никто не мог помешать естественному ходу ее жизнедеятельности.
— Это был ваш единственный ребенок? — уточнил Трясина.
Наталья Михеевна заплакала так, словно это случилось вчера.
— Блядь, какой ужас! — сорвалось у меня с языка.
Иван Григорьевич сделал вид, что не услышал похабного слова. Весна справляла пробуждение природы, выставив напоказ нерукотворную красоту. В Останкинском парке выводили свои рулады соловьи. В семидесяти километрах на север от столицы они еще помалкивали.
Аленка притихла, затаилась, прислушиваясь к тишине. Иван Григорьевич тоже настороженно ждал. И вот преподобный Сергий из каменного превратился в живого. Стукнул грозно посохом о землю:
— Ну что, ветеран, больно России?
И видит Иван Григорьевич, что перед ним уже не Сергий Радонежский, а Фидель Кастро. И Фидель говорит ему: «Предали вы и советскую власть, и революционную Кубу. Социализм предали». Хочет Иван Григорьевич что-то сказать, объяснить, что нас самих предали, продали, Аленку убили, а слов нет, голоса нет. И Фидель продолжает с присущей ему страстью: «Россия стала колонией США, но Куба не сдастся! К нам на помощь придут небесные ангелы, и мы победим! Они уже летят, я слышу их позывные! Смотрите, вон они, наши спасители. Видите их корабли-тарелки?!»
— Да, — кивнул я, искренне вглядываясь в весеннее московское небо. — Вижу!
— Ну и тогда я все понял, — полушепотом сказал нам в камеру Иван Григорьевич. — Все окончательно понял.
Он сделал паузу. Мы с Трясиной испуганно смотрели на него.
— Люди! — обратился Иван Григорьевич к телезрителям, стирая помаду с губ. — Много тысячелетий назад из другой галактики было занесено на Землю семя сообразительных двуногих, высокомерных эгоистов. Оказавшись среди простодушных аборигенов, они повсюду вели себя вирусами.
Эти возбудители зла, — гремел голос Ивана Григорьевича, и я невольно залюбовался стариком, — легко входят в местную среду, но не растворяются в ней, не меняют своей сути разрушителей. Через тайную секту они уже правят планетой, правда, пока еще тайно. На пути к мировому господству у них стояла наша великая страна. Теперь ее нет, они убрали препятствие со своего черного пути. Наша планета погружается в океан лжи.
— Восстаньте, руссичи, — зашептала Аленка, — и стар и млад, забудьте распри и обиды, всем миром навалитесь на чудище! Князья Александр и Дмитрий! Сталин и Иисус Христос! Воскресните в образе внуков и правнуков! Не пожалейте живота своего за Русь святую… О-о-ой! — глубоко интимно застонала она. — Ай!
Губы ее приотворились. Сумерки стали сгущаться. Дочь и отец вместе опрокинулись в приятную легкую дрему.
— Это прямой призыв к уничтожению евреев, — сказал Трясина, куря на лестнице.
— У них дочь погибла, — поморщился я.
— Жертва дорожно-транспортного происшествия, — сказал Трясина.
— Бери камеру и пошли.
Трясина медленно покачал головой. Все вокруг было засрано хулиганами.
— Я как еврей…
— Ну хорошо-хорошо, — сказал я. — Уходя, плюнь ему в харю. От меня тоже. Я уже туда не пойду.
Трясине очень не понравилось, что я снял липовые усы, и он сказал:
— Если я не раздавлю эту гадину, прольется много крови.
— Пойдем, — попросил я. — Сплошной маразм и больше ничего.
— Это заразительный маразм. — Он закурил новую сигарету.
— Дед влюблен, — сказал я. — Оставь его в покое.
Трясина только рукой махнул.
— Слушай, сионист, — засмеялся я, — ты ничего не понял. Там старуха.
— Я не знал, что ты трус, — сказал Трясина.
— Миленький! — Я схватил его за рукав. У меня вдруг обнаружился какой-то визжащий бабий голос, и мне стало стыдно продолжать. Я никогда в жизни не визжал до тех пор бабьим голосом.
Я пошел вниз по лестнице. Я слышал, как хлопнула дверь Аленкиной квартиры.
1995 год
Родительское собрание
Запах кала изо рта
Кровотечение
— О, как шикарно! — возбудилась Алена.
К концу ужина обе бутылки были пусты. Не привычная к спиртному Алена изрядно захмелела. Не сводя умиленного взгляда с возлюбленного, она распахнула ему свою душу и откровенничала:
— Ванька, паразит, я впервые в жизни люблю. Коснись же скорее своим клювиком моего сосочка!
Она расстегнула с треском тугую застежку бюстгальтера, уставилась на него глазами человека, чуждого лжи. Иван Григорьевич покосился на литые девичьи груди и сказал неторопливо и глухо:
— Ведь были когда-то Чайковские и Мусоргские, был Шолохов. А теперь… Шнитке и Неизвестный, Ван Гог и Бродский. Это сеятели пошлости и грязи.
Аленка нервно сплюнула на пол и встала:
— Ничего! Туман рассеется, появится новый маршал Жуков, и будет солнце по-прежнему не заходить над отчизной. Поздно, милый, а я хмельна. Вот заберут меня в вытрезвитель, и желтая пресса получит лакомый материал.
— Ты никуда не уйдешь, не пущу, — сказал он твердо, подойдя к ее телу вплотную.
И тут Ивану Григорьевичу вспомнилось темное пятно, размером с березовый лист, на ее бедре. Это пятно он заметил, правда, еще в ванне, но деликатно промолчал. Теперь решил полюбопытствовать:
— Ожог?
Теребя его усы, Аленка отшутилась в ответ:
— Нет, родимое пятно. Особая метка.
Она прижалась к нему и, нащупав у него на плече родинку величиной с лесной орех, лукаво сказала:
— А у тебя, ну, конечно, я помню по детству, тоже есть производственный брак.
— Знакомый хирург предлагал удалить, — мучительно, до слез застеснялся он как человек военного поколения, — да я отказался, зачем резать? Мне не мешает.
Так они лежали в постели и говорили о негасимой любви, о бессмертии души и опять о любви и верности.
— Материальное благополучие, — сказал Иван Григорьевич, — дело третьестепенное. Вдвоем мы выживем назло миллионерам. У нас есть главное — наша любовь. Она нам поможет выстоять в жестокой борьбе.
Он осенил ее благодарным взглядом, бережно, как хрупкую чашку, взял тонкую руку, поднес к губам. Она нежно потрепала его по щеке:
— Не падай духом: мы с тобой патриоты.
— А репрессии? — не выдержал Трясина, грассируя от волнения.
— Опись личного имущества Сталина, — спокойно пожал плечами Иван Григорьевич, — составленная после его смерти, неумолимо свидетельствует: три костюма, трое брюк, одни подтяжки, семь пар носков, четыре пары кальсон и четыре трубки.
— Иван Григорьевич, — сказал я. — Я вижу у вас в кабинете среди портретов великих людей с погонами портрет скромной белокурой девушки, как две капли воды похожей на вас и вашу супругу. Судя по прическе, это портрет двадцатилетней давности.
— Наташа! — закричал Иван Григорьевич. — Они нас спрашивают о нашей дочери.
Наталья Михеевна горестно поджала губы. Она сидела в обтрепанном халате, из-под которого виднелось несвежее, обильно залитое кровью белье.
— Она погибла на мотоцикле, — сказала Наталья Михеевна, и плечи старушки затряслись от бесшумного плача.
— Это не вся правда! — закричал на старуху Иван Григорьевич и затопал ногами.
Трясина, с бледными губами, выглянул из-за камеры.
— Это наша убиенная дочь, — сказал Иван Григорьевич. — Она ехала со своим женихом на мотоцикле. Их сбили. И вместо того, чтобы оказать нашей дочери первую медицинскую помощь, преступники глумились над ее раненым телом, насиловали умирающую плоть и кровь и ушли, злобно засунув в ее розовую нежную писечку пустую бутылку из-под, извините, «Кола-колы». Она умерла в больнице. Они отомстили мне!
— Кто они? — спросил я.
Алмазные росы сверкали в солнечных зайчиках. Вопреки всем невзгодам и напастям, природа жила по закону, и никто не мог помешать естественному ходу ее жизнедеятельности.
— Это был ваш единственный ребенок? — уточнил Трясина.
Наталья Михеевна заплакала так, словно это случилось вчера.
— Блядь, какой ужас! — сорвалось у меня с языка.
Иван Григорьевич сделал вид, что не услышал похабного слова. Весна справляла пробуждение природы, выставив напоказ нерукотворную красоту. В Останкинском парке выводили свои рулады соловьи. В семидесяти километрах на север от столицы они еще помалкивали.
Аленка притихла, затаилась, прислушиваясь к тишине. Иван Григорьевич тоже настороженно ждал. И вот преподобный Сергий из каменного превратился в живого. Стукнул грозно посохом о землю:
— Ну что, ветеран, больно России?
И видит Иван Григорьевич, что перед ним уже не Сергий Радонежский, а Фидель Кастро. И Фидель говорит ему: «Предали вы и советскую власть, и революционную Кубу. Социализм предали». Хочет Иван Григорьевич что-то сказать, объяснить, что нас самих предали, продали, Аленку убили, а слов нет, голоса нет. И Фидель продолжает с присущей ему страстью: «Россия стала колонией США, но Куба не сдастся! К нам на помощь придут небесные ангелы, и мы победим! Они уже летят, я слышу их позывные! Смотрите, вон они, наши спасители. Видите их корабли-тарелки?!»
— Да, — кивнул я, искренне вглядываясь в весеннее московское небо. — Вижу!
— Ну и тогда я все понял, — полушепотом сказал нам в камеру Иван Григорьевич. — Все окончательно понял.
Он сделал паузу. Мы с Трясиной испуганно смотрели на него.
— Люди! — обратился Иван Григорьевич к телезрителям, стирая помаду с губ. — Много тысячелетий назад из другой галактики было занесено на Землю семя сообразительных двуногих, высокомерных эгоистов. Оказавшись среди простодушных аборигенов, они повсюду вели себя вирусами.
Эти возбудители зла, — гремел голос Ивана Григорьевича, и я невольно залюбовался стариком, — легко входят в местную среду, но не растворяются в ней, не меняют своей сути разрушителей. Через тайную секту они уже правят планетой, правда, пока еще тайно. На пути к мировому господству у них стояла наша великая страна. Теперь ее нет, они убрали препятствие со своего черного пути. Наша планета погружается в океан лжи.
— Восстаньте, руссичи, — зашептала Аленка, — и стар и млад, забудьте распри и обиды, всем миром навалитесь на чудище! Князья Александр и Дмитрий! Сталин и Иисус Христос! Воскресните в образе внуков и правнуков! Не пожалейте живота своего за Русь святую… О-о-ой! — глубоко интимно застонала она. — Ай!
Губы ее приотворились. Сумерки стали сгущаться. Дочь и отец вместе опрокинулись в приятную легкую дрему.
— Это прямой призыв к уничтожению евреев, — сказал Трясина, куря на лестнице.
— У них дочь погибла, — поморщился я.
— Жертва дорожно-транспортного происшествия, — сказал Трясина.
— Бери камеру и пошли.
Трясина медленно покачал головой. Все вокруг было засрано хулиганами.
— Я как еврей…
— Ну хорошо-хорошо, — сказал я. — Уходя, плюнь ему в харю. От меня тоже. Я уже туда не пойду.
Трясине очень не понравилось, что я снял липовые усы, и он сказал:
— Если я не раздавлю эту гадину, прольется много крови.
— Пойдем, — попросил я. — Сплошной маразм и больше ничего.
— Это заразительный маразм. — Он закурил новую сигарету.
— Дед влюблен, — сказал я. — Оставь его в покое.
Трясина только рукой махнул.
— Слушай, сионист, — засмеялся я, — ты ничего не понял. Там старуха.
— Я не знал, что ты трус, — сказал Трясина.
— Миленький! — Я схватил его за рукав. У меня вдруг обнаружился какой-то визжащий бабий голос, и мне стало стыдно продолжать. Я никогда в жизни не визжал до тех пор бабьим голосом.
Я пошел вниз по лестнице. Я слышал, как хлопнула дверь Аленкиной квартиры.
1995 год
Родительское собрание
Как провести выпускной вечер? Какие будут предложения?
Утром я с ужасом распахнул дверь в сад. За партами сидели бывшие советские люди. С нервно-паралитическим газом в карманах и сумках. Одни мамаши имели молодящийся вид. Другие выглядели старухами, а может быть, это были бабушки. С этим было не совсем ясно. Времени ходить в школу не было. Незаметно прошли одиннадцать лет. Она так напилась, что линзы выскочили у нее из глаз. На стенах кабинета физики висели разные открыватели физических законов. Благодаря некоторым из них горели лампочки под потолком. Над доской никто не висел.
Предложений не было.
В классе было не очень тепло. Сидели в пальто. Одни с закрытыми глазами. Другие с открытыми. Мужчин было несколько. Они сидели с таким видом, будто у них утром угнали «жигули».
Товарищи!
Вот так просто, по старинке. Никто не отозвался.
Учительница с седой прядью смотрела на незнакомых людей. Как все старые учительницы, она была болтлива. За деревьями я увидел двух кошек: рыжую и черно-белую. Она открыла рот, и ее понесло. Она говорила долго и членораздельно. Когда она была маленькая, дедушка научил ее правильно есть ножом и вилкой, вставляя толстые словари ей под мышки. Что это были за словари в кожаных переплетах? Она должна была прижимать их своими ручками. Из слов учительницы выходило, что она любит школу и детей, несмотря ни на что. Несмотря ни на какие трудности. У одной мамаши потекли слезы. Она пыталась справиться со слезами, но не смогла и, схватив сумку, шумно выбежала из класса. Люди поглядели ей вслед, но не все. Некоторые не поняли, что произошло. Один человек встал и на цыпочках вышел. Добрый дедушка-велосипедист. Он всю Европу намотал на свои педали.
Что же мы будем делать с выпускным вечером?
Хорошо бы создать родительский комитет.
У нас на выпускных вечерах бывает очень интересно.
А в позапрошлом году мы сняли целый теплоход и совершили ночную прогулку по реке. Это было правда незабываемо. Она сидела на дачном крылечке, спрятав голову глубокой ночью между колен. Она все облевала: тапочки, куртку, расстегнутые штаны. С теплоходом, конечно, непросто. Просто так вышло, что один из родителей был связан с речным пароходством.
Но можно, конечно, не обязательно теплоход.
В любом случае нужно собрать деньги.
Для этого хорошо бы создать родительский комитет.
Кто из вас хочет в него войти?
Одна женщина с задней парты подняла руку. Она навалила целую кучу блевотины. Вот и хорошо. Кто еще?
Никто больше не поднимал руки.
Учительница ждала. Прага с птичьего полета похожа на кошку.
Ну, еще хотя бы два человека.
Мамаша с задней парты передумала и неожиданно для всех отказалась.
Ну вы подумайте. Еще есть время.
Птицы заливались. Было жаркое апрельское утро. Блевотина чудесным образом исчезла. Я не поверил глазам своим. Некоторые смотрели на учительницу с уважением. Даже один родитель смотрел на нее несколько подобострастно.
Может быть, в родительский комитет войдут те из вас, которые сегодня не пришли? А не пришли, наверное, человек десять-двенадцать.
Воспоминания от выпускного вечера остаются на всю жизнь. Прекрасно знаете сами.
Ну, так что? В родительском комитете не будет много работы. Соберемся два-три раза. Все-таки они странный народ, французы.
Товарищи! Прошу вас…
Мамаша с задней парты опять согласилась войти в комитет. Она была и не молодящаяся, и не старуха. Что-то среднее. Она вошла уже бесповоротно. Больше не отказывалась входить. Вошла уже совершенно бесповоротно. А другие медлили, не входили, выжидали чего-то. Они выглядывали, вытягивая морды. Морды у них были хитрые, выжидающие. Они сожрали все подчистую и ожидали новую порцию кучи. Они проникли в ее подсознание. А некоторые только делали вид, что присутствовали.
Надежда, однако, была, что до конца собрания еще двое войдут.
Небольшая, конечно, надежда, но все-таки была.
1992 год, 1995 год
Утром я с ужасом распахнул дверь в сад. За партами сидели бывшие советские люди. С нервно-паралитическим газом в карманах и сумках. Одни мамаши имели молодящийся вид. Другие выглядели старухами, а может быть, это были бабушки. С этим было не совсем ясно. Времени ходить в школу не было. Незаметно прошли одиннадцать лет. Она так напилась, что линзы выскочили у нее из глаз. На стенах кабинета физики висели разные открыватели физических законов. Благодаря некоторым из них горели лампочки под потолком. Над доской никто не висел.
Предложений не было.
В классе было не очень тепло. Сидели в пальто. Одни с закрытыми глазами. Другие с открытыми. Мужчин было несколько. Они сидели с таким видом, будто у них утром угнали «жигули».
Товарищи!
Вот так просто, по старинке. Никто не отозвался.
Учительница с седой прядью смотрела на незнакомых людей. Как все старые учительницы, она была болтлива. За деревьями я увидел двух кошек: рыжую и черно-белую. Она открыла рот, и ее понесло. Она говорила долго и членораздельно. Когда она была маленькая, дедушка научил ее правильно есть ножом и вилкой, вставляя толстые словари ей под мышки. Что это были за словари в кожаных переплетах? Она должна была прижимать их своими ручками. Из слов учительницы выходило, что она любит школу и детей, несмотря ни на что. Несмотря ни на какие трудности. У одной мамаши потекли слезы. Она пыталась справиться со слезами, но не смогла и, схватив сумку, шумно выбежала из класса. Люди поглядели ей вслед, но не все. Некоторые не поняли, что произошло. Один человек встал и на цыпочках вышел. Добрый дедушка-велосипедист. Он всю Европу намотал на свои педали.
Что же мы будем делать с выпускным вечером?
Хорошо бы создать родительский комитет.
У нас на выпускных вечерах бывает очень интересно.
А в позапрошлом году мы сняли целый теплоход и совершили ночную прогулку по реке. Это было правда незабываемо. Она сидела на дачном крылечке, спрятав голову глубокой ночью между колен. Она все облевала: тапочки, куртку, расстегнутые штаны. С теплоходом, конечно, непросто. Просто так вышло, что один из родителей был связан с речным пароходством.
Но можно, конечно, не обязательно теплоход.
В любом случае нужно собрать деньги.
Для этого хорошо бы создать родительский комитет.
Кто из вас хочет в него войти?
Одна женщина с задней парты подняла руку. Она навалила целую кучу блевотины. Вот и хорошо. Кто еще?
Никто больше не поднимал руки.
Учительница ждала. Прага с птичьего полета похожа на кошку.
Ну, еще хотя бы два человека.
Мамаша с задней парты передумала и неожиданно для всех отказалась.
Ну вы подумайте. Еще есть время.
Птицы заливались. Было жаркое апрельское утро. Блевотина чудесным образом исчезла. Я не поверил глазам своим. Некоторые смотрели на учительницу с уважением. Даже один родитель смотрел на нее несколько подобострастно.
Может быть, в родительский комитет войдут те из вас, которые сегодня не пришли? А не пришли, наверное, человек десять-двенадцать.
Воспоминания от выпускного вечера остаются на всю жизнь. Прекрасно знаете сами.
Ну, так что? В родительском комитете не будет много работы. Соберемся два-три раза. Все-таки они странный народ, французы.
Товарищи! Прошу вас…
Мамаша с задней парты опять согласилась войти в комитет. Она была и не молодящаяся, и не старуха. Что-то среднее. Она вошла уже бесповоротно. Больше не отказывалась входить. Вошла уже совершенно бесповоротно. А другие медлили, не входили, выжидали чего-то. Они выглядывали, вытягивая морды. Морды у них были хитрые, выжидающие. Они сожрали все подчистую и ожидали новую порцию кучи. Они проникли в ее подсознание. А некоторые только делали вид, что присутствовали.
Надежда, однако, была, что до конца собрания еще двое войдут.
Небольшая, конечно, надежда, но все-таки была.
1992 год, 1995 год
Запах кала изо рта
ИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнеультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультЦнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнеультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнсультИнс
1995 год
1995 год
Кровотечение
Мне пять лет. Я — недобрый, хмурый, хамоватый ребенок. Я разочаровался во всем. У меня шалят нервы, я закатываю истерики, топаю ногами. В прошлой жизни я был дебилом, верил в лучшее будущее. В прошлой жизни я верил, что когда-нибудь мне повезет, все образумится, все притрется. В этой жизни я уже не такой простофиля, я родился для того, чтобы воровать, а не быть обворованным. Я родился бандитом и мстителем. Я все ломаю, и это единственное, что приносит мне удовольствие.
В прошлом году, в самом конце декабря, я дождался, когда родители заснули, матери нездоровилось, отца тоже перед сном рвало, вбежал в комнату, где стояла новогодняя елка, сияя огнями, со свежим запахом, осторожно снял все шары и раздавил их босыми ногами.
Хлынула кровь, но я был слишком занят, чтобы обращать внимание на кровь. Наоборот, кровь меня возбудила. Я отрезал голову Деду Морозу, распотрошил его дурацкое тело, выбросил в окно, вместе с хлопушками. Снегурочку я четвертовал кухонным ножом под звуки рок-н-рола, я включил музыку на полную мощность — родители все равно не проснулись.
Я ненавижу детских врачей, которые спасли мне жизнь. Я ненавижу их белые шапочки и внимательные лица. В детской республиканской больнице, напичканной американской аппаратурой, я вредительствовал как мог. У меня не было угрызений совести, и если мне пару раз и снился в кошмарах обезглавленный Дед и его поруганная подруга, то это только потому, что я жрал таблетки, которые отбирал у больных детей. Я стал наркоманом, мне было весело. Врачи долгое время ничего не понимали — они думали: я раскаиваюсь.
Уроды! Чего мне было раскаиваться? За какие грехи? После таблеток я узнал, что в прошлой жизни я был дебилом, и я подружился с этим прошлымчеловеком. Мне хотелось переплюнуть его. Он был народной патологией — я захотел стать хищником. Раздавленные шары — это только так, для начала. Оборванные ветки елки — это только заявка.
Я стал растлевать в больнице маленьких ровесниц и торговать заграничными медикаментами. Я затерроризировал больных мальчиков, создал в больнице свою собственную партию и велел им всем носить красные галстуки — в знак протеста и ради реванша. Я знал, что мы все равно победим, потому что нас больше и мы все вместе сильнее. И мы победили. Врачей и нянечек мы связали и посадили под замок в больничный детский морг. Некоторые из них сразу же умерли от пыток и разрыва сердца. Слабенькие, тщедушные существа, они даже на коленях, под пыткой, пытались распропагандировать нас, обещали мешок подарков.
Они не знали, что победа — наш главный подарок, они не знали, что мы держим круговую оборону, обложившись гранатометами, и весь мир говорит и пишет только о нас.
Конечно, когда берешь власть, когда ты пахан и вокруг тебя голодные парни, больные и калеки, с опухолями и свистящими легкими, с красными галстуками, нужно иметь партийную программу и звать народ за собой. Есть ли у меня харизма? У меня есть харизма. Я знаю, что такое харизма. Харизма — это перепутать даи нет.Это взорвать логику жизни, потянуть всех в сладкую пропасть мечты.
Мы встретили мой пятилетний юбилей веселыми плясками, морфием и мандаринами, в обмен на каждую зловонную няньку мы получали кучу жратвы, было видно, что нас боятся, но нянек становилось все меньше, многие из них быстро померли. Тогда я стал торговать детьми — отсылал девочек, особенно тех, которые уже умерли. Мертвых почему-то тоже с удовольствием брали. В фобах они плавали, как в ванночках с красным мороженым. У них отрастали где надо и где не надо, курчавые волосы и толстые, напоследок, сиськи небольших по размеру женщин.
Потом кое-кто из своих стал скулить и проситься домой. Мы их тоже отправили мертвенькими.
Потом мы немножко проголодались. Можно было, конечно, жрать своих, но к этому надо было привыкнуть, и мы стали к этому привыкать потихоньку. Зато гранатометов у нас было предостаточно. Мы из них часто стреляли по соседним домам, чтобы чувствовать себя солдатами и коллективом.
Наконец опять наступила зима и декабрь. От холода я стал отключаться, задумываться. И тут ко мне заявляется Дед с отрезанной головой, дурной Дед, который возит подарки на поповский праздник, одно с другим не вяжется, но это — их дела. Я понимаю: мне пора. Возьми меня в Лапландию, говорю, если хочешь мне сделать подарок. И он берет. Сажает на оленя, мы скачем. И целый год мы бездельничаем, лежа на отметине полярного круга, кушая клюкву.
А кто остался — тот остался. Дед обещает со временем сделать из меня свою подругу. Я согласен на все.
В прошлом году, в самом конце декабря, я дождался, когда родители заснули, матери нездоровилось, отца тоже перед сном рвало, вбежал в комнату, где стояла новогодняя елка, сияя огнями, со свежим запахом, осторожно снял все шары и раздавил их босыми ногами.
Хлынула кровь, но я был слишком занят, чтобы обращать внимание на кровь. Наоборот, кровь меня возбудила. Я отрезал голову Деду Морозу, распотрошил его дурацкое тело, выбросил в окно, вместе с хлопушками. Снегурочку я четвертовал кухонным ножом под звуки рок-н-рола, я включил музыку на полную мощность — родители все равно не проснулись.
Я ненавижу детских врачей, которые спасли мне жизнь. Я ненавижу их белые шапочки и внимательные лица. В детской республиканской больнице, напичканной американской аппаратурой, я вредительствовал как мог. У меня не было угрызений совести, и если мне пару раз и снился в кошмарах обезглавленный Дед и его поруганная подруга, то это только потому, что я жрал таблетки, которые отбирал у больных детей. Я стал наркоманом, мне было весело. Врачи долгое время ничего не понимали — они думали: я раскаиваюсь.
Уроды! Чего мне было раскаиваться? За какие грехи? После таблеток я узнал, что в прошлой жизни я был дебилом, и я подружился с этим прошлымчеловеком. Мне хотелось переплюнуть его. Он был народной патологией — я захотел стать хищником. Раздавленные шары — это только так, для начала. Оборванные ветки елки — это только заявка.
Я стал растлевать в больнице маленьких ровесниц и торговать заграничными медикаментами. Я затерроризировал больных мальчиков, создал в больнице свою собственную партию и велел им всем носить красные галстуки — в знак протеста и ради реванша. Я знал, что мы все равно победим, потому что нас больше и мы все вместе сильнее. И мы победили. Врачей и нянечек мы связали и посадили под замок в больничный детский морг. Некоторые из них сразу же умерли от пыток и разрыва сердца. Слабенькие, тщедушные существа, они даже на коленях, под пыткой, пытались распропагандировать нас, обещали мешок подарков.
Они не знали, что победа — наш главный подарок, они не знали, что мы держим круговую оборону, обложившись гранатометами, и весь мир говорит и пишет только о нас.
Конечно, когда берешь власть, когда ты пахан и вокруг тебя голодные парни, больные и калеки, с опухолями и свистящими легкими, с красными галстуками, нужно иметь партийную программу и звать народ за собой. Есть ли у меня харизма? У меня есть харизма. Я знаю, что такое харизма. Харизма — это перепутать даи нет.Это взорвать логику жизни, потянуть всех в сладкую пропасть мечты.
Мы встретили мой пятилетний юбилей веселыми плясками, морфием и мандаринами, в обмен на каждую зловонную няньку мы получали кучу жратвы, было видно, что нас боятся, но нянек становилось все меньше, многие из них быстро померли. Тогда я стал торговать детьми — отсылал девочек, особенно тех, которые уже умерли. Мертвых почему-то тоже с удовольствием брали. В фобах они плавали, как в ванночках с красным мороженым. У них отрастали где надо и где не надо, курчавые волосы и толстые, напоследок, сиськи небольших по размеру женщин.
Потом кое-кто из своих стал скулить и проситься домой. Мы их тоже отправили мертвенькими.
Потом мы немножко проголодались. Можно было, конечно, жрать своих, но к этому надо было привыкнуть, и мы стали к этому привыкать потихоньку. Зато гранатометов у нас было предостаточно. Мы из них часто стреляли по соседним домам, чтобы чувствовать себя солдатами и коллективом.
Наконец опять наступила зима и декабрь. От холода я стал отключаться, задумываться. И тут ко мне заявляется Дед с отрезанной головой, дурной Дед, который возит подарки на поповский праздник, одно с другим не вяжется, но это — их дела. Я понимаю: мне пора. Возьми меня в Лапландию, говорю, если хочешь мне сделать подарок. И он берет. Сажает на оленя, мы скачем. И целый год мы бездельничаем, лежа на отметине полярного круга, кушая клюкву.
А кто остался — тот остался. Дед обещает со временем сделать из меня свою подругу. Я согласен на все.