Есин Сергей Николаевич. Твербуль, или Логово вымысла

 
    Нас утро встречает прохладой,
    Нас ветром встречает река.
    Кудрявая, что ж ты не рада
    Веселому пенью гудка?
    Не спи, вставай, кудрявая!
    В цехах звеня,
    Страна встает со славою
    На встречу дня.
 
   Эх, кудрявая!.. Здесь, по сути, было то же самое, что и у Васильева. И здесь нашелся, чтобы аккуратно привести к плахе, высокий ревнитель. Поэты постарше, забыв о своей молодости, любят судачить о поэтах, которые помоложе. Но как поэты еще любят идти в строю за старшим, более авторитетным товарищем. На секретариате писательского Союза Николай Семенович Тихонов, уже почти классик и будущий председатель Комитета по Ленинским и Государственным премиям, заострял внимание на поведении некоторых молодых поэтов. На высокие должности творческую интеллигенцию назначали не только за выдающиеся профессиональные достижения, но и за выслугу и верность режиму. Но ведь верность каждый понимает по-своему. Или взять квартирный вопрос, который, по Булгакову, испортил москвичей. Вот, скажем, в престижном Доме на набережной, описанном выпускником Литинститута Юрием Трифоновым, медленно, приливами, освобождались квартиры, и всегда надо было успеть под очередную волну зарекомендовать себя и верным, и принципиальным, и решительным. Пресловутый герой советского времени Павлик Морозов отца родного не пожалел, а тут всего-навсего вопросы литературы.
   Ах, литинститутские профессора и профессорши, как хорошо вы вымуштровали своих студентов на исторических свидетельствах и цитатах! А может быть, подобные цитаты из классиков сами западают в память? "Богема, которая скатывается к фашиствующей богеме. Сейчас уже на Западе богема исчезла, веселая богема исчезла, она стала носить другое название. Слишком серьезное время, а в отношении такой богемы, как Корнилов, мы долго терпели. Если бы он только пил, если бы он так разлагался. Например, по рукам ходит его контрреволюционное стихотворение... Оно начиналось со смерти Кирова и было связано с высылкой из Ленинграда... людей для очистки города..." Неужели будущий классик не понимал, что говорил? Или строки "Гвозди бы делать из этих людей, не было б в мире крепче гвоздей" следует воспринимать буквально? Тут Саня вспомнил один литературоведческий термин, принадлежащий Ирине Ивановне Ростовцевой, тоже институтскому профессору, - "прицельная критика". Как целились, как стреляли! Гвоздили. Золотое слово Тихонова не пропало втуне. Борис Корнилов (1907 - 1938, лагерь неизвестен; по устной легенде, посажен на кол во внутреннем дворе Лубянки)...
   Как же все они чудовищно, по меркам нынешней престарелой литературы, молоды! Жаль только, не учился Корнилов в Доме Герцена, так что могут быть сложности с его кандидатурой.
   Но пустыми межоконные простенки, которые Саня определил под мемориал погубленных поэтов, не останутся. Здесь по праву должна висеть памятная доска с именем Александра Твардовского, преподававшего в Лите. За одного только "Теркина" поместил бы тут ее Саня. "Какая точность и меткость во всем", - сказал о поэме скупой на похвалы Бунин.
 
    Я знаю, никакой моей вины
    В том, что другие не пришли с войны,
    В том, что они - кто старше, кто моложе -
    Остались там, и не о том же речь,
    Что я их мог, но не сумел сберечь -
    Речь не о том, но все же, все же, все же...
   Здесь же - безусловное место для выпускника Лита Юрия Кузнецова. Суровый был дядька. Саня помнит его, как у Блока, пронзительные глаза-прожектора, остановившиеся в движении, взгляд вглубь, вглубь... Иногда после третьего курса "как профнепригодных" выгонял из своего семинара до половины студентов. В стихах - гуру и мудрец. Либералы любили его за глаза называть русским националистом, но тоже признавали. Это тебе не Пригов!
 
    Завижу ли облако в небе высоком,
    Примечу ли дерево в поле широком,
    Одно уплывает, одно засыхает...
    А ветер гудит и тоску нагоняет.
   
    Что вечного нету - что чистого нету.
    Пошел я шататься по белому свету.
    Но русскому сердцу везде одиноко...
    И поле широко, и небо высоко.
 
   Тут могла быть и памятная доска Осипа Мандельштама, если бы она не висела уже с противоположной стороны усадьбы. Но и сейчас актуален простенький вопрос: а от кого конкретно органы узнали, что Мандельштам накропал непотребный стишок о вожде? Не Надежда же Яковлевна мужа заложила? Ведь читал-то он обычно стихи не каким-нибудь жестким аграновцам или гэпэушникам полегковеснее. Мандельштам дружил с эстетами, с писателями и поэтами, читал, небось, только своим. Если бы узнать первоначальное имя несчастья! Единственное утешение - на том свете все сочтутся. Много бы Саня отдал, чтобы хоть одним глазком взглянуть, как под всепрощающим оком Бога встретятся палачи и жертвы. Какие картины можно было бы нарисовать, какие снять по этим сценариям фильмы!
   А может быть, следующий его роман будет называться "Замученные поэты"? Вокруг этой темы у Сани ведь тоже некоторый материал собирается. Здесь, в Лите, все ею дышит.
   Все-таки странные фигуры существуют в нашей литературе, думал Саня, подходя к проходной института. Как они бьются друг с другом, как талантливо избавляются от конкурентов с более богатой, нежели у них, практикой, как вовремя умеют сделать прицельный выстрел.
   Металлическая калитка была открыта. Богдан, Санин сменщик, тоже студент, подрабатывающий на суточных дежурствах, уже переоделся в гражданское, и готовился сдать смену.
   - Что же ты, Саня, опа-аздываешь? - будто недовольно протянул он. - Я жду-жду, чайник вскипятил, уборщицы уже прошли.
   - По дежурству все в порядке? - Саня обвел глазами караульное помещение.
   Все было привычно на месте: наливной умывальник, в котором грели воду для мытья посуды. Ведро под ним пустое, значит опростано, как обычно, за будкой, на газон. Чайник "Тефаль", полотенце... На столе аппаратура: телефон, три телевизионных экрана, по стенам ящики с лампочками и кнопками. Всем, конечно, понятно, что здесь выведены сигналы с противопожарных датчиков.
   Но главное, именно здесь, в маленькой комнатке, сходятся линии от телевизионных камер, расставленных по всему институту. Камеры эти никто никогда не скрывал. Идешь в основном здании по коридору, торчат себе по углам, поблескивая рыбьими выпуклыми глазами, их разве только в туалетах нет. Но к ним быстро привыкли, перестали обращать внимание. Занятные и студенческие, и преподавательские сюжеты возникают иногда на экранах. Идет, допустим, по пустому коридору профессорша и, ощущая себя в полной безопасности, очень неженственным движением начинает поправлять сползшие трусики. Красивая дама, олицетворение добропорядочности и строгости, а такое кривлянье изобразит. То парень девчонку целует под лестницей, а потом, оглянувшись по сторонам - вроде никого нет, тишина, - приступает к более решительным действиям. А если еще звук включить!
   Богдан - парень заторможенный. Работает неплохо, но, как и у Сани, его главные мысли витают в области изящной словесности. А известно, что переключаться из творческого регистра в рабочий трудно, слова иногда заклинивает. Поэтому Саня успевает сбросить джинсы в ту длинную паузу, какую, как хороший актер, выдерживает Богдан, прежде чем ответить на вопрос:
   - Никаких происшествий не случалось. Только некоторое время назад тревога была. Со стороны Тверского бульвара, из Платоновской комнаты. Я туда сходил, вроде бы все в порядке, датчики целы. Только почему-то на решетке окна краска вся обгорела, будто кто паяльной лампой ее спалил. Примета, что ли, какая? Или действие полтергейста?
   Охранники давно заметили, что подобные смутные происшествия иногда случаются. То на кафедре из сумки преподавательницы исчезнет распухшее после получки портмоне. Один раз с заочного отделения ушла дорогая преподавательская шуба, почему-то забыв хозяйку. Ну не может же на воровство решиться творческий человек, писатель! Значит - полтергейст.
   Особенно часто полтергейст посещает хозчасть. То канализационный колодец, за полную перестройку которого заплачено, окажется всего лишь очищенным. То бесследно исчезают заготовленные для ремонта трубы. Ах, сюда бы на ударный труд бросить замечательных криминалистов Александру Маринину и Юлию Латынину. Уж они-то сходу ответили бы на вопрос героя Высоцкого: "Где денги, Зин?"
   Что касается Платоновской комнаты, Саня сразу понял, чьих рук это дело: надо подругу предупредить, чтоб не портила госимущества при своих трансформациях. Но виду не подал. Незачем к редкому творческому феномену привлекать нездоровый интерес. А то все разнюхают и замучают вопросами: расскажи как, да объясни технологию.
   Саня не стал ничего уточнять у Богдана, а запрыгал по тесной будке на одной ноге, пытаясь попасть в штанину форменной робы, и только успокаивающе бросил:
   - В этой комнате много чего случалось непонятного. Может, потому, что рядом с ней, в закутке, в перестройку работал валютный пункт.
   - Запах денег действует на все губительно, - философски углубил предположение Богдан. Он тоже писал прозу и оттачивал на товарищах спонтанно рождающиеся сентенции. Но, выпустив на волю замечательную фразу, Богдан тут же добавил: - Это мое, не трогай.
   - Нам чужого не надо, - привычно ответил Саня и перевел разговор из возвышенно-творческого в рабочий план: - А утренний обход ты уже сделал?
   - Платоновский флигель я весь обошел, когда запускал уборщиц. А центральный корпус еще не успел. Я с вечера там был, - тянул Богдан и внезапно оживился: - На втором этаже на кафедре творчества был небольшой выпивон, видимо после защиты дипломов. Бутылки я, как обычно, убрал, стаканы помыл, одноразовые тарелки выбросил. Запах, правда, остался. Форточку поэтому не закрывал. И что, ты думаешь, я там нашел?
   - Презерватив?
   - Презерватив нашли на кафедре классической литературы два года назад. Еще когда милиция нас охраняла. Профессуру потрясло, что мент выбрал для развлечения тот самый диван, на котором, по слухам, родился Герцен, и его выгнали. Так что угадывай дальше.
   - Недопитую бутылку?
   - Такого в Лите просто не может быть. - Глазки Богдана за стеклами очков заблестели трогательным ностальгирующим светом. - Недопить - это как недосрать перед походом в кинотеатр на двухсерийный фильм. - И он опять повел в сторону Сани предостерегаюший взгляд. - Ты даже не представляешь, что они позабыли? Не что-нибудь важное, не рукопись собственной диссертации или недописанной главы из очередной книги, а всего-навсего старенький с магнитными пленочками кассетник.
   - Ты хоть убрал ценную вещь кому-нибудь в стол? А то потом на нас станут грешить.
   - Убрать-то я убрал, но сначала послушал. Всю ситуацию я моделирую так. - Тут Саня понял, что умненький Богдаша решил рассказать ему сюжет своего будущего сочинения. Сам он уже влез в штаны, сменил футболку на форменную синюю рубашку с галстуком и, налив из пластмассовой бутыли отстоявшуюся воду, "вздул" электрический чайник. Богдан продолжал: - Устроила, значит, наша доблестная профессура маленький сабантуйчик. А много ли старым джентльменам надо? Выпили, закусили, чем Бог послал, перешли к разговорам, а потом к художественной самодеятельности. Кто-то вынул старенький плеер и поставил выбивающие слезу протяжные песни. Замечательно. Потом решили спеть хором и сделать запись. Спели два куплета, кстати, очень неплохо. Потом оставили это непрофессорское дело и заговорили о завтрашней, то есть сегодняшней, защите дипломов. Но магнитофон-то не выключили. Я так его и нашел среди горбушек хлеба и ломтей грудинки. Лежал на газетке, так сказать, "одинокий голос человека". И там, Саня, кое-что сказано о твоей подруге. Ты обязательно должен это послушать.
   - А не врешь ли ты все, дорогой Богдан? - внимательно выслушав своего сменщика, пустился в свою очередь рассуждать Саня. Тем не менее сердце у него тревожно колыхнулось. - Очень все это напоминает недавний телевизионный сюжет, когда во время Петербургского саммита глав восьми государств случайно оказался включенным микрофон возле президента Буша. Много интересного тогда публика услышала. Признайся, что на мне пробуешь очередной свой рассказик?
   Но Богдан на этот раз был загадочно тверд:
   - Жизнь всегда подкидывает новые сюжетные решения. Я бы на твоем месте мимо такого не проходил. Сейчас будешь запускать уборщиц в центральный корпус, и все там услышишь...
   - Хорошо, я пошел, - сказал Саня.
   Он любил это здание в одинокие утренние и вечерние часы. Ему всегда казалось, что оно дышало, было подвижным, отовсюду слышались голоса и везде виделись тени давно ушедшей жизни. По опыту начинающего писателя он уже знал, что не нужно отказываться ни от чего, что предлагает судьба. Писателю вообще следует, не сопротивляясь, отдаваться течению, лишь подруливая иногда. Кто знает, где ты потеряешь и где найдешь.
   - Тогда бывай, Саня. Я поехал в общежитие, у меня курсовая еще не готова. - С этими словами очкарик скинул форменную куртку с бейджиком "Охранник Богдан", аккуратно пристроил ее на крючок и растворился в утренней Бронной.
 

Глава четвертая. Дети подземелья

   Итак, я решила повременить со своей общей материализацией, чтобы, все еще невидимой, без помех обозреть, может в последний раз, дорогие мои подземные окрестности. Постараюсь побольше запомнить и ничего не пропустить. Кто знает, где, что и когда пригодится? Я же не собираюсь оставаться на всю жизнь путаной. Ах, какой почтенный синоним подобрало время для презрительного слова "проститутка". Может быть, я действительно еще в аспирантуру поступлю и, закончив, стану читать студентам лекции. Чего время и возраст с нами не делают! Роскошная дама, подчеркнуто добротно и изящно одетая, объясняет студентам особенности периодизации советской литературы. Каково? Разве кто-нибудь посмеет тогда что-то нескромное подумать! Костюм делового покроя из хорошей материи, итальянские туфли на высоком каблуке, на шее нитка природного жемчуга. На шее же платочек, прикрывающий еле видимые складочки. И что, в этих жемчугах и костюме от лондонского портного я попрусь в подвал, за справками и уточнять детали? Да и кому после тридцати лет я и под сводами-то буду нужна. Писатели, даже совершенно дохлые, народ ндравный и предпочитают самую нежную, молочную телятинку. К этому времени они найдут себе новую доверенную волшебницу. Смотреть, выдумывать, пробовать надо прямо сейчас. Совершим последний сокрушительный налет на сокровищницу знаний.
   Но что это? В самом уголке, под трубой, которая идет от единственного на все заочное отделение туалета - в хозяйственной части, естественно, свой туалет и запирается на замок, не дай Бог студенческие отходы смешаются с высокородными бухгалтерскими, - итак, под трубой вдруг вижу не замеченный мною прежде маленький, похожий на могильный, холмик с занятной надписью на дощечке: "Кафедра литературного мастерства". Так на рассаде в теплицах иногда пишут сорт помидоров. Рассортировали, с гордостью подумала я, наших литведов даже отдельно выделили. Какой улов! Какие интеллектуальные богатства, какие немыслимые кладовые сокровенного открылись и идут в руки!
   Подлетаю, еще невидимая, таинственная, осторожно стучусь наманикюренным ноготком по табличке над братской могилкой. Тук-тук, кто в тереме живет? И здесь же перед моим внутренним, как пишут в старых романах, взором появляется некий быстро перелистывающийся каталог. Подобно тому, как в аэропортах раньше действовала доска объявлений: много-много табличек, которые листала электронная сила. О чем спросить? Какую вызвать из теней первой? Кого назвать? На чем сосредоточиться? В конце концов, на каком периоде литературы остановиться? Эти ученые покойники ведь всё знают, во всё сунули свои носы. Легенды повествовали, что совсем еще недавно в партийном бюро института, в его забронированном, как танк, сейфе, хранился богатейший архив. Такое неимоверное количество решений, жалоб и кляуз преподавателей друг на друга, доносов и анонимных писем, что можно было бы составить потайную историю литературы. Но разве кто-нибудь из анонимщиков или жалобщиков, особенно ныне еще живущих, не помнил, что и когда он написал? Помнил и, как кролик перед удавом, замирал от ужаса расплаты. И вот в самом начале "перестройки" писатели, быстрее других сообразившие, куда "пошел процесс", с невероятным энтузиазмом и воодушевлением, при редчайшем взаимном согласии все бумаги, для истории не менее драгоценные, чем рукописи Пушкина или Гоголя, сожгли, или, не глядя, выбросили на помойку. Все сгинуло, исчезло, растворилось в суете дней. Но теперь передо мной как бы появились контуры всплывающей из воды Атлантиды: может быть, хоть наводочку покойники дадут?
   Однако только захотела я из своего волшебного мыслительного табло выудить пластиночку с тяжелым, словно крепостная стена, словом "донос", остановить летящую крылатку электронной мельницы, как что-то во мне опять запротиворечило. Нет, оставим сегодняшнее, суетное, хотя и актуальное на завтрашний стабильный день, пусть еще отлежится, покиснет, спрессуется до монолита. Есть более существенное и, я бы даже сказала, вечное. Гоголь! Кто же опять запустил в меня этим именем? Какие открылись с ним бездны именно в нравах современной литературы и историографии! В памяти у меня был чей-то смутный рассказ о потревоженных в середине прошлого века кладбищенских останках великого писателя. Это ж надо было его нынешним собратьям по перу, так называемой совести эпохи, решиться - не в пример мне, якшающейся лишь с виртуальными тенями, - на кощунственное соглядатайство при ворошении усыпальницы гения и даже касаться святыни, его костей! Каким-то таинственным образом это тоже было связано с Литературным институтом. Как же могла я такое пропустить и сосредоточиться на мелких писульках друг на друга! Мистический писатель Гоголь и здесь возник. "Горьким словом своим посмеюся". Недаром, видно, эти слова пророка Иеремии высечены на его памятнике у дома, где сожжены "Мертвые души". Кто-то ведет меня по этому пути.
   И тут же, не успела я про себя произнести это, столь дорогое для меня имя, вдруг, как черт из табакерки, появился на вершине могильного холмика невысокого роста человечек. Значит ждали? А может быть, здесь, как в кинотеатрах нон-стоп, все время идут, повторяясь, одни и те же ленты? А невысокий человек, в духе его эпохи, будто перед внесудебной "тройкой", зачастил без понуждения:
   - Все расскажу, все расскажу. Общественность должна знать истину этого происшествия.
   - Соврет, - раздался со стороны другого, соседствующего с институтским подвалом, театра имени Пушкина, басовитый голос. - Обязательно соврет.
   Откуда такое недоверие? Первый персонаж был ладненький, как я уже сказала, невысокого росточка, тщательно одетый и с прекрасными манерами. Даже платочек торчал из нагрудного кармана пиджака. Что-то в его облике было даже смутно знакомое. Видела ли я его, или по рассказам бывалых людей этот образ таким сложился в моем сознании? Надо думать, надо вспомнить. Второго, по мере того как он проявлялся из таинственного морока, я узнала почти сразу. Это был легендарный ректор Лита Владимир Федорович Пименов. Портрет его висит и сейчас в коридоре на втором этаже. Тоже когда-то не только администрировал, но и преподавал, вел драматургию. За пытливый глаз, за хозяйственность, за начальственно внушаемый страх студенты называли его Боцманом. И здесь я, конечно, оробела. В историю института вписаны два легендарных ректора, но Пименов - это явление особенное, та еще эпоха.
   Впрочем, у всех у нас, живых и мертвых писателей, разные критерии. Для одних Пименов - это человек, который выселил писателей из бывшего общежития на Тверском бульваре, а взамен, все перестроив и с истинно большевистским рвением все мемориальное стерев с лица земли, открыл учебный корпус заочного отделения. Писателей, которые зажились, а в основном их вдов и детей, - к чертовой матери! Следы и росписи Мандельштама на обоях комнаты и шкаф, в котором Андрей Платонов хранил свои книги, - к чертовой матери! Даже домовую книгу, где писатели как граждане были прописаны именно в этом помещении, - к чертовой матери! Этакий мифологический Давид Перестроитель. Для других же Владимир Пименов - человек с загадочным прошлым: еще до того как стал ректором, он закрывал Камерный театр, поэтому имя его навсегда вошло в театральные росказни. Ну, этот-то, подумала я, все знает и обо всем. Но кто же первым возник из братской могилки?
   - Соврет! - повторила привыкшим командовать голосом тень ректора Пименова. - Я обязательно все навру, когда возьмусь рассказывать, как закрывали Камерный театр, а Владимир Германович насочиняет, когда примется излагать, как он с группой писателей вскрывал могилу Гоголя.
   Боже мой, подумала я в знобком восторге, что я сейчас услышу! Но, по опыту знаю, расслабляться не следует. Мне сейчас, главное, проявить легкость, сексапильность и искренний интерес. Под это дело ни одна тень не выдержит, будет говорить правду. Одновременно меня порадовала догадка, что вторая тень - это некогда очень популярный писатель Лидин, в свое время, председательствовавший в Лите в государственной экзаменационной комиссии.
   - Отчасти, отчасти Лидин, - пробасила тень Пименова, которая, конечно телепатическим образом, прочла мои мысли и даже, не требуя полной материализации - но отчасти и Гомберг.
   - Да, да, надо обязательно раскрывать псевдонимы! - каркнул кто-то в поддевке и смазных сапогах, выскользнув из братской кафедральной могилы. - Расплодились и все выдают себя за русских писателей.
   - Цыц! - грозно рявкнул ректор. - Сколько же и в литературе неудачников-шовинистов!
   В мгновение ока сапоги утянули поддевку за собой обратно внутрь холмика. От быстрого этого движения над полом поднялось крошечное облачко пыли. Кто это был, мне теперь никогда не узнать.
   - Просто покоя нет от так называемых "патриотов", - снова пробасил легендарный ректор; я отметила про себя, что сказал он это, как говорится в театральном мире, а парт, недаром столько лет преподавал драматургию. - А вы разве, милочка, не знаете подробностей перезахоронения праха Николая Васильевича Гоголя в советское время? - Я тут же подумала, как ректор меня увидел без полной материализации? Потом вспомнила, что Пименов, по легендам, знал всех до одного студентов Лита в лицо и по имени. Значит, своим привычкам не изменил и, возможно, до сих пор следит за всеми пополнениями кадров и студенчества через собаку отдела кадров Музу. Уловив в моем лице некоторую растерянность, по педагогической привычке стал меня совестить: - Стыдно, стыдно. Но мы сейчас этот пробел закроем. И поэму Андрея Вознесенского не читали? Какой конфуз! Я вас представлю Владимиру Германовичу Лидину, и он вам все расскажет. Из купеческой семьи, но образованнейший, между прочим, человек. Еще до революции учился в знаменитом Лазаревском институте восточных языков, окончил и юридический факультет Московского университета. Восемьдесят пять лет свет коптил, столько всего понаписал, но все сгинуло, а теперь у нас здесь ведает рассказами и... баснями. Знаменит, конечно, тем, что участвовал в этом вскрытии могилы. Приоритеты в жизни, как и в литературе, меняются. Один останется знаменит своим романом, другой - доносом или какой другой подлостью. Очень был, особенно к старости, человеком разговорчивым. Я ему всегда говорил: не разводите на кафедре тары-бары, а он все красовался перед коллегами, вот и наболтал лишнего.
   - Ну, что здесь интересного или выдающегося? - закокетничал старый писатель. Видно, юридическое образование дало ему знание всех лазеек и тонкостей смыслов. - Да, участвовал, даже фотографировал, потому что без фотоаппарата в то время из дома не выходил. Да и в чем мы виноваты? Советское правительство решило организовать в Даниловом монастыре, где захоронены были некоторые выдающиеся деятели русской культуры, приемник для несовершеннолетних правонарушителей. Благородное дело! Чтобы освободить территорию, было решено перенести некоторые прахи, в том числе писателя Гоголя, поэта Языкова и философа Хомякова - заметьте, все славянофилы и все заигрывали с православием - на Новодевичье кладбище.
   Ну, этой-то модой переносить и реконструировать, подумала я, Пименова не удивишь. Примеры были: сам Лазарь Моисеевич Каганович ретиво курировал план реконструкции Москвы. Могли бы и вовсе докурироваться. Только принципиальная неуступчивость архитектора Барановского спасла от сноса храм Василия Блаженного на Красной площади. Лазарю подражали. Александр Сергеевич Орлов и Зоя Михайловна Кочеткова очень серьезно, с деталями, преподавали нам в институте историческую науку, рассказали об этом.
   - Мне позвонила по телефону, - продолжал давно умерший профессор - научный сотрудник Исторического музея Мария Юрьевна Барановская, супруга известного архитектора: "Завтра на кладбище Данилова монастыря будет вскрытие могилы Гоголя, - сказала она мне. - Приезжайте". В те времена много разных вскрытий происходило, мощи в церквах и монастырях обнажали. Я, конечно, присутствовал, потому что такой случай упустить было невозможно.
   Не зря ректор, материализовавшийся со стороны бывшего Камерного театра, сказал, что к старости профессор Лидин стал болтлив. Вот и сейчас он, кажется, начал заговариваться, молоть что-то лишнее: