Етоев Александр Васильевич. Нечертова дюжина

   Небо было пустым и тихим; кроме галок и воробьев, ничего крылатого в небе не наблюдалось.
   Валька нервничал; остальные тоже.
   Бригада мужиков с папиросами затянула хором «Варяга». Старики сидели на лавочках, ёрзали и покрякивали в кулак.
   У трибуны затормозил газик. Поселковый голова Стелькин вытянулся по стойке смирно; Епифакин подтянул брюки и почесал на груди тельняшку.
   Из газика вышел важный человек из района – не то Пупченко, не то Пипченко Капитон Романыч. Он был толстенький, с портфелем и в шляпе. Первым делом он взошел на трибуну и выпил из графина воды. Потом снял с головы шляпу и платочком промокнул лысину. Затем внимательно посмотрел на часы.
   Самолета всё не было.
   – Надо начинать, – сказал Валька. – Наверное, что-то случилось. Самолет не дали, или проспал.
   – Жаль, – сказал боец Лёха, – весь эффект пропадает.
   – Прилетит, – уверенно сказал я. – Не может Сим Симыч не прилететь.
   – Хорошо бы, – сказал Валька, прочистил горло и командным голосом заревел: – По ма-ши-нам!
   Над трибуной поднялась шляпа, помахала нам и опустилась на место – на голову Капитона Романыча.
   Вся наша штурмовая группа в составе десяти человек попрыгала по боевым лодкам.
   Их у нас было две – резиновая, Борькина, и простая, взятая напрокат у Жукова дяди Феди. Плюс подводный аппарат Василькова, рассчитанный на одно человекоместо. Это одно человекоместо занимал сам Васильков.
   Из-за холмика выскочил Петухов.
   – Погодите! Меня забыли! – махал он на бегу балалайкой.
   Но было поздно. Под вёслами уже кипела вода, а впереди грозной стеной маячил неприятельский берег.
   Петухов опустил голову и выдернул из басовой струны печальную ноту «до».
   В крепости на другом берегу времени тоже зря не теряли.
   Лохматая голова Кудыкина прыгала колобком над валом и выкрикивала приказы. Там подняли зеленый флаг, почти не видный на фоне леса.
   Наша флотилия медленно приближалась к берегу.
   Первой шла дяди Федина лодка, за ней, отставая, – резиновая, где был капитаном Пашка, за резиновой, совсем отставая, полз подводный аппарат Василькова. Самого аппарата было не видно, торчала только труба, да из-под воды поднимались муть и мелкие пузырьки воздуха.
   Валька раздал десантникам метательные снаряды – по кучке сморщенных дождевых грибов, фукающих коричневой пылью. Бойцы попрятали грибы по карманам.
   Я поглядывал на пустое небо, высматривая там самолет. Но самолета не было.
   – Братцы, – раздался позади голос Пашки, – а где Васильков?
   Я посмотрел туда, где только что торчала труба его подводного аппарата, но никакой трубы не увидел. Ни мути, ни пузырьков, ни трубы.
   – Васильков! – закричал Пашка, наклонившись к самой воде.
   Из-под воды никто не ответил.
   – Эй! – Пашка, чуть ли не целиком, перевесился через борт, пытаясь разглядеть дно. Остальные, кто был на лодке, повытягивали свои головы тоже.
   Лодка вздыбилась опустевшим краем, встала вертикально к воде, и экипаж посыпался за борт.
   Зрители на берегу загалдели, замахали кепками и руками. Должно быть, народ подумал, что все это спланировано заранее.
   Неожиданно среди голов на воде объявилась голова Василькова. Затем исчезла и объявилась снова. Но уже не одна – с трубой.
   – Ура! – прокатился над водоемом его громкий, победный голос. – Где наша ни пропадала!
   Загребая одной рукой, а другой сжимая трубу, он поплыл к кудыкинской крепости. Остальные устремились за ним.
   Почти одновременно наша лодка и пловцы из резиновой высадились на вражеский берег.
   Балалайка на другом берегу наяривала про трех танкистов.
   А самолета все не было.
   Из крепости полетели снаряды. Они падали нам на головы, выплевывая коричневые дымки.
   Мы упорно карабкались вверх по круче, цепляясь за гнезда ласточек и вылезающие из глины корни.
   До победы оставалось немного – как вдруг что-то переменилось.
   Наверху забегали, закричали, и из крепости, как горох, посыпались ее доблестные защитники.
   Жмаев, Бородавкин и Коклюшев, выпучив от страха глаза, с ходу прыгнули в водоем и по-собачьи погребли на середку.
   Я сперва ничего не понял, а когда посмотрел наверх, то в груди моей что-то ёкнуло, пальцы сами отцепились от корня и на пузе, как на салазках, я стремительно поскользил вниз.
   Сверху, из-за укрепленной стены, свисала и смотрела на нас жуткая рогатая рожа с черной меткой на низком лбу.
   Бык Петлюра выбирал жертву и жевал Валькину шапку-к о жанку с обрезанным козырьком.
   Дожевав ее до конца, он выплюнул изо рта звездочку, и она золотой рыбкой исчезла во взбаламученном водоеме.
   Перепуганные нападающие и защитники сбились в кучу на кромке берега.
   Бык Петлюра задержал взгляд на мне, но уведев мою медаль «За отвагу», перевел глаза на бойца Лёху. Лёха мышью нырнул в толпу.
   Бык Петлюра покачал рогом, красный глаз его убежал в сторону, к золотистым верхушкам сосен, и заморгал, будто в него попала соринка.
   В небе над верхушками сосен вдоль молочной облачной полосы летел маленький самолет.
   Тонко гудел мотор, словно пела маленькая стрекозка.
   Мы опомниться не успели, как самолет сделался вдруг большим и на его зеленом борту заиграла на солнце надпись: «Урожай – в закрома Родины!»
   – Ура! – закричали мы в один голос и бросились штурмовать крепость.

13

   Потом было много шума, смеха и лимонада. Лимонадом угощал Стелькин за счет районной администрации. А когда лимонад кончился, слово взял бывший краснофлотец запаса Семен Ильич Епифакин.
   Он поднялся на праздничную трибуну и звонко постучал о графин.
   Народ на лугу притих.
   – А ведь быка-то им это я подпустил, – сказал он с доброй улыбкой. – Я что подумал: ну, повоюют детки, понаставят друг на дружке фингалов, а назавтра посмотрят на себя в зеркало, вспомнят, кто кому портрет повредил, и начнут воевать по новой. Вот я Петлюру и закодировал, чтобы он попугал их с тылу. Быка гонять – это ведь дело общее, бык на них в обиде не будет, тут уж все поднимутся, как один, ну а там, глядишь, и помирятся.
   Кулебякин посмотрел на Кудыкина, Кудыкин на Кулебякина – и вдруг они рассмеялись и пожали друг другу руки.
   – Ну что, бойцы-победители, – раздался голос Сим Симыча, – вот война и закончилась. А теперь в самолет – кататься.

Куда впадает речка Морковка

   Волга впадает в Каспийское море, об этом известно всем, а вот куда впадает наша речка Морковка, об этом в поселке не знает ни один житель.
   – Тетя Люба, – спросил я тетю Любу, нашу соседку, согнувшуюся над свекольной грядкой, – вы здесь с войны живете. Скажите, пожалуйста, куда впадает наша речка Морковка?
   – Родненький, – ответила тетя Люба, обмахиваясь пучком ботвы, – я с этим чертовым огородом и фамилию-то свою забыла. Какая уж тут Морковка.
   Жара, и правда, стояла адская, словно в Африке. Дождей не было вторую неделю. Дохлые, прозрачные комары уныло пели на солнцепеке, и с треском лопались в тишине сухие стручки акации.
   Тетя Люба вздохнула и выдернула из земли свеклину; над воронкой повисло облачко сухой пыли.
   – Вон у Василькова спроси. Он у нас, как радио, все новости знает.
   По улице с баяном под мышкой шел местный баянист Васильков.
   – Васильков, – спросил я, высовываясь из-за забора. Василькову было лет двадцать, но выглядел он еще молодо. С Васильковым я был на «ты». – Ты, говорят, как радио, все новости знаешь. А известно ли тебе, Васильков, куда впадает наша Морковка?
   – Жарко, – сказал Васильков, почему-то огляделся по сторонам и очень тихо спросил: – А тебе это зачем?
   Я пожал плечами и так же тихо ответил:
   – Надо.
   – Вот что, Бабушкин, – он сделал задумчивое лицо, – послезавтра в клубе у нас концерт, я там матросский танец играю. – И, перехватив поудобнее инструмент, зашагал в сторону клуба.
   Вопрос с Морковкой оставался открытым.
   Поселок по причине жары стал мертвым и спокойным, как кладбище. Сонные, ленивые воробьи вяло копошились в пыли. Листочки на березах обвисли; от сосен жарило как от печки. Всем хотелось дождя и тени – и дереву, и человеку, и птице.
   В поповском доме заскрипела калитка. На улицу вышел отец Нектарий; на нем был черный, не по жаре, пиджак и белые полотняные брюки. Волосы у батюшки на затылке были стянуты резиновым жгутиком.
   – Здравствуй, отрок Евгений, – ответил он на мое хилое «здрасьте».
   Я не знал, прилично ли задавать батюшке мирские вопросы, но все же спросил про речку.
   – На все воля божья, – бодро ответил батюшка. – Куда Господь нашу Морковку направил, туда она и течет. Неисповедимы пути Господни.
   Тут он засуетился, полез в пиджак и начисто про меня забыл.
   – Вот же мать Пелагея, чертова кочерыжка, – бормотал он, отпирая калитку, – опять из рясы папиросы не выложила.
   Мишка Чуриков сидел за домом под яблоней и поливал себя из садовой лейки. Рядом, высунув слюнявый язык, мучался от жары Гуталин. Язык у Гуталина был размером с Мишкины тапочки, только выглядел поярче и поновее. Гуталин смотрел на Мишкину лейку и завидовал, что у того не лапы, а руки.
   – Мишка, у тебя четверка по географии и брат у тебя курсант. Ты, случайно, не знаешь, куда впадает Морковка?
   – Знаю, – ответил Мишка. – Только сейчас забыл.
   – Жаль, – сказал я. – А когда вспомнишь?
   – Скучный ты человек, Бабушкин. И мысли у тебя какие-то маленькие. Есть же Нил, Миссисипи, Амазонка в конце концов. Ну что тебе далась эта Морковка? Ее же в самом широком месте любой дурак переплюнет.
   Наверное, Мишка был прав. Миссисипи, Нил, Амазонка – действительно великие реки. Не то что наша Морковка. Но все они далеко, а Морковка – вот она, рядом; течет себе по песочку, родная, тихая, неприметная, и впадает неизвестно куда.
   Я дошел до конца улицы и свернул через луг к речке. Трава на лугу была теплая и в веселых угольках клевера. На берегу в фуражке и с удочкой стоял почетный пенсионер Каляскин. Я с ним поздоровался шепотом, чтобы не распугать рыбу.
   Каляскин молча кивнул, нахмурился и рванул удилище вверх. На берег в белый песок зарылась горлышком пустая бутылка. Он ее вытащил из петли и аккуратно сунул в корзину. Там уже были три – две пивные и одна лимонадная.
   – Пал Ивыныч, – сказал я, когда он справился с делом, – вы не знаете, куда речка течет?
   – Течет себе и течет, она ж речка, – ответил пенсионер Каляскин. – Эх вы, молодежь.
   Солнце отражалось от бутылочного стекла, и по лицу пенсионера Каляскина бегали зеленые чертики. Пенсионер морщился и отмахивался от них фуражкой. Бутылкам тесно было сидеть в корзине, им хотелось волны и воли – чтобы плыть, покачиваясь, по плавной речной воде, разговаривать с подлещиками и окуньками и однажды увидеть за поворотом круглое золотое озеро, куда впадает речка Морковка.
   Я понял, что надо делать, и вприпрыжку побежал к дому.

   Здравствуйте, дорогой товарищ, выловивший мою бутылку!
   Пишет вам Женя Бабушкин, ученик 5-го «б» класса.
   Учусь я хорошо, почти на одни четверки.
   Погода у нас тоже хорошая, только жарко.
   Меня очень интересует вопрос, куда впадает речка Морковка, протекающая через наш поселок. Я всех спрашивал, но никто не знает...

   Дальше шел список тех, у кого я спрашивал: тетя Люба, баянист Васильков, который послезавтра в клубе играет матросский танец, отец Нектарий, Мишка Чуриков, который знал, но забыл, почетный пенсионер Каляскин, поймавший на удочку четыре бутылки – три пивные и одну лимонадную. В конце я написал адрес, куда присылать ответ.
   Я два раза перечитал письмо. Оно получилось вежливое, и почерк был разборчивый и красивый. Я сделал из письма трубочку, просунул ее в пустую бутылку и запечатал бутылку пробкой.
 
   Каляскина на берегу не было. Я походил-походил вдоль речки, высматривая его фуражку, нигде не увидел и успокоился.
   Солнце тихо опускалось за лес. По воде бегали водомерки. Зигзагом просверлив воздух, пронеслась четверка стрижей. У кого-то на веранде в поселке позвякивала чайная ложечка. Дачники гоняли чаи, а моя бутылка с письмом медленно плыла по течению. Я проводил ее до первого поворота, дальше берег порос осокой и сухими стрелами камышей. Я выдернул из травы метелку и, разгоняя комариные стаи, припустил к дому.
   В понедельник погода схмурилась и полил дождь. Так он лил с перерывами до самого сентября, и яблоки в саду все погнили, и в лесу было воды по колено, и, кроме валуёв и волнушек, грибов почти никаких не было.
 
   Прошла осень, ее сменила зима. Весна была короткой и жаркой, и в мае уже наступило лето.
   Я сидел на лавочке под рябиной и читал «Двух капитанов».
   – Бабушкин! – донеслось с улицы.
   Я подумал, что это папу, и отвечать не стал.
   – Женька! Бабушкин! Ты что там оглох?
   У ворот стоял почтальон дядя Леша и обмахивался белым конвертом.
   – Пляши, – сказал дядя Леша, – тебе письмо.
   Я сплясал коротенький танец, и дядя Леша вручил мне письмо.
   Спрятавшись в зеленую тень рябины, я распечатал конверт. Вот, что было в письме:

   Здравствуй, Женя!
   Экипаж сухогруза «Муромец» шлет тебе горячий привет.
   Ты пишешь, что учишься хорошо. Мы тоже работаем хорошо и план перевозок за прошлый год выполнили на 112 %.
   К сожалению, никто из экипажа не знает, где такая речка Морковка. В нашей большой стране очень много маленьких и больших рек. Я сам родился на берегу реки Жженки, а ее даже не существует на карте.
   Бутылку с твоим письмом мы выловили случайно, на подходе к эстонскому порту Клайпеда, это в Балтийском море. Так что видишь, какое далекое путешествие она проделала.
   Весь наш экипаж желает тебе хорошей учебы, веселых летних каникул и крепких знаний по географии.
   Капитан сухогруза «Муромец» Илья Голубцов.

   Я плыл на курносом ялике по прозрачной реке. Большие толстогубые окуни шевелили под водой плавниками и медленно уходили на глубину. На чешуе их играло солнце.
   Ялик спешил вперед, держа курс на Балтийское море. В море плавали настоящие корабли, их водили настоящие капитаны, такие, как капитан Голубцов.
   Потом я открыл глаза и увидел, как из зарослей таволги торчат две лохматые головы – собачья и человечья.
   – Скучный ты, Бабушкин, человек, – сказала мне голова Мишки Чурикова, – и мысли у тебя какие-то маленькие.
   Головы потеснились, и между ними возникла третья – круглая и блестящая, в сетке меридианов и параллелей.
   – Вот, смотри. – Мишка Чуриков колупнул пальцем глобус. – Тихий океан, видишь? Это же – о-го-го – сила! Не то что какое-то там Балтийское море. В общем, так. – Он погладил макушку глобуса. – Отплываем в понедельник, с утра. Продукты я беру на себя, у нас в погребе еще с полтонны прошлогодней картошки. Насчет лодки – это я тоже организую; возьмем у Витьки Лобова, напрокат. Он мне с осени за диктант должен. Ну так что, Бабушкин, возражений нет?
   У меня возражений не было. Да и какие могут быть возражения, если с глобуса на тебя смотрят синие глаза океана и улыбаются пиратской улыбкой.

Плыл по небу самолетик

   – Ты, дачник, погляди, какое у нас здесь небо. А солнце. А травка у нас какая. В городе-то, небось, камень. Да эти, как их, троллейбусы.
   Небо было белое, солнце – круглое, трава – обыкновенная, золотая. По траве гуляли толстые коровы с рогами и маленькие божьи коровки.
   Пастух дядя Миша сосал пустой стебелек и жмурился от круглого солнца.
   – И коровы у вас не водятся. Гляди, та вон, это Марья Ивановна, она у нас мать-героиня.
   Марья Ивановна сложила губы гармошкой и сыграла на губах: «Му-у».
   – Ты, Марья Ивановна, гуляй, это я так, для примера.
   Самолетик вынырнул из-за темной горбушки леса и жужжа полетел к нам.
   – Паша летит, кум мой, Павел Семенович.
   Дядя Миша вытащил из кармана похожую на ежа кепку, радостно ткнул ею в небо и снова убрал в карман – чтобы не выгорала.
   – Эй, на бомбардировщике! Смотри усы на пропеллер не намотай, не то девки любить не будут, – крикнул он далекому летчику и подмигнул мне: – Паша летит, кум. Он у меня мужик серьезный, с высшим образованием.
   Самолет стал громче и толще, тень от него прыгала по тихой траве и по мягким шарикам одуванчиков.
   – Это он Кольку в Васильково повез – зуб рвать. Сын у него, звать Колька. Зуб у Кольки не выпадает – молочный, а не выпадает, хоть тресни. А зубной врач работает в Васильково, вот они в Васильково и едут, это отсюда километров десять, а может, и все двенадцать.
   Самолет был похож на стручок гороха, если к нему приделать самолетные крылышки, – веселый длинный стручок, – и я вспомнил, что с утра ничего не ел.
   И тут самолет чихнул и будто бы обо что-то споткнулся.
   У меня внутри даже екнуло.
   Дядя Миша все еще улыбался, но уже, скорей, по привычке. Через секунду от улыбки остались только трещинки в уголках губ.
   Он вынул свою ежовую кепку и хлопнул кепкою по земле. С испуганных стебельков травы посыпались божьи коровки.
   – Это что ж... – Он натянул кепку на голову и глазами уткнулся в небо. – Это ж Паша, кум мой, и Колька... Па-а-ша! Вы ж в Васильково, зуб же у Кольки... Па-а-ша!
   Самолет молчал; на борту его было написано: «Посевная»; узкая восьмерка пропеллера висела у него на носу, как сбившиеся очки. Он медленно падал вниз.
   Расталкивая толстых коров, дядя Миша вприпрыжку сиганул по траве. Я тоже оседлал свой велосипед и закрутил педалями за ним следом.
   Трава была густая и хлесткая; толстые коровьи лепешки росли на ней, как грибы; они дымились на солнце, и воздух был волнистый и теплый. Колеса застревали в траве, трава набивалась в спицы и прорастала сквозь дырочки моих новых красных сандалий. Тогда я схватил в охапку велосипед и припустил бегом.
   – Не имеешь такого права! – кричал дядя Миша вверх. – А еще летчик. У тебя ж Колька, ему зуб в Васильково драть. Тяни, тяни, там болото, за лугом, где камыши. Давай, Паша, болото мягкое, тяни, родимый, не подводи.
   Луг был длинный, а тень самолета делалась все чернее и гуще. За лугом, куда показывал дядя Миша, за низкими ольховыми островками дремало во мху болото. В августе на нем собирали клюкву и делали из нее кисель. Сейчас был июль, клюква еще не поспела, и, кроме комаров и лягушек, ничего живого там не было.
   Самолет, наверное, понял, наверное, послушался дядю Мишу, потому что, хоть и с трудом, повернулся лицом в ту сторону.
   Я бросил велосипед в траву, бежать сразу стало легче. Я быстренько догнал дядю Мишу, но он на меня даже не посмотрел.
   – Ветра бы, – сказал дядя Миша, выщипывая из кепки колючки. – Без ветра может не долететь. Па-а-ша! Тяни, только не останавливайся, кум ты мне или не кум!
   Я тоже замахал руками, как мельница, и по траве побежали волны. Я замахал сильнее – на волнах выросли буруны.
   – Молодец! – кричал дядя Миша – не мне, а в тугие крылья, которым помогал ветер. – Теперь дотянет. Паша – летчик геройский. Кум мой, с высшим образованием.
   В самолете открылась форточка, и из нее вылетел нам навстречу белый острогрудый кораблик. Я первым выхватил его из прозрачной реки.
   – Записка, – сказал я на бегу дяде Мише.
   – Что пишут? – сказал он на бегу мне.
   – Непонятно, – ответил я дяде Мише.
   – Это Колька, у него почерк такой. Ему в школу только на будущий год. Дай мне.
   Я передал исписанный каракулями кораблик.
   Лицо у дяди Миши стало серьезным, он медленно шевелил губами и морщил лоб:
   – «Зубуженеболит». Ага. Зуб уже не болит. «Нехочукзубному». Ну – Колька, ну – паразит. Не иначе, он какую-нибудь гайку в самолете свинтил, чтобы зуб не рвать. Ну я ему покажу, пускай только сядут.
   Мы побежали дальше, следом за тихой тенью от самолета. Дядя Миша бежал и то и дело покрикивал, поддерживая подъемную силу и боевой дух.
   – Паша! Как ты, справляешься? Рули в болото! И помягче, помягче, не то клюкву всю передавишь.
   Все-таки мы прибежали вторыми. Самолетик уже дрожал на кочках, и из дверцы в гладком боку свешивались босые ноги.
   – Утопил, – сказал летчик Паша, тоскливо почесывая усы. – Тоська ругаться будет.
   – Ты об чем? – подозрительно спросил дядя Миша. – Что утопил-то? Не Кольку?
   – Колька здесь, вон он за кочкой прячется. Ботинок я утопил, левый. Тоська на Новый год мне купила, а я его в болото – с концами.
   – Как же, помню я твой ботинок. Облупленный еще, вот такой. – Он показал на мой нос, потом вспомнил, что мы не знакомы, и представил: – Знакомься, Паша, это Сашка, он у нас дачник, они у Васильевны живут, Петьки Пономарева сватьи.
   – Паша, – сказал мне Паша и протянул шершавую летчицкую ладонь.
   Из-за кочки торчала рыжая стриженая макушка и слышался мелкий треск. Это Колька, летчиков сын, затаился и лузгал семечки.
   Дядя Миша захлюпал туда.
   – Ты чего это? – строго спросил он Кольку.
   – А чего? Я – ничего, – сказал он туго набитым ртом. – Зуб у меня уже не болит.
   – А ухо у тебя не болит? Вон, папка твой, ботинок из-за тебя утопил. Знаешь, что ему теперь от твоей мамки будет?
   – И самолет жалко. – Паша невесело оглядел машину. – Трактор нужен.
   – Трактор – это мы враз. У нас свой трактор, с копытами. – Дядя Миша вынул милицейский свисток и свистнул.
   Ждали мы минут пять. Ольха и тощий осинник задрожали и полегли в стороны. Зачавкала болотная жижа. Заходили ходуном камыши. Губастое рогатое войско выстроилось перед своим командиром.
   – Тащи трос, – сказал дядя Миша куму.
   Тот ловко нырнул в кабину и вынырнул с тяжелым мотком. Дядя Миша выбрал тройку коров покрепче и набросил им на рога железные петли. Другим концом летчик Паша прицепил трос к самолету.
   Командовал дядя Миша.
   – Ты, Паша, сиди в кабине, будешь рулить. Сашка, ты дуй к хвосту, толкай самолет в хвост. Я буду руководить скотиной.
   – А я? – обиженно спросил Колька.
   – Ты? – Дядя Миша задумался. – Ты давай с Сашкой, будешь ему помогать. Заодно познакомитесь, Сашка парень хороший.
   Колька тоже оказался парень хороший, с Колькой мы потом подружились.
   Самолет мы вытащили, дядимишин трактор на копытном ходу вытащил, наверное б, и слона. Да, и самое главное, – отыскался Пашин ботинок. Знаете, где он был? У Марьи Ивановны, коровьей матери-героини, на левом заднем копыте.

Мастер парашютного спорта

   Валька Мухин стоял на крыше сарая и все никак не решался прыгнуть.
   Ручка зонтика жгла ладони, под ногами сухо поскрипывала корочка прошлогодней хвои.
   Он оттягивал миг полета, примеривался, приглядывался, прислушивался непонятно к чему.
   – Мухин, ты там заснул? – спросил конопатый Борька. – Если струсил, так и скажи. Мы лучше на речку пойдем купаться.
   – Струсил, струсил – смотри, как ноги трясутся, – захихикала Капитонова Верка, вредина и Борькина подпевала.
   Насчет ног, это она уж слишком, такого над собой издевательства Валька Мухин стерпеть не мог.
   Он тихонько обозвал ее дурой, зажмурился и шагнул вниз.
   – Да уж, – сказал конопатый Борька, разглядывая его зеленые от травы коленки, – из тебя такой же парашютист, как из мыльницы – подводная лодка.
   – Тоже мне, нос морковкой, парашютист, – поддакнула ему Капитонова Верка. – Размечтался.
   Валька Мухин поднялся с мягкой земли, отлепил от майки синий шарик чертополоха и подобрал злополучный зонтик. Голос его звенел от обиды:
   – Я, между прочим, в городе сто раз с парашютом прыгал. С вышки, в Парке культуры и отдыха. И вообще – вали с моего двора, девчонок не приглашали.
   – Подумаешь! – сказала Капитонова Верка и запрыгала по дорожке к калитке.
   Борька сшиб веточкой одуванчик, набычился и сказал:
   – Вот и прыгай в своем Парке культуры и отдыха.
   Потом добавил, уже от калитки:
   – Парашютист с зонтиком.
   – Ну и ладно, – сказал Валька Мухин, когда остался один.
   Минут десять он ходил вдоль забора, стуча зонтиком о сухие доски. Потом решительно направился в дом, выпил кружку холодного молока и приступил к делу.
   К вечеру парашют был готов. Материалу ушло немного: старая двуспальная простыня, полмотка бельевой веревки, а чтобы в полете было за что держаться, пригодилась ручка от швабры, которую он распилил надвое.
   Парашют он упаковал в рюкзак и спрятал до утра под кровать.
   – Завтра вы у меня умоетесь, поглядим, кто из нас нос морковкой, – думал он, засыпая.
   Ночью Вальке Мухину снился сон. Он стоит на открытой палубе воздушного корабля, в небе плавают солнце и одуванчики, а внизу, в розоватой дымке, – круглая, как блюдце, Земля.
   На Земле лето, в огородах цветет картошка, Веня Злоткин опять утопил свой трактор на переправе через Собачий ручей, а у Лыковых в доме праздник – отелилась корова Дашка.
   Люди заняты своими делами и вроде даже не замечают, как над ними, сверкая новеньким алюминием, плывет воздушная птица.
   Валька Мухин кашляет негромко в кулак, Веня Злоткин вскидывает лохматую голову, сплевывает в ручей окурок и машет ему своей ободранной кепкой.
   – Да это же Валька Мухин! – кричит он счастливым голосом. – Аньки Мухиной сын! Ну, которому я еще портфель трактором переехал.
   Вальку наконец замечают. В воздух летят национальные головные уборы всех народов Земли: сомбреро, шапки-ушанки, просто кепки и кепки-аэродромы, тюбетейки и какие-то старинные котелки.
   Люди кричат: «Ура! Вальке Мухину, покорителю стратосферы, – слава!»
   Валька машет в ответ рукой и делает шаг в пространство.
   Люди ахают, на разноцветных лицах – восторг, а Валька летит, как ангел, только вместо ангельских крылышек серебрится облакот парашюта.