Страница:
Эту комнату показала ей Грир, одна из «нянюшек». По словам Грир, когда-то в этой самой комнате супруги прежних лэрдов занимались вышиванием. Авалон предпочла не гадать, почему Грир решила привести ее сюда. Сама она не умела и не собиралась учиться вышивать, но эта комната ей понравилась с первого взгляда. Стены были увешаны гобеленами, на которых изображались нарядные дамы и единороги;
на полу лежал роскошный, хотя и кое-где вытертый, ковер с изысканным цветочным узором.
Но самое главное, в этой просторной комнате было несколько больших сводчатых окон со стеклами, редкостная роскошь даже в замках английской знати, не то что в родовом жилище небогатого шотландского лэрда. Здесь Авалон не мучил всегдашний страх замкнутого пространства.
Авалон даже тайком ото всех провела здесь вчерашнюю ночь. Всякий раз, просыпаясь в темноте, наслаждалась тем, что в застекленные окна струится зыбкий звездный свет.
— Кажется, она здесь, — прозвучал в коридоре громкий женский голос, и Авалон вздрогнула от неожиданности. Душевный покой, охвативший ее в этом уютном прибежище, мгновенно развеялся как дым.
Нора — голос в коридоре принадлежал именно ей — распахнула дверь, и в комнату стремительно вошел Маркус, а с ним — еще около дюжины мужчин и женщин.
При виде Маркуса дремавшая химера встрепенулась, и Авалон торопливо села.
Маркус, увидев ее, на миг замер, но тут.же снова шагнул вперед. Губы его искривила странная гримаса.
— Авалон, — только и сказал он.
— Что случилось? — у нее вдруг неистово забилось сердце.
— Известия из Трэли, — отрывисто пояснил Маркус.
И умолк. Авалон ждала, прижав к груди руку, словно так могла унять лихорадочный стук сердца.
— Твой кузен Брайс погиб на охоте.
Химера тряхнула призрачной львиной гривой и издала глухой рык, которого не мог услышать никто, кроме Авалон.
— Вот как? — едва слышно отозвалась она.
— Судя по всему, его подстрелили случайно. Ни кто не признался в том, что пустил стрелу, но все равно считается, что это несчастный случай. Поговаривают, что это дело рук какого-нибудь вольного стрелка, з тех, что прячутся по лесам. — Верхняя губа Маркуса приподнялась, обнажив зубы в хищной волчьей усмешке. — Титул унаследовал Уорнер.
«Кто же еще, — мельком подумала Авалон. — У Брайса нет других наследников. Теперь Уорнер не только стал бароном де Фаруш — он получил еще и Трэли. И все земли».
Она никак не могла освоиться с этой мыслью. Брайс убит, Уорнер унаследовал титул. Как ей теперь быть?
Теперь Уорнер наверняка с удвоенным усердием станет добиваться ее руки. Титул барона даст ему гораздо больше власти и влияния. Если Уорнеру удастся настоять на своем, папские посланцы скоро вернутся. И не одни, а с целой армией.
И клан Кинкардинов ради нее ввяжется в смертельный бой.
Маркус обернулся, повелительно махнул рукой своим спутникам. Те поспешно попятились, закрыли за собой дверь, оставляя их одних. За окнами угасал туманный день.
— А теперь кое-что еще, — сказал Маркус. — Мне сообщили, что Уорнер, став бароном, более, чем когда-либо, утвердился в намерении получить твою руку.
Авалон пожала плечами, пряча за внешним безразличием нешуточную тревогу.
— Пустяки, — сказала она.
— Пустяки? — Маркус недоверчиво усмехнулся. — Ты что, не понимаешь? Нет, миледи, это вовсе не пустяки. С новым титулом и новыми землями Уорнер сможет заплатить Церкви столько, что его не моргнув глазом признают твоим законным женихом.
— Но ведь все его бумаги — подделка! Я уверена, что мой отец никогда не согласился бы…
— Я тоже в этом уверен, — холодно перебил Маркус. — Только это не важно. Уорнер сумеет представить достоверные с виду бумаги, а если что-нибудь и не совпадет, кошельки с золотом легко исправят все неточности.
Авалон молча, потрясенно смотрела на него. Химера в ее душе беззвучно рычала, хлеща себя по бокам бестелесным хвостом.
— Церковники наверняка предпочтут поддержать права Уорнера. — Маркус придвинулся к ней; в тусклом свете, сочившемся из окон, его глаза блестели, словно осколки льда. — Скоро они вернутся, что бы забрать тебя.
— Я не выйду за Уорнера, — тихо сказала Авалон.
— Не выйдешь, — согласился он.
Девушка обхватила ладонями виски.
— Мне нужно подумать.
— Думай лучше о том, что завтра наша свадьба.
— Что?!
— Завтра, — холодно и твердо повторил Маркус.
Авалон встала, прямо взглянула в его недобро усмехающееся лицо: теперь она ясно видела, что змея, живущая в его душе, жива и побеждает.
Химера все громче бормотала об опасности. Авалон, чтобы заглушить ее, повысила голос:
— Я уже сказала, милорд, что не выйду за Уорнера, и тебе придется поверить моему слову. Потому что за тебя я тоже не выйду.
— Ошибаешься, — сказал он. — Выйдешь. Они тебя не получат.
— Разумеется, не получат! Я ведь это уже сказала.
Химера перестала рычать и стонать и теперь беззвучно хохотала, все громче и громче. Давний, затаенный страх вспыхнул в Авалон с новой силой.
— Маркус Кинкардин, — громко и внятно проговорила она, — слушай меня внимательно. Как бы Уорнер ни доказывал свои ложные права, он старается напрасно. Я не буду его женой. Этого ты можешь не бояться.
Снова он презрительно и высокомерно изогнул бровь.
— Бояться?! Я и не боюсь, любовь моя. Я и так это знаю. Ты не можешь стать женой Уорнера, потому что ты уже моя жена.
— Я — ничья жена, пойми ты! Слушай…
— Я и так слушаю. Голос моих сородичей. Веление предания нашего клана. А еще, моя леди Авалон, я слушаю музыку звезд. Все эти голоса твердят мне одно и то же.
«Нет!» — хотела крикнуть Авалон, но не смогла, и химера в ее мыслях заговорила вдруг голосом Хэнока:
«Ты принадлежишь проклятию…»
Маркус усмехался, и в этой усмешке не было ни капли тепла.
— Завтра. У меня нет больше времени с тобой нянчиться. Мы и так ждали слишком долго. Завтра проклятию придет конец.
Он не шутит, поняла Авалон. И не призрачная змея вкладывает эти слова в его уста. Это сам Маркус, настоящий Маркус говорит, что она будет его женой.
С пугающей ясностью вспомнила она другие его слова: тем, мол, кто захочет отнять ее, придется прежде убить его, Маркуса. Тогда Авалон решила, что в нем говорит змея, но нет, это был сам Маркус, лэрд, который решил добиться ее во что бы то ни стало, повинуясь то ли собственной страсти, то ли повелению треклятой легенды. Змея лишь поддерживала его в этом стремлении.
И сейчас Маркус вдруг шагнул к ней, рывком притянул к себе.
— Разве ты не хочешь быть моей? — прошептал он, осыпая поцелуями ее лицо. А затем отыскал губами ее рот и поцеловал жадно, властно, грубо.
Авалон не могла оттолкнуть его, да и не пыталась. Маркус сам отстранился, перевел дыхание, не размыкая стальных объятий.
— Авалон… — почти моляще выдохнул он.
И снова голос Хэнока ожег ее, как удар хлыста: «Ты будешь женой моего сына. Что бы ты там ни хотела и ни думала — это все не важно…»
Нет, она не позволит Хэноку победить! Ей и так уже пришлось уступить во многом, но в этом — никогда!
И Авалон, отстранившись, прямо взглянула в лицо Маркусу.
— Я не могу выйти за тебя, — сказала она.
Маркус закрыл глаза, и Авалон ощутила его боль — вдвойне мучительную оттого, что причиной этой боли была она.
— Прости, прости меня, — покаянно прошептала она. — Пойми, я не могу… не могу…
Маркус со свистом втянул воздух сквозь стиснутые зубы. Что-то изменилось в нем: он принял решение. И осторожно отстранил Авалон, легко, почти невесомо держа ее за плечи.
— Ладно, — сказал он. — И ты прости меня. Прости за то, что я вынужден так поступить.
— Как? — вырвалось у нее, и химера наконец смолкла, испуганно притаилась.
— Ступай в свою комнату, Авалон.
— Зачем?
— Ступай и не выходи оттуда до завтрашнего дня. После нашей свадьбы ты снова будешь вольна ходить, где захочешь.
«Беги, прячься, беги!» — отчаянно взвыла химера, и от этого беззвучного вопля у Авалон задрожали руки. Она стиснула кулаки, пытаясь унять предательскую дрожь.
— Ты мне не хозяин, — медленно сказала она, борясь с паническим страхом.
— Ступай, — повторил Маркус веско и угрожающе.
Авалон затравленно оглянулась. Комната, так ее прельстившая поначалу, показалась теперь тесной и душной. Слишком плотно закрыты окна. Слишком много людей за единственной дверью.
Сердце ее билось, как плененная птица, руки дрожали, и эта дрожь уже охватила все тело. Умом Авалон понимала, как нелеп этот страх, но ничего не могла с собой поделать.
— Авалон.
«Он ждет меня, — подумала девушка. — Ждет, что я выйду отсюда вместе с ним, добровольно вернусь в свою темницу, сяду там и буду ждать, когда легенда поглотит меня целиком». Ей вспомнилась кладовая, где ее запирали ребенком: темнота, теснота, страх, бестелесный шепот чудовищ, алчный хохот гоблинов, которые наконец вернулись за ней…
— Нет! — сорвалось с ее губ, и наступила страшная тишина. Авалон пятилась, отступала, покуда не наткнулась на лавку, стоящую у стены.
Тусклый дневной свет погас, и в комнате воцарились сумерки. В их неясном тумане лицо Маркуса казалось неразличимым. Тьма, удушливая тьма клубилась повсюду, подступая к ней со всех сторон, тянула к ней свои чудовищные щупальца…
Маркус шагнул вперед. Авалон увидела лишь громадный, нависавший над ней силуэт.
— Нет! — дрожащим голосом повторила она и, словно защищаясь, вскинула перед собой руки.
— Не спорь со мной, — бешеным шепотом процедил он. — Не спорь.
— Не подходи!.. — Голос Авалон сорвался. — Я туда не пойду!
— Только на один день…
«…а ночь в кладовой», — прошептала химера.
— Нет!..
Воздуха не хватало, и грудь разрывалась от боли. Душно, боже мой, как ей душно… нечем дышать в темноте…
— У тебя нет выбора, — прозвучал безжалостный голос. — Ты поступишь так, как я велю.
«Ты пробудешь там до утра…»
Гоблины подстерегают ее. Химера уже навострила уши, вслушиваясь в их безжалостный смех. Гоблины живут во тьме; они ждут ее там, во тьме кладовой. Всякий раз, когда ее запирали там, появлялись гоблины — с топорами, ножами, огнем, и Она умирала вновь и вновь, кровь лилась по стволу березы, а потом наступала очередь Авалон.
Человек стремительно шагнул к ней, неясный силуэт во мраке, но химера успела предупредить ее. Авалон вскинула руки, оттолкнула его, увернулась, одержимая одной мыслью: «Бежать, бежать, бежать!»
Но безжалостный противник угадал ее замысел, сзади обхватил одной рукой за талию, другой поймал ее руку и вывернул за спину. И, схватив Авалон в охапку, легко оторвал ее от пола.
— Я способный ученик, дорогая моя, — прошептал он ей на ухо. — Я же видел, как ты проделывалаэтот трюк с ребятишками…
Авалон закричала от ужаса, не зная, кто схватил ее — это мог быть Ян, Хэнок или гоблин, уродливый кровожадный гоблин. Сейчас он сожрет ее…
Она кричала, билась, задыхалась, не в силах вы-рваться из этих сильных рук, и тьма подступала все ближе, ближе…
— Авалон!
Это был обычный, живой, человеческий голос. Голос Маркуса.
— Авалон, что с тобой?
Она бессильно обмякла в его руках, прикусила губу сдерживая судорожные рыдания. Страх сотрясал ее тело, и она никак не могла унять эту дрожь.
— Что с тобой, родная? Скажи, в чем дело?
Он уже не требовал — умолял. Стальная хватка ослабла, и Авалон смутно осознала, что снова стоит на полу, что Маркус лишь бережно обнимает ее за плечи.
— Что с тобой? — шепотом спросил он.
— Я туда не пойду, — выдавила она и снова прикусила губу, рыдания подступали к горлу.
— Куда? — спросил он мягко.
— В ту комнату. Не пойду. Не пойду.
— Маркус помолчал, размышляя.
— Почему? Тебе там плохо?
Авалон задохнулась, не в силах объяснить ему свой нелепый, ребяческий, достойный лишь насмешки страх… но Маркус ждал ответа, и она, сдаваясь, жалобно проговорила:
— Она слишком тесная…
— Тесная, — повторил он, и в его голосе не было ни насмешки, ни осуждения.
Он пытался понять Авалон. Девушка заглянула в его лицо, но в сумеречном свете оно казалось все так же неразличимо.
— И темная, — дрожащим голосом прибавила она.
Маркус понимающе кивнул.
— Когда я была ребенком… — Авалон осеклась, помолчала. — Когда жила в деревне… там, в доме, была кладовая, и меня запирали в ней, если…
Она осеклась, захлебнувшись безудержными слезами. Маркус нежно обнял ее, гладил по плечам, ласково касаясь губами ее виска.
— Успокойся, — шептал он, — успокойся, все хорошо…
Рыдая, Авалон приникла к нему, и он легко, как ребенка, поднял ее на руки, прижал к груди.
Он баюкал ее, нашептывал что-то, но Авалон не разбирала слов, оглушенная собственным плачем, и лишь теснее прижималась к нему, понемногу согреваясь в его ласковых и сильных руках. «Успокойся», — все твердил он, и наконец она вправду успокоилась, перестала плакать, ощутив вдруг такую безмерную усталость, словно с этими слезами выплакала все свои силы.
— Суженая, — Маркус ласково провел ладонью по ее влажной щеке, — любовь моя, тебе вовсе незачем возвращаться в эту комнату. Почему ты мне раньше ничего не сказала? Если б только я знал, ни за что не стал бы принуждать тебя.
Авалон ничего не сумела ответить. Ее вдруг охватила дремота, глаза неудержимо слипались.
— Куда ты идешь? — только и сумела спросить она, когда Маркус на руках вынес ее в коридор.
— В мои покои, — ответил он.
И больше Авалон не помнила ничего.
12.
на полу лежал роскошный, хотя и кое-где вытертый, ковер с изысканным цветочным узором.
Но самое главное, в этой просторной комнате было несколько больших сводчатых окон со стеклами, редкостная роскошь даже в замках английской знати, не то что в родовом жилище небогатого шотландского лэрда. Здесь Авалон не мучил всегдашний страх замкнутого пространства.
Авалон даже тайком ото всех провела здесь вчерашнюю ночь. Всякий раз, просыпаясь в темноте, наслаждалась тем, что в застекленные окна струится зыбкий звездный свет.
— Кажется, она здесь, — прозвучал в коридоре громкий женский голос, и Авалон вздрогнула от неожиданности. Душевный покой, охвативший ее в этом уютном прибежище, мгновенно развеялся как дым.
Нора — голос в коридоре принадлежал именно ей — распахнула дверь, и в комнату стремительно вошел Маркус, а с ним — еще около дюжины мужчин и женщин.
При виде Маркуса дремавшая химера встрепенулась, и Авалон торопливо села.
Маркус, увидев ее, на миг замер, но тут.же снова шагнул вперед. Губы его искривила странная гримаса.
— Авалон, — только и сказал он.
— Что случилось? — у нее вдруг неистово забилось сердце.
— Известия из Трэли, — отрывисто пояснил Маркус.
И умолк. Авалон ждала, прижав к груди руку, словно так могла унять лихорадочный стук сердца.
— Твой кузен Брайс погиб на охоте.
Химера тряхнула призрачной львиной гривой и издала глухой рык, которого не мог услышать никто, кроме Авалон.
— Вот как? — едва слышно отозвалась она.
— Судя по всему, его подстрелили случайно. Ни кто не признался в том, что пустил стрелу, но все равно считается, что это несчастный случай. Поговаривают, что это дело рук какого-нибудь вольного стрелка, з тех, что прячутся по лесам. — Верхняя губа Маркуса приподнялась, обнажив зубы в хищной волчьей усмешке. — Титул унаследовал Уорнер.
«Кто же еще, — мельком подумала Авалон. — У Брайса нет других наследников. Теперь Уорнер не только стал бароном де Фаруш — он получил еще и Трэли. И все земли».
Она никак не могла освоиться с этой мыслью. Брайс убит, Уорнер унаследовал титул. Как ей теперь быть?
Теперь Уорнер наверняка с удвоенным усердием станет добиваться ее руки. Титул барона даст ему гораздо больше власти и влияния. Если Уорнеру удастся настоять на своем, папские посланцы скоро вернутся. И не одни, а с целой армией.
И клан Кинкардинов ради нее ввяжется в смертельный бой.
Маркус обернулся, повелительно махнул рукой своим спутникам. Те поспешно попятились, закрыли за собой дверь, оставляя их одних. За окнами угасал туманный день.
— А теперь кое-что еще, — сказал Маркус. — Мне сообщили, что Уорнер, став бароном, более, чем когда-либо, утвердился в намерении получить твою руку.
Авалон пожала плечами, пряча за внешним безразличием нешуточную тревогу.
— Пустяки, — сказала она.
— Пустяки? — Маркус недоверчиво усмехнулся. — Ты что, не понимаешь? Нет, миледи, это вовсе не пустяки. С новым титулом и новыми землями Уорнер сможет заплатить Церкви столько, что его не моргнув глазом признают твоим законным женихом.
— Но ведь все его бумаги — подделка! Я уверена, что мой отец никогда не согласился бы…
— Я тоже в этом уверен, — холодно перебил Маркус. — Только это не важно. Уорнер сумеет представить достоверные с виду бумаги, а если что-нибудь и не совпадет, кошельки с золотом легко исправят все неточности.
Авалон молча, потрясенно смотрела на него. Химера в ее душе беззвучно рычала, хлеща себя по бокам бестелесным хвостом.
— Церковники наверняка предпочтут поддержать права Уорнера. — Маркус придвинулся к ней; в тусклом свете, сочившемся из окон, его глаза блестели, словно осколки льда. — Скоро они вернутся, что бы забрать тебя.
— Я не выйду за Уорнера, — тихо сказала Авалон.
— Не выйдешь, — согласился он.
Девушка обхватила ладонями виски.
— Мне нужно подумать.
— Думай лучше о том, что завтра наша свадьба.
— Что?!
— Завтра, — холодно и твердо повторил Маркус.
Авалон встала, прямо взглянула в его недобро усмехающееся лицо: теперь она ясно видела, что змея, живущая в его душе, жива и побеждает.
Химера все громче бормотала об опасности. Авалон, чтобы заглушить ее, повысила голос:
— Я уже сказала, милорд, что не выйду за Уорнера, и тебе придется поверить моему слову. Потому что за тебя я тоже не выйду.
— Ошибаешься, — сказал он. — Выйдешь. Они тебя не получат.
— Разумеется, не получат! Я ведь это уже сказала.
Химера перестала рычать и стонать и теперь беззвучно хохотала, все громче и громче. Давний, затаенный страх вспыхнул в Авалон с новой силой.
— Маркус Кинкардин, — громко и внятно проговорила она, — слушай меня внимательно. Как бы Уорнер ни доказывал свои ложные права, он старается напрасно. Я не буду его женой. Этого ты можешь не бояться.
Снова он презрительно и высокомерно изогнул бровь.
— Бояться?! Я и не боюсь, любовь моя. Я и так это знаю. Ты не можешь стать женой Уорнера, потому что ты уже моя жена.
— Я — ничья жена, пойми ты! Слушай…
— Я и так слушаю. Голос моих сородичей. Веление предания нашего клана. А еще, моя леди Авалон, я слушаю музыку звезд. Все эти голоса твердят мне одно и то же.
«Нет!» — хотела крикнуть Авалон, но не смогла, и химера в ее мыслях заговорила вдруг голосом Хэнока:
«Ты принадлежишь проклятию…»
Маркус усмехался, и в этой усмешке не было ни капли тепла.
— Завтра. У меня нет больше времени с тобой нянчиться. Мы и так ждали слишком долго. Завтра проклятию придет конец.
Он не шутит, поняла Авалон. И не призрачная змея вкладывает эти слова в его уста. Это сам Маркус, настоящий Маркус говорит, что она будет его женой.
С пугающей ясностью вспомнила она другие его слова: тем, мол, кто захочет отнять ее, придется прежде убить его, Маркуса. Тогда Авалон решила, что в нем говорит змея, но нет, это был сам Маркус, лэрд, который решил добиться ее во что бы то ни стало, повинуясь то ли собственной страсти, то ли повелению треклятой легенды. Змея лишь поддерживала его в этом стремлении.
И сейчас Маркус вдруг шагнул к ней, рывком притянул к себе.
— Разве ты не хочешь быть моей? — прошептал он, осыпая поцелуями ее лицо. А затем отыскал губами ее рот и поцеловал жадно, властно, грубо.
Авалон не могла оттолкнуть его, да и не пыталась. Маркус сам отстранился, перевел дыхание, не размыкая стальных объятий.
— Авалон… — почти моляще выдохнул он.
И снова голос Хэнока ожег ее, как удар хлыста: «Ты будешь женой моего сына. Что бы ты там ни хотела и ни думала — это все не важно…»
Нет, она не позволит Хэноку победить! Ей и так уже пришлось уступить во многом, но в этом — никогда!
И Авалон, отстранившись, прямо взглянула в лицо Маркусу.
— Я не могу выйти за тебя, — сказала она.
Маркус закрыл глаза, и Авалон ощутила его боль — вдвойне мучительную оттого, что причиной этой боли была она.
— Прости, прости меня, — покаянно прошептала она. — Пойми, я не могу… не могу…
Маркус со свистом втянул воздух сквозь стиснутые зубы. Что-то изменилось в нем: он принял решение. И осторожно отстранил Авалон, легко, почти невесомо держа ее за плечи.
— Ладно, — сказал он. — И ты прости меня. Прости за то, что я вынужден так поступить.
— Как? — вырвалось у нее, и химера наконец смолкла, испуганно притаилась.
— Ступай в свою комнату, Авалон.
— Зачем?
— Ступай и не выходи оттуда до завтрашнего дня. После нашей свадьбы ты снова будешь вольна ходить, где захочешь.
«Беги, прячься, беги!» — отчаянно взвыла химера, и от этого беззвучного вопля у Авалон задрожали руки. Она стиснула кулаки, пытаясь унять предательскую дрожь.
— Ты мне не хозяин, — медленно сказала она, борясь с паническим страхом.
— Ступай, — повторил Маркус веско и угрожающе.
Авалон затравленно оглянулась. Комната, так ее прельстившая поначалу, показалась теперь тесной и душной. Слишком плотно закрыты окна. Слишком много людей за единственной дверью.
Сердце ее билось, как плененная птица, руки дрожали, и эта дрожь уже охватила все тело. Умом Авалон понимала, как нелеп этот страх, но ничего не могла с собой поделать.
— Авалон.
«Он ждет меня, — подумала девушка. — Ждет, что я выйду отсюда вместе с ним, добровольно вернусь в свою темницу, сяду там и буду ждать, когда легенда поглотит меня целиком». Ей вспомнилась кладовая, где ее запирали ребенком: темнота, теснота, страх, бестелесный шепот чудовищ, алчный хохот гоблинов, которые наконец вернулись за ней…
— Нет! — сорвалось с ее губ, и наступила страшная тишина. Авалон пятилась, отступала, покуда не наткнулась на лавку, стоящую у стены.
Тусклый дневной свет погас, и в комнате воцарились сумерки. В их неясном тумане лицо Маркуса казалось неразличимым. Тьма, удушливая тьма клубилась повсюду, подступая к ней со всех сторон, тянула к ней свои чудовищные щупальца…
Маркус шагнул вперед. Авалон увидела лишь громадный, нависавший над ней силуэт.
— Нет! — дрожащим голосом повторила она и, словно защищаясь, вскинула перед собой руки.
— Не спорь со мной, — бешеным шепотом процедил он. — Не спорь.
— Не подходи!.. — Голос Авалон сорвался. — Я туда не пойду!
— Только на один день…
«…а ночь в кладовой», — прошептала химера.
— Нет!..
Воздуха не хватало, и грудь разрывалась от боли. Душно, боже мой, как ей душно… нечем дышать в темноте…
— У тебя нет выбора, — прозвучал безжалостный голос. — Ты поступишь так, как я велю.
«Ты пробудешь там до утра…»
Гоблины подстерегают ее. Химера уже навострила уши, вслушиваясь в их безжалостный смех. Гоблины живут во тьме; они ждут ее там, во тьме кладовой. Всякий раз, когда ее запирали там, появлялись гоблины — с топорами, ножами, огнем, и Она умирала вновь и вновь, кровь лилась по стволу березы, а потом наступала очередь Авалон.
Человек стремительно шагнул к ней, неясный силуэт во мраке, но химера успела предупредить ее. Авалон вскинула руки, оттолкнула его, увернулась, одержимая одной мыслью: «Бежать, бежать, бежать!»
Но безжалостный противник угадал ее замысел, сзади обхватил одной рукой за талию, другой поймал ее руку и вывернул за спину. И, схватив Авалон в охапку, легко оторвал ее от пола.
— Я способный ученик, дорогая моя, — прошептал он ей на ухо. — Я же видел, как ты проделывалаэтот трюк с ребятишками…
Авалон закричала от ужаса, не зная, кто схватил ее — это мог быть Ян, Хэнок или гоблин, уродливый кровожадный гоблин. Сейчас он сожрет ее…
Она кричала, билась, задыхалась, не в силах вы-рваться из этих сильных рук, и тьма подступала все ближе, ближе…
— Авалон!
Это был обычный, живой, человеческий голос. Голос Маркуса.
— Авалон, что с тобой?
Она бессильно обмякла в его руках, прикусила губу сдерживая судорожные рыдания. Страх сотрясал ее тело, и она никак не могла унять эту дрожь.
— Что с тобой, родная? Скажи, в чем дело?
Он уже не требовал — умолял. Стальная хватка ослабла, и Авалон смутно осознала, что снова стоит на полу, что Маркус лишь бережно обнимает ее за плечи.
— Что с тобой? — шепотом спросил он.
— Я туда не пойду, — выдавила она и снова прикусила губу, рыдания подступали к горлу.
— Куда? — спросил он мягко.
— В ту комнату. Не пойду. Не пойду.
— Маркус помолчал, размышляя.
— Почему? Тебе там плохо?
Авалон задохнулась, не в силах объяснить ему свой нелепый, ребяческий, достойный лишь насмешки страх… но Маркус ждал ответа, и она, сдаваясь, жалобно проговорила:
— Она слишком тесная…
— Тесная, — повторил он, и в его голосе не было ни насмешки, ни осуждения.
Он пытался понять Авалон. Девушка заглянула в его лицо, но в сумеречном свете оно казалось все так же неразличимо.
— И темная, — дрожащим голосом прибавила она.
Маркус понимающе кивнул.
— Когда я была ребенком… — Авалон осеклась, помолчала. — Когда жила в деревне… там, в доме, была кладовая, и меня запирали в ней, если…
Она осеклась, захлебнувшись безудержными слезами. Маркус нежно обнял ее, гладил по плечам, ласково касаясь губами ее виска.
— Успокойся, — шептал он, — успокойся, все хорошо…
Рыдая, Авалон приникла к нему, и он легко, как ребенка, поднял ее на руки, прижал к груди.
Он баюкал ее, нашептывал что-то, но Авалон не разбирала слов, оглушенная собственным плачем, и лишь теснее прижималась к нему, понемногу согреваясь в его ласковых и сильных руках. «Успокойся», — все твердил он, и наконец она вправду успокоилась, перестала плакать, ощутив вдруг такую безмерную усталость, словно с этими слезами выплакала все свои силы.
— Суженая, — Маркус ласково провел ладонью по ее влажной щеке, — любовь моя, тебе вовсе незачем возвращаться в эту комнату. Почему ты мне раньше ничего не сказала? Если б только я знал, ни за что не стал бы принуждать тебя.
Авалон ничего не сумела ответить. Ее вдруг охватила дремота, глаза неудержимо слипались.
— Куда ты идешь? — только и сумела спросить она, когда Маркус на руках вынес ее в коридор.
— В мои покои, — ответил он.
И больше Авалон не помнила ничего.
12.
Кровать в спальне Маркуса была просторная, мягкая, с четырьмя резными дубовыми столбиками, между которых был натянут балдахин из плотной неброской ткани.
Авалон нисколько не удивило, что Маркус принес ее сюда, усадил на край кровати и сам присел рядом, обняв ее за плечи. Когда он бережно уложил ее на подушки и соблазнительно мягкие меха, Авалон почувствовала лишь одно: как дремота властно вступила в свои права. Ничего зазорного не было в том, как они лежали бок о бок, совершенно одетые, и так просто, так естественно казалось уснуть, положив голову ему на плечо.
Все это не вызвало у Авалон ни малейшего протеста. В окна спальни струился звездный свет, в объятиях Маркуса было тепло и уютно. Она, позабыв обо всем, заснула.
Время от времени она сквозь сон смутно ощущала что-то непривычное: тепло чужого тела, размеренный шорох чужого дыхания. Все это ничуть не тревожило Авалон, напротив, ей в полусне казалось, что так и должно быть, что именно этого она ждала всю свою недолгую жизнь.
И потому, проснувшись окончательно, Авалон нисколько не испугалась, обнаружив, что ее талию обвивает сильная мужская рука, что рядом с ней крепко спит черноволосый смуглый мужчина.
В комнате заметно посветлело, близился рассвет. Авалон, чуть повернув голову, загляделась на чеканное, смягченное сновидениями лицо спящего. Нет, это не сон. Она в спальне Маркуса. Прошлой ночью он принес ее сюда, и они уснули, обнявшись, и…
Маркус открыл глаза.
Авалон не отвела взгляда. В его льдисто-голубых глазах теплились искорки рассвета, и, когда он медленно, почти сонно притянул ее к себе, она не отпрянула.
В этот ранний час в робком свете новорожденного дня ничто, ничто не разделяло их. Маркус осторожно коснулся пальцами ее теплых приоткрытых губ, и от этого прикосновения в груди Авалон всколыхнулась теплая волна. Приподнявшись на локте, Маркус склонился над ней, и прядь его жестких черных волос коснулась щеки Авалон, когда он отыскал губами ее рот. Этот поцелуй был вначале легкий, почти робкий, но Маркус тут же отбросил всякую робость и впился в ее губы с жадностью исстрадавшегося от жажды путника.
Авалон сама не знала, как вышло, что она обвила руками его шею, прильнула к нему так естественно и просто, словно ради этого и была рождена. У его губ был пьянящий солоноватый привкус, его волосы пахли теплой летней травой, его руки… да, его руки уже властно распутывали складки тартана, словно он угадал, какой нестерпимый жар охватил ее тело, как стесняет ее одежда. Авалон с восторгом подчинялась каждому его движению. Когда рассветная прохлада коснулась ее нагой кожи, Авалон откинулась на подушки, глядя, как Маркус лихорадочно срывает с себя одежду. В глубине души она сознавала, что должна бы смутиться от этого зрелища, но смущения не было, словно сон все еще длился, восхитительный сон, в котором не было места ни условностям, ни ложной стыдливости. И ког-да Маркус, обнаженный, склонился над ней, она залюбовалась его мускулистым, великолепно сложенным телом.
— Авалон… — почти беззвучно выдохнул он и, склонившись ниже, накрыл ладонью ее полную трепетную грудь, припал губами к нежной коже. Авалон пронзила восхитительная дрожь. Маркус поднял голову, и она увидела, что в глазах его полыхает голубое пламя.
— Ты — совершенство, — едва слышно выговорил он и приник к ней всей жаркой тяжестью своего сильного тела.
Это был грех, тяжкий грех, потому что они не обвенчаны, грех вдвойне, потому что она поклялась никогда с ним не венчаться, но теперь все это не имело значения. Были только они двое. Авалон лишь смутно дивилась тому, с какой откровенностью ее неопытные руки ласкают его тело, касаясь самых сокровенных мест, упиваясь этим новым опытом.
Маркус застонал, и она едва не рассмеялась, торжествуя оттого, что этот стон вызвали ее неумелые ласки. Он отвел ее руки и снова приник к ней, опустился меж ее раздвинутых бедер, и она почувствовала дразнящее и пугающее касание его напрягшейся, горячей и твердой плоти.
— Авалон, — прошептал он, — суженая, любовь моя… прости…
«За что?» — хотела спросить она и не успела, потому что Маркус, стиснув твердыми пальцами ее бедра, вдруг одним сильным ударом вошел, ворвался в нее, и все ее тело пронзила жгучая боль. Вскрикнув, Авалон невольно отпрянула, но Маркус крепко держал ее и, шепча невнятно-нежные слова, двигался в ней все быстрее и быстрее. Боль стала таять, уступать место новому, неведомому, восхитительному ощущению. Они двигались теперь в едином ритме, и Авалон всем существом устремлялась навстречу пламени, которое с каждым движением все сильней разрасталось в ней, пока не взорвалось ослепительным, невыносимым блаженством…
Она закричала, и Маркус тоже кричал, и немыслимо блаженный миг длился, длился, укачивая их на волнах наслаждения.
Наконец Маркус, обессиленный, соскользнул на постель рядом с ней. Авалон замерла, ощущая, как медленно тает, растворяется в ее плоти сладостная истома, закрыла глаза, мечтая лишь о том, чтобы это длилось подольше…
«Я люблю тебя».
Авалон открыла глаза и встретилась взглядом с Маркусом.
Это он. Не шепоток химеры, не бестелесный шорох ветра — это его голос.
Смятение вспыхнуло в ней, поборов томительную плотскую сладость. Авалон порывисто села, отпрянула, прижимая к груди одеяло.
Неправда! Маркус вовсе не любит ее. Ему нужна невеста из легенды, а не настоящая Авалон. Он влюблен в это треклятое предание.
При этой мысли сердце Авалон сжалось от нестерпимой боли. Как могла она так забыться? Маркусу нужна не она, а дева-воин, спасительница проклятого клана.
— Авалон!
Маркус сидел рядом, протягивая к ней руку. Авалон отшатнулась. Он непонимающе нахмурился:
— Что с тобой? Тебе плохо?
— Нет, — сдавленно солгала она и опустила голову. Сердце рвалось от боли. Ну что же, и с болью можно жить и выжить. Даже если не очень хочется.
Авалон подняла голову и прямо, стараясь не дрогнуть, встретила его взгляд. Хочет смотреть на нее? Ну что же, пусть смотрит.
— Все хорошо, — опять солгала она.
Впрочем, чего же еще она ожидала? Только чудо могло бы отвлечь Маркуса от его заветной легенды, а она, Авалон, вовсе не чудо — обычная смертная женщина. Ей далеко до леди из легенды, перед которой склонялись кусты ежевики.
— Я должна вернуться в свою комнату, — отрешенно проговорила она.
— Почему?
Авалон поискала предлог и ухватилась за самый очевидный:
— Скоро придет служанка.
Маркус улыбнулся ей, и в этой улыбке было столько чувственности, что израненное сердце Авалон затрепетало.
— Мне жаль тебя разочаровывать, но, боюсь, служанка уже приходила и ушла. Видишь ли, обычно я встаю задолго до рассвета.
Авалон вздрогнула; и взгляд ее метнулся к валявшейся на полу одежде.
— Не тревожься, — продолжал Маркус, явно развеселившись. — Прошлой ночью я запер дверь.
Впрочем, полагаю, всему замку известно почему.
Авалон подвинулась к краю кровати, волоча за собой одеяло, но Маркус неторопливо потянулся к ней, перехватил ее руки, легко развернул к себе.
— Любовь моя, — сказал он, — не уходи. Нам нужно поговорить.
В глазах его сияли искры недавнего пламени, и Авалон дрогнула, понимая, что проиграла. Ее неудержимо влекло к нему. Покорившись, она позволила Маркусу вновь уложить себя на подушки. Он лег рядом и долго молчал, глядя на нее, перебирая пальцами ее спутанные серебристые волосы.
— Скажи, — наконец нарушил он молчание, — ты здесь счастлива?
Авалон понимала, что должна солгать и ответить «нет», но на это у нее не хватало духу. Что ж, пускай будет полуправда.
— Я… — Она чуть слышно кашлянула. — Я… да, счастлива. Отчасти.
— Почему же отчасти? — мягко спросил он.
Авалон помолчала, помимо воли глядя на его пальцы, которые все так же бережно перебирали ее волосы.
— Ну… так, как был бы счастлив всякий другой человек.
— Вот как? — Голос Маркуса не дрогнул. — Но тебе, верно, хотелось бы быть счастливее?
— Не знаю, — растерянно пробормотала она. — Да… наверное, да.
— И что же, по-твоему, могло бы сделать тебя счастливее?
Авалон никак не могла понять, к чему он клонит.
— Не знаю, — наконец повторила она, и собственный голос показался ей странным, чужим.
— Дом, — тихо сказал Маркус, все так же размеренно перебирая ее волосы. — Семья. Близкие.
— Место, где ты всегда будешь своей.
«И чтобы меня любили, — мысленно прибавила Авалон. — Чтобы ты любил меня».
— Да, — сказал Маркус тихо, словно отвечая на собственный вопрос. — Именно это.
И снова воцарилось молчание.
— Я мог бы дать тебе все это, — наконец сказал он. — Я дал бы тебе все, что угодно, лишь бы ты была счастлива.
Его пальцы наконец выскользнули из серебристой паутины ее волос. Взгляды их встретились.
— Только для этого ты должна выйти за меня, — сказал он. — Авалон, ты будешь моей женой?
«Да», — услышала она бесплотный шепот, и на миг ей показалось, что это шепчет прекрасная женщина из древней легенды, женщина, которая любила так сильно, что предпочла умереть, нежели предать свою любовь…
Авалон качнула головой, отгоняя наваждение.
— Нет, — сказала она.
Маркус не шелохнулся, даже не переменился в лице.
— Почему?
— Не могу.
— Я тебе не верю.
Авалон беспомощно взглянула на него, не зная, что на это сказать. Маркус протянул руку и накрыл ее ладонь своей.
— Придумай что-нибудь получше, Авалон, — мягко сказал он. — «Не могу» — это не причина.
Она отвернулась, села, и на этот раз он не стал ее удерживать.
— Я не могу выйти за тебя, — безнадежно повторила она.
— Ты не хочешь быть счастливой?
— Хочу, конечно. Просто…
— Просто ты не веришь, что я могу дать тебе счастье?
Авалон сказала себе, что это обман. Маркус говорит так из чувства долга. Потому что так велит легенда.
— Единственный человек, который может дать мне счастье, — это я сама, — наконец проговорила она. В ее голосе не было и тени резкости, только печаль.
Маркус окинул ее испытующим взглядом и едва заметно качнул головой.
— Я бы хотел попытаться, — просто сказал он. — Неужели я прошу так много?
Сердце Авалон разрывалось от боли, и эта боль была невыносима. Он не любит ее, не может любить…
Она вдруг поняла, что больше нельзя оставаться здесь, рядом с ним, и, спрыгнув с кровати, бросилась к валявшейся на полу одежде.
Маркус не двинулся с места, только молча следил за каждым ее движением.
Авалон кое-как натянула платье. На нем не хватало нескольких пуговиц. Она набросила на плечи тартан, словно плащ.
Солнечный луч, пронизав окно, на миг ослепил ее.
Мир за окном сиял безупречной, истинно зимней белизной. Должно быть, ночью, пока они спали, выпал снег, словно по волшебству, выбелив всю округу. Леса, озера, вершины гор — все искрилось свежим, девственно-чистым снегом.
Авалон отвернулась от окна и увидела, что Маркус стоит рядом, небрежно завернувшись в тартан. И смотрел он не на нее, а на снег за окном.
Только сейчас Авалон увидела то, что в сумраке ночи неизбежно ускользнуло от ее внимания. Спина Маркуса и бок, не прикрытый тартаном, были испещрены тонкими, длинными, извилистыми шрамами.
Авалон безотчетно протянула руку, провела пальцами по длинному бледному шраму, который тянулся от плеча до бедра. Дыхание Маркуса участилось, но он не шелохнулся.
Авалон нисколько не удивило, что Маркус принес ее сюда, усадил на край кровати и сам присел рядом, обняв ее за плечи. Когда он бережно уложил ее на подушки и соблазнительно мягкие меха, Авалон почувствовала лишь одно: как дремота властно вступила в свои права. Ничего зазорного не было в том, как они лежали бок о бок, совершенно одетые, и так просто, так естественно казалось уснуть, положив голову ему на плечо.
Все это не вызвало у Авалон ни малейшего протеста. В окна спальни струился звездный свет, в объятиях Маркуса было тепло и уютно. Она, позабыв обо всем, заснула.
Время от времени она сквозь сон смутно ощущала что-то непривычное: тепло чужого тела, размеренный шорох чужого дыхания. Все это ничуть не тревожило Авалон, напротив, ей в полусне казалось, что так и должно быть, что именно этого она ждала всю свою недолгую жизнь.
И потому, проснувшись окончательно, Авалон нисколько не испугалась, обнаружив, что ее талию обвивает сильная мужская рука, что рядом с ней крепко спит черноволосый смуглый мужчина.
В комнате заметно посветлело, близился рассвет. Авалон, чуть повернув голову, загляделась на чеканное, смягченное сновидениями лицо спящего. Нет, это не сон. Она в спальне Маркуса. Прошлой ночью он принес ее сюда, и они уснули, обнявшись, и…
Маркус открыл глаза.
Авалон не отвела взгляда. В его льдисто-голубых глазах теплились искорки рассвета, и, когда он медленно, почти сонно притянул ее к себе, она не отпрянула.
В этот ранний час в робком свете новорожденного дня ничто, ничто не разделяло их. Маркус осторожно коснулся пальцами ее теплых приоткрытых губ, и от этого прикосновения в груди Авалон всколыхнулась теплая волна. Приподнявшись на локте, Маркус склонился над ней, и прядь его жестких черных волос коснулась щеки Авалон, когда он отыскал губами ее рот. Этот поцелуй был вначале легкий, почти робкий, но Маркус тут же отбросил всякую робость и впился в ее губы с жадностью исстрадавшегося от жажды путника.
Авалон сама не знала, как вышло, что она обвила руками его шею, прильнула к нему так естественно и просто, словно ради этого и была рождена. У его губ был пьянящий солоноватый привкус, его волосы пахли теплой летней травой, его руки… да, его руки уже властно распутывали складки тартана, словно он угадал, какой нестерпимый жар охватил ее тело, как стесняет ее одежда. Авалон с восторгом подчинялась каждому его движению. Когда рассветная прохлада коснулась ее нагой кожи, Авалон откинулась на подушки, глядя, как Маркус лихорадочно срывает с себя одежду. В глубине души она сознавала, что должна бы смутиться от этого зрелища, но смущения не было, словно сон все еще длился, восхитительный сон, в котором не было места ни условностям, ни ложной стыдливости. И ког-да Маркус, обнаженный, склонился над ней, она залюбовалась его мускулистым, великолепно сложенным телом.
— Авалон… — почти беззвучно выдохнул он и, склонившись ниже, накрыл ладонью ее полную трепетную грудь, припал губами к нежной коже. Авалон пронзила восхитительная дрожь. Маркус поднял голову, и она увидела, что в глазах его полыхает голубое пламя.
— Ты — совершенство, — едва слышно выговорил он и приник к ней всей жаркой тяжестью своего сильного тела.
Это был грех, тяжкий грех, потому что они не обвенчаны, грех вдвойне, потому что она поклялась никогда с ним не венчаться, но теперь все это не имело значения. Были только они двое. Авалон лишь смутно дивилась тому, с какой откровенностью ее неопытные руки ласкают его тело, касаясь самых сокровенных мест, упиваясь этим новым опытом.
Маркус застонал, и она едва не рассмеялась, торжествуя оттого, что этот стон вызвали ее неумелые ласки. Он отвел ее руки и снова приник к ней, опустился меж ее раздвинутых бедер, и она почувствовала дразнящее и пугающее касание его напрягшейся, горячей и твердой плоти.
— Авалон, — прошептал он, — суженая, любовь моя… прости…
«За что?» — хотела спросить она и не успела, потому что Маркус, стиснув твердыми пальцами ее бедра, вдруг одним сильным ударом вошел, ворвался в нее, и все ее тело пронзила жгучая боль. Вскрикнув, Авалон невольно отпрянула, но Маркус крепко держал ее и, шепча невнятно-нежные слова, двигался в ней все быстрее и быстрее. Боль стала таять, уступать место новому, неведомому, восхитительному ощущению. Они двигались теперь в едином ритме, и Авалон всем существом устремлялась навстречу пламени, которое с каждым движением все сильней разрасталось в ней, пока не взорвалось ослепительным, невыносимым блаженством…
Она закричала, и Маркус тоже кричал, и немыслимо блаженный миг длился, длился, укачивая их на волнах наслаждения.
Наконец Маркус, обессиленный, соскользнул на постель рядом с ней. Авалон замерла, ощущая, как медленно тает, растворяется в ее плоти сладостная истома, закрыла глаза, мечтая лишь о том, чтобы это длилось подольше…
«Я люблю тебя».
Авалон открыла глаза и встретилась взглядом с Маркусом.
Это он. Не шепоток химеры, не бестелесный шорох ветра — это его голос.
Смятение вспыхнуло в ней, поборов томительную плотскую сладость. Авалон порывисто села, отпрянула, прижимая к груди одеяло.
Неправда! Маркус вовсе не любит ее. Ему нужна невеста из легенды, а не настоящая Авалон. Он влюблен в это треклятое предание.
При этой мысли сердце Авалон сжалось от нестерпимой боли. Как могла она так забыться? Маркусу нужна не она, а дева-воин, спасительница проклятого клана.
— Авалон!
Маркус сидел рядом, протягивая к ней руку. Авалон отшатнулась. Он непонимающе нахмурился:
— Что с тобой? Тебе плохо?
— Нет, — сдавленно солгала она и опустила голову. Сердце рвалось от боли. Ну что же, и с болью можно жить и выжить. Даже если не очень хочется.
Авалон подняла голову и прямо, стараясь не дрогнуть, встретила его взгляд. Хочет смотреть на нее? Ну что же, пусть смотрит.
— Все хорошо, — опять солгала она.
Впрочем, чего же еще она ожидала? Только чудо могло бы отвлечь Маркуса от его заветной легенды, а она, Авалон, вовсе не чудо — обычная смертная женщина. Ей далеко до леди из легенды, перед которой склонялись кусты ежевики.
— Я должна вернуться в свою комнату, — отрешенно проговорила она.
— Почему?
Авалон поискала предлог и ухватилась за самый очевидный:
— Скоро придет служанка.
Маркус улыбнулся ей, и в этой улыбке было столько чувственности, что израненное сердце Авалон затрепетало.
— Мне жаль тебя разочаровывать, но, боюсь, служанка уже приходила и ушла. Видишь ли, обычно я встаю задолго до рассвета.
Авалон вздрогнула; и взгляд ее метнулся к валявшейся на полу одежде.
— Не тревожься, — продолжал Маркус, явно развеселившись. — Прошлой ночью я запер дверь.
Впрочем, полагаю, всему замку известно почему.
Авалон подвинулась к краю кровати, волоча за собой одеяло, но Маркус неторопливо потянулся к ней, перехватил ее руки, легко развернул к себе.
— Любовь моя, — сказал он, — не уходи. Нам нужно поговорить.
В глазах его сияли искры недавнего пламени, и Авалон дрогнула, понимая, что проиграла. Ее неудержимо влекло к нему. Покорившись, она позволила Маркусу вновь уложить себя на подушки. Он лег рядом и долго молчал, глядя на нее, перебирая пальцами ее спутанные серебристые волосы.
— Скажи, — наконец нарушил он молчание, — ты здесь счастлива?
Авалон понимала, что должна солгать и ответить «нет», но на это у нее не хватало духу. Что ж, пускай будет полуправда.
— Я… — Она чуть слышно кашлянула. — Я… да, счастлива. Отчасти.
— Почему же отчасти? — мягко спросил он.
Авалон помолчала, помимо воли глядя на его пальцы, которые все так же бережно перебирали ее волосы.
— Ну… так, как был бы счастлив всякий другой человек.
— Вот как? — Голос Маркуса не дрогнул. — Но тебе, верно, хотелось бы быть счастливее?
— Не знаю, — растерянно пробормотала она. — Да… наверное, да.
— И что же, по-твоему, могло бы сделать тебя счастливее?
Авалон никак не могла понять, к чему он клонит.
— Не знаю, — наконец повторила она, и собственный голос показался ей странным, чужим.
— Дом, — тихо сказал Маркус, все так же размеренно перебирая ее волосы. — Семья. Близкие.
— Место, где ты всегда будешь своей.
«И чтобы меня любили, — мысленно прибавила Авалон. — Чтобы ты любил меня».
— Да, — сказал Маркус тихо, словно отвечая на собственный вопрос. — Именно это.
И снова воцарилось молчание.
— Я мог бы дать тебе все это, — наконец сказал он. — Я дал бы тебе все, что угодно, лишь бы ты была счастлива.
Его пальцы наконец выскользнули из серебристой паутины ее волос. Взгляды их встретились.
— Только для этого ты должна выйти за меня, — сказал он. — Авалон, ты будешь моей женой?
«Да», — услышала она бесплотный шепот, и на миг ей показалось, что это шепчет прекрасная женщина из древней легенды, женщина, которая любила так сильно, что предпочла умереть, нежели предать свою любовь…
Авалон качнула головой, отгоняя наваждение.
— Нет, — сказала она.
Маркус не шелохнулся, даже не переменился в лице.
— Почему?
— Не могу.
— Я тебе не верю.
Авалон беспомощно взглянула на него, не зная, что на это сказать. Маркус протянул руку и накрыл ее ладонь своей.
— Придумай что-нибудь получше, Авалон, — мягко сказал он. — «Не могу» — это не причина.
Она отвернулась, села, и на этот раз он не стал ее удерживать.
— Я не могу выйти за тебя, — безнадежно повторила она.
— Ты не хочешь быть счастливой?
— Хочу, конечно. Просто…
— Просто ты не веришь, что я могу дать тебе счастье?
Авалон сказала себе, что это обман. Маркус говорит так из чувства долга. Потому что так велит легенда.
— Единственный человек, который может дать мне счастье, — это я сама, — наконец проговорила она. В ее голосе не было и тени резкости, только печаль.
Маркус окинул ее испытующим взглядом и едва заметно качнул головой.
— Я бы хотел попытаться, — просто сказал он. — Неужели я прошу так много?
Сердце Авалон разрывалось от боли, и эта боль была невыносима. Он не любит ее, не может любить…
Она вдруг поняла, что больше нельзя оставаться здесь, рядом с ним, и, спрыгнув с кровати, бросилась к валявшейся на полу одежде.
Маркус не двинулся с места, только молча следил за каждым ее движением.
Авалон кое-как натянула платье. На нем не хватало нескольких пуговиц. Она набросила на плечи тартан, словно плащ.
Солнечный луч, пронизав окно, на миг ослепил ее.
Мир за окном сиял безупречной, истинно зимней белизной. Должно быть, ночью, пока они спали, выпал снег, словно по волшебству, выбелив всю округу. Леса, озера, вершины гор — все искрилось свежим, девственно-чистым снегом.
Авалон отвернулась от окна и увидела, что Маркус стоит рядом, небрежно завернувшись в тартан. И смотрел он не на нее, а на снег за окном.
Только сейчас Авалон увидела то, что в сумраке ночи неизбежно ускользнуло от ее внимания. Спина Маркуса и бок, не прикрытый тартаном, были испещрены тонкими, длинными, извилистыми шрамами.
Авалон безотчетно протянула руку, провела пальцами по длинному бледному шраму, который тянулся от плеча до бедра. Дыхание Маркуса участилось, но он не шелохнулся.