Эйби Шэна. Столетнее проклятие

   Маркус был на грани срыва. В нем точно натянулась до предела тонкая дрожащая нить; еще миг — и она, не выдержав напряжения, лопнет, и тогда случится нечто страшное. Маркус даст волю своей ярости, и солдаты Церкви зарубят его прежде, чем успеют вмешаться воины Кинкардинов.
   Авалон смутно понимала, что бесплотная змея, овладевшая Маркусом, тварь иного рода, чем живущая в ней химера. Прежде всего, химера никогда не пыталась овладеть ею всецело. Она была по сути своей безвредна. Змея, с которой приходилось бороться Маркусу, совершенно завладела им и вот-вот погубит его окончательно.
   Авалон не знала, что ей делать. Она думала только о собственном спасении, но сейчас надо было спасать положение. Маркус, одержимый демоном, которого не видит никто, кроме Авалон, мог натворить бог знает что.
   Услышав ее шаги, он повернул голову. Из его глаз на Авалон с тупым, звериным бешенством воззрилась змея.
   Авалон шагнула к нему и, выдержав немигающий взгляд змеи, посмотрела на четверых гостей клана — посланников Малькольма и Генриха и двоих людей Церкви.
   Люди Церкви — вот где опасность. Вот кто пробудил демона.
   На них были белоснежные туники с вышитыми красными крестами, из-под туник виднелись кольчуги. То были мужчины средних лет, с одинаково поджатыми губами и ханжескими глазами. С виду они казались совершенно безвредными. Но все же именно они ухитрились пробудить в Маркусе эту зловещую змею!
   — Леди Авалон де Фаруш? — слегка гнусаво осведомился один из них.
   Змея, овладевшая Маркусом, угрожающе поигрывала кольцами.
   — Да, — ответила Авалон.
   Она остановилась рядом с Маркусом, так, чтобы он мог краем глаза видеть ее. Отчего-то ей казалось крайне важным оставаться в поле его зрения.
   Посланник Генриха подался вперед, указав на повязку, в которой покоилась рука Авалон.
   — Вы были ранены, миледи?
   Маркус повернул голову, и его овеществленный гнев уставился на нового врага.
   — Случайно, — ответила Авалон. — Рана пустяковая, милорд.
   — Зачем же тогда повязка? — спросил посланник папы.
   Авалон пожала плечами.
   — Всего лишь предосторожности ради. На самом деле я в ней не нуждаюсь.
   Все четверо не сводили с нее недоверчивых глаз. Посланник Генриха задумчиво гладил бороду. Авалон ощутила, что змея Маркуса напряглась, готовясь к прыжку.
   Еще немного — и он не выдержит, сорвется. Чтобы удостовериться в этом, Авалон даже не нужно было смотреть на Маркуса. Она чувствовала его, как самое себя.
   Нет, она не допустит, чтобы Маркус погиб вот так, бессмысленно и глупо, да еще из-за нее!
   Авалон приняла самый беспечный вид, на который была способна, и вынула руку из повязки. Протянула ее перед собой, легонько шевеля пальцами. Потревоженное плечо взвыло от боли. Сняв повязку, Авалон бросила ее на пол и мысленно похвалила себя за естественную плавность этого движения.
   — Я совершенно здорова, милорды, — вслух сказала она.
   — Леди Авалон, — промолвил старший из посланников папы, — до нас дошло, что вы были похищены силой и доставлены сюда против вашей воли. Это правда?
   — Правда, — после краткой паузы подтвердила Авалон.
   — Уорнер де Фаруш обратился к Церкви с официальной жалобой. Он заявляет, миледи, что имеет преимущественные права на вашу руку. Так ли это?
   — Преимущественные права? — Теперь Авалон колебалась дольше, подыскивая наилучший ответ.
   Маркус повернулся к ней. Авалон заглянула в его глаза — и, внешне сохраняя спокойствие, ужаснулась, ибо поняла, что змея готова к прыжку.
   — Видимо, и знатные гости тоже почуяли опасность. Миледи, — твердо сказал старший посланник папы, — мы желаем поговорить с вами с глазу на глаз.
   — Нет, — зловеще тихо выдохнула змея устами Маркуса.
   — Милорд, мы твердо намерены поговорить с леди наедине! — Посланник Генриха с вызывающим видом поднялся из-за стола.
   Крохотной доли секунды хватило Авалон, чтобы положить руку на плечо Маркуса, но она едва не опоздала. Он уже напрягся, готовый нанести удар. Глаза его излучали смертоносный холод.
   — Милорд, — мягко произнесла Авалон, одновременно обращаясь к нему и мысленно.
   Маркус дрогнул и на миг отвлекся. Авалон только это и было нужно. Теперь он смотрел на нее, и в убийственно светлых глазах мелькнула тень неуверенности.
   — Милорд, — повторила она тише, — ты у меня в долгу. Пусть это будет моя просьба.
   Змея затрепетала, слабея под напором ее мысли. Авалон усилила натиск.
   — Ты сказал, милорд, что исполнишь мою просьбу, — твердо проговорила она.
   Все молчали, с изумлением следя за этой сценой.
   — Я прошу не так уж многого. — Авалон огляделась в поисках поддержки и увидела мага, который все так же стоял у двери. — Если ты сомневаешься, оставь здесь этого человека. — Она кивком указала на Бальтазара и вновь обратилась к высоким гостям: — Уверена, что это всех устроит, не так ли, милорды?
   — Да, устроит, — впервые за все время подал голос посланник Малькольма. И с вызовом поглядел на своих спутников.
   Маркус, однако, не шелохнулся даже тогда, когда Бальтазар подошел к нему и с бесстрастным видом поклонился, прижав ладони ко лбу. Маркус мрачно уставился на него, сжав побелевшие кулаки.
   Бальтазар проговорил что-то на незнакомом языке. Лишь тогда Маркус повернулся спиной к высокородным гостям и, держась неестественно прямо, вышел.
   «Теперь будет легче», — подумала Авалон.
   Змея ослабила хватку, и человек одолеет ее. Когда она в следующий раз увидится с Маркусом, он снова будет самим собой. При этой мысли Авалон позволила себе немного расслабиться.
   — Что ты за человек? — сурово спросил один из церковников, с неодобрением глядя на смуглое, покрытое татуировками лицо Бальтазара.
   — Ничтожный слуга, ваша милость, слуга из Святой Земли, — ответил маг, и Авалон испугалась, что эти люди могут придраться к его словам, сочтя их двусмысленными.
   Они, однако, ничего не заметили. Небрежным взмахом руки церковник велел Бальтазару отойти.
   — Кинкардин привез его из крестового похода, — пояснил второй церковник, и королевские посланники понимающе закивали.
   Маг опять поклонился и, отступив в темный угол, совершенно растворился в тени.
   — Леди Авалон, — снова заговорил старший церковник, тот, что не заметил, с каким царственным величием держится Бальтазар. — Твои кузены, лорд де Фаруш и его брат, Уорнер де Фаруш, обратились с жалобой к их величествам королям Англии и Шотландии и к его святейшеству папе. Они объявляют, что тебя неправедно и силой отняли у них и что они имеют преимущественные права на твою руку.
   — Откуда же взялись эти права? — спросила Авалон.
   В разговор вступил второй церковник:
   — Прежде чем мы продолжим, миледи, нам надлежит задать тебе один вопрос. Не была ли ты… — Он осекся, внезапно вспотев, неуверенно откашлялся. — Словом, леди Авалон, не было ли тебе нанесено оскорбление?
   Глупцы! Неужели она стояла бы вот так перед ними, если бы подверглась насилию? Уж, верно, нашла бы способ подать им знак, что дело неладно!
   — Мне не было нанесено никакого оскорбления, — громко и ясно ответила Авалон.
   Все четверо явно вздохнули с облегчением. Старший церковник продолжал:
   — Очень хорошо, миледи. В таком случае я вынужден сообщить, что твое обручение подвергнуто сомнению. Право Кинкардина, разумеется, подтверждено документами. Оспорить их достоверность невозможно.
   — Вот именно, — хмурясь, буркнул посланник Малькольма.
   — Однако же лорд де Фаруш утверждает, что его брат имеет преимущества перед кланом Кинкардинов. Он заявляет, что заключил с твоим отцом соглашение о твоей помолвке с Уорнером де Фаруш прежде Хэнока Кинкардина.
   Немыслимая наглость! Пускай Кинкардины похитили ее, но уж такого она не допустит!
   — Я никогда не слышала о подобном соглашении, — объявила Авалон. — Какие у него доказательства?
   — Лорд де Фаруш утверждает, миледи, что у него есть все необходимые документы. Он предоставит их к рассмотрению в скором времени.
   Второй церковник подался вперед, опершись на локти.
   — Пока же это дело не прояснится, ты, леди Авалон, будешь находиться под опекой Церкви. Церковь и решит, кому должна принадлежать твоя рука.
   Именно о таком решении Авалон молилась всего полчаса назад: беспрепятственно покинуть замок под защитой этих людей, укрыться в монастыре, а потом, усыпив бдительность своих новых опекунов, самой решить свою судьбу.
   Но если она так поступит, то никогда уже не сможет помочь обитателям Савера, потому что не сможет распоряжаться своим состоянием. Выходит, Кинкар-дины не получат от нее помощи. Никогда не сумеет Авалон послать им зерна, овец или денег, дабы загладить свою тайную вину перед этими добрыми людьми, которые видят в ней свою единственную надежду.
   К тому же, если она останется под опекой Церкви, Брайс и Уорнер могут все же доказать свою правоту и заполучить Авалон, а вместе с нею и все ее состояние.
   Одна мысль об этом казалась невыносима.
   Что угодно, только бы не оказаться во власти убийцы! Уж лучше умереть! Уж лучше…
   Остаться здесь.
   Да, остаться здесь, в Савере, — и ждать. Наблюдать. Строить планы на будущее. Здесь, вдали от алчных лап Брайса, Авалон смогла бы наконец сама распорядиться своей судьбой и прежде, чем навсегда уедет отсюда, помочь Кинкардинам.
   — Увы, добрые милорды, — вслух сказала Авалон, ставя на кон свою судьбу, — боюсь, что я не смогу поехать с вами. Не так давно я упала с коня и пока еще не в силах вынести долгий путь.
   — Что такое? — удивился посланник Генриха. — Ты ведь говорила, что здорова!
   — Плечо мое здорово, милорд, но… — благодарение богу, ей удалось покраснеть, и смущенно запнуться. — Я сильно расшибла бок, милорд, и ушиб еще не вполне зажил. Спросите хоть вот этого человека. — Авалон указала на мага. — Это он лечил меня.
   — Раб! — буркнул посланник Генриха. — Поди сюда.
   Бальтазар подошел и поклонился. Авалон восхитилась его самообладанием.
   — Это правда, раб, что леди расшиблась?
   — Чистая правда, милостивый господин. Она упала с горячего скакуна и сломала ребро. Если бы сейчас ей пришлось ехать верхом, ее здоровью был бы нанесен непоправимый вред.
   — Да неужели! — фыркнул посланник Генриха. — Что ты, раб, вообще смыслишь в этом?
   Бальтазар ответил ровно, без тени гнева:
   — Я, милостивый господин, много путешествовал. Я обучался у лекарей в Александрии, в Сиене, а также в Иерусалиме.
   — Языческим чарам, конечно, — пробормотал старший церковник.
   — Я, ваша милость, примкнул к Церкви еще в Святой Земле. И с крестом на плечах совершил паломничество в Вифлеем.
   — Но ты отмечен языческими знаками! — возразил посланник Генриха. — И на лице у тебя дьяволова отметина!
   — Таков, милостивый господин, обычай моего народа — покрывать лицо различными знаками. Это случилось до моего обращения к Христу. Я из братии монастыря Святого Симеона.
   — Коптский монастырь? — Церковники обменялись взглядами, затем посмотрели на мага.
   — Так ты монах? — спросил старший.
   — Я ношу на себе знак Христа. — Бальтазар неспешно распахнул скрепленные у горла одежды.
   На груди его было вытатуировано распятие.
   — Тоже отметина, однако господа нашего! — почти с восторгом заметил младший церковник.
   — Коптские христиане склонны к мистицизму, — с сомнением проговорил старший.
   — Однако же они поклоняются Христу, — возразил младший. — Монах не стал бы нам лгать, какого бы он ни был ордена.
   — И все же мы в затруднительном положении, — с досадой заметил старший церковник. — Мы не можем оставить леди здесь, но, оказывается, не можем и взять ее с собой. И задержаться здесь нам невозможно. Экая незадача!
   — Если мне позволено будет сказать, ваша милость… — Бальтазар запахнул одежды, вновь спрятав распятие. — С вашего соизволения, я готов позаботиться о леди. Я буду ее опекать от вашего имени.
   От такого предложения высокие гости явно опешили, хотя Авалон заметила, что идея им по душе. Все четверо подвинулись поближе друг к другу и зашептались.
   Авалон украдкой глянула на Бальтазара. Маг ответил ей едва заметной улыбкой — и вновь обратил на гостей исполненный почтения взгляд.
   — Не вижу препятствий, — вставая, объявил посланник Малькольма. — По мне, так это наилучший выход. Этот человек — служитель бога, служитель Церкви. Он не нарушит своего слова. Его спутники тоже встали.
   — Он станет потворствовать Кинкардину, — с сомнением проговорил посланник Генриха.
   — Ни в коем случае, — возразил младший церковник. — В этом деле он так же беспристрастен, как и сама Церковь. Не так ли… как там тебя?..
   — Бальтазар, ваша милость, — ответил маг.
   — Превосходное христианское имя. Лучшего решения мы не могли принять.
   Старший церковник подошел к Авалон.
   — Миледи, я весьма обеспокоен твоим нездоровьем, однако же ты говоришь, что с тобою до сих пор обходились достойно. Видишь ли, мы не можем долее задерживаться здесь. Нам велено не оставаться на ночь в Савере, а вернуться немедленно.
   — Понимаю, — сказала Авалон.
   — Я буду молить всевышнего, дабы ты следовала наставлениям этого человека, который, как и мы, присягнул защищать тебя. Мы вернемся, как только нам будет что тебе сообщить.
   — Надеюсь, что это дело разрешится скоро, — пробормотала Авалон.
   — И я также, дитя мое. Быть может, ты хочешь передать что-нибудь своим кузенам?
   — Только то, милорд, что я молюсь за их здравие, — ровным тоном ответила Авалон.
   — Превосходно.
   Авалон присела перед ним в реверансе и добавила:
   — Не будете ли вы, милорд, так добры передать леди Мэрибел из Гаттинга, что я благополучна и ей также желаю благополучия?
   — Непременно, леди Авалон.
   Она снова присела в реверансе, уже перед всеми четырьмя гостями, и направилась к двери. Бальтазар, шурша одеждами, пошел за ней. Авалон уже потянулась к дверной ручке, но тут оглянулась, словно лишь сейчас вспомнила нечто важное.
   — Прошу прощенья, добрые господа. У меня есть еще одна просьба.
   Все четверо выжидательно смотрели на нее.
   — Сообщите моему кузену Брайсу, что я прошу как можно скорее прислать сюда, в Савер, мои вещи. У меня здесь только одно платье, и это весьма затрудняет мне жизнь. Там, в Трэли, остались мои сундуки. Моя тамошняя служанка знает, какие вещи я имею в виду. Если бы кузен отправил их сюда, я была бы так благодарна…
   Мужчины согласно кивнули, но Авалон боялась все же, что этого недостаточно. Мысленно прикоснувшись к сознанию Малькольмова посланника, она прибавила вслух:
   — Скажите моему кузену, милорды, что мне надоело все время носить тартан. Уверена, что он меня поймет.
   И поспешила уйти прежде, чем посланник шотландского короля не почувствовал себя оскорбленным.
   Бальтазар вышел следом и плотно прикрыл за ними дверь.
 
   Авалон вернулась в свою комнату, потому что ей больше некуда было уйти. Кроме того, нужно было обдумать происшедшее. Бальтазар следовал за ней как тень — безмолвный свидетель того, как она, повинуясь непонятному порыву, перечеркнула все свои прежние планы.
   Тесная комнатушка нисколько не изменилась. Все так же стояла на столике миска с похлебкой, и в узком окне все так же клубились набрякшие дождем тучи.
   Маг распахнул перед ней дверь, пропустил в комнату и остановился, словно ожидая чего-то.
   Авалон оглянулась на него.
   — У тебя найдется другая повязка? — спросила она.
   Бальтазар неизвестно откуда извлек ярко-розовый шарф, расшитый серебряной нитью.
   Авалон улыбнулась, глядя, как он пристраивает в повязку ее больную руку.
   — Поистине мастерское притворство, — заметил маг.
   — Я не притворялась, — ответила Авалон. — Что случилось с твоим господином?
   — О чем ты, леди?
   Авалон проверила, удобно ли руке в новой повязке, испытующе оглядела мавра — и наконец решилась проверить свою догадку.
   — Маркус Кинкардин, — сказала она тихо, — одержим демоном.
   Маг изогнул бровь, затем отошел к двери и захлопнул ее, чтобы часовые не услышали их разговора.
   — Ты должен об этом знать. Ты святой человек и много путешествовал вместе с ним.
   — Леди, ты имеешь в виду нечистого? — В небрежном тоне Бальтазара таился явный намек.
   Авалон вспомнила свою химеру — бесплотное создание, своего врага и союзника. Однако она твердо знала, что химера, как и змея, овладевшая Маркусом, не имеет никакого отношения к Повелителю Зла.
   — Нет, это не дьявол, — сказала она. — Просто нечто. Я видела это сама, когда стояла рядом с ним перед этими людьми.
   — И что же ты видела? — спросил маг.
   — Змею, — ответила Авалон. — Змею, которая овладела им.
   Бальтазар сложил руки на груди.
   — Миледи весьма проницательна.
   — Что же это было такое? Оно настолько овладело Маркусом, что я испугалась за его жизнь. Он мог натворить невесть что. Он… не был собой.
   — В каждом из нас есть нечто подобное. В каждом из нас сокрыт маятник, который склоняется то к добру, то ко злу. Порой, однако, зло, причиненное извне, проникает внутрь и терзает дух своего господина.
   — Как же это могло случиться? — прошептала Авалон.
   — Душе его была нанесена мучительная рана. Таково мое предположение.
   — Так ты не знаешь наверняка?
   — Не мне пристало рассказывать об этом, леди.
   Маг поклонился ей и открыл дверь.
   — Скажи своему господину, что я хочу поговорить с ним, — бросила вслед ему Авалон.
   — Непременно скажу, миледи.
   И снова Авалон осталась одна. Похлебка совсем остыла и покрылась слоем жира, но Авалон все же съела ее, ложку за ложкой, отрешенно глядя на то, как за окном все сгущаются тучи. Прогремел отдаленный гром.
   Она почувствовала присутствие Маркуса Кинкардина, едва он вошел в комнату, хотя дверь на смазанных петлях даже не скрипнула и сам он не произнес ни слова.
   Неужели так и будет всегда? Неужели она всегда будет думать только о нем, чувствовать только его, а затем уже весь остальной мир? Авалон покачала головой, отгоняя неуместные мысли.
   — Милорд, — сказала она, не оборачиваясь, — я больше не хочу сидеть, как пленница, взаперти.
   Маркус ничего не ответил. Авалон мысленно сосчитала до двадцати и обернулась.
   Он стоял, прислонившись к столику, как в прошлый раз, когда говорил о ее упрямстве, и держал руки за спиной. Теперь его волосы не были стянуты на затылке. Они рассыпались по плечам иссиня-черными волнами, чернее, чем полосы на тартане. Едва заметно склонив голову к плечу, Маркус разглядывал ее блестящими голубыми глазами. В его взгляде не было и тени змеи. Змея исчезла.
   — Нельзя держать меня под замком, — сказала Авалон. — Я этого не переношу.
   Она говорила и не верила собственным ушам. Неужели это она, сама, дает в руки Маркусу такое грозное оружие?
   — Понимаю. — Маркус не шелохнулся. В грозовом полумраке казалось, что он соткан из теней и слепящего блеска молний.
   Авалон приложила все силы, чтобы в голосе ее не прозвучала мольба.
   — Я сказала посланникам, что на некоторое время останусь здесь, в Савере.
   В ответ Маркус лишь скривил губы. Авалон продолжала говорить, старательно отгоняя ощущение, что он втайне издевается над ней.
   — И поскольку это так, я не вижу больше смысла держать меня взаперти. Я сама, добровольно соглашаюсь остаться здесь — по крайней мере, на время.
   Порыв ветра из окна толкнул ее в спину, разметал длинные пряди серебристых волос, бросил их на лицо. Авалон тряхнула головой, придержала здоровой рукой непокорные локоны.
   — Кажется, я должен поблагодарить тебя за то, что ты спасла мне жизнь, — произнес Маркус, наблюдая за проделками ветра.
   — А! — пробормотала Авалон. — Да ладно… — Отчего-то эти слова взволновали ее, и она, чтобы успокоиться, стала с нарочитым вниманием разглядывать шероховатую каменную кладку стены.
   — Уже во второй раз, — прибавил Маркус. Теперь он смотрел прямо на нее.
   — Дважды? — смятенно отозвалась Авалон. — Не думаю.
   — Именно так. — Маркус шагнул вперед — и снова Авалон ощутила на себе леденящий взор бесплотной змеи. Как это она до сих пор не разглядела? Демон, овладевший Маркусом, живехонек, просто сейчас его сдерживает стальная воля человека. «Должно быть, виной всему буря», — подумала Авалон. Как ни странно, она не испугалась, а развеселилась. Она отвлеклась, невольно прислушиваясь к раскатам грома.
   Маркус остановился шагах в двух от нее и смотрел в упор, все так же саркастически усмехаясь.
   — Сначала ты спасла меня от гибели под копытами жеребца, — еле слышно проговорил он. — Потом — от людей, которые, сидя под моим кровом, за моим столом, объявили, что хотят отнять у меня жену.
   — Но я не…
   — Будь уверена, Авалон, я бы никогда этого не допустил. Пусть себе настрочат хоть сотню эдиктов, но ты принадлежишь мне и останешься со мной и моим кланом. Чтобы отнять тебя, им придется вначале убить меня.
   Буря все бесновалась за окном, и потоки дождя хлестали по стене замка.
   — Но ведь я осталась, — бросила Авалон, повысив голос, чтобы перекричать рев бури.
   — Да, — кивнул Маркус. — Осталась.
   И вдруг бережно и властно взял ее ладонь в свои. В его смуглых, жестких, натруженных руках пальцы Авалон казались совсем хрупкими, почти прозрачными. Маркус держал ее руку легко, нисколько не применяя силы, но от этого прикосновения Авалон бросило в жар, словно она вдруг оказалась в его объятьях. Она попыталась скрыть свое смятение, но безуспешно. Маркус видел ее насквозь.
   По губам его скользнула медленная, чувственная улыбка.
   — Я рад, Авалон, что ты решила остаться. Это многое упрощает.
   Она и глазом моргнуть не успела, а он уже шагнул к двери, чтобы уйти неведомо куда и неведомо когда появиться снова. Ужаснувшись этой мысли, Авалон бросилась вдогонку и настигла Маркуса уже на пороге, когда он собирался захлопнуть дверь.
   — Милорд! — воскликнула она, хватаясь за засов.
   Маркус обернулся, окинул ее испытующим взглядом.
   — Я больше не хочу сидеть взаперти, — повторила Авалон, кусая губы.
   — Когда наши знатные гости уедут, ты вольна будешь свободно бродить по замку. До тех пор, миледи, окажи мне честь и побудь еще немного в этой комнате. Понимаешь ли, мне так спокойней.
   Авалон молча выпустила засов.
   — И кстати, леди Авалон, еще одна безделица. Ты сказала, что останешься в замке «на некоторое время». Надеюсь, когда ты передумаешь и решишь уехать, то соблаговолишь вначале известить об этом меня. Очень уж накладно будет посылать на поиски целое войско.
   Часовой толкнул дверь, и, покуда она медленно закрывалась, Авалон видела в щели непроницаемое смуглое лицо Маркуса. Да, змея в нем жива. И именно она сейчас, усмехаясь, глядела на Авалон.
   Не прошло и часа, как девушка увидела из окна всадников, исчезающих за поворотом дороги. Их штандарты промокли насквозь, но реяли все так же высоко и гордо.
   Отойдя от окна, Авалон толкнула дверь комнаты — и та лениво распахнулась, открывая ей путь на свободу.

8.

   Буря превратила круглую башню в таинственное обиталище сумрака — холодок, сумятица теней, свежесть дождя.
   Маркус не стал зажигать ни ламп, ни факелов. Ему нравилось, когда башню озаряли только вспышки молний и серебряные струи дождя. Этот призрачный свет говорил ему, что в мире есть не только пустыни с их песком, солнцем и иссушающей жаждой. Залитая дождем круглая башня была полной противоположностью Святой Земле. Все равно что рай по сравнению с адом. Если бы проливной дождь шел над башней целую вечность, Маркус посчитал бы это небесным благословением.
   Этим преклонением перед даром небес — обыкновенным дождем — Маркус был обязан своему рыцарю, сэру Трюгве.
   Сэр Трюгве обучался поочередно в нескольких монастырях и с возрастом стал ревностным поборником дела Христова. К тому времени, когда Маркус поступил к нему в оруженосцы, этот достойный рыцарь требовал, дабы вся его свита и челядь молилась по меньшей мере четырежды в день. Немало часов отстоял Маркус на коленях перед каменным алтарем родовой часовни в крохотном английском поместье, которое служило обиталищем Трюгве.
   Заветнейшей мечтой этого достойного рыцаря было совершить паломничество в святейший город мира — Иерусалим. Однако известия, что неверные в Святой Земле набирают силу, что они повсюду грабят и уничтожают христианские святыни, распалили кровь рыцаря. Церковь бросила клич, призывая на помощь добрых христиан, и сэр Трюгве понял, что нашел свою цель в жизни.
   Маркусу было всего пятнадцать, когда они отправились в крестовый поход. Они получили от папы отпущение грехов, и сэр Трюгве сообщил своему оруженосцу, что за добрые деяния им теперь уготовано место в раю. «А это, — продолжал рыцарь, ликующе глядя на своего юного спутника, — и есть то, что отличает людей от животных». Их ждет священная война за правое дело, и они блаженны уже потому, что станут малой частью этого великого деяния.
   Маркус верил ему. Да и почему бы не верить? При всей своей набожности сэр Трюгве был восхитительно не похож на Хэнока Кинкардина. Впервые в жизни юный Маркус услыхал от зрелого мужчины не презрительную ругань, а одобрение и похвалу.
   А потому он старался во всем сравняться со своим благодетелем. Всей душой воспринял он зов Церкви и воинственный клич: «Так хочет бог!» — ибо думал, что бог и вправду этого хочет, а он, Маркус Кинкардин, — всего лишь воин, исполняющий его волю.