Евгений Шифферс. Смертию смерть поправ

   ПАРЕНЬ Ты что, все рассказала Галке?
   ОН Перестань шептать и трястись, на тебя противно смотреть. Нечего, нечего на меня так смотреть, уж в этом-то я не виноват, меня еще тогда не было.
   ПАРЕНЬ Зачем ты все рассказала Галке?
   ДЕВУШКА Не кричи на меня.
   ОН У тебя резкий и противный голос.
   ДЕВУШКА У тебя резкий и противный голос, когда ты кричишь.
   ПАРЕНЬ Твоя Галка – первое трепло на весь университет, она растреплет всему городу.
   ДЕВУШКА Она мне советовала пойти в комитет комсомола, справите, говорит, комсомольскую свадьбу, вам комнату дадут, и Владькина мамаша, которую он очень боится, ничего не сможет сделать, против общественности не попрешь, говорит.
   ПАРЕНЬ Я совсем не боюсь.
   ДЕВУШКА Боишься, боишься, даже я заметила, как будто ждешь, что она о чем-то спросит.
   ПАРЕНЬ Я никого не боюсь!
   ДЕВУШКА Тебя не поймешь, то сам говорил «тише», то орешь, как будто тебя режут, не боишься, так не боишься, какое это сейчас имеет значение.
   ПАРЕНЬ Все сейчас имеет значение.
   ДЕВУШКА Ну, ладно, ладно, вот вечно с тобой так: разорешься, хоть и не прав, и все тебя утешают, но со мной этот номер не пройдет, ты должен был думать, а ты все виляешь.
   ПАРЕНЬ Я не виляю, я много думал.
   ДЕВУШКА Ну, и что ты придумал?
   ПАРЕНЬ Мы не можем пожениться.
   ДЕВУШКА Почему это не можем?
   ПАРЕНЬ Потому что я не люблю тебя, я это сейчас понял.
   ДЕВУШКА Как это не любишь?
   ПАРЕНЬ Да, да, мы не должны делать этот шаг, ты представь себе, что мы с тобой будем всю жизнь вместе, можешь ты себе такое представить?
   ДЕВУШКА Нет.
   ПАРЕНЬ Вот видишь, значит, я прав. Нужно сделать аборт, ты не волнуйся, это совсем не больно, а я все устрою, у меня есть один человек, он мне поможет, а потом мы проверим себя и, может, поженимся потом, а? Всем назло.
   ДЕВУШКА Кому назло?
   ПАРЕНЬ Всем.
   ДЕВУШКА Не понимаю я тебя.
   ПАРЕНЬ Вот я и говорю, что нам надо проверить себя, а то, вот видишь, ты меня не понимаешь, а иногда я тебя.
   ДЕВУШКА Ну, ладно уж, пусть будет по-твоему, но парень ты жутко смешной и странный. До завтра. Ну, пусти меня, я побежала.
   ОН А ты останься.
   ПАРЕНЬ Хорошо.
 
   И девушка убежала.
 
   ОН Ну и сволочь же ты!
   ПАРЕНЬ Ага.
   ОН Я тебе уже говорил, чтобы ты перестал «агакать».
   ПАРЕНЬ Ничего ты мне не говорил.
   ОН Да, я ошибся, но ты, тем не менее, постарайся не «агакать», что за детские привычки. Ты что, действительно не знал, как дети рождаются?
   ПАРЕНЬ Очень приблизительно.
   ОН Ну, спросил бы у кого-нибудь.
   ПАРЕНЬ У кого? К своим ребятам не подступишься, засмеют, хотя наверняка и сами-то ничего не знают, а к старикам, которые не из школы пришли, не знаешь, вообще-то как подступиться, не то, что уж с этим.
   ОН Так надо было ей сказать, она бы разузнала, у них целомудрие – большая заслуга.
   ПАРЕНЬ Да-к, неудобно перед ней.
   ОН Ты на каком курсе?
   ПАРЕНЬ На третьем.
   ОН Сталин уже умер?
   ПАРЕНЬ Да, в прошлом году.
   ОН Устаешь?
   ПАРЕНЬ Нет, не очень.
   ОН Слушай, мне тут отчим рассказывал байки про отцовскую тетрадь, ты что, действительно все содрал оттуда?
   ПАРЕНЬ А ты что, с неба свалился, ничего не помнишь?
   ОН Работы очень много, все в голове перепуталось, одни точки да кривые перед глазами. Я помню, что много содрано было, это точно, но не все же, сам-то я тоже чего-то стою?
   ПАРЕНЬ Скажи, а аборт это правда, не больно?
   ОН Хочется, понимаешь, думать, что ты сам тоже чего-то стоишь, а то совершенно невозможно разговаривать с такими типами, как отчим.
   ПАРЕНЬ Да нет, он, вроде, мужик ничего.
   ОН Так как же насчет тетради?
   ПАРЕНЬ Тетрадь дала Лидуша, когда я прибежал к ней советоваться, что делать с этой девчонкой; мой мальчик, ты стал уже взрослый, раз пришел к старой тетке за советом по такому пикантному поводу, ты стал уже взрослым, я подарю тебе одну вещь, она осталась у меня с тех пор, как папа жил у меня одно время, когда у них были нелады с мамой. Это папина тетрадь, мой мальчик, и я отдам ее тебе, ты должен продолжить дело твоего папы.
   ОН Ты часто вспоминал отца?
   ПАРЕНЬ Да, он был очень талантливым ученым, мне все в университете завидуют, что у меня такой отец.
   ОН Ты знаешь, как он умер?
   ПАРЕНЬ Он пришел к нам, когда нас не было дома, а когда мы с мамой пришли, он лежал на полу мертвый.
   ОН А как же папа попал в комнату, ведь у него не было ключей?
   ПАРЕНЬ Я не знаю, не помню, помню только, что мама тоже об этом спросила.
   ОН Что ты ответил?
   ПАРЕНЬ Кажется, мне стало плохо тогда, я долго болел потом.
   ОН Не тех пор ты боишься, что мама повторит этот вопрос?
   ПАРЕНЬ Какой вопрос?
   ОН КАК же папа вошел в комнату, ведь у него не было ключей?
   ПАРЕНЬ Я никого не боюсь!
   ОН Не ори, мама больна.
   ПАРЕНЬ Больна?
   ОН Чему ты обрадовался?
   ПАРЕНЬ Я не обрадовался.
   ОН Врешь, обрадовался, подумал, хорошо бы она умерла, и тогда никто, никто, никогда, никогда, уже не задаст вопрос, а как папа попал в комнату, ведь у него не было ключей?
   ПАРЕНЬ Чего ты хочешь от меня?
   ОН Ничего.
   ПАРЕНЬ Ну и оставь меня в покое.
   ОН А физрука ты не встречал?
   ПАРЕНЬ Какого физрука?
   ОН Который заставлял нас в школе бегать стометровку в трусах.
   ПАРЕНЬ Не знаю, о чем ты говоришь.
   ОН А я знаю.
   ПАРЕНЬ Слушай, а она не может умереть от аборта, я все время об этом думаю.
   ОН Почему?
   ПАРЕНЬ Так ведь тогда все узнают, что я виноват, Галка растреплет.
   ОН А ты – откровенная сволочь.
   ПАРЕНЬ А какой смысл тебе врать, все равно уже не поможет. ОН А что сказала Лидуша?
   ПАРЕНЬ Насчет чего?
   ОН О девчонке?
   ПАРЕНЬ Сказала, что все устроит, чтоб я не волновался.
   ОН Ну и не волнуйся.
   ПАРЕНЬ Кстати, в той тетрадке было больше стихов, чем формул, так что в принципе можешь считать, что ты сам что-то значишь, хотя, конечно, сам бы до всего этого не допер.
   ОН Ничего, сейчас я сам будь здоров заворачиваю.
   ПАРЕНЬ Я себе так тогда и сказал: был бы отец жив, это было бы известно всем, ну, вроде как учебник, и я бы все равно узнал, а так, всего лишь, узнал я один, ну так ведь он – мой отец, а я – его сын.
   ОН Замолчи. Неужели ты не понимаешь, ЧТО говоришь? Молчи, не открывай рта, только не открывай рта.
   ПАРЕНЬ А может, мне правда жениться на ней?
   ОН Да. Ты на ней женишься.
   ПАРЕНЬ Ну, я пойду, у меня голова кругом идет. Будь здоров!
 
   ОН остался сидеть один. ОН все-таки надеялся, что в 20 лет был, трудно подобрать слово, – приличнее, что ли.
   Встреча с этим растерянным парнем расстроила ЕГО. Все-таки, очень паршиво, что он был таким мозгляком в 20 лет. ЕМУ бы хотелось другого, ну, в 10 – это понятно, можно сослаться на возраст, но в 20… Хотя и в 20 можно сослаться, всегда можно сослаться на что-нибудь, а почему бы и нет, а?

Глава шестнадцатая
Фома сказал, что здесь есть немного и о ней

   Ирина смотрела на Фому, и было ясно, что она не понимает, зачем ей попался такой человек, который вот читает ей пьесы, пугает ее, потом она твердо поняла из услышанного, что если забеременеет, попадет в беду, то он может просто отказаться помочь. Но все же, когда Фома уткнулся в нее опять, она опять ласково ему помогала, находя силы понять и пожалеть, и это ее умение в себе, которое открывалось ей, нравилось, тревожило, облегчало.
   А Фома, когда они встали и сели пить чай, сказал ей:
   Ты знаешь, тут есть немного и о тебе.
   Продолжил читать вслух.
 
   Сейчас восемь часов утра.
   ОН, его тетка Лида, его отчим и сестра отчима порядком устали. Усталость – это так хорошо.
   Они пьют чай.
   Усталость – это так хорошо, особенно хорошо, когда можно устать, вернее сказать, точнее, когда можно ПОЗВОЛИТЬ себе устать, а когда впереди предстоит перенести горе, то уж совсем хорошо, хорошо потому, что ты это горе перенесешь спокойно и храбро, и опять еще немножко устанешь, то есть позволишь себе устать, а потом позволишь себе посмеяться над своей усталостью, а потом уж и над другими, которые не хотят уставать, а потом, вероятно, можно кого-нибудь убить.
   Они пьют горячий крепкий чай, который умеет заваривать тетя Галя. Ирка тоже пьет чай, но ей совсем не хочется.
 
   ОН Так это в самом деле ты?
   ИРКА Да.
   ОН Откуда ты взялась?
   ИРКА Мне захотелось ночью к тебе, я пошла, соседи сказали мне, что случилось, я пошла и пришла.
   ОН Ты не бежала?
   ИРКА Нет.
   ОН А я бежал.
   ИРКА Да, я понимаю.
   ОН Нет, я просто хотел сказать, что не было такси и я бежал.
   ИРКА Да, я понимаю.
   ОН Лидуша, представь себе, ей только двадцать лет.
   ТЕТЯ ЛИДА Да, я согласна с тобой. Мы разговаривали и познакомились, пока ты сидел у мамы.
   ОН Галина Георгиевна, спасибо. И если можно, один вопрос?
   ТЕТЯ ГАЛЯ Пожалуйста.
   ОН А к вам не приходила маленькая девочка Галя, чтобы сверить кое-какие даты?
   ТЕТЯ ГАЛЯ Мне брат говорил, что вам тяжело.
   ОН Ах, он говорил?
   ТЕТЯ ГАЛЯ Да.
   ОН И, если можно, еще вопрос, он, возможно, покажется вам странным, но я все-таки его задам.
   ИРКА Я бы этого не делала.
   ОН Скажите, Галина Георгиевна, вам не приходилось делать аборт, и если да, то больно ли это?
   ИРКА Не надо отвечать, Галина Георгиевна.
   ТЕТЯ ГАЛЯ Мне не приходилось делать этого, Владик.
   ОН Лидуша говорит, что это пустяки, а жена десять лет твердит, что я ее искалечил. Не знаешь, чему верить, голова кругом идет.
   ОТЧИМ Полезнее верить, что искалечил.
   ОН Разве вам не понравилась Ирка, Василий Георгиевич?
   ОТЧИМ Полезнее брать все на себя, а потом делать, что хочешь, все равно делать, что хочешь, но предварительно взять все на себя.
   Разводись, но считай, что ты поломал ей жизнь, тебе это больше подходит, будет повод для самоедства.
   ОН Благодарю вас, профессор психологии. Лидуша, как ты?
   ТЕТЯ ЛИДА Ирка мне нравится больше, но думаю, что твоя мать могла бы убедить меня в обратном.
   ОН Как тебе нравятся твои будущие близкие и как часто мы будем их навещать, а?
   ИРКА Я люблю тебя. Ты мне все меньше и меньше нравишься, но я все больше и больше тебя люблю.
   ОН Профессор психологии?
   ОТЧИМ Смолоду нам кажется, что мы сможем выстоять всегда. Могу подтвердить, что девочке двадцать лет. Возможно, что она никогда не устанет тащить тебя на плечах, возможно даже, что ей с каждым годом будет все больше и больше нравиться тащить груз на своих плечах, но тогда ты все больше и больше будешь ненавидеть ее за силу, которой нет у тебя.
   Но это будет не скоро, так что стоит рискнуть.
   ОН Мы второй раз за эту ночь переходим на «ты», но я хочу сказать тебе, профессор психологии, что у тебя порозовели щечки от удовольствия, когда ты строил логические построения, более того, ты напрочь забыл, что в соседней комнате умирает твоя жена.
   ИРКА Боже ты мой!
   ТЕТЯ ЛИДА Бедный мой мальчик.
   ОТЧИМ А ты намного сильнее, чем я предполагал.
   ОН Да, я очень сильный и я ничего не боюсь.
   ИРКА Боже ты мой.
   ОН Несколько часов назад вы еще сказали, что я намного умнее, чем вы думали.
   ОТЧИМ Это соответствует истине.
   ОН В тетради отца было больше стихов, чем формул.
   Я встретил девушку, которая мне нужна и которая все больше и больше любит меня.
   Я выяснил, что виноват в смерти отца и признал эту свою вину, хотя я унаследовал от матери способность убеждать других и, главное, себя, так что я могу убедить себя, что виною всему обстоятельства, но я этого не делаю. По-видимому, скоро умрет моя мама. Моя мама, которая все знала, и все несла на себе, а я всю жизнь боялся, что она упадет и обвинит во всем меня, подчеркиваю, что я больше боялся, что она обвинит меня, а не того, что она упадет.
   У меня интересная работа и очень отзывчивые сослуживцы, в чем у вас будет повод убедиться.
   У меня нет детей.
   Как ты думаешь, Василий Георгиевич, сколько я проживу?
   ТЕТЯ ЛИДА Мой мальчик, только, пожалуйста, спланируй все так, чтобы я могла надеяться на тебя, в свете нашего разговора. Ну, ну, это о том, что ты должен будешь позаботиться обо мне.
   ОТЧИМ Я очень устал, Владик. Очень.
   Видно, я был несправедлив к тебе, но я всегда был искренен… Я пойду полежу.
   ТЕТЯ ЛИДА Если бы вы сделали это тогда, когда я сказала, было бы совсем хорошо. Вовремя соснуть – это большое дело.
   ОТЧИМ Если что-нибудь…
   ТЕТЯ ЛИДА Я сразу же вас разбужу.
 
   Тетя Лида, тетя Галя и отчим ушли.
   Как по-хозяйски устроена жизнь.
   Мертвые, которые могли бы кое-что рассказать, никогда не приходят к живым, дети, становясь взрослыми, хотят поговорить со старшими, родными, и находят старых людей без мыслей, или совсем никого не находят. А ведь забавно бы было, если бы рядом с теми, кто сейчас сидит в креслах, на стульях, на скамьях, приходили бы изредка, а может, и часто, те, кто сидел на этих местах раньше, приходили бы покурить, если они курили, и посмотреть в глаза тем, кто сидит на их месте. А если им не понравятся эти глаза, то позвать других живых и обсудить с ними, как быть, и рассказать, что и как устроено в мире. Приходили бы убитые, сожженные, свершившие сознательный подвиг и умершие от пыток, невинные и прославленные, приходили бы хоть раз в год все вместе, по всей земле, а живые бы знали, что они придут и ждали бы этого дня. Слишком по-хозяйски устроена жизнь. Живые забывают, что было вчера, поэтому мало думают о том, что будет завтра, очень спокойно готовят себя к повторению всей кутерьмы по кругу.
   Очень по-хозяйски устроена жизнь.
   ОН сидит, закрыв глаза, а Ирина стоит за спиной его стула, положив ладони ему на лоб, и, по всей вероятности, она никогда не будет больше так счастлива, как сейчас, хотя, если ей сказать об этом, она, пожалуй, будет недоумевать.
 
   ОН Тебе хорошо?
   ИРКА Да. Очень.
   ОН Сколько времени мы знакомы?
   ИРКА Сорок восемь часов.
   ОН Это намного больше, чем двое суток?
   ИРКА Намного.
   ОН И я тебя сразу же познакомил со своими родными.
   ИРКА Да.
   ОН Знаешь, когда я был маленьким, я очень любил смотреть на себя в оконном стекле и придумывать всякие истории.
   ИРКА Как это в оконном стекле?
   ОН Ну, если открыть окно, то можно смотреться в стекло, как в зеркало. На зиму окна заклеивали, но одно всегда оставалось незаклеенным, хотя мой отец был человек аккуратный. Такие, брат, пироги.
   ИРКА Он это делал для тебя?
   ОН Да, наверное, точно не знаю. Я бы очень хотел с ним поболтать сейчас, но я сам…
   ИРКА Молчи, только молчи, мой маленький, я ничего не хочу слушать, только не открывай рта, молчи, молчи, смотри на меня, видишь, вот я рядом с тобой, видишь, вот мои ноги прижаты к твоим, видишь, вот моя грудь ушла в твою, ты только не открывай рта и молчи, мой маленький, я спасу тебя.
 
   В этот момент ЕГО МАТЬ крикнула в последний раз.
   ОН очень осторожно освободился от Ирки, пошел к стулу, причем его правая нога уже точно знала, как экономнее ступить, знала уже в тот момент, когда шагала левая.
 
   ОН Я пойду позвоню на работу, что не смогу быть.
   Представляю их рожи, когда спокойно выслушав их ор «почему», я объясню им причину. А ты пойди туда, малыш, побудь секунду с ними, я быстро вернусь.
 
   И они пошли.

* * *

   Говорят, что их видели в какой-то жаркой пустыне.
   Говорят, что они косили сено вчера под Москвой, лежали, глядя в небо, и ее голова была у него на груди.
   Говорят, но этому верить не стоит, что ОН повесился, а Ирка стала очень смешливой с тех пор.

Глава семнадцатая
В ее голосе было только то, что она хотела сказать, и она сказала: Сегодня сороковой день

   Фому совсем замело снегом. Он сидел на маленькой скамеечке, которую они соорудили с отчимом у ограды, она была низкой и вровень с ней намело белого снега, зыбкого и непрочного, так что ноги ушли ступнями вниз, и снег набился в брюки до колен. Фома замерз висками, в голове было ощущение, будто кто-то взял лоб Фомы между средним и большим пальцами и сжал, и держит, пока Фома сможет терпеть, и словно они оба ждут: Фома, что вот-вот его отпустят, а пока потерплю еще, и тот, кто взял голову, что вот-вот Фома закричит, тогда и отпущу; и словно каждый знает про ожидание другого и все дело только в секунде, которая должна прийти и расставить все на свои места, чтобы одному закричать, а другому отпустить, но вот этой-то секунды все нет и нет, а бросить ее ждать никак невозможно. Голова была неспокойной еще и потому, что устала от постоянного вслушивания, которое было в Фоме последнюю неделю, последнюю неделю перед сороковым днем, когда голос матери резко ослаб, стал тише и отдаленнее, потому что, как она объясняла Фоме, и он, Фома, и она, его мать, все больше и больше освобождались друг от друга, становились чужими, и потому Фоме все труднее и труднее было услышать ее слова, хотя она по-прежнему говорила ровно и размеренно, и был в ее словах только смысл, чуть прохладный смысл и маленькое-маленькое эхо. Фома рвал с матерью какие-то свои связи, которые раньше помогали ему слышать и видеть все в мире, он учился быть один, то есть без этих вот связей, о которых он сам не мог ничего сказать определенного, но потерю которых явственно ощущал; он вслушивался в себя, в эхо материнских слов, сжимал и сжимал лоб, холодел висками. То, что он слышал и захотел понять за последнюю неделю было неприятно ему, было неприятно и то, что мать, он все еще не придумал или не узнал для себя другого понятия, – ЗНАЛА о том, что ему неприятно, и все же говорила спокойно, ровно и незаинтересованно о вещах, которые она хотела сказать, и ей было неважно, хочет или не хочет их слушать Фома. Он слушал. Иногда он затыкал уши, но у него было ощущение, что и мать сразу замолкает, и просто пережидает, вовсе не обижаясь на него, когда же он вновь откроется, и он открывал уши, улыбаясь своим хитростям.
   Совсем же доконали Фому последние три дня этой последней недели. Эти дни они молчали. Фома сидел, закрыв уши, твердо зная, что и мать молчит и ждет его, когда уж он сможет, когда найдет опять силы. Он силы не нашел, а просто устал, устал ждать, и стал слушать, слушать последнее, что ему говорила мать. Чего ж так не хотел услышать Фома, разве есть еще что-нибудь, что могло тронуть его, принудить к такому долгому огорчению? Оказывается, что есть. Это почти невероятно, но все дело в сочинении, которое Фома прочел вслух Ирине, женщине, которая была в недоумении, что и как, зачем это все и почему. Фома забыл эту женщину, эту Ирину, забыл, что смеялся ее нелепым страхам, забыл, что и читал ей, и был приперт к стенке, когда мать узнала и заговорила об этой его лжи, об его сочинении, об его пьесе «Круги». Она так и сказала: Неужели же ты не устал от всей этой лжи, сынок, неужто не устал?
   Фома сразу понял в чем дело, и это-то его огорчило больше всего, словно сидело в нем это желание, чтобы кто-то определил резко и прямо, а он сразу же согласится. Фоме таковое было особенно неприятно, потому что ему казалось, более того, он всегда яростно стремился к истине в себе, ему казалось, что себе он не врет, он знал за собой возможность лжи с другими, даже мог оправдать ее перед собой, перед другими, мог просто наплевать на оправдания, не снизойти до них, но все только потому, что он знал, что сейчас по тем-то и тем-то причинам лжет; но узнать, что лжет, вроде в уверенности, что говорит правду, и верить в эту правду, а потом, когда кто-то резко уличит во лжи, сразу согласиться, что будто и не новость это, будто всегда сидело внутри, и только таилось до поры; узнать про себя такую несостоятельность и мерзость было Фоме неприятно, очень неприятно, потому-то он и заткнул уши, когда мать сказала об этом в первый раз, сказала спокойно и без удивления: Ну, неужто, сынок, тебе не надоело кормить в себе ложь; и хотя каждое сочинение ложь, как и ложь любая записанная фраза, в сравнении с той, которая живет в крови, в частицах ЧТО-ТО, и уж пьеса, конечно же, ложь, все же Фома сразу понял, что не о такой лжи говорит мать, не о вымысле, нет, нет, нет, совсем о другой говорит мать, когда спрашивает, неужто не надоело, неужто не притомились.

Глава восемнадцатая
Она сказала: Бог с ним, с отцом, сынок, бог с ним

   Действительно, бог с ним, сынок, бог с ним, я не об этом. Он живет, спокойно живет в другой семье, и там есть другие дети, бог с ним; я понимаю, что тебе хотелось какого-то большого страдания, более значимого и светлого, более серьезной разлуки с отцом, чем та, которую имел ты, раз ты решился даже осудить себя на проклятье отцеубийцы, и придумал, что мальчик, который, ты знаешь, очень похож на тебя маленького, виновен в смерти отца, и живет проклятым этой виной, с приговором, который сам себе вынес; я все это очень хорошо могу понять, сынок, поэтому я повторяю, бог с ним, с отцом, сынок, бог с ним, не в этом дело.
   Ты просто отдал дань времени, дань промежутку, дань морали и цели этого людского промежутка, тут нет еще никакой лжи, раз ты все же веришь, что есть люди, и что тебя тревожит их мнение о тебе. Тут еще нет лжи. Тем более ее нет, что все это писано в ожидании смерти матери, и потом, даже с некоей болью и просьбой понять боль, рассказано женщине, к которой поехал с кладбища, и с которой как следует сделал все, что надо, и даже имел страдание. Женщина, с которой спишь, всегда хочет, чтобы ты, растоптавший ее, топтал бы и весь мир, так ей было бы легче признать свою вечную суть быть растоптанной, так ей легче искать обман, что ей вроде обидно это, иначе ведь она скоро смирится и станет сильнее в своем смирении, а ведь смиренного и покорного нельзя уж растоптать?
   Женщина, с которой спишь, всегда интересуется политикой в том смысле, в каком ее мужчина смеет плевать на власть, а ты в своей пьесе «Круги «наплевал на Сталина, а она еще помнит об этом человеке, она ведь еще в этой временной длительности, и ты пугал ее и радовал по самому крупному для нее счету, но тут, сынок, нет лжи, тут просто суета, просто мольба по женщине, по ее ласке, растоптанности, мольба по собственному могуществу, потому что если не будет этой мольбы, то не будет и могущества, разве смирный и покорный пустит в себя эту суету?
   Нет, тут нет никакой лжи, тут просто ритуальные игры.
   Ты хотел женщину, ты искал женщину, которая содрогнется твоей силе, раз ты сумел в себе открыть такое, открыть отцеубийцу и ребенка, молящего мать не упасть в пути, потому что может открыться ложь, которую ты несешь сзади следом, и не падение открывшего тебе мир существа тревожит тебя, а вроде ее обвинение; и смерть ее уж и радость?
   Что ж, сынок, твоя бы женщина ласкала тебя хорошо, и верно будет это, когда она найдется, пока же все было комично, а, сынок, ведь твоя Ирина решила, что с тобой не стоит иметь дела, можешь не помочь даже сделать аборт? Ну, не сердись, не сердись, не обманывай себя злостью на меня, ты же знаешь, что все это пустяки, и тебе будет опять смешно, как когда ты три дня сидел закрыв уши, словно можно не слышать мать, которая сидит в тебе, которая сделала тебя из своего нутра, да еще и из нутра твоей бабки?
   Ритуал соблюден, сынок, женщина будет у тебя, будет, сынок, если она еще понадобится тебе впредь. А?
   Вот я что имела в виду, когда сказала об отце, все это можно иметь, можно даже иметь гордость нарушившего закон, когда сдираешь с себя кожу в обвинении людей, их жизни, их страхов, их нелюбви к тебе, вроде бы она и нужна тебе, а? Можно, конечно, кричать, что тебя заставили убить своего отца, хоть ты его никогда и не убивал, можно, сынок, и это не ложь, о нет, это не ложь, это ребячья боль и ребячья жажда искупления, которая была у многих, ты не первый, не первый, не первый. Тут, сынок, дело во вкусе, понимаешь, просто во вкусе, я бы этого не стала делать, мне это показалось бы безвкусным, искать женщину и славу таким способом, уж лучше повалить ее в жаркой одури сена, как всегда раньше делали по весне, но пойми меня, пойми, и не закрывай уши, и не ищи обиды и зла, мой маленький, ой, не надо этого делать, не теряй времени, мальчик мой, очень мало его у меня осталось, а я вижу, что ты только-только начинаешь понимать, к чему я веду разговор, пойми и прости меня, что я не сделала его раньше, хотя у нас было тридцать твоих лет и девять месяцев моей тоски и страха, а сейчас только сорок дней, сынок, только сорок дней, сорок сороков печали, но ты прости меня, я не умела этого знания, потому что была живой и дралась быть живой, и ты мне был нужен живой для моей жизни, и я, даже если б уже научилась тому, что знаю, не раскрыла б тебе, потому что это наука умирать, а не жить, сынок, и вдруг бы ты у меня ушел, а я ведь хочу жить, и как мне без тебя, а?
   Сорок дней, сынок, сорок дней может учиться человек смерти, может узнавать и искать гордость, все равно прожить и испытать, но люди или делят добро умерших, или спасаются от учебы горем и плачем, боясь правды, боясь муки, но ты ведь ищешь ее, сынок, ты даже мольбу сочинил о большой мере, так не лги же, сынок, не лги себе, скажи, что у тебя есть мука и радость сдирать с себя шкуру, показывать всем неверующим сердце свое, и смеяться, смеяться, смеяться, и делать ВИД, что тебе больно?
   Разве женщина нужна тебе, мой сын, разве женщина, разве плод ее нужен тебе, ты же многое узнал уже, многому научился, человек, узнавший, что ты не человек, а часть ЧТО-ТО, которая пришла в мир и уйдет из него, став другим видом ЧТО-ТО, и людская гордость – чушь и смех в тиши; так неужели, сынок, так велика в тебе мораль вашей длительности, людской охранной грамоты, от божьего сотворения и до вершины эволюции, до феномена, да, да, уж если и есть у вас феномен, то это феномен лжи и страха правды, а ты ведь сидишь на могиле в снегу, рядом с тобой стоит твой живой отец, он пьян, ты сейчас возьмешь у него водку и выпьешь тоже на морозе, потому что на сорокой день пьют на могилах; ты это все сделай, сынок, сделай, не в том суть, чтобы по мелочам не соблюдать ритуала, ты просто больше не бойся, сынок, ты ж ведь искал полной меры, так ищи ее, не петляй, не обманывай себя обидами и заинтересованностью в их конкретных делах, не обманывай себя и заботой о хлебе, это тоже охранная грамота ЧТО-ТО, которое соединилось в людей и создало людскую мораль, чтобы оградить себя, чтобы не погибнуть сразу, не исполнив своей предназначенности в длительности смысла-еще-рано-гибнуть-людям-еще-многое-надо-понять-людям-пусть-дрожат-за-свою-живую-жизнь-и-убивают-пророков-которые-зовут-их-к-распятию-а-потом-молятся-им.