… Как они вдвоем переплывали Волгу, не только спокойную, но и бурную… Как Катя учила его не паниковать при большой волне, а спокойно подныривать под ее пенный гребень… Как во время их «медовой недели», они, купаясь в заливах – Катя в холщовой рубашке, а он – в своих выцветших добела бумажных матросских портах – ныряли в глубину до самого дна. Схватившись за какую-нибудь корягу или за лапу занесенного песком якоря с налипшими ракушками, они надолго замирали над светлым ложем песчаного дна, как бы паря над ним… Малые существа подводного мира, вспугнутые поначалу, начинали доверять им: темно-серебристые пескари тыкались в них легонько, как бы целуя; стайка полосатых окуньков проплывала рядом, огибая их головы, а однажды из-под камня вылез рак и запутался в длинных волосах Кати. Он «подстригал» и «подстригал» ее своими клешнями, пока она не всплыла. Катя отцепила его и, смеясь в рачьи выпученные глаза, отпустила на волю…
Сухов тряхнул головой и, улыбнувшись матушке Анне, еще раз решительно заключил:
– Нет, не может Катя утонуть в Волге – ни при какой погоде!
Он вдохнул полной грудью и вдруг, впервые за долгие годы, почувствовал, что ему стало намного легче жить. Надежда окрылила солдата, и тяжесть тупой боли, придавившая его тогда в Покровском, свалилась с сердца. Он теперь знал, где искать свою Катю: «Конечно же, она там, в заволжской деревне у своей тетки, вместе с сестренками и братишкой, а может быть… может быть, уже и в самом Покровском!.. Этой сволочи, Шалаева, давно нет, чего ей бояться… А уж как я вернусь, тогда нам и сам черт не страшен».
Не сказав больше ни слова, Сухов легонько растолкал толпу поселенцев, тесно окружившую их с матушкой Анной, и подбежал к коню. Птицей взлетев на него, с места галопом рванул в степь…
Матушка Анна грустно смотрела ему вслед, мелко крестила спину удаляющегося всадника…
Остальные так же молча проводили глазами умчавшегося красноармейца и побрели по своим делам.
Сухов вернулся через час.
Смотавшись к своим бойцам, он коротко объяснил им в чем дело, и они без лишних слов отдали ему свои пайки – пшено, воблу, сухари. Нашелся также и ком слипшихся конфет-подушечек.
Сухов свалил у ног матушки Анны узел с продуктами. Ихбыло и для одной немного, но он знал супругу покойного отца Василия и понимал, как она поступит.
– Вот благодать-то! – всплеснула руками матушка и тотчас же созвала всех женщин.
Она велела им разделить поровну все, что было в узле, а ком подушечек достался оборванной голопузой детворе, половина которой не видела еще в своей жизни конфет.
Сухову очень хотелось чем-нибудь одарить матушку Анну, но ничего за душой у красноармейца не было, да и быть ничего не могло – не пистолет же ей дарить… и тут он сообразил, что на дне его «сидора», под комплектом чистого белья, лежит пара новеньких портянок. Они достались ему в наследство от недавно погибшего друга, Родиона – мягкие фланелевые, бесценные для солдата, портянки. Родион, когда был жив, все уверял Сухова, что такие портянки, кроме своего прямого назначения, очень хороши для добычи воды. Все дело в том, что иногда над пустыней вдруг появляется тучка и она может излиться обильным, но коротеньким, одноминутным, дождем. Вот тут-то и нужно не зевать и быстренько расстелить на песке портянки, а едва дождь пройдет – сразу отжать портянки в чайник…
Сухову и его дружку не удалось испытать этот способ, потому что Родион погиб, так и не дождавшись дождя в пустыне.
Матушка Анна сначала отнекивалась, а потом приняла от Сухова портянки, тут же сбросила свой ветхий поношенный платок и повязала голову мягкой фланелью, от чего помолодела даже и стала похожей на медсестру.
Они долго стояли друг против друга. Прощались, понимая, что им больше не суждено встретиться. Матушка Анна шептала молитвы и, смахивая слезинки, все крестила, крестила Федора Сухова, как будто хотела благословить его на всю оставшуюся жизнь.
Наконец он обнял матушку Анну, потом поклонился остальным своим землякам, надвинул поглубже кепарь, вскочил на коня и ускакал. А его земляки, ссыльные русские люди, с завистью глядели ему вслед – они должны были оставаться на этой убогой, постылой земле, искренне не понимая, в чем их вина…
Прибыв в часть, Сухов подал просьбу об увольнении его из армии. Все сроки и сверхсроки его службы прошли, а ранений у него было столько, что ни одна врачебная комиссия не смогла бы возразить против его демобилизации.
Вскоре Сухова вызвал один из его высших начальников – молодой комбриг Макар Назарович Кавун. Он посоветовал не торопиться с увольнением и хотя бы еще годик повоевать за счастье трудового народа.
Сухов ответил в том смысле, что он уже много лет воюет за счастье трудового народа, а теперь бы ему хотелось хоть самую малость похлопотать о своем личном счастье.
Комбриг Кавун нахмурился, строго сказал:
– Ты что плетешь, Сухов?.. Какое может быть личное счастье у сознательного революционного бойца!.. Личное счастье – самый вредный буржуазный предрассудок.
Сухов согласился с комбригом, но объяснил, что хочет отыскать давно пропавшую, горячо любимую жену.
– Жену, говоришь?.. Любимую?.. Та-ак, – поднял бровь двадцатичетырехлетний комбриг. – Значит, мы здесь будем героически сражаться, а ты пересидишь такое великое время под бабьей юбкой!
На это Сухов скромно возразил, что как только отыщет жену, они начнут вместе героически сражаться на трудовом фронте, что тоже немаловажно в такое великое время.
Комбриг Макар Назарович Кавун махнул рукой и приказал демобилизовать красноармейца Сухова.
В сущности комбриг был мужиком добрым и справедливым. За что впоследствии и будет расстрелян в тридцать восьмом как «враг народа», того самого народа, за счастье которого он сражался сейчас в этом пекле пустыни.
Забрав смену исподнего белья, немного пшена и воблы, да толику сухарей, да подаренный ему именной револьвер – все, нажитое за годы солдатской службы, Сухов прощался с отрядом. Поскольку в красноармейских отрядах, действующих в пустыне, был строгий «сухой закон», то весь ритуал прощания заключался обычно в объятиях-рукопожатиях и в напутственных словах. Для Сухова же старые дружки расстарались и приволокли в последний момент несколько бурдюков кумыса и горячие лепешки-чуреки. Кумыс, конечно, не арака и даже не виноградное вино, но приняли достаточную дозу, в общем, попрощались почти «по-людски».
Сухов двинулся по барханам домой, решив преодолеть многие версты пустынного пространства пешим ходом. Ему настойчиво предлагали лошадь, но от такого транспорта Сухов наотрез отказался, объяснив, что лошадь требует дополнительной заботы – одному проще и вернее.
Вот и двигался он теперь, окрыленный надеждой, по горячим пескам напрямик до Гурьева, оттуда можно было добраться до Астрахани, а уж там, вверх по Волге, путь был для него знакомый…
Пока же он лежал под саксаулом, задрав наверх ноги, пережидая знойное время полдня. Когда солнце миновало зенит, Сухов поднял с глаз кепарь и встал на ноги. Красные круги заходили у него перед глазами, жара еще стояла непереносимая для его обезвоженного организма.
Сухов встряхнулся, отцепил от пояса чайник и убедил себя в том, что только выпив остатки воды, он сможет добраться до следующего колодца. После чего задрал голову и с наслаждением влил в свою пересохшую глотку пару оставшихся в чайнике глотков отвратительной, теплой и солоноватой жидкости.
Затем измерил саперной лопаткой длину тени, отсчитал по зарубкам время и по положению солнца определил «гипотенузу», ведущую к Гурьеву. Подтянув пояс и по привычке попрыгав, чтобы ничего на нем не брякало, не звенело, он двинулся вперед, как всегда не быстро и не медленно, целесообразным для передвижения на далекие дистанции солдатским походным шагом.
Надо сказать, что по ночам он довольно точно определял свою «гипотенузу» по звездам, вернее, по Полярной звезде, которая, как известно, единственная из всех неподвижно торчит над своим полушарием…
Перевалив через очередную барханную гряду, он заметил впереди себя и несколько правее какое-то движение.
Сухов тут же скатился в ложбинку между барханами; выставив белый кепарь над гребнем белых песков (что делало его незаметным), он приступил к наблюдению.
Вскоре перед ним явственно обозначился движущийся по пустыне отряд. Приглядевшись, Сухов быстро, по единообразию обмундирования и по головным уборам, определил, что это «свои».
Одно только слегка озадачило Сухова: он насчитал девять каких-то чучел, которые цугом двигались на конях в передней части отряда. Но поскольку все остальные не внушали ему никаких подозрений, он выбрался из своей ложбинки и спокойно двинулся дальше.
Его тут же заметили. Какой-то всадник, отделившись от отряда, поскакал к нему, на ходу трижды выстрелив в воздух.
Сухов, вняв предупреждению, спокойно опустился на песок, скрутил козью ногу, высыпав в нее весь оставшийся табак – он знал, что чем-чем, а табачком и водицей он у своих наверняка разживется.
Всадник подскакал к сидящему на песочке Сухову, лихо осадил коня.
– Кто такой? – начал он без предисловия.
– Сухов я, – ответил Федор, пустив конус дыма вверх.
– Врешь! – искренне удивился всадник. – А я Рахимов. Слыхал?
Сухов кивнул, снизу вверх разглядывая всадника, отметив про себя его излишнюю нервозность и мысленно сравнивая Рахимова со своим бывшим командиром, покойным Макхамовым, тем самым, которому был «обязан жизнью». Затем ответил, нарочито польстив, все в той же надежде на табачок и воду:
– Кто ж в пустыне не знает командира Рахимова!
– А мне говорили – ты демобилизовался… – Довольный Рахимов спешился, присел рядом на песок. – Слух идет, что ты уже в Астрахани.
Сухов кивнул головой.
– Должен был. Да вот, пришлось задержаться.
Отряд подъехал, окружив Сухова и своего командира; бойцы с любопытством смотрели на Федора. Он в свою очередь оглядел красноармейцев, окинул взглядом и женщин в чадрах, сидящих в седлах, как мумии. Затем снова повернулся к Рахимову. Наклонившись к нему, тихо посоветовал:
– Штыки со стволов отомкнуть надо. Вас за версту видно по проблеску, а с бархана – за все три.
– Да я знаю, – вздохнув, ответил Рахимов. – Но тут такое дело… – Он безнадежно махнул рукой.
Один из бойцов, осклабившись, обратился к Сухову:
– Товарищ Сухов, а ты меня узнаешь?
Федор оглядел бойца, качнул головой.
– Нет.
– Я же в тюрьме сидел, которую ты взорвал!.. Помнишь?.. В Чарджоу.
– Как же я могу тебя узнать, родной, – улыбнулся Сухов. – Вы же все после взрыва тут же разбежались. А я потом один отбивался полдня…
Красноармейцы дружно заржали. Сухов вновь посмотрел на женщин в чадрах и увидел…
Как блеснула река на излучине, как по волнам бежали солнечные зайчики… Деревенские молодухи поднимались по косогору, задрав подолы мокрых, прилипающих к телу платьев, белея крепкими икрами, посмеиваясь, перебрасываясь шуточками… Одна из них оглянулась, отстав от подружек, и прямо, как бы глаза в глаза, посмотрела на Федора, который присел в осоке с напяленным на голову выеденным арбузом. Эта девчонка из воспоминаний его «арбузного» детства сейчас превратилась в его сероглазую, с мохнатыми ресницами Катю, и она с великой нежностью взглянула на него…
Сухов усмехнулся, отвел взгляд от женщин. Отряд спешился на отдых.
…У костра Рахимов делился с Суховым своими бедами:
– Месяц за ним гоняюсь. Пол-отряда потерял. Вчера в Черной крепости совсем было накрыл – из рук ушел… Ну ничего… – Он скрипнул зубами. – Я этого Абдуллу все равно достану! Весь песок в пустыне просею! Своими руками задушу! Взводного он у меня застрелил – такого отчаянного парня!..
Сухов сказал:
– Отчаянные на войне не живут, Рахимов…
Рахимов вздохнул.
– Ты прав, Сухов… Война работа тяжелая, осторожная… У отчаянных на нее терпения не хватает.
– Это точно, – подтвердил Сухов.
Он смотрел, как один из бойцов, молоденький, весь в рыжих веснушках паренек, помогал спуститься с коня тоненькой гибкой женщине.
– Не урони, Петруха! – крикнул пареньку один из бойцов. – Разобьется!..
Сухов откинулся на песок, подложив руки под голову, а Рахимов все продолжал взволнованно говорить:
– Не знаю, зачем Алимхан тут оставил Абдуллу… Видать, задание какое дал…
Сухов, глядя на появившегося в небе беркута, который закладывал над отрядом виражи, сказал:
– В Черной крепости его через трубу надо было брать.
– Так он через нее и ушел! – взвился Рахимов. – Я же не знал, что там ход!
– Как не знал? – удивился Сухов. – Мы же там Черного Имама брали… С покойным Родионом… Поэтому и крепость называется Черной… А ход еще длинней был… Я его укоротил малость…
– Сухов! – взмолился Рахимов. – Помоги! С тобой мы его враз прикончим. Ты ведь один целого взвода стоишь, а то и роты.
– Нет уж, хватит, – ответил Сухов, закрывая глаза. – Домой надо. Я и так крюк дал. Теперь по гипотенузе иду – короче… До Астрахани, а там до Нижнего, по воде.
– Сухов, доведи хоть баб до Педжента, сделай милость. По рукам и ногам связали – пешком ходим. Захвати их с собой, а? Этот чертов гарем!.. Девять штук. Освободили, а теперь маемся. С ними Абдуллу никак не догнать.
– Вообще-то, зря, – вздохнул Сухов.
– Что – зря? – не понял Рахимов.
– Освободили зря. Так бы они живыми остались. А теперь он их наверняка убьет, раз они у тебя в руках побывали.
– Да ты что?! – подскочил Рахимов. – Мы даже лиц то их не видели. Я, если кто к ним полезет, любого тут же к стенке – понимаешь?!
– Я-то понимаю, а Абдулла не поймет… Эх ты, Рахимов, тут родился, а Востока не знаешь. Сперва надо было с ним, Абдуллой, управиться, а потом уж жен освобождать. Восток – дело тонкое!
– Если ты так все понимаешь, значит, ты должен взять баб!
– Многовато для меня, – усмехнулся Сухов. – Одну бы мог для услаждения жизни.
– Не надо с этим шутить, – сказал строго Рахимов. – Это первые освобожденные женщины Востока!.. Понимаешь, Сухов, это высокая политика, иначе я и сам бы их давно выкинул!
Внезапно, что-то почувствовав, Сухов посмотрел в сторону и увидел Саида. Он, устроившись на вершине бархана, сидел на песке и молча наблюдал за отрядом.
– Ты как здесь очутился? – удивился Федор, обрадовавшись Саиду, как другу, с которым они давно не виделись.
– Стреляли, – ответил тот и пересел, чуть подвинувшись вбок – на том месте, где он сидел, из песка показалась ящерица.
А Рахимов все умолял:
– Слушай, Сухов, я тебе человека дам, лошадь, пшена… А, Сухов?.. Доведи их до Педжента. Сейчас, может, на триста верст вокруг никого из наших нет… – И он описал рукой круг, подтверждая слова жестом.
– Это точно, – согласился Сухов.
Рахимов почему-то обрадовался.
– Вот и хорошо! Вот и договорились!.. – И сделал знак взводному. Тот подскочил, стирая портянкой мыло с лица, потому что во всех ситуациях жизни заботился о красоте своих бакенбардов. Рахимов отвел его в сторонку и вполголоса отдал распоряжение, кивая в сторону Сухова, который в это время, радушно улыбаясь, смотрел на еще так недавно освобожденного им Саида.
– По коням! – раздался голос Рахимова.
Сухов, продолжая лежать на песке у костерка, повернул голову и удивленно поглядел на него. А Рахимов вскочил в седло и обратился к женщинам в чадрах:
– Товарищи женщины!.. Не бойтесь! С вашим мужем-эксплуататором мы покончим. А пока вы поступаете в распоряжение товарища Сухова. Он будет вас кормить и защищать. Он хороший!
И с этими словами поскакал прочь, взметая из-под копыт павлиньи перья песка.
Сухов приподнялся на локте, удивленно спросил:
– Ты куда, Рахимов?.. Эй! – Осознав ситуацию, он вскочил на ноги, закричал: – Стой! Стой!!
Но отряд уже скакал вслед за Рахимовым, оставив Сухову Петруху с лошадью и весь гарем – девять женщин.
Сухов подскочил к Петрухе, схватил его винтовку, вскинул в небо, нажал на спусковой крючок – выстрела не получилось: осечка. Перезарядил, нажал – вновь осечка.
– Тьфу! Мать твою!.. – выругался он и в сердцах стукнул прикладом о песок – раздался выстрел, а отряд Рахимова уже скрывался за барханной грядой. – Что же мне, всю жизнь по этой пустыне мотаться?! – чуть не плача, закричал Сухов.
Саид молча наблюдал за ним. Сухов, походив туда-сюда, поохав и постонав, посмотрел на восток, туда, где был единственный городок на всю округу.
– Не ходи в Педжент, – сказал Саид, разгадав намерение Сухова. – Абдулла придет туда.
– Конечно, придет, – буркнул Сухов. – Разве бросит он своих баб… Подъем! – закричал он на женщин.
Те, до этого сидевшие на песке, испуганно вскочили на ноги. Сухов указал Петрухе на Саида:
– Отдай ему коня.
Веснушчатый парень молча передал повод Саиду, погодя спросил:
– А зачем, товарищ Сухов?
– Делай, что говорят…
Сухов долго смотрел на закутанных в чадры женщин, поинтересовался, унимая раздражение:
– А как вы их различали?
– Вот список… – Петруха протянул ему листок, наконец поняв, что перед ним новый командир, которому нужно подчиняться. Рядовой Петруха привык к этому. Он всегда в своей жизни только подчинялся. – Товарищ Рахимов научил их строиться, – пояснил он, – по росту.
– По ранжиру, – сердито поправил его Сухов. – Тебя как зовут?
– Петруха… вернее, Петр.
Сухов вздохнул.
– Понимаешь, Петруха, вчера я с орлом встретился… Думал – какая же хорошая примета. Ну ладно если бы с вороном – можно было бы сказать, что он накаркал… а тут орел, царь пустыни, и такая подлянка с этими бабами… Ладно, давай свой список.
Петруха протянул ему бумажку.
Сухов некоторое время изучал список, чтобы как-то научиться произносить непривычные имена женщин. Затем он приступил к перекличке:
– Зарина… Джамиля… Гюзель…
Женщины в чадрах одна за другой выстроились перед ним в шеренгу, как солдаты.
– Саида… Хафиза… Зухра… Лейла… Зульфия… Гюльчатай…
Гюльчатай в сторонке на песке играла с черепахой; та то высовывала головку, то втягивала ее обратно, пугаясь. Гюльчатай посматривала сквозь чадру на Петруху, как бы и его приглашая к игре. Петруха улыбнулся ей.
– Гюльчатай! – повысил голос Сухов.
Девушка, оставив черепаху, подбежала к остальным женщинам и заняла место с краю.
– Напра-а… – скомандовал было Сухов, и его буквально пронзило воспоминание о его супруге, Катерине Матвеевне.
Она стояла, прислонившись к тонкой березке, такая далекая, такая непохожая на этих закутанных в чадры женщин пустыни. Березка шелестела от ветерка, струясь вбок, словно летела над землей.
– За мной, барышни, – закончил Федор Сухов скучным голосом, вздохнул и зашагал по песку.
Женщины гарема гуськом заспешили следом. Замыкал шествие Петруха.
Саид, верхом на коне, ехал шагом поодаль, как бы подчеркивая свою роль охраняющего отряд воина.
Сухов не ответил Петрухе на вопрос – зачем нужно отдать единственного у них коня Саиду, но сам он прекрасно понимал, что такой воин, как Саид, для их «женского» отряда представляет теперь бесценную боевую единицу, стоящую десятка таких зеленых бойцов, как Петруха. Житель пустыни, опытный воин Саид, едущий с ними рядом и слегка поодаль, как разведчик, с высоты коня мог задолго до них заметить все, что представляет угрозу, и вовремя подать сигнал. Кроме того, они вместе с Суховым могли дать серьезный бой любому противнику…
Петруха, который шел позади женщин, все поглядывал на чарыки, мелькавшие из-под длинного подола Гюльчатай, и, охваченный каким-то непонятным пока ожиданием радости, все время улыбался.
До мобилизации Петруха жил в Рязани с матерью и отцом, классным, известным в городе сапожником, который мог «построить» даже генеральские сапоги бутылками. После школы Петруха обычно помогал отцу.
Мастерская располагалась в подвале двухэтажного каменного дома. Две большие комнаты в этом доме занимала семья Петрухи, а две крохотные комнатушки они сдавали. В них поселился серьезный молодой человек, который ходил в неизменной студенческой курточке и «технической» фуражке – большевик. Он прочитал от корки до корки «Капитал» Маркса и очень любил его цитировать к месту и не к месту.
Петруха сдружился с ним, вернее, большевик сам как-то пригласил Петруху к себе на чашку чая, и они провели вечер за разговорами о жизни, о цели и предназначении человека, о будущем.
Большевик рассказал Петрухе о своих единомышленниках, борющихся за народную власть, за всеобщую свободу и равноправие. Петрухе все это очень понравилось – говорил студент красиво.
Когда в городе установилась советская власть, студент сам предложил Петрухе заняться настоящим делом, и первым заданием для него было оказание помощи большевистской ячейке, которая остро нуждалась в деньгах. Дело в том, что Петруха как-то рассказал студенту о двух рулонах дорогой кожи, которые с давних пор хранились у отца: один рулон красного сафьяна, а другой – шевро. Вот эти-то рулоны и нужно было ночью тайно вынести из мастерской, продать, а деньги употребить на благородную революционную деятельность.
Петруха поначалу здорово струхнул и сказал, что отец убьет его за воровство. Студент-большевик оскорбился, разгневался и объяснил Петрухе, что революционеры не занимаются воровством, что акт, который он предложил Петрухе произвести, называется экспроприацией и что это совершенно другое дело. Он тут же привел в пример одного известного революционера, такого же маленького ростом и рыжего, как Петруха, да еще рябого и сухорукого, который, несмотря на все это, отважно грабил банки… – тут студент сказал, что оговорился, что не грабил, а – экспроприировал деньги. Он объяснил, что эти деньги и помогли партии совершить революцию, после чего отважный экспроприатор был избран в политбюро и теперь стал одним из великих вождей трудящихся.
Ошарашенный таким примером Петруха решился на экспроприацию. Он спер рулоны кожи, но после этого показываться отцу на глаза отказался.
Студент привел Петруху в местный совет, где товарищи приняли его как героя, радостно и дружелюбно, и сказали, чтобы он плюнул на своего отсталого отца, поскольку теперь вышел на правильную дорогу. Дальше ему привели слова великого пролетарского Буревестника Революции о том, что «в жизни всегда есть место подвигам», и тут же записали в добровольческий отряд, направляющийся в Среднюю Азию для борьбы с тамошней контрой.
Так, в конце концов, Петруха попал в пустыню, где и был зачислен в отряд красного командира Рахимова.
Гюльчатай часто оглядывалась на Петруху и, если бы на ней не было чадры, то он увидел бы, как ласково смотрят на него глаза молоденькой жены Абдуллы. Он нравился ей потому, что не был таким грозным, как муж.
Гюльчатай помогала матери взбивать шерсть во дворе, когда, толкнув ворота, во двор вошел высокий красивый старик в богатых белых одеждах, в чалме. Это был сам «верховный смотритель» гарема Алимхана. Он подошел к женщинам, которые сидели на корточках и махали прутьями, чтобы шерсть была пышнее, и поинтересовался, дома ли хозяин.
Женщины, стыдливо прикрыв нижнюю часть лица чадрой, ответили утвердительно. А взбиваемая ими шерсть вдруг подхватилась смерчиком-вьюном и побежала по двору, взвиваясь. Мать Гюльчатай, Фатима, ударила по вьюну пачкой – тот распался.
Старик, мельком глянув в нежно-серые глаза Гюльчатай, следящие за ним из-под закрывающей лицо чадры, прошел в дом.
– Кто это? – спросила у матери Гюльчатай.
Мать промолчала, вся напрягшись и обратившись в слух – но из дома ничего слышно не было.
Через некоторое время старик в сопровождении отца Гюльчатай вышел на крыльцо, попрощался и, прежде чем уйти, вновь внимательно взглянул на девушку, взбивающую шерсть.
Отец с матерью о чем-то переговорили, и Фатима запричитала, заохала, хлопая себя ладонями по груди.
…Вскоре нукер пригнал десяток баранов в их двор.
Все поняв, Гюльчатай убежала подальше от дома и много часов просидела на бережку арыка – страх сковал ее гибкое, как лозинка, тело.
Сухов, женщины, Петруха и Саид подошли к Педженту на третьи сутки в разгар солнечного дня. Пахло камнем и навозом.
Пыльный каменный одноэтажный городишко, отделенный от пустыни полуразрушенной стеной, был заметен издали из-за дворцовой постройки с куполами и минаретами, возвышающимися над барханами пустыни.
Сухов внимательно поглядел на зубчатую стену Педжента: не притаился ли кто там?
Миновав несколько кривых улочек города, все подошли к дворцу.
Щедро украшенное резьбой по камню и изразцовым орнаментом главное здание дворца было окружено высокой стеной. Дверь, ведущая на внутренний двор, была заперта; над ней была вывеска «Музей Красного Востока».
На песке у входа виднелись следы подков, но Сухов не придал этому значения, полагая, что это следы лошадей местных жителей. Здесь он допустил промашку, видимо, из-за того, что очень торопился скорей покинуть этот ненужный ему Педжент. Он постучался в окованную железом дверь.
– Умоляю, только не в музей! – раздался из-за двери тревожный голос. – Здесь величайшие ценности!
– Погоди, отвори дверь, – сказал Сухов, отметив чисто русское произношение говорящего.