— Конечно. Буду ждать вас.
Лен оттолкнулся от пола и, прокатившись метра два, ловко развернул кресло.
— Мне нравится. Вспоминаются «Ангелы ада на колесах».
— Не подъезжай к окну. На ковре может быть стекло. Еще не все убрали.
— Она здесь и порезалась?
Маркхэм кивнул:
— Ничего серьезного. В основном мелкие царапины. Она даже отказалась пойти к врачу.
— Боится, что, может быть, придется накладывать швы?
— Да уж не знаю, боится ли Ева теперь чего-нибудь вообще.
Со школьного двора донесся взрыв детского смеха, легко преодолевший тонкие стены.
— Это она сама поставила? — Лен указал на окно, закрытое листом фанеры.
— Конечно. Замерила, отпилила и приколотила. Я хотел помочь, да она меня даже не подпустила к этому делу. Завтра вызову стекольщика.
— Тебе это дорого обойдется.
— Да, знаю. Я мог бы, конечно, сделать все сам, но она же не позволит. — Маркхэм положил на колени дощечку и направил свет лампы прямо на чистый лист бумаги. — Виноват я сам. Глупость. Разбил, должно быть, когда упал.
— Не помнишь?
— Частично. Что-то помню, что-то нет. Когда свалился, то совсем отключился. Даже не знаю, как добрался до лужайки перед домом. Говорят, там меня и нашли, когда приехала «скорая». Может быть, это она меня вытащила. Мы еще об этом не разговаривали. Ева не хочет.
— Ты просто счастливчик, — сказал Лен. — Я хочу сказать, какой смысл помнить всякое дерьмо? Наверное, лучше, если чего-то не знаешь, верно?
— Да.
— Вот так. Тебе чего-нибудь надо?
— Я же не инвалид, Лен. Всего лишь инфаркт миокарда. Надо только не волноваться. Немного полежу и на днях вернусь в магазин.
— Знаешь, я подумал, что не стоит открывать его еще пару дней.
Маркхэм согласно кивнул.
— Пистолет еще там?
— "Тридцать восьмой"? Лежит в ящике. Он тебе нужен?
— Нет. Просто спросил.
Лен с любопытством посмотрел на него:
— Ее поймают.
— Знаю.
— Схватят, когда она попытается сделать что-нибудь еще. В магазине сняли все отпечатки пальцев, в книгохранилище тоже. Прогонят их через компьютер, и что-нибудь обнаружится.
— Если ее пальцы есть в архиве.
— У них там все есть. Все мы. Даже если ее никогда не арестовывали. Есть же еще и свидетельство о рождении.
— Возможно, у нее нет свидетельства о рождении.
Лен рассмеялся:
— Ты говоришь почти как я.
Калифорнийское солнце поднялось выше, направляя свои безжалостные лучи на старенький дом, и в комнате стало заметно светлее.
— Неужели?
— Напиши об этом, — сказал Лен. — И отошли в какой-нибудь журнал. Предлагаю заголовок — «Посланцы хаоса». Что-то вроде: «Незримы террористы среди нас...»
— Нет, это я предоставляю тебе. — В школе прозвенел первый, предупредительный, звонок, и Маркхэм вздрогнул — рука дернулась, перо оставило на бумаге длинную полосу.
— Знаешь, я работаю сейчас над кое-чем другим.
— Над чем же?
— Хочу написать стихотворение. Хотя бы попробовать.
— Серьезно?
— Абсолютно.
— Ну конечно! — Лен усмехнулся.
— Я же сказал «попробовать». Это стихотворение, которое я начал давным-давно. Надо внести кое-какие изменения. Что-то пока не очень у меня получается.
— Получится. Только поверь в это. Только не спеши вставать. А когда закончишь, посмотри кино. Я принес несколько фильмов.
— Да?
— Кассета прямо в видеомагнитофоне. Это «видеодвойка», я купил ее специально для Джин. Теперь у нее есть получше, да она особенно его и не смотрит.
— Что за фильмы?
— Старая добрая классика. Может быть, не хватает действия, динамики, но смотрится отлично. Увидишь сам.
— Спасибо.
На школьном дворе прозвенел второй звонок. На этот раз Маркхэм ожидал его, и ручка не дрогнула.
— Нам повезло, что огонь не перекинулся на школу, — заметил Лен.
— Да, ребята подсуетились вовремя. Пожарные машины стояли тут до самого Нортбриджа.
— Прямо как в прифронтовой зоне. Кто-нибудь сгорел?
— Нашли только одно тело. Считают, что это тот парень, которому принадлежала свалка.
— А разве точно установить нельзя?
— Он очень сильно обгорел. Отпечатки пальцев снять было невозможно.
— Могли бы проверить по картотеке дантистов. Зубы-то остались.
Маркхэм продолжал смотреть на чистый лист бумаги. Потом провел рукой по зубам:
— Как они это делают, Лен? Случайно, не знаешь?
— Как? Ну, наверное, просматривают все карточки и сравнивают с тем, что имеется.
— А если он не обращался к дантисту?
— Тогда дело дерьмо. — Лен скорчил физиономию. — Может быть, это Джимми Хоффа. Понимаешь, все эти годы его тело хранили в каком-нибудь морозильнике, а когда начался пожар, подбросили туда. Да еще вставили какие-нибудь фальшивые челюсти.
— Это уж слишком. Даже для тебя.
— Ну, тогда... Есть! Церковь Сатаны Спасителя! Возможно, то письмо было подлинным! Понимаешь, Джуди, как-ее-там, не погибла. В последнюю минуту подсунула кого-то вместо себя, поэтому отпечатки нельзя идентифицировать. А сама улизнула и скрывалась у каких-нибудь своих друзей, таких же шизанутых, ожидая подходящей возможности, чтобы отомстить системе и взять свое. То есть то, что они считают своим. Ну вот... они дожидались сигнала и...
— Какого сигнала? — глядя в пустоту, спросил Маркхэм.
— Да черт его знает! Какого угодно! Может быть, какого-то известия. Сигнал поступает, и они выходят из подполья и приступают к действиям. Продолжают то, что начали когда-то.
Потому что знают — вождь вернулся! Нападают на банки, офисы, правительственные учреждения...
— Они не были террористами. Я же тебе говорил.
— Но они были революционерами...
— Теперь они постарели. Размякли. Сделались дряблыми. Революция — дело молодых и крепких.
— Не мешай, — сказал Лен. — Меня уже понесло! Итак, это полные отморозки, да? И они...
— Лен, они напали на хранилище. Кому это надо? Книжным ворам?
— Нацисты ведь сжигали книги, верно?
— Подожди! Они же сожгли свалку!
— Возможно, это случилось по ошибке. Возможно, они заметали следы. А что, если в хранилище им был нужен кто-то другой? Кто-то, кто должен был прийти туда позднее...
— Кто? Кэти?
— Ты!
Маркхэм снова вздрогнул:
— Я? Зачем им я?
— Не знаю, пока еще не придумал. Может быть, ты предал ее тогда...
— Я никого не предавал.
— Тогда у нее какой-то другой мотив. Некая мания... Или, может быть, это даже была не она.
— А кто же?
— Откуда, черт возьми, мне знать? Кто-то из ее последователей. Ну, допустим, ее дочь! Она выросла и...
— Лен...
— Следи за ходом моей мысли! Сначала она приходит к тебе домой, но тебя здесь нет. Она отправляется в книжный магазин — там тебя тоже нет. Кэти говорит, что ты будешь в хранилище, и кто-то идет туда. Но тебя там не находят. Зато находят Кэти. Кэти им мешает, она может...
— Знаешь что, Лен?
— Что? — Лен уже раскраснелся, лицо его блестело от пота.
— Ты несешь чушь.
Лен заставил себя отдышаться и немного успокоился.
— Да. Знаю. — Он опустил голову, посмотрел под ноги и сказал другим, спокойным и тихим голосом: — Серьезно? Ты не имел к этому никакого отношения. Это была какая-то гребаная сучка, которая искала, что бы ей украсть для своего дружка. Наверное, Кэти оказала сопротивление. И та сучка прикончила ее прямо на месте. Почему? Да просто так. Без всяких причин. Я бы хотел придумать какую-то причину, чтобы во всем этом был хоть какой-то смысл. Но ничего толкового на ум не приходит. Потому-то все так больно.
— Знаю, Лен. Знаю.
— Ладно, забудем. Все. Проехали.
— Все.
Лен закрыл глаза и покачал головой. Потом тяжело поднялся с кресла. За несколько мгновений он как-то вдруг резко постарел и осунулся.
— Мне надо идти.
— Ну так иди. Спасибо, что заскочил, — произнес Маркхэм. — Скажи до свидания, Ленни.
— До свидания, Ленни.
— Кстати, Лен...
— Что?
— В семидесятые Джек Николсон снялся в нескольких отличных фильмах, так что «Мар-вин Гарденс» был не последним. Кроме «Пассажира», был еще «Полет над гнездом кукушки», а также «Последний штрих».
— Верно. А мы об этом говорили?
— Да. Это я помню.
Глаза Лена снова блеснули.
— Ты прав. Семидесятые — это Золотой век, по крайней мере в кино.
— По меньшей мере Серебряный. Пока. Лен ушел.
Маркхэм все еще лежал, подтянув к груди колени, когда во дворе заурчал «фольксваген». Дэн вздрогнул, оглянулся, словно собираясь подняться, потом поправил лампу, чтобы свет падал на лист бумаги. В этом ярком желто-белом свете его рука казалась хрупкой, тонкой, с проступающими прожилками вен. Несколько секунд он рассматривал ее с холодной отстраненностью, затем нахмурился, взял ручку и внес исправления в уже написанные строки. Теперь они выглядели так:
Я пою о тебе
Твоих пепельно-серых глазах
Лице превратившемся
В выцветший плакат
Твоей коже
Мертвенным блеском манящей...
Что-то отвлекло его мысли, и он отложил ручку, отвел в сторону лампу и поднялся с кровати.
Телевизор стоял на столике в противоположном углу комнаты. Дэн отыскал шнур, нашел розетку. Потом отошел, ожидая, когда экран оживет.
Сначала, еще до появления «картинки», спальню наполнил голос ведущего выпуска новостей.
— В Северной Калифорнии установлена личность второй жертвы лесного пожара. Это Сэмю-эл Дэвид Карлайл, последние четыре года работавший в лесной службе. Что касается девушки...
Маркхэм внимательно вслушивался в сообщение. Когда новости закончились, он наклонился и, увидев красную кнопку на нижней панели, нажал ее. Встроенный видеоплейер тут же выбросил кассету. Маркхэм вернул ее на место и нажал другую кнопку — «воспроизведение».
Изображение запрыгало, но через несколько секунд стабилизировалось.
Маркхэм улыбнулся, увидев знакомое название. Когда поползли титры, он снова посмотрел на лист бумаги и написал на чистой стороне.
ДРУГИЕ.
Чуть пониже он добавил:
СКОЛЬКО ИХ?
Затем, подумав, приписал:
ЧИСЛО ЧЛЕНОВ ЦСС
И чуть ниже:
СКОЛЬКО ОБНАРУЖЕНО ТЕЛ.
Последняя надпись гласила:
ИДЕНТИФИКАЦИЯ ПО ЗУБАМ?
Он обвел кружком последнее предложение, отложил ручку и, откинувшись на стену, уставился в пространство под звуки женского голоса, обращавшегося к нему с экрана телевизора.
Я встречалась с зомби. Как-то странно звучит, да? Скажи мне кто-нибудь такое год назад, я бы, наверное, даже не поняла, о чем идет речь. Не уверена, что я знала тогда, кто такие зомби. Возможно, они представлялись мне тогда какими-то необычными, страшными, даже немного забавными. А началось все вполне заурядно...
Телевизор в гостиной тоже был включен, но на экране мелькали белые и серые снежинки.
Мурлыча что-то себе под нос, Ева заглянула в комнату по пути на кухню:
— Мальчики, пора кушать!
— Не сейчас, ладно, мам? — отозвался Эдди.
— Спасибо, миссис Маркхэм, — добавил Томми, подключавший к телевизору свою видеокамеру.
— Что смотрите?
— Да так, кое-что... это Томми снял...
— Может, стоит воспользоваться видеоплейером?
— Не тот формат, — объяснил Эдди.
— Тогда как вы будете смотреть?
— Прямо с камеры.
— Ну, делайте, как вам удобнее. Какая хорошая камера... Как твоя мама поживает, Томми?
— Спасибо, у нее все хорошо.
— А твой брат Майк?
— У него тоже все в порядке. Ему наложили гипс на руку. Но никаких обвинений предъявлять не стали.
— Да уж, этого еще не хватало! Полиция сама во всем виновата. Вам повезло, что все обошлось. Могло быть куда хуже.
— Я знаю, миссис Маркхэм.
— Хорошо. Ладно, ребята, вы знаете, где что взять, если проголодаетесь. — С этими словами она стала закрывать дверь.
— Мам...
— Да?
— Ты куда-то уходишь?
— Хочу полить сад. Скоро там все зазеленеет. Вот увидишь, к концу лета ты его просто не узнаешь.
— Тебе нужна моя помощь?
— По-моему, ты сегодня и так уже потрудился немало. Спасибо, Эдди.
Когда она ушла, Томми быстро подключил камеру к телевизору и нажал кнопку. По экрану побежали полосы, сменившиеся каким-то расплывчатым пятном. Разобрать что-либо было невозможно, и только голова Крысенка Рэгги выделялась четким силуэтом на сером фоне, как каменный идол какого-нибудь островного племени в предрассветный час.
— Ничего, — уныло сказал Томми.
— Ну и ладно, — успокоил его Эдди. — Раз ничего не получилось, то можно стереть и записать что-то другое.
— Подожди. Кажется, я что-то вижу...
— Ты ничего не видишь, потому что ничего не записалось. Мы ничего не видели. Понял?
Томми немного удивленно поглядел на друга:
— Хорошо.
Эдди отключил камеру.
— Можешь взять на время, если хочешь, — предложил Томми.
— Мне нужно закончить сочинение. Ты-то свое уже дописал или?..
— Еще не начинал.
— Последний срок — пятница, не забыл? А сегодня уже четверг.
— Сделаю потом. Все равно завтра я в школу не пойду. Останусь дома, может быть, маме понадобится помощь.
— Тебе повезло, — вздохнул Томми. — Отец у тебя не зануда, и старшего брата нет... а мама... Она даже не ругается сегодня.
— Да. Убрала у меня в комнате. Навела там полный порядок. Сказала, что купит мне все, что я только захочу.
— С чего бы это?
— Потому что я ей помог.
— Во дворе?
— Кому-то же надо было там прибрать, — сказал Эдди и как-то странно, невесело, в совершенно не свойственной ему манере усмехнулся, как будто знал нечто такое, рассказать о чем не мог пока никому, даже своему лучшему другу.
Она подняла шланг вверх, и струя воды дугой прорезала неподвижный воздух, а в мелких каплях, повисших на мгновение над двором, вспыхнула радуга, словно указывавшая путь к котелку с золотом, найти который мог лишь тот, кто знал, где копать.
Ева опустила шланг и открыла кран до предела, поливая землю, пропитывая живительной влагой все ее поры, смывая все лишнее, загоняя вглубь всю органику, чтобы она смогла переродиться, стать плодородной почвой. Вода возродит ее к жизни и поможет построить здесь другой мир, если они все-таки решат не продавать этот дом.
Хлопнула дверь.
Ева закрыла воду, положила шланг на землю и направилась к дому.
Войдя в холл, она увидела, что Эдди сидит в своей комнате за столом.
— Где Томми?
Услышав ее голос, мальчик поспешно убрал в папку какой-то листок.
— Ему надо было идти домой.
— Вот как? Жаль. Я хотела передать привет его маме. Ладно, позвоню ей как-нибудь позже... Над чем ты работаешь?
— Мне нужно написать статью в наш школьный журнал.
— Отлично. Обязательно дай мне ее прочитать, когда закончишь.
— Конечно. — Мальчик повернулся и посмотрел на нее. — Что ты делаешь, мам?
Она спокойно выдержала его взгляд и, помолчав, ответила:
— Заканчиваю убирать во дворе.
Он поднял голову:
— Тебе помочь?
— Не сейчас. Я поработаю еще немного, и скоро все будет так, как и было.
— Ты в этом уверена?
Со стола на пол спрыгнул котенок и, подняв хвост, потерся о ногу Евы. Она наклонилась, подхватила его на руки, посадила на ладонь и поцеловала в розовый носик.
— Мой смелый малютка! — Ева посмотрела на сына. — Посмотрим.
— Хорошо; мам. Раз ты так говоришь...
Он опустил голову и развернул стул:
— Пойду посмотрю, как там отец.
Тогда он снова раскрыл папку.
В ней лежали два листа бумаги, почти насквозь протершиеся по линии сгиба. На пожелтевших конвертах, с наклеенными еще до его рождения марками, не было обратного адреса, но на обоих значилось имя получателя — Джуди Риос.
Первый лист был отпечатанным на машинке и неподписанным письмом. Стиль мог показаться телеграфно-коротким, рубленым, а содержание сводилось к перечислению деталей и событий одного вполне заурядного дня, как будто в самой банальности, обыденности описаний мог при их перенесении на бумагу открыться некий глубокий смысл. Письмо не было любовным в точном значении этого слова, но из него явствовало, что мужчина и женщина знали друг друга очень хорошо, возможно, даже интимно. Язык отличался прямотой, но суть ускользала, как будто реальный смысл надлежало искать не в словах, а в промежутках между ними, в недосказанном.
На другом листке было напечатано стихотворение. Его последняя часть звучала так:
Твоей коже,
Мертвенным блеском манящей
И рассыпающейся, словно
Высохшая пудра.
И все же я пою о тебе,
О губах, мне принесших
Прохладу и сладость цветка,
Ожившего в пустыне,
Всколыхнувшего боль и надежду
На встречу с тобой, пусть даже во сне.
Подпись также отсутствовала.
Закончив читать, он остался сидеть, ожидая, когда голоса в спальне стихнут, а дверь закроется.
Потом он поднялся, подошел к кровати и, пошарив возле стены, вытащил спрятанный там рюкзак. Он положил на место письмо и стихотворение и уже начал застегивать клапан, когда неожиданно для себя самого вытащил из рюкзака тенниску с надписью «Грейтфул Дэд», поднес ее к лицу и вдохнул ее запах. Потом затолкал ее на самое дно и убрал рюкзак в тайник.
После это он вернулся к столу и выдвинул верхний ящик.
Внутри лежал автоматический пистолет.
Он вытащил обойму, проверил, все ли патроны на месте и не нужно ли обойму перезаряжать, затем старательно и методично стер все отпечатки, воспользовавшись для этого полой рубашки. Он положил оружие точно на прежнее место, словно повторяя ставший привычным ритуал, задвинул ящик и запер его на ключ.
Потом вышел из комнаты.
Он взял видеокамеру и медленно, глубоко задумавшись, направился к заднему крыльцу. На веранде все еще работали стиральная и сушильная машины. Так же они работали и утром, и почти всю неделю, перекручивая одну закладку белья за другой, а может быть, терзая одну и ту же. Воздух был неприятно влажный и теплый. Он приоткрыл дверь и выглянул во двор.
Из шланга на холмик над засыпанной ямой стекала вода, и комья свежей утрамбованной глины отвалились от кучи и нехотя сползали вниз, в лужу грязи.
Он подошел к шлангу и перекрыл кран.
Потом сел на крыльцо и долго, изучающе смотрел на холмик. Подняв камеру, навел видоискатель.
Крупный план — прямоугольный участок. Ни на нем самом, ни рядом с ним не растет трава.
Молодой человек — Эдвард, подросток, а не мальчик, симпатичный, настороженно приближается к могиле. Он похож на юного поэта — чуткий, впечатлительный, терзаемый душевными муками.
Он опускается на колени и берет с могильного холмика горсть земли. Пальцы сжимаются — его захлестывают эмоции. Пыль просачивается сквозь пальцы тонкими струйками.
Эдвард (плача):
— Почему... почему?..
Следующий кадр — надгробная плита в изголовье могилы.
Крупный план — надпись на граните, почти вся заляпанная грязью, кроме первой буквы имени: "С".
Ниже:
УПОКОЙСЯ С МИРОМ
Даты рождения и смерти неразборчивы. Он ударяет кулаком по гранитной плите.
Эдвард:
— Прости... прости...
Я не знал, кто ты.
А теперь уже слишком поздно!
Я совсем не знал тебя!..
Земля на могиле шевелится, поднимается — словно кто-то, похороненный там, пытается восстать из мертвых и прорваться в мир живых...
Внезапно снизу, из глубины показывается лезвие ножа...
И пронзает его — входя точно в адамово яблоко и выходя чуть ниже затылка.
Земля не шелохнулась. Холмик остался таким, как прежде.
Он положил камеру на колени. Напряженное, но в то же время смиренное выражение, словно маска, застыло на его лице. Вечер угасал. Темнело. А он все сидел и, казалось, был готов сидеть еще очень долго, даже после наступления заката, может быть, всю ночь, если понадобится, в ожидании некоего знака.
Лен оттолкнулся от пола и, прокатившись метра два, ловко развернул кресло.
— Мне нравится. Вспоминаются «Ангелы ада на колесах».
— Не подъезжай к окну. На ковре может быть стекло. Еще не все убрали.
— Она здесь и порезалась?
Маркхэм кивнул:
— Ничего серьезного. В основном мелкие царапины. Она даже отказалась пойти к врачу.
— Боится, что, может быть, придется накладывать швы?
— Да уж не знаю, боится ли Ева теперь чего-нибудь вообще.
Со школьного двора донесся взрыв детского смеха, легко преодолевший тонкие стены.
— Это она сама поставила? — Лен указал на окно, закрытое листом фанеры.
— Конечно. Замерила, отпилила и приколотила. Я хотел помочь, да она меня даже не подпустила к этому делу. Завтра вызову стекольщика.
— Тебе это дорого обойдется.
— Да, знаю. Я мог бы, конечно, сделать все сам, но она же не позволит. — Маркхэм положил на колени дощечку и направил свет лампы прямо на чистый лист бумаги. — Виноват я сам. Глупость. Разбил, должно быть, когда упал.
— Не помнишь?
— Частично. Что-то помню, что-то нет. Когда свалился, то совсем отключился. Даже не знаю, как добрался до лужайки перед домом. Говорят, там меня и нашли, когда приехала «скорая». Может быть, это она меня вытащила. Мы еще об этом не разговаривали. Ева не хочет.
— Ты просто счастливчик, — сказал Лен. — Я хочу сказать, какой смысл помнить всякое дерьмо? Наверное, лучше, если чего-то не знаешь, верно?
— Да.
— Вот так. Тебе чего-нибудь надо?
— Я же не инвалид, Лен. Всего лишь инфаркт миокарда. Надо только не волноваться. Немного полежу и на днях вернусь в магазин.
— Знаешь, я подумал, что не стоит открывать его еще пару дней.
Маркхэм согласно кивнул.
— Пистолет еще там?
— "Тридцать восьмой"? Лежит в ящике. Он тебе нужен?
— Нет. Просто спросил.
Лен с любопытством посмотрел на него:
— Ее поймают.
— Знаю.
— Схватят, когда она попытается сделать что-нибудь еще. В магазине сняли все отпечатки пальцев, в книгохранилище тоже. Прогонят их через компьютер, и что-нибудь обнаружится.
— Если ее пальцы есть в архиве.
— У них там все есть. Все мы. Даже если ее никогда не арестовывали. Есть же еще и свидетельство о рождении.
— Возможно, у нее нет свидетельства о рождении.
Лен рассмеялся:
— Ты говоришь почти как я.
Калифорнийское солнце поднялось выше, направляя свои безжалостные лучи на старенький дом, и в комнате стало заметно светлее.
— Неужели?
— Напиши об этом, — сказал Лен. — И отошли в какой-нибудь журнал. Предлагаю заголовок — «Посланцы хаоса». Что-то вроде: «Незримы террористы среди нас...»
— Нет, это я предоставляю тебе. — В школе прозвенел первый, предупредительный, звонок, и Маркхэм вздрогнул — рука дернулась, перо оставило на бумаге длинную полосу.
— Знаешь, я работаю сейчас над кое-чем другим.
— Над чем же?
— Хочу написать стихотворение. Хотя бы попробовать.
— Серьезно?
— Абсолютно.
— Ну конечно! — Лен усмехнулся.
— Я же сказал «попробовать». Это стихотворение, которое я начал давным-давно. Надо внести кое-какие изменения. Что-то пока не очень у меня получается.
— Получится. Только поверь в это. Только не спеши вставать. А когда закончишь, посмотри кино. Я принес несколько фильмов.
— Да?
— Кассета прямо в видеомагнитофоне. Это «видеодвойка», я купил ее специально для Джин. Теперь у нее есть получше, да она особенно его и не смотрит.
— Что за фильмы?
— Старая добрая классика. Может быть, не хватает действия, динамики, но смотрится отлично. Увидишь сам.
— Спасибо.
На школьном дворе прозвенел второй звонок. На этот раз Маркхэм ожидал его, и ручка не дрогнула.
— Нам повезло, что огонь не перекинулся на школу, — заметил Лен.
— Да, ребята подсуетились вовремя. Пожарные машины стояли тут до самого Нортбриджа.
— Прямо как в прифронтовой зоне. Кто-нибудь сгорел?
— Нашли только одно тело. Считают, что это тот парень, которому принадлежала свалка.
— А разве точно установить нельзя?
— Он очень сильно обгорел. Отпечатки пальцев снять было невозможно.
— Могли бы проверить по картотеке дантистов. Зубы-то остались.
Маркхэм продолжал смотреть на чистый лист бумаги. Потом провел рукой по зубам:
— Как они это делают, Лен? Случайно, не знаешь?
— Как? Ну, наверное, просматривают все карточки и сравнивают с тем, что имеется.
— А если он не обращался к дантисту?
— Тогда дело дерьмо. — Лен скорчил физиономию. — Может быть, это Джимми Хоффа. Понимаешь, все эти годы его тело хранили в каком-нибудь морозильнике, а когда начался пожар, подбросили туда. Да еще вставили какие-нибудь фальшивые челюсти.
— Это уж слишком. Даже для тебя.
— Ну, тогда... Есть! Церковь Сатаны Спасителя! Возможно, то письмо было подлинным! Понимаешь, Джуди, как-ее-там, не погибла. В последнюю минуту подсунула кого-то вместо себя, поэтому отпечатки нельзя идентифицировать. А сама улизнула и скрывалась у каких-нибудь своих друзей, таких же шизанутых, ожидая подходящей возможности, чтобы отомстить системе и взять свое. То есть то, что они считают своим. Ну вот... они дожидались сигнала и...
— Какого сигнала? — глядя в пустоту, спросил Маркхэм.
— Да черт его знает! Какого угодно! Может быть, какого-то известия. Сигнал поступает, и они выходят из подполья и приступают к действиям. Продолжают то, что начали когда-то.
Потому что знают — вождь вернулся! Нападают на банки, офисы, правительственные учреждения...
— Они не были террористами. Я же тебе говорил.
— Но они были революционерами...
— Теперь они постарели. Размякли. Сделались дряблыми. Революция — дело молодых и крепких.
— Не мешай, — сказал Лен. — Меня уже понесло! Итак, это полные отморозки, да? И они...
— Лен, они напали на хранилище. Кому это надо? Книжным ворам?
— Нацисты ведь сжигали книги, верно?
— Подожди! Они же сожгли свалку!
— Возможно, это случилось по ошибке. Возможно, они заметали следы. А что, если в хранилище им был нужен кто-то другой? Кто-то, кто должен был прийти туда позднее...
— Кто? Кэти?
— Ты!
Маркхэм снова вздрогнул:
— Я? Зачем им я?
— Не знаю, пока еще не придумал. Может быть, ты предал ее тогда...
— Я никого не предавал.
— Тогда у нее какой-то другой мотив. Некая мания... Или, может быть, это даже была не она.
— А кто же?
— Откуда, черт возьми, мне знать? Кто-то из ее последователей. Ну, допустим, ее дочь! Она выросла и...
— Лен...
— Следи за ходом моей мысли! Сначала она приходит к тебе домой, но тебя здесь нет. Она отправляется в книжный магазин — там тебя тоже нет. Кэти говорит, что ты будешь в хранилище, и кто-то идет туда. Но тебя там не находят. Зато находят Кэти. Кэти им мешает, она может...
— Знаешь что, Лен?
— Что? — Лен уже раскраснелся, лицо его блестело от пота.
— Ты несешь чушь.
Лен заставил себя отдышаться и немного успокоился.
— Да. Знаю. — Он опустил голову, посмотрел под ноги и сказал другим, спокойным и тихим голосом: — Серьезно? Ты не имел к этому никакого отношения. Это была какая-то гребаная сучка, которая искала, что бы ей украсть для своего дружка. Наверное, Кэти оказала сопротивление. И та сучка прикончила ее прямо на месте. Почему? Да просто так. Без всяких причин. Я бы хотел придумать какую-то причину, чтобы во всем этом был хоть какой-то смысл. Но ничего толкового на ум не приходит. Потому-то все так больно.
— Знаю, Лен. Знаю.
— Ладно, забудем. Все. Проехали.
— Все.
Лен закрыл глаза и покачал головой. Потом тяжело поднялся с кресла. За несколько мгновений он как-то вдруг резко постарел и осунулся.
— Мне надо идти.
— Ну так иди. Спасибо, что заскочил, — произнес Маркхэм. — Скажи до свидания, Ленни.
— До свидания, Ленни.
— Кстати, Лен...
— Что?
— В семидесятые Джек Николсон снялся в нескольких отличных фильмах, так что «Мар-вин Гарденс» был не последним. Кроме «Пассажира», был еще «Полет над гнездом кукушки», а также «Последний штрих».
— Верно. А мы об этом говорили?
— Да. Это я помню.
Глаза Лена снова блеснули.
— Ты прав. Семидесятые — это Золотой век, по крайней мере в кино.
— По меньшей мере Серебряный. Пока. Лен ушел.
Маркхэм все еще лежал, подтянув к груди колени, когда во дворе заурчал «фольксваген». Дэн вздрогнул, оглянулся, словно собираясь подняться, потом поправил лампу, чтобы свет падал на лист бумаги. В этом ярком желто-белом свете его рука казалась хрупкой, тонкой, с проступающими прожилками вен. Несколько секунд он рассматривал ее с холодной отстраненностью, затем нахмурился, взял ручку и внес исправления в уже написанные строки. Теперь они выглядели так:
Я пою о тебе
Твоих пепельно-серых глазах
Лице превратившемся
В выцветший плакат
Твоей коже
Мертвенным блеском манящей...
Что-то отвлекло его мысли, и он отложил ручку, отвел в сторону лампу и поднялся с кровати.
Телевизор стоял на столике в противоположном углу комнаты. Дэн отыскал шнур, нашел розетку. Потом отошел, ожидая, когда экран оживет.
Сначала, еще до появления «картинки», спальню наполнил голос ведущего выпуска новостей.
— В Северной Калифорнии установлена личность второй жертвы лесного пожара. Это Сэмю-эл Дэвид Карлайл, последние четыре года работавший в лесной службе. Что касается девушки...
Маркхэм внимательно вслушивался в сообщение. Когда новости закончились, он наклонился и, увидев красную кнопку на нижней панели, нажал ее. Встроенный видеоплейер тут же выбросил кассету. Маркхэм вернул ее на место и нажал другую кнопку — «воспроизведение».
Изображение запрыгало, но через несколько секунд стабилизировалось.
Маркхэм улыбнулся, увидев знакомое название. Когда поползли титры, он снова посмотрел на лист бумаги и написал на чистой стороне.
ДРУГИЕ.
Чуть пониже он добавил:
СКОЛЬКО ИХ?
Затем, подумав, приписал:
ЧИСЛО ЧЛЕНОВ ЦСС
И чуть ниже:
СКОЛЬКО ОБНАРУЖЕНО ТЕЛ.
Последняя надпись гласила:
ИДЕНТИФИКАЦИЯ ПО ЗУБАМ?
Он обвел кружком последнее предложение, отложил ручку и, откинувшись на стену, уставился в пространство под звуки женского голоса, обращавшегося к нему с экрана телевизора.
Я встречалась с зомби. Как-то странно звучит, да? Скажи мне кто-нибудь такое год назад, я бы, наверное, даже не поняла, о чем идет речь. Не уверена, что я знала тогда, кто такие зомби. Возможно, они представлялись мне тогда какими-то необычными, страшными, даже немного забавными. А началось все вполне заурядно...
Телевизор в гостиной тоже был включен, но на экране мелькали белые и серые снежинки.
Мурлыча что-то себе под нос, Ева заглянула в комнату по пути на кухню:
— Мальчики, пора кушать!
— Не сейчас, ладно, мам? — отозвался Эдди.
— Спасибо, миссис Маркхэм, — добавил Томми, подключавший к телевизору свою видеокамеру.
— Что смотрите?
— Да так, кое-что... это Томми снял...
— Может, стоит воспользоваться видеоплейером?
— Не тот формат, — объяснил Эдди.
— Тогда как вы будете смотреть?
— Прямо с камеры.
— Ну, делайте, как вам удобнее. Какая хорошая камера... Как твоя мама поживает, Томми?
— Спасибо, у нее все хорошо.
— А твой брат Майк?
— У него тоже все в порядке. Ему наложили гипс на руку. Но никаких обвинений предъявлять не стали.
— Да уж, этого еще не хватало! Полиция сама во всем виновата. Вам повезло, что все обошлось. Могло быть куда хуже.
— Я знаю, миссис Маркхэм.
— Хорошо. Ладно, ребята, вы знаете, где что взять, если проголодаетесь. — С этими словами она стала закрывать дверь.
— Мам...
— Да?
— Ты куда-то уходишь?
— Хочу полить сад. Скоро там все зазеленеет. Вот увидишь, к концу лета ты его просто не узнаешь.
— Тебе нужна моя помощь?
— По-моему, ты сегодня и так уже потрудился немало. Спасибо, Эдди.
Когда она ушла, Томми быстро подключил камеру к телевизору и нажал кнопку. По экрану побежали полосы, сменившиеся каким-то расплывчатым пятном. Разобрать что-либо было невозможно, и только голова Крысенка Рэгги выделялась четким силуэтом на сером фоне, как каменный идол какого-нибудь островного племени в предрассветный час.
— Ничего, — уныло сказал Томми.
— Ну и ладно, — успокоил его Эдди. — Раз ничего не получилось, то можно стереть и записать что-то другое.
— Подожди. Кажется, я что-то вижу...
— Ты ничего не видишь, потому что ничего не записалось. Мы ничего не видели. Понял?
Томми немного удивленно поглядел на друга:
— Хорошо.
Эдди отключил камеру.
— Можешь взять на время, если хочешь, — предложил Томми.
— Мне нужно закончить сочинение. Ты-то свое уже дописал или?..
— Еще не начинал.
— Последний срок — пятница, не забыл? А сегодня уже четверг.
— Сделаю потом. Все равно завтра я в школу не пойду. Останусь дома, может быть, маме понадобится помощь.
— Тебе повезло, — вздохнул Томми. — Отец у тебя не зануда, и старшего брата нет... а мама... Она даже не ругается сегодня.
— Да. Убрала у меня в комнате. Навела там полный порядок. Сказала, что купит мне все, что я только захочу.
— С чего бы это?
— Потому что я ей помог.
— Во дворе?
— Кому-то же надо было там прибрать, — сказал Эдди и как-то странно, невесело, в совершенно не свойственной ему манере усмехнулся, как будто знал нечто такое, рассказать о чем не мог пока никому, даже своему лучшему другу.
* * *
Ева подсоединила разбрызгиватель к шлангу и включила воду. Она смыла пыль и копоть с задней стены дома, но не добралась до крыши, на которой лежал слой пепла, потому что для этого ей понадобилась бы лестница. Потом она щедро полила кусты, деревья и траву, чтобы та росла и побыстрее скрыла ужасную яму. Даже после того, как ее забросали землей, пятно бросалось в глаза и, несомненно, привлекло бы внимание любого, кто зашел бы на задний двор. Теперь, когда все было скрыто слоем земли, Ева надеялась, что скоро вырастет новая трава, что побеги плюща лягут густым зеленым ковром и через несколько недель двор станет таким, каким был многие годы до этого.Она подняла шланг вверх, и струя воды дугой прорезала неподвижный воздух, а в мелких каплях, повисших на мгновение над двором, вспыхнула радуга, словно указывавшая путь к котелку с золотом, найти который мог лишь тот, кто знал, где копать.
Ева опустила шланг и открыла кран до предела, поливая землю, пропитывая живительной влагой все ее поры, смывая все лишнее, загоняя вглубь всю органику, чтобы она смогла переродиться, стать плодородной почвой. Вода возродит ее к жизни и поможет построить здесь другой мир, если они все-таки решат не продавать этот дом.
Хлопнула дверь.
Ева закрыла воду, положила шланг на землю и направилась к дому.
Войдя в холл, она увидела, что Эдди сидит в своей комнате за столом.
— Где Томми?
Услышав ее голос, мальчик поспешно убрал в папку какой-то листок.
— Ему надо было идти домой.
— Вот как? Жаль. Я хотела передать привет его маме. Ладно, позвоню ей как-нибудь позже... Над чем ты работаешь?
— Мне нужно написать статью в наш школьный журнал.
— Отлично. Обязательно дай мне ее прочитать, когда закончишь.
— Конечно. — Мальчик повернулся и посмотрел на нее. — Что ты делаешь, мам?
Она спокойно выдержала его взгляд и, помолчав, ответила:
— Заканчиваю убирать во дворе.
Он поднял голову:
— Тебе помочь?
— Не сейчас. Я поработаю еще немного, и скоро все будет так, как и было.
— Ты в этом уверена?
Со стола на пол спрыгнул котенок и, подняв хвост, потерся о ногу Евы. Она наклонилась, подхватила его на руки, посадила на ладонь и поцеловала в розовый носик.
— Мой смелый малютка! — Ева посмотрела на сына. — Посмотрим.
— Хорошо; мам. Раз ты так говоришь...
Он опустил голову и развернул стул:
— Пойду посмотрю, как там отец.
* * *
Он сидел неподвижно, пока не услышал их голоса в спальне.Тогда он снова раскрыл папку.
В ней лежали два листа бумаги, почти насквозь протершиеся по линии сгиба. На пожелтевших конвертах, с наклеенными еще до его рождения марками, не было обратного адреса, но на обоих значилось имя получателя — Джуди Риос.
Первый лист был отпечатанным на машинке и неподписанным письмом. Стиль мог показаться телеграфно-коротким, рубленым, а содержание сводилось к перечислению деталей и событий одного вполне заурядного дня, как будто в самой банальности, обыденности описаний мог при их перенесении на бумагу открыться некий глубокий смысл. Письмо не было любовным в точном значении этого слова, но из него явствовало, что мужчина и женщина знали друг друга очень хорошо, возможно, даже интимно. Язык отличался прямотой, но суть ускользала, как будто реальный смысл надлежало искать не в словах, а в промежутках между ними, в недосказанном.
На другом листке было напечатано стихотворение. Его последняя часть звучала так:
Твоей коже,
Мертвенным блеском манящей
И рассыпающейся, словно
Высохшая пудра.
И все же я пою о тебе,
О губах, мне принесших
Прохладу и сладость цветка,
Ожившего в пустыне,
Всколыхнувшего боль и надежду
На встречу с тобой, пусть даже во сне.
Подпись также отсутствовала.
Закончив читать, он остался сидеть, ожидая, когда голоса в спальне стихнут, а дверь закроется.
Потом он поднялся, подошел к кровати и, пошарив возле стены, вытащил спрятанный там рюкзак. Он положил на место письмо и стихотворение и уже начал застегивать клапан, когда неожиданно для себя самого вытащил из рюкзака тенниску с надписью «Грейтфул Дэд», поднес ее к лицу и вдохнул ее запах. Потом затолкал ее на самое дно и убрал рюкзак в тайник.
После это он вернулся к столу и выдвинул верхний ящик.
Внутри лежал автоматический пистолет.
Он вытащил обойму, проверил, все ли патроны на месте и не нужно ли обойму перезаряжать, затем старательно и методично стер все отпечатки, воспользовавшись для этого полой рубашки. Он положил оружие точно на прежнее место, словно повторяя ставший привычным ритуал, задвинул ящик и запер его на ключ.
Потом вышел из комнаты.
Он взял видеокамеру и медленно, глубоко задумавшись, направился к заднему крыльцу. На веранде все еще работали стиральная и сушильная машины. Так же они работали и утром, и почти всю неделю, перекручивая одну закладку белья за другой, а может быть, терзая одну и ту же. Воздух был неприятно влажный и теплый. Он приоткрыл дверь и выглянул во двор.
Из шланга на холмик над засыпанной ямой стекала вода, и комья свежей утрамбованной глины отвалились от кучи и нехотя сползали вниз, в лужу грязи.
Он подошел к шлангу и перекрыл кран.
Потом сел на крыльцо и долго, изучающе смотрел на холмик. Подняв камеру, навел видоискатель.
* * *
В этот же день. Кладбище.Крупный план — прямоугольный участок. Ни на нем самом, ни рядом с ним не растет трава.
Молодой человек — Эдвард, подросток, а не мальчик, симпатичный, настороженно приближается к могиле. Он похож на юного поэта — чуткий, впечатлительный, терзаемый душевными муками.
Он опускается на колени и берет с могильного холмика горсть земли. Пальцы сжимаются — его захлестывают эмоции. Пыль просачивается сквозь пальцы тонкими струйками.
Эдвард (плача):
— Почему... почему?..
Следующий кадр — надгробная плита в изголовье могилы.
Крупный план — надпись на граните, почти вся заляпанная грязью, кроме первой буквы имени: "С".
Ниже:
УПОКОЙСЯ С МИРОМ
Даты рождения и смерти неразборчивы. Он ударяет кулаком по гранитной плите.
Эдвард:
— Прости... прости...
Я не знал, кто ты.
А теперь уже слишком поздно!
Я совсем не знал тебя!..
Земля на могиле шевелится, поднимается — словно кто-то, похороненный там, пытается восстать из мертвых и прорваться в мир живых...
Внезапно снизу, из глубины показывается лезвие ножа...
И пронзает его — входя точно в адамово яблоко и выходя чуть ниже затылка.
* * *
Он опустил камеру.Земля не шелохнулась. Холмик остался таким, как прежде.
Он положил камеру на колени. Напряженное, но в то же время смиренное выражение, словно маска, застыло на его лице. Вечер угасал. Темнело. А он все сидел и, казалось, был готов сидеть еще очень долго, даже после наступления заката, может быть, всю ночь, если понадобится, в ожидании некоего знака.