Лязгнул засов, раздался звук поворачиваемого в гнезде ключа.
Саид, тронув коня, на всякий случай свернул за стену дворца, схоронившись там.
Дверь отворилась, и на пороге возник пожилой русский человек с бородкой клинышком и тюбетейкой на голове.
– Ты откуда взялся? – удивился Сухов соотечественнику:
– Я хранитель музея. Моя фамилия Лебедев, – ответил русский.
– Понятно. А я Сухов… Куда делось население? – Сухов повел головой назад, в сторону домишек.
– Спряталось… – Лебедев боязливо покосился вбок, но Сухов и этому тоже не придал значения. Хранитель окинул взглядом женщин в чадрах и еще больше забеспокоился. – Прошу вас, уведите гарем… Здесь величайшие ценности… Понимаете?!
– Вот что, хранитель музея, – сказал Федор строго, – эти девять освобожденных женщин Востока тоже величайшая ценность…
Лебедев хотел было вставить слово, но Сухов прервал его:
– И давайте не спорить… Вопросы есть? Вопросов нет и быть не может. За мной! – скомандовал он, мягко отодвинул хранителя и шагнул во двор. За ним последовали женщины и Петруха.
Лебедев остался у двери, он искоса посмотрел на присланного Абдуллой нукера, который притаился за колонной, угрожающе выставив револьвер и приставив палец к губам…
Сухов вытащил из кармана гимнастерки список.
– Джамиля… Зарина… Гюзель…
Все женщины оказались на месте, кроме Гюльчатай, которая разглядывала вывеску музея, пытаясь прочесть непонятные для нее слова.
– Гюльчатай! – повторил Сухов сердито.
Торопливо перебежав двор, та заняла свое место в шеренге женщин. Сухов оглядел выстроившийся гарем.
…Нукер Абдуллы с чалмой на голове выглянул с галереи верхнего этажа; в правой руке у него был револьвер, а в левой – ломоть дыни, напоминающий полумесяц.
– До свидания, барышни, – сказал Сухов и передал список Петрухе. – Давай, действуй. Тут, вроде, все спокойно.
– Может, еще денек побудете, товарищ Сухов? – попросил Петруха, отрывая взгляд от Гюльчатай.
– Не робей, Петруха. Завтра придет Рахимов, заберет вас отсюда.
Нукер в чалме с удовольствием ел дыню, наблюдая за происходящим. Он широко осклабился при последних словах Сухова.
Саид, спешившись, сидел у стены, поджав под себя ноги, тихо напевал что-то тягучее себе под нос. Сухов вышел из дверей музея и увидел Саида, сидящего в позе всегда готового к броску воина.
– Ты что это мурлычешь? – поинтересовался он.
– Сестра любила эту песенку, – сказал Саид.
– Счастливо оставаться… – улыбнулся Сухов – А я только в море ополоснусь – и в дорогу. Смотри, больше не закапывайся.
Саид, продолжая напевать свою песенку, смотрел вслед Сухову, спускающемуся к берегу моря, которое виднелось отсюда ярко-синим лоскутом меж глинобитными домами.
Каспий раскинулся до самого горизонта; запах от моря был чистый, пронзительный, сильный. Над водой кричали чайки. Волны, пенясь, накатывались на белый песок.
Нукеры Абдуллы напали на Петруху, как только Сухов покинул дворец Алимхана. Швырнув на землю, они жестоко избили его ногами.
Петруха остался лежать ничком на каменных плитах двора, раскинув руки и ноги.
Лебедев подбежал к нему, перевернул на спину, плеснул на окровавленное лицо воды из кувшина.
– Изверги… Изуверы… – шептал охваченный ужасом смотритель музея.
Сухов вышел на окраину Педжента. Здесь кончалась железнодорожная ветка и стояло несколько нефтяных баков. Невдалеке, на полузанесенных песком, а кое-где и вовсе погребенных под барханами путях, виднелась одинокая цистерна с маслянистыми подтеками. Вдоль путей тянулись телеграфные столбы с оборванными проводами – Алимхан не успел достроить ни то ни другое.
На самом берегу, шагах в десяти от моря, лежал завалившийся на бок баркас, довольно большой, с мачтой.
Сухов, не раздеваясь, чтобы отмочить пропотевшее обмундирование, лишь сбросив на песок сидор, ремень с кобурой и кепарь, бросился в воду, с удовольствием поплыл, рассекая волны.
С баркаса за ним наблюдали два человека Абдуллы: русский подпоручик и бородатый азиат в меховой папахе. Когда Сухов заплыл достаточно далеко, подпоручик спрыгнул на песок и направился к вещичкам красноармейца, оставленным на песке.
Сухов перевернулся на спину и лежал так, смотря в небо, по которому плыли редкие облачка, возникая в вышине как бы ниоткуда. В небе кругами парили чайки, резко вскрикивая, иногда падали к воде – за рыбешкой и уносили вверх добычу, свисающую с их клювиков блестящими коромыслами.
Сухов перевернулся со спины на живот и не спеша поплыл обратно. Отфыркиваясь, он вылез на берег, подошел к своим вещам и… увидел, что кобура его расстегнута и пуста. Он нагнулся, чтобы убедиться в этом окончательно. – и резкий окрик оставил его в таком положении.
– Руки! – крикнул подпоручик, стоящий поодаль с двумя револьверами, направленными на Сухова, Сухов, взявшись было за пустую кобуру, бросил ее и, медленно разгибаясь, приподнял руки., взглянул исподлобья…
Подпоручик и нукер в папахе держали его под прицелами своих револьверов. Подпоручик раздельно читал дарственную надпись на оружии Сухова:
– Красноармейцу Сухову… Комбриг Мэ Нэ Кавун… Именной! – подчеркнул он и бросил револьвер Сухова третьему нукеру, появившемуся на палубе баркаса. Тот поймал револьвер в воздухе.
– Зачем ты взял чужих жен? – сказал нукер в папахе. – Они же не твои?
Сухов ничего не ответил.
– Погоди, вот придет Абдулла, он тебе вырвет язык. Ну, чего молчишь?
– Язык берегу, – вздохнул Сухов, оценивая безнадежную обстановку, сложившуюся вокруг него.
– Тебя как, сразу прикончить или желаешь помучиться? – с издевкой спросил подпоручик, поигрывая револьвером.
– Лучше, конечно, помучиться, – ответил Сухов, лихорадочно соображая, как выпутаться из ситуации.
Подпоручик ударил его по лицу. Сухову, так часто получавшему удары и пинки в своей революционно-походной жизни, удар показался несильным и необидным. Он только взглянул на подпоручика, не изменившись в лице.
Нукер в папахе выстрелом из револьвера подал сигнал, и от коновязи, устроенной у одной из нефтяных баков, к баркасу подскакал еще один из джигитов Абдуллы. На нем был красный жилет, надетый прямо на голую, волосатую грудь. Рожа его нахально скалилась.
Нукер, не отрывая взгляда от Сухова, приказал подпоручику:
– Семен, скачи к Абдулле.
Тот козырнул и, вскочив на коня, ускакал.
«Одним меньше, – отметил про себя Сухов, – С троими немного легче… Значит – это люди Абдуллы… Вот я балда – видел же лошадиные следы… – С виду Сухов выглядел глуповатым и растерянным. Ни один мускул на лице не выдавал его истинного состояния, а мозг лихорадочно работал. – Если они не убили меня сразу, значит я им зачем-то нужен… Решили взять в плен… Может, им так приказал Абдулла… Значит, у меня есть время и можно как-нибудь вывернуться… Плохо, что эта папаха от меня в трех шагах… Далековато… Вот бы сделать еще шажок, и тогда можно броситься, схватить за ноги… Ну, выстрелит разок, в движении это не так страшно – еще нужно попасть, чтобы убить… а ранит – это легче… еще можно драться… Эх, мать твою, как бы этот шажок сделать?.. Пальнет с испугу!.. – Сухов покачнулся, как бы от внезапной слабости, и сделал полшажка. – Ну, вот, еще чуть-чуть…»
Но нукер тут же подобрался, остро взглянул на пленника: Дуло револьвера уставилось ему в грудь.
«Сейчас пальнет, сволочь!.. – со страхом подумал Сухов. – Погибнешь ни за хрен… И зачем я связался с этими бабами…» – Все эти мысли пролетели у него в голове за несколько мгновений. И тут взгляд Сухова упал на его невиданно-огромные наручные часы, торчащие из-под кепаря, хоть и не работающие, но с виду весьма привлекательные, и вероятный план мелькнул в его сознании.
– А ну, шагай, – приказал нукер в папахе и отступил в сторону.
Сухов, прежде чем двинуться, с подчеркнутым вниманием посмотрел на свои наручные часы и «небрежно» вытянув их из-под кепаря, начал пристраивать к руке… Как и предполагал Сухов, глаза нукера в папахе жадно сверкнули при виде необычных часов, он чуть подался вперед и этим невольным жестом выдал себя.
Сухов взял часы за ремешок и бросил нукеру в папахе, тот поймал их – и в ту же секунду, в прыжке, Сухов выбил из его рук револьвер и, падая на песок, в перевороте, дважды выстрелил.
Сперва упал «красный жилет», за ним – нукер, любитель часов.
Сухов перекинулся с одного бока на другой, чтобы сразить третьего нукера на баркасе и не дать тому прицелиться, но в этом уже не было необходимости: сдернутый с баркаса нукер хрипел, пытаясь сорвать с шеи петлю аркана, наброшенную на него Саидом.
Сухов поднялся с песка, поднял свой револьвер, выпавший из рук нукера, проверил барабан, одновременно наблюдая, как Саид хладнокровно придушил врага. Затем спокойно спросил:
– Ты как здесь оказался?
– Стреляли, – коротко ответил Саид, свертывая аркан на локте.
Федор одобрительно кивнул и, подняв с песка свои часы, надел их на запястье, посмотрел на море, на воду, от которой так расслабился… После чего опоясался ремнем с кобурой, вложил в нее револьвер… и тут раздался выстрел.
Быстро обернувшись, Сухов увидел Саида с карабином в руках, только что выстрелившего с полуоборота. Каким-то сверхчувством воина тот уловил шевеление раненого джигита в красном жилете, поднимающего руку с ножом для броска. Сухов, взглянув на теперь уже навсегда уткнувшегося в песок противника, снова поинтересовался:
– Откуда у тебя карабин?
Саид бесстрастно перезарядил карабин – гильза, выпрыгнув из ствола, перекувырнулась и мягко упала на песок. Также бесстрастно пожав плечами, он ответил:
– В пустыне оружия много. Птицы не клюют оружия.
– Это точно, – согласился Сухов. – Птицы клюют нас. – Он вспомнил, как грифы терзали погибших бойцов отряда Макхамова… Потом он обернулся и увидел, как вышли к берегу жены Абдуллы и, остановившись, сбились в кучу.
Сухов усмехнулся, покачал головой.
Петруха, цепляясь за приклад винтовки, торопливо, почти бегом следовал за Суховым, который уверенно шагал от моря к Педженту. За ним, отставая метров на десять, гуськом семенили, наступая друг другу на пятки и путаясь в подолах, жены Абдуллы с закутанными лицами.
– Товарищ Сухов, – канючил Петруха, – а как Рахимов задержится, что тогда?.. Ведь Абдулла из-за них, знаете…
– Не робей, Петруха, – осадил его Сухов; он вдруг остановился у ближайшего к морю двора.
Здесь под стеной сидели на завалинке трое высохших стариков в белых чалмах. Обесцвеченные годами глаза их бесстрастно смотрели на Сухова, и, если бы не четки, которые старики медленно перебирали, можно было подумать, что они вырезаны из серого, обожженного солнцем песчаника.
– Здорово, отцы! – поздоровался со стариками Сухов; его внимание привлек тлеющий ящик, на краешке которого сидел один из стариков, а на крышке рядом лежала трубка с длинным чубуком.
Старики молчали, мысленно подсчитывая свои грехи, готовясь к переходу в другой мир.
Сухов хотел было пойти дальше, но заметил вдруг на тлеющем ящике полустертую надпись «динамит». Он наклонился и легонько стукнул по ящику – тот не был пустым.
– Извини, отец, – сказал Сухов и, приподняв невесомого старика, пересадил его, затем отодрал тлеющую крышку – под ней были аккуратно уложены динамитные шашки. – Где взяли? – спросил он, оглядев стариков.
– Давно здесь сидим, – безразлично ответил самый старый.
Сухов вынул крайнюю шашку, швырнул ее в воздух и, выхватив револьвер, выстрелил – раздался оглушительный взрыв.
Старики остались сидеть все так же спокойно и невозмутимо, только взрывной волной с них разом сдуло чалмы, обнажив их голые, как коленки, заблестевшие на солнце головы.
– Петруха! Прихвати ящик. Пригодится, – приказал Сухов.
– Есть! – ответил парень и, подняв ящик, взвалил его на плечо.
– А барышням объясни, – продолжал Сухов, бросив взгляд на гарем, который снова сбился в кучу поодаль, что никакого Абдуллы не будет… Чтоб без паники… Ясно?
– Ясно! – повеселел Петруха, понимая, что теперь он неодинок.
Они тронулись дальше. Впереди шел Сухов, за ним ковылял Петруха, таща на плече тяжелый ящик с динамитом. Сухов еще не знал, где пригодится динамит, но в том, что он пригодится, был уверен – оставшись здесь, он обрек себя на неминуемую и неравную схватку с Абдуллой.
Закутанные в чадры жены Абдуллы спешили за ними. Гюльчатай посматривала на Петруху, на его тощие ягодицы и улыбалась под паранджой. Стрекоза, сверкая крылышками, зависла в воздухе перед закрытым лицом Гюльчатай, мешая ей смотреть.
У музея Сухова ждал Саид. Хмурый и сосредоточенный, сидел он на коне с карабином наискось спины, с револьвером на поясе.
– Ты что? – спросил Сухов, уже зная наперед, что скажет Саид.
– У Абдуллы много людей, – проговорил Саид.
– Это точно.
– Уходи. Скоро он будет здесь.
– Теперь не могу. Видишь, как все обернулось… Оставайся ты тоже.
– Здесь нет Джевдета, – Саид тронул с места коня.
– Ну, тогда счастливо, – с сожалением сказал Сухов.
Саид, пустив коня шагом, медленно удалялся. Сухов долго смотрел ему вслед, понимая, что значит для него в этой ситуации такой воин, как Саид, но месть есть месть, и нет ничего важнее в жизни для кровника – эту истину Востока Сухов постиг давно.
Как бы чувствуя спиной его взгляд, Саид поспешил завернуть за угол здания и пришпорил коня.
Сухов вздохнул, холод одиночества охватил его… но переживать было некогда. Надо было обустраивать жизнь вверенных ему женщин – размещать их на ночлег, готовить обед и так далее.
Тело Савелия доплыло до Астрахани; и тут его втянуло в рукав поймы, впадающей в Каспийское море.
В море его встретили мальки осетров, удивляясь громаде человеческой, а раки и прочая морская живность стали рвать его тело на кусочки, распыляя человека по всей акватории морской.
Багор, вертящийся некогда пропеллером на льдине у Нижнего Новгорода, тоже качался на волнах Каспия, постепенно распадаясь на волокна, но потом попал в мазутное пятно, пропитался мазутом, просолился и стал гнить медленнее.
Гулко звучали удары молотка.
Сухов стоял на легком инкрустированном слоновой костью столике и прибивал фанерную вывеску над дверью помещения, в котором разместился гарем.
Ему помогала, подавая гвозди, Гюльчатай.
На вывеске неровными буквами было написано: «Первое общежитие свободных женщин Востока. Посторонним вход воспрещен».
Лебедев придерживал покачивающийся под тяжестью красноармейца столик, объясняя Сухову в паузах между ударами молотка:
– Они же взяли самые ценные экспонаты!
– Какие еще экспонаты? Я же сказал барышням брать ковры похуже.
– Вот именно!.. Похуже – это же одиннадцатый век! Чем старее ковер, тем ценнее!
Сухов спрыгнул со столика, приземлившись мягко и бесшумно.
– Сейчас посмотрим, что они там взяли, – проворчал он.
Мимо прошел Петруха с большим медным кувшином в руках. К нему присоединилась закутанная в чадру Гюльчатай, чтобы помочь теперь и парню.
– Они вас за хозяина принимают, – хихикнув, сказал Сухову Петруха. – Как будто, значит, вы их муж.
Федор насупился и погрозил ему пальцем.
…Из каменного колодца наверх вела узкая лестница. По ней, набрав воду в кувшин, поднимались Петруха и Гюльчатай; парень обогнал девушку на две ступени и закрыл ей дорогу. Она испуганно остановилась.
– Открой личико, а?.. Покажись хоть на секунду. Ты не думай, я не какой-нибудь. Если чего, я по-серьезному…. Замуж возьму… Женюсь то есть. Мне ведь наплевать, что ты там чьей-то женой была. Ты мне характером подходишь. Откройся… покажи личико…
– А ты откуда приехал, Петруха? – на ломаном русском спросила Гюльчатай.
– Ты говоришь по-русски? – удивился парень.
– Да, плохо.
– Рязанский я. Слыхала про такой русский город Рязань?.. Отец с матерью у меня там… Открой личико, Гюльчатай.
Девушка засмеялась.
– Чего ты смеешься?
– Ты смешно говоришь – «Гюльчатай»… Как мой маленький братик, – ласково сказала она.
Петруха неловко наклонил кувшин, и вода пролилась на каменные ступени колодца; соскакивая со ступени на ступень, покатилась вниз пепельными шариками, подвижными, как шарики ртути.
– Ой, как бусинки!.. У меня были такие, – обрадовалась Гюльчатай, указав на катящиеся шарики воды.
– Открой личико, Гюльчатай.
Она отрицательно качнула головой.
– У нас нельзя.
– Но я же сказал – не обману, я по-серьезному!.. – взмолился парень.
Петруха все больше нравился ей – рыжий, открытое, в веснушках лицо, голубые беззащитные глаза. Сердечко ее учащенно билось.
Абдуллу она боялась, хотя он был красив мужской красотой, уверенностью в себе, статью, силой, но его она так и не полюбила, даже когда Абдулла обнял ее в первый раз. К Петрухе же сразу прониклась доверием и симпатией.
– Гюльчатай, ну открой личико!.. – снова завел Петруха.
В проеме колодца показалась голова Сухова.
– Отставить! – прикрикнул он на парня. – Я тебе дам личико! К стенке поставлю за нарушение революционной дисциплины!
Гюльчатай выскочила из колодца, выхватила кувшин у растерянного Петрухи. Сухов остановил ее.
– Стой!.. Объяви барышням подъем!.. И вот что: с сегодняшнего дня назначаю тебя старшей по общежитию. Будешь отвечать за порядок. Вопросы есть?
Гюльчатай молча смотрела на Сухова.
– Вопросов нет, – ответил он за нее. – И быть не может!.. Ступай.
Девушка припустила по двору к помещению, над которым красовалась вывеска, и с порога ликующе закричала остальным женщинам:
– Господин назначил меня любимой женой!
Петруха, выйдя из колодца, принял стойку смирно, начат оправдываться:
– Я же по-серьезному, товарищ Сухов… Я на ней жениться хочу… Личико бы только увидеть… А то вдруг крокодил какой-нибудь попадется. Потом казнись всю жизнь.
– Давай, давай, таскай воду, – смягчаясь, сказал Сухов и направился к общежитию.
Едва он вошел в дверь, как раздались крики, в него полетели подушки и утварь… Сухов, увертываясь, отбил рукой крышку кастрюли и в удивлении замер: жены Абдуллы все как одна задрали подолы платьев, чтобы прикрыть ими свои лица. Сухов обалдело смотрел на оголенные животы и пупки, на длинные, до щиколоток, полупрозрачные шальвары.
Первой выглянула из-за своего подола Гюльчатай.
– Не бойтесь, – сказала она. – Это наш господин!
Женщины сразу же открыли свои лица, и Сухов увидел, какие они разные – и очень красивые, и не очень… Но все смотрели на него преданно и призывно. Он зажмурил на мгновение глаза…
И увидел плывущую по косогору Катю, увидел ее полные руки, спокойно лежащие на коромысле, в который раз увидел игру ослепительных бликов в наполненных до краев ведрах, которые она несла легко, играючи.
Голос Гюльчатай стер это видение:
– Господин, никто не должен видеть наши лица. Только ты… Ты ведь наш новый муж… Скажи своему человеку, чтобы он не входил сюда.
– Это какому же человеку? – спросил Сухов, понимая, что речь может идти только о Петрухе.
– Петрухе, – ласково сказала Гюльчатай.
Сухов походил по комнате, стараясь не глядеть на красавиц. Затем напустил на себя строгость и рубанул по воздуху рукой.
– Товарищи женщины! Революция освободила вас. Вы должны навсегда забыть свое проклятое прошлое как в семейной жизни, так и в труде. У вас нет теперь хозяина. И называйте меня просто – товарищ Сухов… Вы будете свободно трудиться, и у каждой будет собственный муж…
Сухов посмотрел на Гюльчатай, которая, как и все остальные, внимательно слушала его, сказал: – Переведи!
Гюльчатай повернулась к женщинам, «перевела»:
– Господин очень сердит на нас!.. Он сказал, что всех нас разгонит по отдельным мужьям и заставит работать.
Женщины испуганно уставились на Сухова.
– Переведи еще… – он поднял палец, обращаясь к Гюльчатай. – Сейчас вы пообедаете, потом отдохнете, а через два часа… – он взглянул на свои часы-будильник, – выходите строиться! Есть небольшая работенка…
Саид шагом ехал по пустыне, клоня голову от горьких дум; казалось, он дремлет. Нет – он тосковал по дому, по своим родным… Он думал о семейной усыпальнице, где осталась его сестра, лежащая на каменной плите.
После того как его откопал Сухов и они расстались, Саид заторопился к своему дому. Постоял, глядя на пепелище, прощаясь со всем, что было дорого ему… Потом поднял на руки своего убитого отца и отнес его в гробницу Он опустил его в единственный пустой саркофаг, который стоял рядом с могилой матери. Искендер задолго до смерти приготовил его для себя. Саид, заплакав, помолился над ним, а затем опустился на колени у изголовья сестры. Лицо ее было спокойно и свежо, как будто она уснула ненадолго и вот-вот проснется.
Саид простоял на коленях до утра, молился, просил прощения у отца и сестренки, сокрушаясь, что не смог защитить их…
…Сейчас, двигаясь на коне, Саид вновь увидел, как уходила банда Джевдета за горизонт, оставив его подыхать закопанным в горячий песок… Не будет прощения Джевдету! Саид отыщет его, чтобы исполнить свой долг.
Сухов, Петруха и все девять женщин гарема разом навалились на баркас, стоящий на берегу моря с подсунутыми под него валками.
– Раз, два… – командовал Сухов.
– Взяли! – подхватывал Петруха.
Баркас общими усилиями чуть сдвинулся в сторону воды, скрипя валками.
– Раз, два… Барышни! – напрягался Сухов, багровея.
– Взяли! – подхватывал Петруха, и с ним вместе женщины тоже кричали: – Взяли!
Баркас сдвинулся еще на вершок – Петруха и Сухов вытерли лбы; их спины были темными от пота.
– Товарищ Сухов, – крикнула Гюльчатай, – твои жены устали!.. Что кричать – «ешбаш» или «перекур»?
– Я же объяснял, – сказал Сухов, – «шабаш» кричат, когда конец работе, а «перекур» – если отдохнуть.
– Перекур! – звонко закричала Гюльчатай.
– Отдохни, – сказал ей Петруха. – Здорово устала?
– Я не устала. Петруха… рязанский, – улыбнулась девушка.
– Еще бы человек пять мужиков, – вздохнул Петруха.
– Десять лучше, – подхватил Сухов. – А еще лучше – пяток лошадей!.. Ничего не поделаешь – придется покряхтеть. Спустим баркас – и в море… Там нас никто не достанет.
– Надорвутся с непривычки, – проговорил Петруха.
Женщины, воспользовавшись передышкой, сразу же присели в тени баркаса.
– Петруха все косился на Гюльчатай, которая глядела в морскую даль, подставляя лицо ветру с моря.
– Я посмотрю мотор, а ты пока сходи туда, – Сухов указал Петрухе в сторону дома, стоявшего на берегу в полуверсте от них.
Дом был белого цвета, окружен деревьями и глухим дувалом, тоже белым.
– Раньше это царская таможня была… Узнай, кто там сейчас. Вроде мелькнул кто-то, – добавил Сухов.
– Есть узнать, кто там сейчас! – бодро ответил Петруха и направился в сторону дома, закидывая винтовку за плечо.
Сухов полез на баркас, громко затопал там ботинками по дощатой палубе, потом раздался скрип отворяемой в рубку двери.
Он проверил, как слушается штурвала перо руля, и спустился в машинное отделение, громыхая по железной лесенке, ведущей вниз.
Жилье, к которому приблизился Петруха, показалось ему необычным. В выжженном солнцем Педженте совсем не было зелени; здесь же из-за высокого дувала выглядывали густые деревья, свешиваясь ветвями наружу; в кронах, перекрикиваясь, порхали какие-то птицы, переливаясь сине-зелеными перламутровыми перьями.
Огромные ворота с массивными металлическими кольцами были на запоре, а на окнах и ставнях дома висели замки.
Петруха обошел дом-крепость со всех сторон, но нигде не нашел лазейки, чтобы пробраться хотя бы во двор. Тогда он, повесил на плечо винтовку, прыгнул с разбега, ухватился за верх дувала, подтягиваясь на руках…
Осторожно приоткрылась одна из ставен, и показались огромные усы и дуло револьвера.
Перекинув ногу через забор, Петруха спрыгнул в сад.
Что-то зашуршало, зашлепало, сбив фуражку с его головы – это пронесся над ним разноцветной радугой потревоженный павлин. Ярко оперенная птица опустилась на навес в глубине двора; там же Петруха увидел квадратный бассейн и, приблизившись, заметил в глубине зеленой воды плавающих осетров.
Парень вытер вспотевший лоб и разглядел у противоположного дувада барашков, пощипывающих травку.
Стараясь не шуметь, он поднялся по каменной лестнице, ведущей на террасу второго этажа. На двери висел амбарный замок.
И снова одна ставня, на этот раз из тех, что выходили во двор, чуть приоткрылась и показались те же усы и револьвер.
Петруха, решив, что в доме никого нет, хотел было выбраться со двора. Сделать это было нетрудно, так как лестница на террасу шла возле дувала; но только он повернулся, как сверху из окна раздался тихий голос:
– Стой. Руки вверх.
Петруха замер от неожиданности и автоматически поднял вверх руки. Кто-то схватил его за запястья и одним мощным рывком легко втянул вместе с винтовкой в окно.
Оказавшись в комнате, Петруха увидел перед собой огромного, тучнеющего уже, усатого мужчину в казацких шароварах и белой нательной рубахе. В полумраке – ставни повсюду были закрыты – разглядел на стене текинский ковер с саблями, гитару и несколько фотографий; под потолком – птицу в клетке, на окнах – занавески, цветы; на одном из подоконников – пулемет «максим», в углу иконостас, под которым находилась горка гранат и пулеметных лент, в другом углу комнаты стояла широкая кровать с цветастым лоскутным одеялом и горой подушек. Под кроватью он заметил еще один «максим».
Саид, тронув коня, на всякий случай свернул за стену дворца, схоронившись там.
Дверь отворилась, и на пороге возник пожилой русский человек с бородкой клинышком и тюбетейкой на голове.
– Ты откуда взялся? – удивился Сухов соотечественнику:
– Я хранитель музея. Моя фамилия Лебедев, – ответил русский.
– Понятно. А я Сухов… Куда делось население? – Сухов повел головой назад, в сторону домишек.
– Спряталось… – Лебедев боязливо покосился вбок, но Сухов и этому тоже не придал значения. Хранитель окинул взглядом женщин в чадрах и еще больше забеспокоился. – Прошу вас, уведите гарем… Здесь величайшие ценности… Понимаете?!
– Вот что, хранитель музея, – сказал Федор строго, – эти девять освобожденных женщин Востока тоже величайшая ценность…
Лебедев хотел было вставить слово, но Сухов прервал его:
– И давайте не спорить… Вопросы есть? Вопросов нет и быть не может. За мной! – скомандовал он, мягко отодвинул хранителя и шагнул во двор. За ним последовали женщины и Петруха.
Лебедев остался у двери, он искоса посмотрел на присланного Абдуллой нукера, который притаился за колонной, угрожающе выставив револьвер и приставив палец к губам…
Сухов вытащил из кармана гимнастерки список.
– Джамиля… Зарина… Гюзель…
Все женщины оказались на месте, кроме Гюльчатай, которая разглядывала вывеску музея, пытаясь прочесть непонятные для нее слова.
– Гюльчатай! – повторил Сухов сердито.
Торопливо перебежав двор, та заняла свое место в шеренге женщин. Сухов оглядел выстроившийся гарем.
…Нукер Абдуллы с чалмой на голове выглянул с галереи верхнего этажа; в правой руке у него был револьвер, а в левой – ломоть дыни, напоминающий полумесяц.
– До свидания, барышни, – сказал Сухов и передал список Петрухе. – Давай, действуй. Тут, вроде, все спокойно.
– Может, еще денек побудете, товарищ Сухов? – попросил Петруха, отрывая взгляд от Гюльчатай.
– Не робей, Петруха. Завтра придет Рахимов, заберет вас отсюда.
Нукер в чалме с удовольствием ел дыню, наблюдая за происходящим. Он широко осклабился при последних словах Сухова.
Саид, спешившись, сидел у стены, поджав под себя ноги, тихо напевал что-то тягучее себе под нос. Сухов вышел из дверей музея и увидел Саида, сидящего в позе всегда готового к броску воина.
– Ты что это мурлычешь? – поинтересовался он.
– Сестра любила эту песенку, – сказал Саид.
– Счастливо оставаться… – улыбнулся Сухов – А я только в море ополоснусь – и в дорогу. Смотри, больше не закапывайся.
Саид, продолжая напевать свою песенку, смотрел вслед Сухову, спускающемуся к берегу моря, которое виднелось отсюда ярко-синим лоскутом меж глинобитными домами.
Каспий раскинулся до самого горизонта; запах от моря был чистый, пронзительный, сильный. Над водой кричали чайки. Волны, пенясь, накатывались на белый песок.
Нукеры Абдуллы напали на Петруху, как только Сухов покинул дворец Алимхана. Швырнув на землю, они жестоко избили его ногами.
Петруха остался лежать ничком на каменных плитах двора, раскинув руки и ноги.
Лебедев подбежал к нему, перевернул на спину, плеснул на окровавленное лицо воды из кувшина.
– Изверги… Изуверы… – шептал охваченный ужасом смотритель музея.
Сухов вышел на окраину Педжента. Здесь кончалась железнодорожная ветка и стояло несколько нефтяных баков. Невдалеке, на полузанесенных песком, а кое-где и вовсе погребенных под барханами путях, виднелась одинокая цистерна с маслянистыми подтеками. Вдоль путей тянулись телеграфные столбы с оборванными проводами – Алимхан не успел достроить ни то ни другое.
На самом берегу, шагах в десяти от моря, лежал завалившийся на бок баркас, довольно большой, с мачтой.
Сухов, не раздеваясь, чтобы отмочить пропотевшее обмундирование, лишь сбросив на песок сидор, ремень с кобурой и кепарь, бросился в воду, с удовольствием поплыл, рассекая волны.
С баркаса за ним наблюдали два человека Абдуллы: русский подпоручик и бородатый азиат в меховой папахе. Когда Сухов заплыл достаточно далеко, подпоручик спрыгнул на песок и направился к вещичкам красноармейца, оставленным на песке.
Сухов перевернулся на спину и лежал так, смотря в небо, по которому плыли редкие облачка, возникая в вышине как бы ниоткуда. В небе кругами парили чайки, резко вскрикивая, иногда падали к воде – за рыбешкой и уносили вверх добычу, свисающую с их клювиков блестящими коромыслами.
Сухов перевернулся со спины на живот и не спеша поплыл обратно. Отфыркиваясь, он вылез на берег, подошел к своим вещам и… увидел, что кобура его расстегнута и пуста. Он нагнулся, чтобы убедиться в этом окончательно. – и резкий окрик оставил его в таком положении.
– Руки! – крикнул подпоручик, стоящий поодаль с двумя револьверами, направленными на Сухова, Сухов, взявшись было за пустую кобуру, бросил ее и, медленно разгибаясь, приподнял руки., взглянул исподлобья…
Подпоручик и нукер в папахе держали его под прицелами своих револьверов. Подпоручик раздельно читал дарственную надпись на оружии Сухова:
– Красноармейцу Сухову… Комбриг Мэ Нэ Кавун… Именной! – подчеркнул он и бросил револьвер Сухова третьему нукеру, появившемуся на палубе баркаса. Тот поймал револьвер в воздухе.
– Зачем ты взял чужих жен? – сказал нукер в папахе. – Они же не твои?
Сухов ничего не ответил.
– Погоди, вот придет Абдулла, он тебе вырвет язык. Ну, чего молчишь?
– Язык берегу, – вздохнул Сухов, оценивая безнадежную обстановку, сложившуюся вокруг него.
– Тебя как, сразу прикончить или желаешь помучиться? – с издевкой спросил подпоручик, поигрывая револьвером.
– Лучше, конечно, помучиться, – ответил Сухов, лихорадочно соображая, как выпутаться из ситуации.
Подпоручик ударил его по лицу. Сухову, так часто получавшему удары и пинки в своей революционно-походной жизни, удар показался несильным и необидным. Он только взглянул на подпоручика, не изменившись в лице.
Нукер в папахе выстрелом из револьвера подал сигнал, и от коновязи, устроенной у одной из нефтяных баков, к баркасу подскакал еще один из джигитов Абдуллы. На нем был красный жилет, надетый прямо на голую, волосатую грудь. Рожа его нахально скалилась.
Нукер, не отрывая взгляда от Сухова, приказал подпоручику:
– Семен, скачи к Абдулле.
Тот козырнул и, вскочив на коня, ускакал.
«Одним меньше, – отметил про себя Сухов, – С троими немного легче… Значит – это люди Абдуллы… Вот я балда – видел же лошадиные следы… – С виду Сухов выглядел глуповатым и растерянным. Ни один мускул на лице не выдавал его истинного состояния, а мозг лихорадочно работал. – Если они не убили меня сразу, значит я им зачем-то нужен… Решили взять в плен… Может, им так приказал Абдулла… Значит, у меня есть время и можно как-нибудь вывернуться… Плохо, что эта папаха от меня в трех шагах… Далековато… Вот бы сделать еще шажок, и тогда можно броситься, схватить за ноги… Ну, выстрелит разок, в движении это не так страшно – еще нужно попасть, чтобы убить… а ранит – это легче… еще можно драться… Эх, мать твою, как бы этот шажок сделать?.. Пальнет с испугу!.. – Сухов покачнулся, как бы от внезапной слабости, и сделал полшажка. – Ну, вот, еще чуть-чуть…»
Но нукер тут же подобрался, остро взглянул на пленника: Дуло револьвера уставилось ему в грудь.
«Сейчас пальнет, сволочь!.. – со страхом подумал Сухов. – Погибнешь ни за хрен… И зачем я связался с этими бабами…» – Все эти мысли пролетели у него в голове за несколько мгновений. И тут взгляд Сухова упал на его невиданно-огромные наручные часы, торчащие из-под кепаря, хоть и не работающие, но с виду весьма привлекательные, и вероятный план мелькнул в его сознании.
– А ну, шагай, – приказал нукер в папахе и отступил в сторону.
Сухов, прежде чем двинуться, с подчеркнутым вниманием посмотрел на свои наручные часы и «небрежно» вытянув их из-под кепаря, начал пристраивать к руке… Как и предполагал Сухов, глаза нукера в папахе жадно сверкнули при виде необычных часов, он чуть подался вперед и этим невольным жестом выдал себя.
Сухов взял часы за ремешок и бросил нукеру в папахе, тот поймал их – и в ту же секунду, в прыжке, Сухов выбил из его рук револьвер и, падая на песок, в перевороте, дважды выстрелил.
Сперва упал «красный жилет», за ним – нукер, любитель часов.
Сухов перекинулся с одного бока на другой, чтобы сразить третьего нукера на баркасе и не дать тому прицелиться, но в этом уже не было необходимости: сдернутый с баркаса нукер хрипел, пытаясь сорвать с шеи петлю аркана, наброшенную на него Саидом.
Сухов поднялся с песка, поднял свой револьвер, выпавший из рук нукера, проверил барабан, одновременно наблюдая, как Саид хладнокровно придушил врага. Затем спокойно спросил:
– Ты как здесь оказался?
– Стреляли, – коротко ответил Саид, свертывая аркан на локте.
Федор одобрительно кивнул и, подняв с песка свои часы, надел их на запястье, посмотрел на море, на воду, от которой так расслабился… После чего опоясался ремнем с кобурой, вложил в нее револьвер… и тут раздался выстрел.
Быстро обернувшись, Сухов увидел Саида с карабином в руках, только что выстрелившего с полуоборота. Каким-то сверхчувством воина тот уловил шевеление раненого джигита в красном жилете, поднимающего руку с ножом для броска. Сухов, взглянув на теперь уже навсегда уткнувшегося в песок противника, снова поинтересовался:
– Откуда у тебя карабин?
Саид бесстрастно перезарядил карабин – гильза, выпрыгнув из ствола, перекувырнулась и мягко упала на песок. Также бесстрастно пожав плечами, он ответил:
– В пустыне оружия много. Птицы не клюют оружия.
– Это точно, – согласился Сухов. – Птицы клюют нас. – Он вспомнил, как грифы терзали погибших бойцов отряда Макхамова… Потом он обернулся и увидел, как вышли к берегу жены Абдуллы и, остановившись, сбились в кучу.
Сухов усмехнулся, покачал головой.
Петруха, цепляясь за приклад винтовки, торопливо, почти бегом следовал за Суховым, который уверенно шагал от моря к Педженту. За ним, отставая метров на десять, гуськом семенили, наступая друг другу на пятки и путаясь в подолах, жены Абдуллы с закутанными лицами.
– Товарищ Сухов, – канючил Петруха, – а как Рахимов задержится, что тогда?.. Ведь Абдулла из-за них, знаете…
– Не робей, Петруха, – осадил его Сухов; он вдруг остановился у ближайшего к морю двора.
Здесь под стеной сидели на завалинке трое высохших стариков в белых чалмах. Обесцвеченные годами глаза их бесстрастно смотрели на Сухова, и, если бы не четки, которые старики медленно перебирали, можно было подумать, что они вырезаны из серого, обожженного солнцем песчаника.
– Здорово, отцы! – поздоровался со стариками Сухов; его внимание привлек тлеющий ящик, на краешке которого сидел один из стариков, а на крышке рядом лежала трубка с длинным чубуком.
Старики молчали, мысленно подсчитывая свои грехи, готовясь к переходу в другой мир.
Сухов хотел было пойти дальше, но заметил вдруг на тлеющем ящике полустертую надпись «динамит». Он наклонился и легонько стукнул по ящику – тот не был пустым.
– Извини, отец, – сказал Сухов и, приподняв невесомого старика, пересадил его, затем отодрал тлеющую крышку – под ней были аккуратно уложены динамитные шашки. – Где взяли? – спросил он, оглядев стариков.
– Давно здесь сидим, – безразлично ответил самый старый.
Сухов вынул крайнюю шашку, швырнул ее в воздух и, выхватив револьвер, выстрелил – раздался оглушительный взрыв.
Старики остались сидеть все так же спокойно и невозмутимо, только взрывной волной с них разом сдуло чалмы, обнажив их голые, как коленки, заблестевшие на солнце головы.
– Петруха! Прихвати ящик. Пригодится, – приказал Сухов.
– Есть! – ответил парень и, подняв ящик, взвалил его на плечо.
– А барышням объясни, – продолжал Сухов, бросив взгляд на гарем, который снова сбился в кучу поодаль, что никакого Абдуллы не будет… Чтоб без паники… Ясно?
– Ясно! – повеселел Петруха, понимая, что теперь он неодинок.
Они тронулись дальше. Впереди шел Сухов, за ним ковылял Петруха, таща на плече тяжелый ящик с динамитом. Сухов еще не знал, где пригодится динамит, но в том, что он пригодится, был уверен – оставшись здесь, он обрек себя на неминуемую и неравную схватку с Абдуллой.
Закутанные в чадры жены Абдуллы спешили за ними. Гюльчатай посматривала на Петруху, на его тощие ягодицы и улыбалась под паранджой. Стрекоза, сверкая крылышками, зависла в воздухе перед закрытым лицом Гюльчатай, мешая ей смотреть.
У музея Сухова ждал Саид. Хмурый и сосредоточенный, сидел он на коне с карабином наискось спины, с револьвером на поясе.
– Ты что? – спросил Сухов, уже зная наперед, что скажет Саид.
– У Абдуллы много людей, – проговорил Саид.
– Это точно.
– Уходи. Скоро он будет здесь.
– Теперь не могу. Видишь, как все обернулось… Оставайся ты тоже.
– Здесь нет Джевдета, – Саид тронул с места коня.
– Ну, тогда счастливо, – с сожалением сказал Сухов.
Саид, пустив коня шагом, медленно удалялся. Сухов долго смотрел ему вслед, понимая, что значит для него в этой ситуации такой воин, как Саид, но месть есть месть, и нет ничего важнее в жизни для кровника – эту истину Востока Сухов постиг давно.
Как бы чувствуя спиной его взгляд, Саид поспешил завернуть за угол здания и пришпорил коня.
Сухов вздохнул, холод одиночества охватил его… но переживать было некогда. Надо было обустраивать жизнь вверенных ему женщин – размещать их на ночлег, готовить обед и так далее.
Тело Савелия доплыло до Астрахани; и тут его втянуло в рукав поймы, впадающей в Каспийское море.
В море его встретили мальки осетров, удивляясь громаде человеческой, а раки и прочая морская живность стали рвать его тело на кусочки, распыляя человека по всей акватории морской.
Багор, вертящийся некогда пропеллером на льдине у Нижнего Новгорода, тоже качался на волнах Каспия, постепенно распадаясь на волокна, но потом попал в мазутное пятно, пропитался мазутом, просолился и стал гнить медленнее.
Гулко звучали удары молотка.
Сухов стоял на легком инкрустированном слоновой костью столике и прибивал фанерную вывеску над дверью помещения, в котором разместился гарем.
Ему помогала, подавая гвозди, Гюльчатай.
На вывеске неровными буквами было написано: «Первое общежитие свободных женщин Востока. Посторонним вход воспрещен».
Лебедев придерживал покачивающийся под тяжестью красноармейца столик, объясняя Сухову в паузах между ударами молотка:
– Они же взяли самые ценные экспонаты!
– Какие еще экспонаты? Я же сказал барышням брать ковры похуже.
– Вот именно!.. Похуже – это же одиннадцатый век! Чем старее ковер, тем ценнее!
Сухов спрыгнул со столика, приземлившись мягко и бесшумно.
– Сейчас посмотрим, что они там взяли, – проворчал он.
Мимо прошел Петруха с большим медным кувшином в руках. К нему присоединилась закутанная в чадру Гюльчатай, чтобы помочь теперь и парню.
– Они вас за хозяина принимают, – хихикнув, сказал Сухову Петруха. – Как будто, значит, вы их муж.
Федор насупился и погрозил ему пальцем.
…Из каменного колодца наверх вела узкая лестница. По ней, набрав воду в кувшин, поднимались Петруха и Гюльчатай; парень обогнал девушку на две ступени и закрыл ей дорогу. Она испуганно остановилась.
– Открой личико, а?.. Покажись хоть на секунду. Ты не думай, я не какой-нибудь. Если чего, я по-серьезному…. Замуж возьму… Женюсь то есть. Мне ведь наплевать, что ты там чьей-то женой была. Ты мне характером подходишь. Откройся… покажи личико…
– А ты откуда приехал, Петруха? – на ломаном русском спросила Гюльчатай.
– Ты говоришь по-русски? – удивился парень.
– Да, плохо.
– Рязанский я. Слыхала про такой русский город Рязань?.. Отец с матерью у меня там… Открой личико, Гюльчатай.
Девушка засмеялась.
– Чего ты смеешься?
– Ты смешно говоришь – «Гюльчатай»… Как мой маленький братик, – ласково сказала она.
Петруха неловко наклонил кувшин, и вода пролилась на каменные ступени колодца; соскакивая со ступени на ступень, покатилась вниз пепельными шариками, подвижными, как шарики ртути.
– Ой, как бусинки!.. У меня были такие, – обрадовалась Гюльчатай, указав на катящиеся шарики воды.
– Открой личико, Гюльчатай.
Она отрицательно качнула головой.
– У нас нельзя.
– Но я же сказал – не обману, я по-серьезному!.. – взмолился парень.
Петруха все больше нравился ей – рыжий, открытое, в веснушках лицо, голубые беззащитные глаза. Сердечко ее учащенно билось.
Абдуллу она боялась, хотя он был красив мужской красотой, уверенностью в себе, статью, силой, но его она так и не полюбила, даже когда Абдулла обнял ее в первый раз. К Петрухе же сразу прониклась доверием и симпатией.
– Гюльчатай, ну открой личико!.. – снова завел Петруха.
В проеме колодца показалась голова Сухова.
– Отставить! – прикрикнул он на парня. – Я тебе дам личико! К стенке поставлю за нарушение революционной дисциплины!
Гюльчатай выскочила из колодца, выхватила кувшин у растерянного Петрухи. Сухов остановил ее.
– Стой!.. Объяви барышням подъем!.. И вот что: с сегодняшнего дня назначаю тебя старшей по общежитию. Будешь отвечать за порядок. Вопросы есть?
Гюльчатай молча смотрела на Сухова.
– Вопросов нет, – ответил он за нее. – И быть не может!.. Ступай.
Девушка припустила по двору к помещению, над которым красовалась вывеска, и с порога ликующе закричала остальным женщинам:
– Господин назначил меня любимой женой!
Петруха, выйдя из колодца, принял стойку смирно, начат оправдываться:
– Я же по-серьезному, товарищ Сухов… Я на ней жениться хочу… Личико бы только увидеть… А то вдруг крокодил какой-нибудь попадется. Потом казнись всю жизнь.
– Давай, давай, таскай воду, – смягчаясь, сказал Сухов и направился к общежитию.
Едва он вошел в дверь, как раздались крики, в него полетели подушки и утварь… Сухов, увертываясь, отбил рукой крышку кастрюли и в удивлении замер: жены Абдуллы все как одна задрали подолы платьев, чтобы прикрыть ими свои лица. Сухов обалдело смотрел на оголенные животы и пупки, на длинные, до щиколоток, полупрозрачные шальвары.
Первой выглянула из-за своего подола Гюльчатай.
– Не бойтесь, – сказала она. – Это наш господин!
Женщины сразу же открыли свои лица, и Сухов увидел, какие они разные – и очень красивые, и не очень… Но все смотрели на него преданно и призывно. Он зажмурил на мгновение глаза…
И увидел плывущую по косогору Катю, увидел ее полные руки, спокойно лежащие на коромысле, в который раз увидел игру ослепительных бликов в наполненных до краев ведрах, которые она несла легко, играючи.
Голос Гюльчатай стер это видение:
– Господин, никто не должен видеть наши лица. Только ты… Ты ведь наш новый муж… Скажи своему человеку, чтобы он не входил сюда.
– Это какому же человеку? – спросил Сухов, понимая, что речь может идти только о Петрухе.
– Петрухе, – ласково сказала Гюльчатай.
Сухов походил по комнате, стараясь не глядеть на красавиц. Затем напустил на себя строгость и рубанул по воздуху рукой.
– Товарищи женщины! Революция освободила вас. Вы должны навсегда забыть свое проклятое прошлое как в семейной жизни, так и в труде. У вас нет теперь хозяина. И называйте меня просто – товарищ Сухов… Вы будете свободно трудиться, и у каждой будет собственный муж…
Сухов посмотрел на Гюльчатай, которая, как и все остальные, внимательно слушала его, сказал: – Переведи!
Гюльчатай повернулась к женщинам, «перевела»:
– Господин очень сердит на нас!.. Он сказал, что всех нас разгонит по отдельным мужьям и заставит работать.
Женщины испуганно уставились на Сухова.
– Переведи еще… – он поднял палец, обращаясь к Гюльчатай. – Сейчас вы пообедаете, потом отдохнете, а через два часа… – он взглянул на свои часы-будильник, – выходите строиться! Есть небольшая работенка…
Саид шагом ехал по пустыне, клоня голову от горьких дум; казалось, он дремлет. Нет – он тосковал по дому, по своим родным… Он думал о семейной усыпальнице, где осталась его сестра, лежащая на каменной плите.
После того как его откопал Сухов и они расстались, Саид заторопился к своему дому. Постоял, глядя на пепелище, прощаясь со всем, что было дорого ему… Потом поднял на руки своего убитого отца и отнес его в гробницу Он опустил его в единственный пустой саркофаг, который стоял рядом с могилой матери. Искендер задолго до смерти приготовил его для себя. Саид, заплакав, помолился над ним, а затем опустился на колени у изголовья сестры. Лицо ее было спокойно и свежо, как будто она уснула ненадолго и вот-вот проснется.
Саид простоял на коленях до утра, молился, просил прощения у отца и сестренки, сокрушаясь, что не смог защитить их…
…Сейчас, двигаясь на коне, Саид вновь увидел, как уходила банда Джевдета за горизонт, оставив его подыхать закопанным в горячий песок… Не будет прощения Джевдету! Саид отыщет его, чтобы исполнить свой долг.
Сухов, Петруха и все девять женщин гарема разом навалились на баркас, стоящий на берегу моря с подсунутыми под него валками.
– Раз, два… – командовал Сухов.
– Взяли! – подхватывал Петруха.
Баркас общими усилиями чуть сдвинулся в сторону воды, скрипя валками.
– Раз, два… Барышни! – напрягался Сухов, багровея.
– Взяли! – подхватывал Петруха, и с ним вместе женщины тоже кричали: – Взяли!
Баркас сдвинулся еще на вершок – Петруха и Сухов вытерли лбы; их спины были темными от пота.
– Товарищ Сухов, – крикнула Гюльчатай, – твои жены устали!.. Что кричать – «ешбаш» или «перекур»?
– Я же объяснял, – сказал Сухов, – «шабаш» кричат, когда конец работе, а «перекур» – если отдохнуть.
– Перекур! – звонко закричала Гюльчатай.
– Отдохни, – сказал ей Петруха. – Здорово устала?
– Я не устала. Петруха… рязанский, – улыбнулась девушка.
– Еще бы человек пять мужиков, – вздохнул Петруха.
– Десять лучше, – подхватил Сухов. – А еще лучше – пяток лошадей!.. Ничего не поделаешь – придется покряхтеть. Спустим баркас – и в море… Там нас никто не достанет.
– Надорвутся с непривычки, – проговорил Петруха.
Женщины, воспользовавшись передышкой, сразу же присели в тени баркаса.
– Петруха все косился на Гюльчатай, которая глядела в морскую даль, подставляя лицо ветру с моря.
– Я посмотрю мотор, а ты пока сходи туда, – Сухов указал Петрухе в сторону дома, стоявшего на берегу в полуверсте от них.
Дом был белого цвета, окружен деревьями и глухим дувалом, тоже белым.
– Раньше это царская таможня была… Узнай, кто там сейчас. Вроде мелькнул кто-то, – добавил Сухов.
– Есть узнать, кто там сейчас! – бодро ответил Петруха и направился в сторону дома, закидывая винтовку за плечо.
Сухов полез на баркас, громко затопал там ботинками по дощатой палубе, потом раздался скрип отворяемой в рубку двери.
Он проверил, как слушается штурвала перо руля, и спустился в машинное отделение, громыхая по железной лесенке, ведущей вниз.
Жилье, к которому приблизился Петруха, показалось ему необычным. В выжженном солнцем Педженте совсем не было зелени; здесь же из-за высокого дувала выглядывали густые деревья, свешиваясь ветвями наружу; в кронах, перекрикиваясь, порхали какие-то птицы, переливаясь сине-зелеными перламутровыми перьями.
Огромные ворота с массивными металлическими кольцами были на запоре, а на окнах и ставнях дома висели замки.
Петруха обошел дом-крепость со всех сторон, но нигде не нашел лазейки, чтобы пробраться хотя бы во двор. Тогда он, повесил на плечо винтовку, прыгнул с разбега, ухватился за верх дувала, подтягиваясь на руках…
Осторожно приоткрылась одна из ставен, и показались огромные усы и дуло револьвера.
Перекинув ногу через забор, Петруха спрыгнул в сад.
Что-то зашуршало, зашлепало, сбив фуражку с его головы – это пронесся над ним разноцветной радугой потревоженный павлин. Ярко оперенная птица опустилась на навес в глубине двора; там же Петруха увидел квадратный бассейн и, приблизившись, заметил в глубине зеленой воды плавающих осетров.
Парень вытер вспотевший лоб и разглядел у противоположного дувада барашков, пощипывающих травку.
Стараясь не шуметь, он поднялся по каменной лестнице, ведущей на террасу второго этажа. На двери висел амбарный замок.
И снова одна ставня, на этот раз из тех, что выходили во двор, чуть приоткрылась и показались те же усы и револьвер.
Петруха, решив, что в доме никого нет, хотел было выбраться со двора. Сделать это было нетрудно, так как лестница на террасу шла возле дувала; но только он повернулся, как сверху из окна раздался тихий голос:
– Стой. Руки вверх.
Петруха замер от неожиданности и автоматически поднял вверх руки. Кто-то схватил его за запястья и одним мощным рывком легко втянул вместе с винтовкой в окно.
Оказавшись в комнате, Петруха увидел перед собой огромного, тучнеющего уже, усатого мужчину в казацких шароварах и белой нательной рубахе. В полумраке – ставни повсюду были закрыты – разглядел на стене текинский ковер с саблями, гитару и несколько фотографий; под потолком – птицу в клетке, на окнах – занавески, цветы; на одном из подоконников – пулемет «максим», в углу иконостас, под которым находилась горка гранат и пулеметных лент, в другом углу комнаты стояла широкая кровать с цветастым лоскутным одеялом и горой подушек. Под кроватью он заметил еще один «максим».