Страница:
– Наверное, твой брат вырастет довольно своеобразным – одни тетки вокруг.
– Было бы здорово, если б он вырос красивым. Представляешь, когда он школу закончит… Мне, правда, уже больше тридцати будет – даже думать об этом противно… Неважно, в общем, я в темных очках и на высоких каблуках буду с ним гулять по городу, и все молодые девчонки просто умрут от зависти.
– Это никуда не годится! У него же комплексы разовьются.
– Короче, я просто хотела сказать, что ребенок – это здорово. Только подумай, у него все еще впереди. Столько возможностей.
– Ну да, ну да. Все только начинается. Сперва школа, потом первая любовь, потом половое созревание, школьные экскурсии, путешествия…
– Путешествия?
– Тебе кажется, это слово здесь неуместно? А у меня, наоборот, школьные годы всегда ассоциируются с путешествиями, наверное, потому, что каждый раз, когда все ехали куда-нибудь, я, как назло, заболевал и никогда с классом не ездил. До сих пор одноклассникам завидую.
– Ну, так съезди куда-нибудь сейчас. Кто тебе мешает? – спросила я, сама не знаю зачем.
– Съездить куда-нибудь? А что, неплохая идея. Я хоть завтра могу выехать, – он произнес это мечтательным тоном, будто мысль о путешествии пришла ему в голову впервые в жизни. – Нет, правда. Очень хорошо, что я собрался ехать именно сейчас, а не десять лет назад – по крайней мере, мне не придется считать каждую копейку в дороге.
– Да уж, малобюджетные путешествия пагубно сказываются на здоровье путешествующего, – зачем-то изрекла я.
Рюичиро вдруг ни с того ни с сего воодушевился:
– Знаешь, я по работе несколько раз был на Кюсю и в Кансай[5] тоже. Но один я никогда не ездил – всегда с фотографом или с редактором. Мы готовили репортажи в стиле путевых заметок. Со знакомыми, в принципе, приятно работать, не напрягает. Хотя по-настоящему все равно не расслабишься – надо собирать информацию, записывать каждую мелочь. То ли дело поехать куда-нибудь одному. Спокойно, без спешки. Два-три дня такого отдыха, и в голове все проясняется, даже домой как-то не тянет. Может, я не прав, но мне кажется, что для человека естественней путешествовать в одиночку. А уж в моем-то случае однозначно. Никаких обязательств у меня нет, квартплату можно через любой банк хозяину на счет перевести. Паспорт на всякий случай всегда ношу собой, так что, если захочется, – и за границу можно слетать. Деньги тоже вроде бы есть. Все, что требуется, – это сесть на поезд или на самолет – и в путь: с пересадками, со всеми делами; а потом – обратно домой, и на обратном пути вдруг испытать приятное волнующее чувство, что вот с этого момента, прямо здесь и сейчас, начнется новая, совсем другая жизнь. Но пока я не уехал, я могу стирать грязное белье в ванной гостиничного номера и покупать в местной лавке необходимые мелочи, вроде бритвы или зубной щетки. А статьи, в конце концов, можно и по факсу посылать… Раньше друзья часто рассказывали мне про свои поездки во всякие интересные места. Ведь почти везде есть что посмотреть, везде есть свои достопримечательности. Правда, по рассказам я толком не мог ничего представить, мне не хватало воображения. Я слушал рассказы, потом шел домой, а дома все никак не мог отделаться от одной мысли: раз путешествия настолько интересны и увлекательны, почему же я сам никуда не езжу?! Может, потому, что, не успев уехать, я уже хочу вернуться?
– А может, потому, что у тебя была Маю?
– Но теперь-то ее нет.
– Ага. Теперь ее нет.
После этих слов мне показалось, будто я расстаюсь с Рюичиро, провожаю его куда-то далеко – далеко, откуда он уже не вернется. Темное, тяжелое чувство. Бар словно затопило грустью. Я испугалась этой грусти, этой тоски. В поисках спасения я обернулась в сторону стойки, но тщетно – хозяин и вторая официантка, судя по их сосредоточенным лицам, вели какой-то страшно серьезный разговор. Им было не до шуток. Помощи ждать не приходилось.
– А ведь Маю была типичной путешественницей, – неожиданно сказал Рюичиро. За весь вечер он впервые сам заговорил про Маю.
– Что значит «типичной путешественницей»? Это какой-то писательский термин или что? – улыбнулась я.
– Я как раз собирался объяснить и даже, наверное, объясню, если ты меня не будешь перебивать, – улыбнулся он в ответ. – Понимаешь, Маю смертельно устала от своей работы, закрылась от мира, но при этом сохранила какую-то наивную непосредственность и совершенно сумасшедшую непредсказуемость. Именно в этом и заключалось ее очарование. Когда путешествуешь, то странное дело… Я даже не знаю, как это объяснить. Только не пойми меня неправильно, я не собираюсь говорить банальностей типа: «Жизнь – это бесконечный путь» или «На этом пути мы все спутники», но когда ты два, три, четыре дня путешествуешь с одними и теми же людьми – мужчинами, женщинами, неважно, – в какой-то момент ты от усталости, наверное, приходишь в приятное, отчасти болезненное возбуждение. Никогда не замечала? Едет в машине компания, возвращается домой, и все веселые – даже противно становится. Смеются без перерыва, потому что в таком состоянии, что ни скажи – все кажется смешным и интересным. И, в конце концов, уже до того весело, что возникает иллюзия, что вот это-то и есть настоящая жизнь. Вернувшись домой, ходишь по квартире, и все тебе мерещится, что люди, с которыми ты путешествовал, тоже где-то здесь, рядом. Может, в соседней комнате или на балкон вышли, а потом утром просыпаешься один – одинешенек и думаешь: «Что ж такое? Куда все подевались?» – и такая тоска одолевает… Однако мы – люди взрослые, мы понимаем, что притягательность момента заключается именно в его мимолетности. И необычное кажется нам необычным только потому, что существует обыденное. Правильно? Но Маю думала иначе. Она со свойственным ей простодушием считала, что, если ты почувствовал необычность момента, ты просто обязан сделать все, чтобы этот момент длился вечно. И мне кажется, что Маю принимала свое чувство ко мне за любовь по ошибке. Именно из-за своего стремления к незаурядности она решила, что любит меня. Ей нравилось, что у меня нет постоянной работы, нет стабильности. Мы ни разу не говорили о свадьбе или об общем будущем, да и вообще о каком бы то ни было будущем. Потому что с самого начала было ясно, что Маю – человек без будущего. Ее жизнь – это путешествие в настоящем. Путешествие бесконечное, ибо она боится… боялась возвращений. Живя рядом с ней, я и сам, было, поверил в ее вечную молодость, в ее бессмертие.
– Наверное, это потому, что она была актрисой, – сказала я. После смерти Маю я много об этом думала. – Представь себе: режиссер, съемочная группа, актерский состав. Каждый раз одни и те же лица. Эти люди собираются в определенном месте в определенное время с определенной целью. Им все равно, ночь или день, они падают с ног от усталости, но продолжают сосредоточенно работать. Их связывает нечто более сильное, чем любовь или семейные узы. Они зависят друг от друга, психологически и физиологически. И все это – ради одного сценария, ради одного фильма. А после того, как отснят последний кадр, – всем спасибо, все свободны. И все возвращаются к повседневной жизни, чтобы во время пробного просмотра еще раз – сцена за сценой – пережить долгие дни съемки. Для них изображение на экране – напоминание о том времени, которое уже никогда не повторится. Своеобразное подведение итогов, конспект собственной жизни, а ведь обычные люди могут дожить до самой смерти и никогда не испытать ничего подобного. Я часто думаю, что жизнь Маю была отравлена не наркотиками, не алкоголем, а этой бесконечной чередой встреч и расставаний.
– Вот оно что. Так, значит, вы две сестрички – рабыни привычки?
– Рабыни привычки? Нет, – удивившись, сказала я. – Во всяком случае, мне что-то не верится, что какая-нибудь из моих привычек может меня убить.
– Ну да, ну да, все верно. Абсолютно другой типаж, – легко согласился Рюичиро, но его вопрос заставил меня задуматься.
А что, если все так, как он сказал?
Разве я сама, сидя за столом и макая в холодный чай сухое печенье, не вспоминаю о счастливых днях? Чем не экскурсия в прошлое?
И чем моя нынешняя жизнь в доме, где кроме меня живут три женщины и маленький мальчик, отличается от того путешествия, о котором говорил Рюичиро?
Все это было так непонятно. Я интуитивно чувствовала опасность и не хотела ничего понимать. Мне было страшно.
Если копнуть чуть глубже, то не только я, но и любой человек в подобной ситуации быстро окажется там, где оказалась Маю.
В два часа бар закрылся. Уборка заняла несколько минут, и в начале третьего мы вышли на улицу. Дождь прошел, на небе виднелись звезды. В прохладном ночном воздухе едва ощутимо пахло весной. Я пожелала хозяину спокойной ночи, и мы остались с Рюичиро вдвоем.
– Ты на такси поедешь? – спросила я.
– Других вариантов, кажется, нет.
– Не подбросишь меня до дома?
– Почему бы не подбросить? Это же по дороге… Погоди, а не у тебя ли, случайно, моя книга?
– Чего?
– Да я вчера книгу одну у себя искал, так и не нашел. Мне вдруг очень захотелось ее прочитать. Я даже в книжный магазин около дома сходил, но у них этой книги не было. Ну, я и подумал, что ты ее могла случайно забрать вместе с вещами Маю. «Лейтесь, слезы» Филипа Дика. Издание дешевое, самый обычный покетбук, но раз уж мы едем мимо твоего дома, может, я заодно и книжку заберу?
– А… ты знаешь, о чем эта книжка? – спросила я.
По темным улицам текла, плавно изгибаясь на поворотах, река ночных такси – машины проносились мимо одна за другой. Весна готовилась сменить зиму: темнота вокруг была напоена свежестью, в воздухе витал призрачный, как мечта, тонкий запах.
Рюичиро безмятежно сказал:
– Не-а. Я даже не помню, когда ее читал – очень давно. У меня все книжки Дика в голове перепутались. Пожалуй, я ни одного сюжета не вспомню, так чтобы от начала до конца. А ты ее читала?
– Да нет вроде, – ответила я.
– Понятно. – И с этими словами он остановил такси.
Дома было темно, свет нигде не горел. Мы с Рюичиро на цыпочках поднялись на второй этаж в мою комнату.
Все книжки, оставшиеся от Маю, лежали у меня в комнате – за полгода руки не дошли их разобрать. Покетбуки были сложены в четыре аккуратные кучки возле кровати.
– Подожди немного, ладно? Я сейчас поищу твою книжку.
– Давай я тебе помогу.
– Да ладно. Сядь, посиди, – сказала я и, повернувшись к нему спиной, занялась поисками.
– А можно музыку послушать?
– Конечно. Там сидишки и кассеты – все вместе лежит. Выбери, что тебе больше нравится.
– Хорошо.
Он принялся перебирать мою фонотеку. Я, успокоившись, не спеша, просматривала книги одну за другой.
На самом-то деле я читала «Лейтесь, слезы» и сюжет помнила отлично. Просто мне ну нисколечки не хотелось об этой книжке говорить. Там был один герой, полицейский, а у него – сестра-наркоманка, которая наелась каких-то дурных таблеток и совершила преступление, а потом – как ни жаль – умерла. Так вот эта сестра была как две капли воды похожа на Маю.
И если только Рюичиро не придуривался (я поняла, что он на полном серьезе хотел перечитать эту книгу), значит; ему по-настоящему хотелось выплакаться.
Мне так показалось.
Бывает, человек и хочет заплакать, но не может, нет слез, и тогда он, сам того не осознавая, ищет повод, причину, которая заставит его заплакать.
Что ни говори, тяжелая ситуация.
Но все равно история с сестрой полицейского была однозначной до неприличия. «Может, сделать вид, будто я не нахожу эту книжку?» – тоскливо подумала я, и тут из колонок у меня за спиной послышался невнятный шум.
Потом шум разложился на отдельные голоса, аккорды настраиваемых гитар, хриплые обрывки музыкальных фраз и звон бьющегося стекла.
– Это еще что? – моя рука застыла над очередной книжкой.
Рюичиро, взглянув на коробку от кассеты, невозмутимо сказал:
– Здесь написано «1988, апрель, Банд-Омнибус». Это ведь запись с фестиваля? Я тогда очень хотел пойти, но не получилось. Там одна группа играла, которая мне нравилась. Они почти сразу после этого фестиваля распались…
Рюичиро продолжал говорить, но я была настолько потрясена, что не слышала его слов. «Все один к одному! Он как будто насквозь все видит».
Пленка тем временем продолжала крутиться, и мой внутренний голос становился все громче: «Почему? Почему он выбрал именно эту кассету, кассету, о которой я сама давным-давно забыла?»
А потом… Меня охватило жуткое смятение, и в голове крутились странные мысли, – я судорожно пыталась отыскать единственно верное решение. «Остановить кассету! Немедленно остановить, тогда он ничего не узнает…» И тут же, как озарение: «Бог с ней, с книгой. Если из кучи кассет и дисков он выбрал именно эту запись, если печаль, которая гнездилась на дне его сердца, так настойчиво рвется наружу, значит, я не должна этому мешать. Он должен услышать…»
Все смешалось – добро и зло, теплота и бессердечие, трагизм и рациональность, – все чувства перепутались. Но живущий внутри меня романтик, кажется, все больше склонялся к тому, чтобы не останавливать кассету.
Должно быть, Дева Мария, наблюдающая с небес за тем, как двое влюбленных перед смертью прощаются друг с другом, приняла бы точно такое же решение, как и я. Пусть мучаются. Любовь – это всегда мука.
Если подождать еще немного, кассета докрутится до нужного места и среди шума послышится вдруг знакомый голос:
– Саку, а как сделать, чтобы эта штука записывала? Я тут на что-то нажала…
Голос моей сестры Маю.
В тот день Маю неожиданно позвонила и попросила одолжить ей диктофон – она хотела записать выступление какой-то группы для Рюичиро, который собирался пойти на концерт, но не смог из-за работы. Я не стала отказывать и, взяв диктофон, поехала прямо в клуб. Тогда, два года назад, Маю была веселой и здоровой. По крайней мере, достаточно здоровой, чтобы захотеть записать для своего друга его любимую музыку… И эта кассета, которую теперь слушал Рюичиро, была уникальной. На ней сохранилась запись голоса Маю.
… Она задала этот вопрос именно в тот момент, когда в зале выключили свет, и выступление вот-вот должно было начаться. Стоявшие вокруг нас люди шепотом переговаривались, не отрывая взглядов от сцены, залитой ярким светом прожекторов.
Дальше моя реплика:
– Ты все правильно нажала. Видишь, красная лампочка горит? Значит, он уже записывает. Больше не надо ничего нажимать.
– Ага. Горит. Спасибо, – ответила Маю.
Как я соскучилась по ее голосу. Высокий, хорошо поставленный голос.
– Саку, что-то я не вижу, крутится кассета или нет.
– Все крутится. Не надо трогать, ладно? Зря ты беспокоишься.
– Я всегда беспокоюсь, – пытаясь разглядеть в полумраке кассету. Маю низко наклонила голову и задумчиво улыбнулась. Было темно, и я почти не видела ее лица. Не видела, но знала, что она улыбается той самой улыбкой. Странной и прекрасной. Улыбается ради того, чтобы улыбаться.
– Это у тебя от мамы. Она тоже всегда беспокоится, – заметила я.
Она, не поднимая головы, спросила:
– А как мама себя чувствует? У нее все в порядке?
И тут раздались аплодисменты, свист и подбадривающие выкрики.
– Все, началось! Началось!
Маю медленно – медленно, как во сне, подняла глаза на сцену.
Это движение было гораздо эффектнее, чем все то, что ей удавалось до этого в фильмах.
Ее мертвенно – бледный профиль плыл в полумраке, как сияющая под лучами солнца луна. Серебристо поблескивали ресницы вокруг широко раскрытых глаз. Точеные маленькие уши, казалось, хотели впитать каждый звук, доносящийся со сцены…
Послышавшиеся из динамиков первые аккорды вернули меня к действительности. Сзади послышался голос Рюичиро: – Почему ты мне не сказала?
Я обернулась. Он не плакал. Только щурился и улыбался вымученной улыбкой.
– Я не знала, что это тоже записалось. – Вторая ложь за этот вечер. Но, как ни странно, мы оба почувствовали облегчение. Я продолжила поиски книги Филипа Дика.
Наверное, в ту ночь, оставшись наедине с самим с собой, он, наконец, смог дать волю слезам.
Книжка нашлась.
– Самое время выпить чаю, – сказала я, и мы на цыпочках спустились по лестнице. Но когда мы вошли на кухню, оказалось, что за кухонным столом под небольшой лампой сидят мама с Джюнко и пьют пиво.
– Вы что, еще не ложились?! – удивлению моему не было предела.
– Нет. Сидим, болтаем о том, о сем.: – Джюнко рассмеялась.
Давняя подруга мамы Джюнко по характеру была полной маминой противоположностью. Милая, спокойная, добродушная. Вот и теперь она сидела на кухне в круге света, обратив к нам круглое, словно пришедшее из мира детских волшебных сказок, лицо.
– Мы слышали, как вы вошли, как на цыпочках по лестнице поднимались. Выходим в коридор, видим – мужские туфли стоят. Ну, думаем, если через два часа гость не уйдет, значит, у нас появится повод над тобой поиздеваться. И что же? Прошло всего пятнадцать минут – и вы оба спускаетесь, да к тому же твоим кавалером оказывается не кто иной, как Рю. Совсем не эротично, – мама отпустила шуточку в своем духе. – Ну ладно, садитесь с нами. Пиво будете?
Вчетвером мы сидели вокруг стола, и пили пиво. Что было очень странно. Рюичиро сказал:
– Я вообще-то пришел забрать свою книжку – я ведь скоро уезжаю.
– Уезжаешь? Куда? – спросила мама. Она знала, как он тоскует по Маю.
– Еще не решил. Просто попутешествую немного, – его слова прозвучали нарочито бодро.
– Как здорово. Писатель в одиночестве отправляется в путешествие, чтобы накопить впечатлений, собрать необходимый материал… – в голосе Джюнко слышалось восхищение.
– Да, не без этого, – сказал Рюичиро.
Я решила сменить тему.
– Лучше расскажите нам, о чем это вы тут разговаривали, вместо того чтобы спать, как это принято у нормальных людей.
– Не издевайся, Саку. Мы о будущем говорили, о серьезных вещах. Вот и не заметили, как ночь наступила, – тихо сказала Джюнко и улыбнулась. Значит, она опять жаловалась маме на бывшего мужа. Наверное, рассказывала о дочке, которая сейчас живет с отцом и его любовницей. Джюнко очень хотела взять дочку к себе, тяжело переживала разлуку. Но отец не отпускал девочку – закон был на его стороне, потому что Джюнко считалась малообеспеченной. Ребенок стал источником постоянных конфликтов между родителями. Почти сразу после развода Джюнко мама предложила ей пожить с нами. «Ты одна долго не продержишься, окончательно с ума сойдешь», – сказала мама, и Джюнко переехала в наш дом. Рюичиро, кстати, тоже был в курсе событий.
– Вот-вот. Начали с серьезных вещей, а потом вдруг оказалось, что говорим про любовь, про то, что мужчину бы хорошего встретить, замуж, наконец, выйти, и вообще говорим глупости, о которых мы еще школьницами часами разговаривали. Вы когда вошли, я как раз собиралась сказать Джюнко, что все это стыд и позор – такое впечатление, что за годы мы ни капельки не поумнели, – мама тихонько засмеялась.
– Ой, точно! Помнишь, мы по очереди ночевали друг у друга? Иногда чуть не до утра болтали, И все о том же! – Джюнко засмеялась вслед за мамой.
– То-то вы обе такие молоденькие, – с чувством сказал Рюичиро. По его лицу было видно, что он говорит совершенно серьезно.
В ответ на комплимент мама с Джюнко снова засмеялись. А я, переводя взгляд с их радостных, смеющихся лиц на тонкий профиль Рюичиро, раздумывала над тем, почему писатели всегда так очаровывают стареющих женщин. Сияющие улыбки двух давних подружек не имели ничего общего с обычными, повседневными улыбками. Лица мамы и Джюнко светились надеждой – а вдруг им и правда удалось преодолеть годы и они сейчас по-прежнему молоды, как и раньше…
Тайная ночная беседа на кухне. Разговор полушепотом, тихий смех. Женщины обретают молодость, рассказывая друг дружке о заветных желаниях.
И я живу с этими женщинами. Что же это такое? Волшебная сказка или страшный сон?
– Ну ладно, я пошел, – сказал Рюичиро и вышел за калитку.
Мы втроем стояли и смотрели ему вслед.
– Береги себя.
– Не пропадай.
– Творческих успехов.
Мы помахали ему на прощанье. Он помахал в ответ, и его голубая перчатка, поймав на мгновение свет фонаря, проплыла в воздухе светлячком…
Наверное, с того места, где Рюичиро стоял и махал нам рукой, он видел, как у нашей калитки качаются на ветру три светлых цветка.
Спустя некоторое время он уехал.
Я пару раз звонила ему, но автоответчик неизменно отвечал: «Я путешествую. Оставьте сообщение».
А сколько раз я звонила по этому же номеру Маю, девушке с золотой улыбкой, чтобы услышать:
– Ало, Саку? Это ты?
И чем больше становилась ежедневная доза, тем радостнее звучали эти слова.
Больница, лекарства. Таблетки, которые можно купить в аптеке. Таблетки, которые нельзя купить в аптеке. Алкоголь. Который можно купить в любом магазине и в любых количествах.
Когда же это произошло? Когда я успела привыкнуть к такой Маю? Все потому, что она всегда пила красиво.
Потому, что, делая вид, будто ничего особенно – го не происходит, она искусно играла свою пьесу – заставляла напиток струиться по нежному горлу, немного откидывая назад прекрасную голову.
Три дня назад по почте пришли яблоки. Вторая серия многосерийного фильма «Почтовые пересылки».
Когда я вернулась домой, у входа меня встретил братец, с хрустом жующий яблоко. Рядом с братцем стояла раскрытая коробка из зеленого картона, наполненная красными – красными яблоками и коричневыми опилками. Я чуть не ослепла от этого буйства красок. По коридору плыл кисло – сладкий аромат свежести.
– Это что такое? – спросила я.
– Это нам из Тохоку[6] прислали.
Мама и Джюнко спустились со второго этажа. У Джюнко в руках была большая корзина. Она с улыбкой сказала:
– Я подумала, что можно украсить яблоками гостиную. Вот, даже нашла наверху корзину. Никогда еще не видела столько яблок!
– Рю сейчас в Аомори, – сообщила мама.
– Аомори? Прекрасно, – пробормотала я.
Ох, где-то сейчас Рюичиро? В какие небеса смотрит он, сжимая в руке грустную книжку Филиппа Дика?
Что и откуда пришлет он мне в следующий раз?
Вместе с эхо далекого ветра и запахом соленого моря…
Совсем недавно у меня появилось предчувствие.
Если это путешествие будет продолжаться и дальше, то в какой-то момент Рюичиро начнет писать письма, чтобы рассказать о том, о чем не могут рассказать вещи. В конце концов, он ведь писатель. И адресатом буду именно я, потому что с той самой ночи у него просто не может быть другого адресата.
Я жду этого. Мне хочется прочесть его новый роман.
Ребенком я с таким же чувством ждала рождественского утра. Чтобы открыть глаза, заново прочувствовать предвкушение и тут же обнаружить под подушкой родительский подарок, перевязанный красочными лентами. Уютная комната. Начало зимних каникул.
В письмах Рюичиро не будет никакой романтики. Они – символ прощения.
Я найду в них ответы на свои вопросы. Единственно верные слова, которые оправдают смерть Маю. Слова, которые сказал бы мне Ниппер, и прошептали красные яблоки, если бы только умели говорить.
Кроме Рюичиро никто не скажет этих слов.
Его письма спасут меня. Я буду ждать их с нетерпением.
АМРИТА
1. Долгожданный дождь
– Было бы здорово, если б он вырос красивым. Представляешь, когда он школу закончит… Мне, правда, уже больше тридцати будет – даже думать об этом противно… Неважно, в общем, я в темных очках и на высоких каблуках буду с ним гулять по городу, и все молодые девчонки просто умрут от зависти.
– Это никуда не годится! У него же комплексы разовьются.
– Короче, я просто хотела сказать, что ребенок – это здорово. Только подумай, у него все еще впереди. Столько возможностей.
– Ну да, ну да. Все только начинается. Сперва школа, потом первая любовь, потом половое созревание, школьные экскурсии, путешествия…
– Путешествия?
– Тебе кажется, это слово здесь неуместно? А у меня, наоборот, школьные годы всегда ассоциируются с путешествиями, наверное, потому, что каждый раз, когда все ехали куда-нибудь, я, как назло, заболевал и никогда с классом не ездил. До сих пор одноклассникам завидую.
– Ну, так съезди куда-нибудь сейчас. Кто тебе мешает? – спросила я, сама не знаю зачем.
– Съездить куда-нибудь? А что, неплохая идея. Я хоть завтра могу выехать, – он произнес это мечтательным тоном, будто мысль о путешествии пришла ему в голову впервые в жизни. – Нет, правда. Очень хорошо, что я собрался ехать именно сейчас, а не десять лет назад – по крайней мере, мне не придется считать каждую копейку в дороге.
– Да уж, малобюджетные путешествия пагубно сказываются на здоровье путешествующего, – зачем-то изрекла я.
Рюичиро вдруг ни с того ни с сего воодушевился:
– Знаешь, я по работе несколько раз был на Кюсю и в Кансай[5] тоже. Но один я никогда не ездил – всегда с фотографом или с редактором. Мы готовили репортажи в стиле путевых заметок. Со знакомыми, в принципе, приятно работать, не напрягает. Хотя по-настоящему все равно не расслабишься – надо собирать информацию, записывать каждую мелочь. То ли дело поехать куда-нибудь одному. Спокойно, без спешки. Два-три дня такого отдыха, и в голове все проясняется, даже домой как-то не тянет. Может, я не прав, но мне кажется, что для человека естественней путешествовать в одиночку. А уж в моем-то случае однозначно. Никаких обязательств у меня нет, квартплату можно через любой банк хозяину на счет перевести. Паспорт на всякий случай всегда ношу собой, так что, если захочется, – и за границу можно слетать. Деньги тоже вроде бы есть. Все, что требуется, – это сесть на поезд или на самолет – и в путь: с пересадками, со всеми делами; а потом – обратно домой, и на обратном пути вдруг испытать приятное волнующее чувство, что вот с этого момента, прямо здесь и сейчас, начнется новая, совсем другая жизнь. Но пока я не уехал, я могу стирать грязное белье в ванной гостиничного номера и покупать в местной лавке необходимые мелочи, вроде бритвы или зубной щетки. А статьи, в конце концов, можно и по факсу посылать… Раньше друзья часто рассказывали мне про свои поездки во всякие интересные места. Ведь почти везде есть что посмотреть, везде есть свои достопримечательности. Правда, по рассказам я толком не мог ничего представить, мне не хватало воображения. Я слушал рассказы, потом шел домой, а дома все никак не мог отделаться от одной мысли: раз путешествия настолько интересны и увлекательны, почему же я сам никуда не езжу?! Может, потому, что, не успев уехать, я уже хочу вернуться?
– А может, потому, что у тебя была Маю?
– Но теперь-то ее нет.
– Ага. Теперь ее нет.
После этих слов мне показалось, будто я расстаюсь с Рюичиро, провожаю его куда-то далеко – далеко, откуда он уже не вернется. Темное, тяжелое чувство. Бар словно затопило грустью. Я испугалась этой грусти, этой тоски. В поисках спасения я обернулась в сторону стойки, но тщетно – хозяин и вторая официантка, судя по их сосредоточенным лицам, вели какой-то страшно серьезный разговор. Им было не до шуток. Помощи ждать не приходилось.
– А ведь Маю была типичной путешественницей, – неожиданно сказал Рюичиро. За весь вечер он впервые сам заговорил про Маю.
– Что значит «типичной путешественницей»? Это какой-то писательский термин или что? – улыбнулась я.
– Я как раз собирался объяснить и даже, наверное, объясню, если ты меня не будешь перебивать, – улыбнулся он в ответ. – Понимаешь, Маю смертельно устала от своей работы, закрылась от мира, но при этом сохранила какую-то наивную непосредственность и совершенно сумасшедшую непредсказуемость. Именно в этом и заключалось ее очарование. Когда путешествуешь, то странное дело… Я даже не знаю, как это объяснить. Только не пойми меня неправильно, я не собираюсь говорить банальностей типа: «Жизнь – это бесконечный путь» или «На этом пути мы все спутники», но когда ты два, три, четыре дня путешествуешь с одними и теми же людьми – мужчинами, женщинами, неважно, – в какой-то момент ты от усталости, наверное, приходишь в приятное, отчасти болезненное возбуждение. Никогда не замечала? Едет в машине компания, возвращается домой, и все веселые – даже противно становится. Смеются без перерыва, потому что в таком состоянии, что ни скажи – все кажется смешным и интересным. И, в конце концов, уже до того весело, что возникает иллюзия, что вот это-то и есть настоящая жизнь. Вернувшись домой, ходишь по квартире, и все тебе мерещится, что люди, с которыми ты путешествовал, тоже где-то здесь, рядом. Может, в соседней комнате или на балкон вышли, а потом утром просыпаешься один – одинешенек и думаешь: «Что ж такое? Куда все подевались?» – и такая тоска одолевает… Однако мы – люди взрослые, мы понимаем, что притягательность момента заключается именно в его мимолетности. И необычное кажется нам необычным только потому, что существует обыденное. Правильно? Но Маю думала иначе. Она со свойственным ей простодушием считала, что, если ты почувствовал необычность момента, ты просто обязан сделать все, чтобы этот момент длился вечно. И мне кажется, что Маю принимала свое чувство ко мне за любовь по ошибке. Именно из-за своего стремления к незаурядности она решила, что любит меня. Ей нравилось, что у меня нет постоянной работы, нет стабильности. Мы ни разу не говорили о свадьбе или об общем будущем, да и вообще о каком бы то ни было будущем. Потому что с самого начала было ясно, что Маю – человек без будущего. Ее жизнь – это путешествие в настоящем. Путешествие бесконечное, ибо она боится… боялась возвращений. Живя рядом с ней, я и сам, было, поверил в ее вечную молодость, в ее бессмертие.
– Наверное, это потому, что она была актрисой, – сказала я. После смерти Маю я много об этом думала. – Представь себе: режиссер, съемочная группа, актерский состав. Каждый раз одни и те же лица. Эти люди собираются в определенном месте в определенное время с определенной целью. Им все равно, ночь или день, они падают с ног от усталости, но продолжают сосредоточенно работать. Их связывает нечто более сильное, чем любовь или семейные узы. Они зависят друг от друга, психологически и физиологически. И все это – ради одного сценария, ради одного фильма. А после того, как отснят последний кадр, – всем спасибо, все свободны. И все возвращаются к повседневной жизни, чтобы во время пробного просмотра еще раз – сцена за сценой – пережить долгие дни съемки. Для них изображение на экране – напоминание о том времени, которое уже никогда не повторится. Своеобразное подведение итогов, конспект собственной жизни, а ведь обычные люди могут дожить до самой смерти и никогда не испытать ничего подобного. Я часто думаю, что жизнь Маю была отравлена не наркотиками, не алкоголем, а этой бесконечной чередой встреч и расставаний.
– Вот оно что. Так, значит, вы две сестрички – рабыни привычки?
– Рабыни привычки? Нет, – удивившись, сказала я. – Во всяком случае, мне что-то не верится, что какая-нибудь из моих привычек может меня убить.
– Ну да, ну да, все верно. Абсолютно другой типаж, – легко согласился Рюичиро, но его вопрос заставил меня задуматься.
А что, если все так, как он сказал?
Разве я сама, сидя за столом и макая в холодный чай сухое печенье, не вспоминаю о счастливых днях? Чем не экскурсия в прошлое?
И чем моя нынешняя жизнь в доме, где кроме меня живут три женщины и маленький мальчик, отличается от того путешествия, о котором говорил Рюичиро?
Все это было так непонятно. Я интуитивно чувствовала опасность и не хотела ничего понимать. Мне было страшно.
Если копнуть чуть глубже, то не только я, но и любой человек в подобной ситуации быстро окажется там, где оказалась Маю.
В два часа бар закрылся. Уборка заняла несколько минут, и в начале третьего мы вышли на улицу. Дождь прошел, на небе виднелись звезды. В прохладном ночном воздухе едва ощутимо пахло весной. Я пожелала хозяину спокойной ночи, и мы остались с Рюичиро вдвоем.
– Ты на такси поедешь? – спросила я.
– Других вариантов, кажется, нет.
– Не подбросишь меня до дома?
– Почему бы не подбросить? Это же по дороге… Погоди, а не у тебя ли, случайно, моя книга?
– Чего?
– Да я вчера книгу одну у себя искал, так и не нашел. Мне вдруг очень захотелось ее прочитать. Я даже в книжный магазин около дома сходил, но у них этой книги не было. Ну, я и подумал, что ты ее могла случайно забрать вместе с вещами Маю. «Лейтесь, слезы» Филипа Дика. Издание дешевое, самый обычный покетбук, но раз уж мы едем мимо твоего дома, может, я заодно и книжку заберу?
– А… ты знаешь, о чем эта книжка? – спросила я.
По темным улицам текла, плавно изгибаясь на поворотах, река ночных такси – машины проносились мимо одна за другой. Весна готовилась сменить зиму: темнота вокруг была напоена свежестью, в воздухе витал призрачный, как мечта, тонкий запах.
Рюичиро безмятежно сказал:
– Не-а. Я даже не помню, когда ее читал – очень давно. У меня все книжки Дика в голове перепутались. Пожалуй, я ни одного сюжета не вспомню, так чтобы от начала до конца. А ты ее читала?
– Да нет вроде, – ответила я.
– Понятно. – И с этими словами он остановил такси.
Дома было темно, свет нигде не горел. Мы с Рюичиро на цыпочках поднялись на второй этаж в мою комнату.
Все книжки, оставшиеся от Маю, лежали у меня в комнате – за полгода руки не дошли их разобрать. Покетбуки были сложены в четыре аккуратные кучки возле кровати.
– Подожди немного, ладно? Я сейчас поищу твою книжку.
– Давай я тебе помогу.
– Да ладно. Сядь, посиди, – сказала я и, повернувшись к нему спиной, занялась поисками.
– А можно музыку послушать?
– Конечно. Там сидишки и кассеты – все вместе лежит. Выбери, что тебе больше нравится.
– Хорошо.
Он принялся перебирать мою фонотеку. Я, успокоившись, не спеша, просматривала книги одну за другой.
На самом-то деле я читала «Лейтесь, слезы» и сюжет помнила отлично. Просто мне ну нисколечки не хотелось об этой книжке говорить. Там был один герой, полицейский, а у него – сестра-наркоманка, которая наелась каких-то дурных таблеток и совершила преступление, а потом – как ни жаль – умерла. Так вот эта сестра была как две капли воды похожа на Маю.
И если только Рюичиро не придуривался (я поняла, что он на полном серьезе хотел перечитать эту книгу), значит; ему по-настоящему хотелось выплакаться.
Мне так показалось.
Бывает, человек и хочет заплакать, но не может, нет слез, и тогда он, сам того не осознавая, ищет повод, причину, которая заставит его заплакать.
Что ни говори, тяжелая ситуация.
Но все равно история с сестрой полицейского была однозначной до неприличия. «Может, сделать вид, будто я не нахожу эту книжку?» – тоскливо подумала я, и тут из колонок у меня за спиной послышался невнятный шум.
Потом шум разложился на отдельные голоса, аккорды настраиваемых гитар, хриплые обрывки музыкальных фраз и звон бьющегося стекла.
– Это еще что? – моя рука застыла над очередной книжкой.
Рюичиро, взглянув на коробку от кассеты, невозмутимо сказал:
– Здесь написано «1988, апрель, Банд-Омнибус». Это ведь запись с фестиваля? Я тогда очень хотел пойти, но не получилось. Там одна группа играла, которая мне нравилась. Они почти сразу после этого фестиваля распались…
Рюичиро продолжал говорить, но я была настолько потрясена, что не слышала его слов. «Все один к одному! Он как будто насквозь все видит».
Пленка тем временем продолжала крутиться, и мой внутренний голос становился все громче: «Почему? Почему он выбрал именно эту кассету, кассету, о которой я сама давным-давно забыла?»
А потом… Меня охватило жуткое смятение, и в голове крутились странные мысли, – я судорожно пыталась отыскать единственно верное решение. «Остановить кассету! Немедленно остановить, тогда он ничего не узнает…» И тут же, как озарение: «Бог с ней, с книгой. Если из кучи кассет и дисков он выбрал именно эту запись, если печаль, которая гнездилась на дне его сердца, так настойчиво рвется наружу, значит, я не должна этому мешать. Он должен услышать…»
Все смешалось – добро и зло, теплота и бессердечие, трагизм и рациональность, – все чувства перепутались. Но живущий внутри меня романтик, кажется, все больше склонялся к тому, чтобы не останавливать кассету.
Должно быть, Дева Мария, наблюдающая с небес за тем, как двое влюбленных перед смертью прощаются друг с другом, приняла бы точно такое же решение, как и я. Пусть мучаются. Любовь – это всегда мука.
Если подождать еще немного, кассета докрутится до нужного места и среди шума послышится вдруг знакомый голос:
– Саку, а как сделать, чтобы эта штука записывала? Я тут на что-то нажала…
Голос моей сестры Маю.
В тот день Маю неожиданно позвонила и попросила одолжить ей диктофон – она хотела записать выступление какой-то группы для Рюичиро, который собирался пойти на концерт, но не смог из-за работы. Я не стала отказывать и, взяв диктофон, поехала прямо в клуб. Тогда, два года назад, Маю была веселой и здоровой. По крайней мере, достаточно здоровой, чтобы захотеть записать для своего друга его любимую музыку… И эта кассета, которую теперь слушал Рюичиро, была уникальной. На ней сохранилась запись голоса Маю.
… Она задала этот вопрос именно в тот момент, когда в зале выключили свет, и выступление вот-вот должно было начаться. Стоявшие вокруг нас люди шепотом переговаривались, не отрывая взглядов от сцены, залитой ярким светом прожекторов.
Дальше моя реплика:
– Ты все правильно нажала. Видишь, красная лампочка горит? Значит, он уже записывает. Больше не надо ничего нажимать.
– Ага. Горит. Спасибо, – ответила Маю.
Как я соскучилась по ее голосу. Высокий, хорошо поставленный голос.
– Саку, что-то я не вижу, крутится кассета или нет.
– Все крутится. Не надо трогать, ладно? Зря ты беспокоишься.
– Я всегда беспокоюсь, – пытаясь разглядеть в полумраке кассету. Маю низко наклонила голову и задумчиво улыбнулась. Было темно, и я почти не видела ее лица. Не видела, но знала, что она улыбается той самой улыбкой. Странной и прекрасной. Улыбается ради того, чтобы улыбаться.
– Это у тебя от мамы. Она тоже всегда беспокоится, – заметила я.
Она, не поднимая головы, спросила:
– А как мама себя чувствует? У нее все в порядке?
И тут раздались аплодисменты, свист и подбадривающие выкрики.
– Все, началось! Началось!
Маю медленно – медленно, как во сне, подняла глаза на сцену.
Это движение было гораздо эффектнее, чем все то, что ей удавалось до этого в фильмах.
Ее мертвенно – бледный профиль плыл в полумраке, как сияющая под лучами солнца луна. Серебристо поблескивали ресницы вокруг широко раскрытых глаз. Точеные маленькие уши, казалось, хотели впитать каждый звук, доносящийся со сцены…
Послышавшиеся из динамиков первые аккорды вернули меня к действительности. Сзади послышался голос Рюичиро: – Почему ты мне не сказала?
Я обернулась. Он не плакал. Только щурился и улыбался вымученной улыбкой.
– Я не знала, что это тоже записалось. – Вторая ложь за этот вечер. Но, как ни странно, мы оба почувствовали облегчение. Я продолжила поиски книги Филипа Дика.
Наверное, в ту ночь, оставшись наедине с самим с собой, он, наконец, смог дать волю слезам.
Книжка нашлась.
– Самое время выпить чаю, – сказала я, и мы на цыпочках спустились по лестнице. Но когда мы вошли на кухню, оказалось, что за кухонным столом под небольшой лампой сидят мама с Джюнко и пьют пиво.
– Вы что, еще не ложились?! – удивлению моему не было предела.
– Нет. Сидим, болтаем о том, о сем.: – Джюнко рассмеялась.
Давняя подруга мамы Джюнко по характеру была полной маминой противоположностью. Милая, спокойная, добродушная. Вот и теперь она сидела на кухне в круге света, обратив к нам круглое, словно пришедшее из мира детских волшебных сказок, лицо.
– Мы слышали, как вы вошли, как на цыпочках по лестнице поднимались. Выходим в коридор, видим – мужские туфли стоят. Ну, думаем, если через два часа гость не уйдет, значит, у нас появится повод над тобой поиздеваться. И что же? Прошло всего пятнадцать минут – и вы оба спускаетесь, да к тому же твоим кавалером оказывается не кто иной, как Рю. Совсем не эротично, – мама отпустила шуточку в своем духе. – Ну ладно, садитесь с нами. Пиво будете?
Вчетвером мы сидели вокруг стола, и пили пиво. Что было очень странно. Рюичиро сказал:
– Я вообще-то пришел забрать свою книжку – я ведь скоро уезжаю.
– Уезжаешь? Куда? – спросила мама. Она знала, как он тоскует по Маю.
– Еще не решил. Просто попутешествую немного, – его слова прозвучали нарочито бодро.
– Как здорово. Писатель в одиночестве отправляется в путешествие, чтобы накопить впечатлений, собрать необходимый материал… – в голосе Джюнко слышалось восхищение.
– Да, не без этого, – сказал Рюичиро.
Я решила сменить тему.
– Лучше расскажите нам, о чем это вы тут разговаривали, вместо того чтобы спать, как это принято у нормальных людей.
– Не издевайся, Саку. Мы о будущем говорили, о серьезных вещах. Вот и не заметили, как ночь наступила, – тихо сказала Джюнко и улыбнулась. Значит, она опять жаловалась маме на бывшего мужа. Наверное, рассказывала о дочке, которая сейчас живет с отцом и его любовницей. Джюнко очень хотела взять дочку к себе, тяжело переживала разлуку. Но отец не отпускал девочку – закон был на его стороне, потому что Джюнко считалась малообеспеченной. Ребенок стал источником постоянных конфликтов между родителями. Почти сразу после развода Джюнко мама предложила ей пожить с нами. «Ты одна долго не продержишься, окончательно с ума сойдешь», – сказала мама, и Джюнко переехала в наш дом. Рюичиро, кстати, тоже был в курсе событий.
– Вот-вот. Начали с серьезных вещей, а потом вдруг оказалось, что говорим про любовь, про то, что мужчину бы хорошего встретить, замуж, наконец, выйти, и вообще говорим глупости, о которых мы еще школьницами часами разговаривали. Вы когда вошли, я как раз собиралась сказать Джюнко, что все это стыд и позор – такое впечатление, что за годы мы ни капельки не поумнели, – мама тихонько засмеялась.
– Ой, точно! Помнишь, мы по очереди ночевали друг у друга? Иногда чуть не до утра болтали, И все о том же! – Джюнко засмеялась вслед за мамой.
– То-то вы обе такие молоденькие, – с чувством сказал Рюичиро. По его лицу было видно, что он говорит совершенно серьезно.
В ответ на комплимент мама с Джюнко снова засмеялись. А я, переводя взгляд с их радостных, смеющихся лиц на тонкий профиль Рюичиро, раздумывала над тем, почему писатели всегда так очаровывают стареющих женщин. Сияющие улыбки двух давних подружек не имели ничего общего с обычными, повседневными улыбками. Лица мамы и Джюнко светились надеждой – а вдруг им и правда удалось преодолеть годы и они сейчас по-прежнему молоды, как и раньше…
Тайная ночная беседа на кухне. Разговор полушепотом, тихий смех. Женщины обретают молодость, рассказывая друг дружке о заветных желаниях.
И я живу с этими женщинами. Что же это такое? Волшебная сказка или страшный сон?
– Ну ладно, я пошел, – сказал Рюичиро и вышел за калитку.
Мы втроем стояли и смотрели ему вслед.
– Береги себя.
– Не пропадай.
– Творческих успехов.
Мы помахали ему на прощанье. Он помахал в ответ, и его голубая перчатка, поймав на мгновение свет фонаря, проплыла в воздухе светлячком…
Наверное, с того места, где Рюичиро стоял и махал нам рукой, он видел, как у нашей калитки качаются на ветру три светлых цветка.
Спустя некоторое время он уехал.
Я пару раз звонила ему, но автоответчик неизменно отвечал: «Я путешествую. Оставьте сообщение».
А сколько раз я звонила по этому же номеру Маю, девушке с золотой улыбкой, чтобы услышать:
– Ало, Саку? Это ты?
И чем больше становилась ежедневная доза, тем радостнее звучали эти слова.
Больница, лекарства. Таблетки, которые можно купить в аптеке. Таблетки, которые нельзя купить в аптеке. Алкоголь. Который можно купить в любом магазине и в любых количествах.
Когда же это произошло? Когда я успела привыкнуть к такой Маю? Все потому, что она всегда пила красиво.
Потому, что, делая вид, будто ничего особенно – го не происходит, она искусно играла свою пьесу – заставляла напиток струиться по нежному горлу, немного откидывая назад прекрасную голову.
Три дня назад по почте пришли яблоки. Вторая серия многосерийного фильма «Почтовые пересылки».
Когда я вернулась домой, у входа меня встретил братец, с хрустом жующий яблоко. Рядом с братцем стояла раскрытая коробка из зеленого картона, наполненная красными – красными яблоками и коричневыми опилками. Я чуть не ослепла от этого буйства красок. По коридору плыл кисло – сладкий аромат свежести.
– Это что такое? – спросила я.
– Это нам из Тохоку[6] прислали.
Мама и Джюнко спустились со второго этажа. У Джюнко в руках была большая корзина. Она с улыбкой сказала:
– Я подумала, что можно украсить яблоками гостиную. Вот, даже нашла наверху корзину. Никогда еще не видела столько яблок!
– Рю сейчас в Аомори, – сообщила мама.
– Аомори? Прекрасно, – пробормотала я.
Ох, где-то сейчас Рюичиро? В какие небеса смотрит он, сжимая в руке грустную книжку Филиппа Дика?
Что и откуда пришлет он мне в следующий раз?
Вместе с эхо далекого ветра и запахом соленого моря…
Совсем недавно у меня появилось предчувствие.
Если это путешествие будет продолжаться и дальше, то в какой-то момент Рюичиро начнет писать письма, чтобы рассказать о том, о чем не могут рассказать вещи. В конце концов, он ведь писатель. И адресатом буду именно я, потому что с той самой ночи у него просто не может быть другого адресата.
Я жду этого. Мне хочется прочесть его новый роман.
Ребенком я с таким же чувством ждала рождественского утра. Чтобы открыть глаза, заново прочувствовать предвкушение и тут же обнаружить под подушкой родительский подарок, перевязанный красочными лентами. Уютная комната. Начало зимних каникул.
В письмах Рюичиро не будет никакой романтики. Они – символ прощения.
Я найду в них ответы на свои вопросы. Единственно верные слова, которые оправдают смерть Маю. Слова, которые сказал бы мне Ниппер, и прошептали красные яблоки, если бы только умели говорить.
Кроме Рюичиро никто не скажет этих слов.
Его письма спасут меня. Я буду ждать их с нетерпением.
АМРИТА
1. Долгожданный дождь
Мне часто приходилось слышать, что после очень сильного потрясения мир вокруг полностью меняется, все становится совершенно иным. Но у меня есть подозрение, что в моем случае это не так.
И, кажется, я даже знаю, в чем дело: когда я вспоминаю те или иные случаи, произошедшие со мной, Саку Вакабаяши, за 28 лет, минувшие со дня моего рождения, когда я думаю о своей семье или о любимых блюдах – короче, обо всех тех вещах, что делают меня именно мною и никем другим, – я словно рассказываю самой себе бесконечную историю.
Я просто не могу по-другому. Не могу без историй.
И я не имею ни малейшего понятия, что я на самом деле думала про свою жизнь до того, как со мной произошло то, что произошло. Может, раньше я воспринимала мир точно так же, как воспринимаю его сейчас. А может, и нет. Я довольно часто задумываюсь о прежней жизни. Что это было? Череда бесцельно прожитых дней и месяцев? Как мне удавалось все это время жить в согласии с самой собой? А еще мне часто приходилось слышать, что если подстричься очень коротко, то окружающие начнут относиться к тебе иначе, и, в конце концов, ты изменишься незаметно для себя. Во время операции меня побрили наголо, и только сейчас, когда повернуло на зиму, волосы отрасли, и я смогла более-менее прилично постричься.
Все домашние и друзья в один голос заявили, что новая стрижка невероятно меня молодит и что теперь я совсем другой человек.
– Так уж и другой? – отшучиваюсь я. А потом иду и украдкой открываю альбом с фотографиями. Нахожу себя. У меня длинные волосы. Я улыбаюсь. Множество мест, различные обстоятельства. Я помню каждую подробность. Помню, какая была погода, помню, что в тот день у меня ужасно болел живот из-за месячных и я с трудом держалась на ногах… Множество деталей. И значит – это я. Я и никто другой.
Только одного я не могу понять.
И, кажется, я даже знаю, в чем дело: когда я вспоминаю те или иные случаи, произошедшие со мной, Саку Вакабаяши, за 28 лет, минувшие со дня моего рождения, когда я думаю о своей семье или о любимых блюдах – короче, обо всех тех вещах, что делают меня именно мною и никем другим, – я словно рассказываю самой себе бесконечную историю.
Я просто не могу по-другому. Не могу без историй.
И я не имею ни малейшего понятия, что я на самом деле думала про свою жизнь до того, как со мной произошло то, что произошло. Может, раньше я воспринимала мир точно так же, как воспринимаю его сейчас. А может, и нет. Я довольно часто задумываюсь о прежней жизни. Что это было? Череда бесцельно прожитых дней и месяцев? Как мне удавалось все это время жить в согласии с самой собой? А еще мне часто приходилось слышать, что если подстричься очень коротко, то окружающие начнут относиться к тебе иначе, и, в конце концов, ты изменишься незаметно для себя. Во время операции меня побрили наголо, и только сейчас, когда повернуло на зиму, волосы отрасли, и я смогла более-менее прилично постричься.
Все домашние и друзья в один голос заявили, что новая стрижка невероятно меня молодит и что теперь я совсем другой человек.
– Так уж и другой? – отшучиваюсь я. А потом иду и украдкой открываю альбом с фотографиями. Нахожу себя. У меня длинные волосы. Я улыбаюсь. Множество мест, различные обстоятельства. Я помню каждую подробность. Помню, какая была погода, помню, что в тот день у меня ужасно болел живот из-за месячных и я с трудом держалась на ногах… Множество деталей. И значит – это я. Я и никто другой.
Только одного я не могу понять.