Фанкин Юрий Александрович. Ястребиный князь

   Полудин, дожидаясь Полковника, положил Квитке творожную ватрушку. Собака, которая, судя по всему, была издоволена пищей, лениво куснула и, словно стесняясь сытости, прикрыла ватрушку лапой.
   Тем временем Петрович подошел к своему «жигуленку», деловито попинал обметанные грязью колеса, открыл багажник и, вытащив спиннинговую удочку, стал, пугаясь в леске, крепить золотистую, как спелый озерный карась, блесну. Делал свое дело Петрович так, как будто в его распоряжении была вечность. Полудин нетерпеливо кружил на месте, всем видом показывая, что ждет. Но Полковник, казалось, заблудился глазами в леске.
   – Порыбачить, что ли, решил? – с надеждой спросил Полудин.
   «Да! – прозвучало в его изждавшейся душе. – Сходил бы ты к Ерофеичу один…»
   – Да нет! – уверенно сказал Полковник. – Сейчас отправимся на Ямы.
   И пока они шли берегом, Полковник, проверяя пробитые к Озеру узкие рыбачьи тропы, несколько раз спускался к воде, щупал резиновым сапогом глубину – словно примеривался, как он замрет завтра на зорьке в своем зеленоватом, под цвет ольшаника, плаще. Полудин, устав дожидаться, прервал томительное хождение цугом и потянул в одиночку к овражку, за которым сквозь мелкий осинник заметно проступал белесый дымок. За монотонным шумом береговых сосен и переплеском волн слышались голоса. Предупреждающе гавкнула собака. Полудин догадался по голосу: лайка!
   С юношеским нетерпением вытягивая шею, он поднимался наизволок: сейчас! может быть…
   Не отвлекаясь на мелочи, он сразу же охватно увидел всю компанию – Ерофеича и трех молодых охотников, шлепающих по брезенту картами, – и каким-то внутренним чутьем, не поддающимся объяснению, понял, что Варвара недавно была здесь. Он с волнением представлял ее синие улыбающиеся глаза и сквозь эту неотвязную синь продолжал видеть Крёстного, который в знакомом меховом жилете, надетом поверх выцветшей солдатской гимнастерки, сидел на отдальке от остальных, прислонившись спиной к старому дубу, и ласково поглаживал Катушку, Личардину дочь по второй осени:
   – Тубо! Тубо! Свои! У-у, морда! Мо-орда!
   – Так вот кто к нам препожаловал! – узнавающе воскликнул Крёстный, нащупывая руками опору. Ему хотелось поприветствовать гостя вежливо, стоя, и он, поймав свисающую дубовую ветку, неловко приподнялся. – Здравствуй! Здравствуй! Как жив-здоров?
   – Пока жив, слава Богу! – Полудин бережно обнял старика.
   Ерофеич молодцевато постучал суховатым, почти невесомым кулаком Полудину по широкой спине, по загривку:
   – Орел! Не мне, развалюхе, чета. С кем на охоту прибыл? С Петровичем? Знаю-знаю. И Николай, говоришь, с вами? Хорошо. Очень хорошо. И этого Витька – Не пролей капельку – прихватили? Смотрите, как бы он с похмелья по вашим уткам не стал палить! Василий? Что-то не припомню такого…
   С дотошностью старого вожака Ерофеич обследовал соседский прилетный табунок. Потом, щуря в красноватой старческой обмётке глаза, поглядел на азартных картежников – словно отыскивал среди них кого-то – и, вздохнув, тоскующе сказал:
   – А я вот без ординарца остался…
   – Что с Черпаком? – удивился Полудин.
   – Опился. Третьего дня похоронили.
   – Бодяжную пил? – догадался Полудин.
   – Да, милый. Химия проклятая! Теперь, сам знаешь, в каждой деревне шинок. Приходи хоть в полночь, хоть с третьими петухами – нальют, расфасуют и на полу спать уложат.
   Помрачнел Полудин. Ерофеич, не желая мучить понапрасну себя и гостя, сделал скидку в более безобидную сторону:
   – А я совсем опростоволосился…
   – Как так?
   – Отохотничал, видать. Что глаза, что память! Как на свадьбу, к охоте готовился: и «бельгийку» почистил, и бродни дегтем смазал, запасные портянки в сумку сунул… А вот про очки позабыл! Куда я без очков? Лёшка! – зычно вскричал Ерофеич. – Давай мою фляжку! Хочу выпить с хорошим человеком!
   Племянник Лёшка медлил.
   – Чего не несешь, Кубик хренов! – рассердился Ерофеич. – Или и мое вылакали?
   – Да не кричи! – отмахнулся Лёшка. – Никто не брал твою «целебную»! И нечего меня Кубиком обзывать!
   – Как это «нечего»? – заворчал Ерофеич, отталкивая назойливую Катушку. – А кто мне чуть уху не испоганил? – И обиженно, по-детски помаргивая, поведал следующую историю…
   Коренную окуневую уху под призором Ерофеича готовил племянник Лёшка, и все шло гладко, как по маслу: Ерофеич подсказывал, а Лёшка, не прекословя, закладывал в котелок подходящий заряд. Но в какой-то момент Лёшка, не чуждый веяньям, решил сменить привычную калибровку; вытащил пару куриных кубиков и с похвальбой: «Сейчас я вам сотворю тройную уху!» – занес желтую начинку над парящим котелком. Ерофеич в зверином, не соответствующем возрасту броске метнулся к племяннику, и кубики, как холостые гильзы, полетели на землю.
   «Что делаешь, олух царя небесного?! – вскричал Ерофеич, приискивая глазами сушнину, чтобы в наказанье огреть сколовшегося с торного дедовского пути молодого повара. – Кубики, говоришь? Уха тройная? Сделаю я тебе и тройную, и четверную березовую кашу – не возрадуешься!..»
   Лёшка под веселое ржанье приятелей, не успев подобрать замусоренные бульонные кубики, предусмотрительно отбежал к кустам и там, в безопасной дали, запротестовал: «Чего, дед, взъярился? Я ж для аромату…»
   «Нужен мне твой аромат! Дикий зверь и тот не каждую приваду ест – кумекает… Кубики! Дай мне, Боже, что негоже! Аромат! Для аромату нарви цветков да нюхай!..»
   В гордом одиночестве Ерофеич довел окуневую уху до ума. Словно ставя убедительный фамильный росчерк, провел по вареву дымной головешкой.
   – Ушица получилась – объеденье! – хвалился Ерофеич, принимая мятую солдатскую фляжку из рук племянника. – Даже Варюша добавки попросила.
   – Варюша? – едва сдерживая волнение, проговорил Полудин.
   – Да, Варюша. Внучка, – простодушно пояснил старик.
   Хотел только что Полудин расспросить, пока никто не мешал, о ястребином князе, но весть о Варваре, подтверждающая его предчувствия, так сладко полыхнула по сердцу, что он безмолвно замер на месте, представляя молодое, в солнечных разбрызгах лицо, синеву глаз, взятую то ли от майского неба, то ли от летнего, без мутной взвеси, Озера. Он как бы заново ощутил ржаной, не вызывающий отторжения, запах ее тела, когда она приблизилась к нему, снимая с его кепки тенеты. Даже оперенье одежды не помешало тогда ощутить волнующие изгибы ее крепкого, налитого силой тела, и он, словно дикий зверь, словно весенняя птица, готов был жадно коснуться ее, в полной уверенности, что она все поймет и по-женски откликнется на его искреннее движение.
   – Ну как, хлобыстнём по маленькой? – бодро предложил Ерофеич, отвинчивая фляжку.
   – Подожди! – рассеянно, думая о своем и не торопясь возвращаться на бренную землю, сказал Полудин. – Сейчас подойдет Петрович.
   – А-а, москви-ич! – протянул Ерофеич. – Что ж, подождем москвича!
   Петрович бесшумно, как кабан, появился из пологой низины и сразу оживил степенный охотничий присад: потряс руку Ерофеичу, потом, наступая на гремящий, как кровельное железо, брезент, обнес своим крепким рукопожатьем молодую компанию, вынужденную отложить карты, и под конец, словно фокусник, извлек из рукава бушлата светлую поллитровку и, значительно крякнув, водрузил питье на кон. Молодые охотники оживились.
   – Зря! – пробурчал Ерофеич. – Как бы они мушку с целью не перепутали.
   Выпили все. Полковник не удержался от желания подкинуть сушнину в замирающий костёр.
   Оглянувшись на отдалившегося Петровича, Полудин вполголоса напомнил Крёстному:
   – Помнишь последний разговор по телефону?
   По значительности тона, по напряженному выражению лица Полудина Ерофеич сразу догадался, о чем речь. Понял Ерофеич и то, что Полудин желает говорить без свидетелей.
   – Как не помнить! – Крёстный потянулся лицом к небу.
   – Ну и что?
   Полковник уже подходил, прислушиваясь.
   – Видели. Как не видеть! Тебя дожидается, – подбирая слова, сказал Ерофеич.
   И Полудин, мгновенно соотнеся эти слова с Варварой, покраснел и нахмурился: казалось, старик, сам того не ведая, выдавал его с головой.
   Полковник метнул лукавый взгляд на Полудина, но ни о чем не спросил: до чужих тайн Петрович привык добираться самостоятельно, не задавая лишних вопросов.
   Ерофеич помолчал, налил гостям «целебной», помедлив, плеснул себе и заговорил медленно, с грустью – словно о близком человеке произносил поминальное слово:
   – Отрыскал мил дружок, отжировал. Когда-то пролетного гуся валил на стометровой высоте, а теперь дай Бог птице ружье показать. Ну что ж, приклад поглажу, послушаю, как утва крыльями свистит, чужого пороха понюхаю, и то услада. Я и без очков охотник! Стрелков-то сейчас много развелось, а охотников по пальцам перечтешь. Стрелки… Напялили зеленую форму… Десантники!
   Полудин и Полковник, не избежавшие обмундировочного поветрия, заулыбались.
   – Знаешь что? – Старик дотронулся до руки Полудина. – Взял бы ты мою Люську поохотиться.
   – Что за Люська? – удивился Полудин.
   – Утка моя. Подсадная. Ты с круговушей охотился?
   – Давненько… – Полудин раздумывал.
   – Вот и попробуй! – настаивал Ерофеич. – Чего Люське скучать? Ей цены нет.
   – А эти… – Полудин кивнул на молодых, о чем-то заспоривших охотников. – Им-то почему не поохотиться с твоей подсадной?
   – Они чучелят, – пояснил Ерофеич. – Подсадная им ни к чему. А Лёшка мой любой подсадной не уступит. Лёшка! – зычно закричал старик. – Иди сюда!
   – Чего раскричался? – Племянник с неохотой оторвался от затягивающего, как воронка, разговора. – Чего тебе надо? Закуски, что ль, добавить?
   – Не нужна мне твоя закуска! – отмахнулся Ерофеич. – Сам подходи. Хочу показать людям твое достоинство!
   Лёшка взматерился, однако подошел:
   – Ну что?
   – Видишь этих людей? – Старик показал на гостей.
   Лёшка пожал плечами.
   – Они не верят, что ты можешь голосом уток сманивать. Понимаешь – не верят! – Старик азартно, по-детски подначивал племянника.
   – Ну не верят, так не верят… – заупрямился Лёшка.
   Самолюбивый старик вспыхнул, словно порох:
   – Ты что, застеснялся? Братьев охотников застеснялся? Ты стесняйся, когда в небо пальнешь как в копеечку! Нечего Ваньку валять! Покажи!
   Понял Лёшка: отступа не будет. Призадумался, ушел в себя, словно в камышовых крепях затаился. Медленно, как на весеннем холоду, сложил застоявшиеся пальцы в кулак и страстно, горячась с каждым звуком, зажвакал селезнем.
   И сразу же ему отозвалась сидящая в корзине Люська.
   Охотники рассмеялись. Ерофеич, приковывая внимание к Лёшке, выразительно поднял указательный палец. Племянник, подержав паузу, всполошенно закрякал уткой, приведя ревнивую Люську в молчаливое уныние, а затем, все больше и больше западая в свою роль, защелкал, заточил глухарем и, наконец, раздувая щеки, жалобно пропищал по-заячьи:
   – Ув-ва! Ув-ва!
   – Ну что? – вытирая проступившие слезы, радостно прокричал Ерофеич. – Слышали? Вот охотник! Настоявший охотник! Думаете, кто-то учил! Не учил! Сам по охотам ходил да птиц-зверье слушал.
   – Налил бы молодцу! – посоветовал Полковник. – Заслужил!
   – Налить? – Старик встрепенулся. – Ну разве что наперсточек…
   Когда гости, наговорившись, покидали табор Ерофеича, Полудин попытался забыть корзину с Люськой: ему казалось – он был почти уверен в этом, – что подсадная поломает всю охоту.
   Но бдительный Петрович и тут подкузьмил:
   – Что ж ты женщину оставил? Люська – баба что надо!
   Ерофеич, напутствуя, прокричал вслед:
   – Смотрите зорьку не провороньте! Я приду к вам, проверю!
   И, относясь к Петровичу, добавил:
   – Ты насчет пчел не беспокойся. Две семьи тебе выделю. А на мой охотничий рог губу не раскатывай! Ишь чего захотел! Москвич!
   – Сквалыга! – пробурчал Полковник.
   В сумеречных зарослях черемушника звонко чокали, рассыпались дробью вечерние соловьи, и как-то тише, отдаленнее ворковала прибрежная волна – похоже, ветер переменился. Полудин обрадовался: утка обычно взлетает встречь ветру, и бить по ней из кустов с подветренной стороны будет намного проще.
   – Сейчас чайку бы! – мечтательно сказал Полковник. – И на покой!
   У прогоревшего до малиновых угольев, до сизого голубиного пуха костра сидели Николай и Василий. Позванивая ложечками, они пили чай из обливных кружек. Абориген, скукожившись, как подранок, спал на охапке хвои.
   – Успокоился бедный стрелок! – пробормотал Полковник.
   Продолжая слушать соловьиный перещелк – молодые певцы, оскудев голосом, замолкали быстро, после двух-трех колен, а матерые птицы вытягивали до двадцати звуков, – Полудин с удовольствием, без сахарной, скрадывающей вкус подсыпки, попил лесного чаю. Полковник, утолив жажду и перекурив, потопал к палатке, занорился до утренней зорьки в своем спальном мешке.
   Полудина не тянуло ко сну. Он помог Василию зарядить ночной, из кряжистого дубья костер и как-то незаметно – вот уж поистине, у кого что болит, тот про то и говорит – завел разговор с Николаем о редкостных птицах.
   Егерь спросил:
   – Ты что-нибудь слышал о межняках?
   За свою полувековую жизнь Полудин кое-что узнал о межняках, к примеру, ему было известно о помеси косача и глухарки, похожей на тетерева: длинный хвост без лиры, темный окрас с фиолетовым тетеревиным отливом. На току такой межняк чуфыкает, как обычный тетерев.
   Николай клонил к тому, что и князьки относятся к межнякам. Но Полудин, не принимающий до обидного простого объяснения, возражал: откуда тогда взялась белая ворона? с сорочьим самцом, что ли, смешалась? откуда появился черный заяц? а белый глухарь? Можно ли их считать межняками или какими-то выродками?
   Впрочем, ущербное слово «выродок» Полудин никак не мог отнести к князькам или королям, считавшимся среди старых охотников вожаками. Редкий окрас и величина отличали этих птиц от своих собратьев. И встречались князьки не только среди водяной и болотной, но и лесной дичи.
   – Всё же межняки. Я думаю, межняки, – упирался Николай. – Какая-нибудь дальняя помесь.
   В разгар спора томно крякнула Люська, наградив Полудина весомым аргументом:
   – Может, по-твоему, и Люська – князёк? Она ведь тоже межняк, помесь дикой утки с домашней.
   Николай смущенно хмыкнул, и спор вскоре пригас…
   Быстро блекло в розоватых закатных разводьях небо, и Озеро, отдавая дневное тепло, кудрявилось холодным паром, который, густея, подваливал к темным берегам. В вечернем холодке становились отчетливее лиственные запахи березы, цветущих, но еще не давших зеленого оперенья ольхи и вяза, более изощренным и откровенным делался перещелк невидимых соловьев. В это таинственное время становился значительным, притягивал к себе внимание любой нежданный звук, будь то шишка-оклёвыш, упавшая в воду с береговой сосны, емкий бульк в камышах, после которого на водяную гладь набегала косоватая волна, – бывалый человек сразу мог догадаться, что шевельнулась не крупная рыба, а работяга бобер правится окрайком к своей плотине.
   Вечное Озеро, погружаясь в темь, обдавало охотников свежим, таящим пресный запах недавнего снега дыханием, и они, сторожась остуды, жались к вечному костру, такому же приманчивому, как Озеро, да и сами они, потомки древних рыбаков и охотников, чья грубого обжига битая посуда до сих пор вымывалась в срезах песчаного берега и подковообразных затонах, тоже были в своей сути вечными, и это ночное растворение в веках заставляло людей смотреть по-особому на себя, на Озеро и яркий, обогревающий не только тело, но и душу костер.
   Мохнатые искры летели ввысь, в небесную обложную темень, и там, пристраиваясь к россыпи холодных устойчивых звезд, помаргивали часто, с земной теплинкой. Полудину казалось, что все его городские, выматывающие мелкостью заботы отнесло широким половодным течением в подобающее им тростниковое мелководье, и его подуставшим глазам открылась волнующая стремнина жизни…
   Влекомый ночным затаенным Озером, он спустился к воде, нащупал сапогами протопленные кусты, похожие на захороненную вершу, и, встав на пружинистые прутья, потянулся рукой к серебрящейся под лунным светом чистинке. Вода у берега казалась теплой, шелковисто перекатывалась между растопыренными пальцами. Полудин бессознательно, каким-то утренним полусонным движением омыл лицо. И когда выбрался наверх, к костру, на его щеках и лбу светились янтарные капли.
   Прежде чем отправиться на покой, ему нужно было побыть еще у огня, подумать о сокровенном. Полудин нисколько не надеялся, что завтра во время азартной пальбы ему удастся встретить ястребиного князя. Редкостная птица скорее всего могла появиться на Озере днями позже, когда свалят с продымленных берегов усталые охотники и можно будет поживиться потерянной дичью. Полудин, собравшийся гостевать поблизости, у Полковника, вполне мог прийти сюда тихим днем в надежде на охотничью удачу.
   Провожая взглядом к небу бесконечные искры, он думал сейчас не только о ястребином князе, от которого зависела судьба «Пордэя», но и о Варваре, находившейся в сказочно-доступной близости, на лесном кордоне.
   Думая о Варваре, он не переставал улыбаться.
   Потом Полудин накрыл зябнущую Квитку старой фуфайкой, пожелал спокойной ночи Николаю и Василию, которые, судя по приготовлениям, собирались переместить огонь на другое место и спать на земляной, хорошо прогретой круговине, набросав лапника. Витёк, посапывая, продолжал крючиться на своей неудобной, покалывающей бока сосновой охапке. И когда Полудин забирался в двухместную палатку, где сном праведника спал Полковник, до него донесся протяжистый голос Аборигена:
   – О-охо-отнички! Я завтра вас всех обстреляю!
 
   Незаметно переломилась короткая майская ночь. Напоследок захлёбисто прохохотал леший в болотной глухомани, перекрыв негромкий журчливый смех лесной русалки, и все окрест томительно стихло в ожидании новых, исподволь зреющих звуков.
   Восточная часть неба над синеватым гребнем леса ало возгоралась. Розовые, как будто процеженные через сито, полосы света начинали мягко красить размытые туманом берега, пробиваясь к темному, дышащему, как прорубь, материку, и весь озерный мир нехотя, с ленцой стал выбираться из оков сладкого сна: зашептались жухлые камыши, загагакали гуси на кормежке, и в прибрежном, пахнущем кисловатой тиной мелководье бухнула хвостом истекающая молокой рыба.
   Лес, тоже неясный в своих очертаниях, притуманенный, отозвался нежной переливчатой песнью зарянки. Бодро зачуфыкали на порубях тетерева; пощелкивая, стал точить свой брус глухарь…
   На отоптанном берегу послышались невнятные голоса, кашель, вспыхнули два янтарно-желтых, как у ночного филина, глаза – кто-то из охотников включил машинные фары, – и кое-где, оживившись, запылили красноватой искрой костры.
   Бессонный, как леший, Ерофеич притопал к Теплой заводи еще затемно и теперь, посвечивая фонариком, будил сморенных на зорьке охотников:
   – Подъем! Подъем! Садку проспите! Сколь можно дрыхнуть!
   Абориген, нахлобучив воротник на голову, ворочался на своей зеленой подстилке, подставляя к огню то один, то другой иззябший бок.
   – Вставай, чучел! – зычно прокричал Ерофеич, безошибочно догадываясь, кто перед ним. – Ну и охотничек! Через пень-колоду!
   Потревоженный палкой Абориген поднялся быстрее, чем что-либо сообразил:
   – Куда идти?
   – Гусей пасти! – с усмешкой пояснил Ерофеич и показал своей суковатой палкой на обваленное туманом Озеро.
   Витёк тяжело соображал…
   В полусонной задумчивости, почти не разговаривая, охотники похлебали чайку, потоптались, разгоняя неотвязно следующую за ними дрему, и так же молча, настраивая себя на охоту, стали проверять закаменевшие в ночи ружья. И когда они, как подневольные, с непроснувшимся азартом, разбредались по своим засидкам, Ерофеич не уставал поучать:
   – Маток не скрадывайте! Бейте селезней! Убитых подбирайте, не ленитесь!
   Ерофеич помог Полудину погрузить оживившуюся Люську в качающийся, словно в молоке, ботничок, торжественно протянул ему длинный шест с нанизанным плоским кружком:
   – Ты смотри, утку дальше десяти метров не отпускай! Чего доброго, расскочится заряд, и долбанешь Люську вместе с женихом! Ногавка, кажись, в порядке. Ну, всего тебе! Ни пуха ни пера!
   Разгребая веслами туман, Полудин неспешно, с оглядкой поплыл вдоль берега, который угадывался скорее не по очертанию кустов, а по теплому дыханию краснолесья. Люська топталась в своей ивовой плетушке и, ощущая волнующую близость большой воды, сдержанно покрякивала. Где-то совсем рядом цвирикали чирки.
   Свою засидку Полудин узнал по заломанным веткам, по коряжистому дубку, склонившемуся к обрыву и смутно прорастающему в синеватой наволочи. На ощупь проверил кожаную опояску, обтягивающую лапку подсадной. Люська, почувствовав чужую руку, пробовала щипаться, но Полудин крепко прищемил костяной, с бугринкой, клюв, и Люська, бессильно подергавшись, смирилась с новым хозяином.
   Наддав всем телом, он глубоко воткнул длинный шест со свободным кружком в наплавной ил, и вскоре серая уточка с подрезанными крыльями пала на воду и настороженно замерла, прислушиваясь к необычным после домашней клети звукам. Словно приклеенная, она сидела некоторое время на розоватой чистинке, и у Полудина, обеспокоенного неестественной скованностью, возникло острое желание как-то расшевелить ее – может, ударить веслом по воде или, подражая Лёшке, призывно жвакнуть.
   Но, видимо, само озерное приволье действовало оживляюще: побыв в настороженной неподвижности, Люська стала кокетливо охорашиваться, перебирать клювом серые перышки, купаться…
   Ручьистые голоса птиц неудержимо размывали сугробы снега, кучившиеся в береговом безветрии, вольные утки со свистом уносили на своих крыльях в дальние камыши косицы молочной нависи, помогая завязавшемуся на стремнине продувному ветерку, и ночное Озеро начало медленно открывать свой материк.
   Люська усердно копошилась в воде, чавкала клювом, что-то сглатывая. Из ближних, заиневевших от тумана кустов выплыла кряква, за ней последовала вторая. Сплывшись и дружески пощипав друг у друга перышки, кряквы направились к подсадной. Люська, заметив дичков, шустро потянулась к ним, но через несколько метров была неумолимо остановлена ногавкой. Дергая привязанной ногой, она вставала на дыбки, хлопала подрезанными крыльями, и это ощущение чужой несвободы сразу же насторожило вольных птиц. Не желая рисковать и становиться похожей на утку, бессильно раскачивающую шест, кряквы осадили свой ход, торопливо коснулись шеями, словно о чем-то втайне советуясь, и решительно повернули назад, к родным зарослям.
   Люська, оставшись в одиночестве, призадумалась. Как будто намереваясь проверить прочность привязи и возможность маневра, она покрутилась возле шеста, напрягаясь и окорачивая ход. Когда веревка ослабевала, она забывалась и снова с неугомонным старанием начинала перебирать свои невидные перышки.
   Вдруг Люська насторожилась, вытянула шею к розовеющему небу – она, видимо, услышала что-то неподвластное слуху Полудина – и радостно затараторила:
   – Та-та-та-та! Та-та-та!
   Над засидкой, призывно жвакая, с тугим посвистом пронесся селезень. Свист вскоре пропал: селезень начал плавно кружить, выглядывая невесту. Люська еще больше затрепетала, зашлась исступленным голосом. Но жених почему-то не спешил на свиданье. Сдержанно пожвакивая, он кружил над изнемогающей в криках Люськой. Иногда селезень круто скользил к дымящейся розовой глади, но, не коснувшись ее, стремительно взмывал вверх.
   – Та-та-та-та! – кричала Люська, вытягивая шею.
   Полудин взял привередливого селезня на мушку, выжидательно потрогал замокревший в тумане спусковой крючок. По охотничьему самолюбию, Полудин не любил скрадывать сидяка и теперь, когда селезень не переставал множить круги, решил бить птицу влёт. Выцеливая перемещающийся в тумане силуэт, он взял упреждение и нажал истосковавшийся в своей неподвижности крючок. Возможно, он чуть-чуть промедлил с нажатием или обнизил выстрел – селезень, размахивая одним крылом, упал в воду, суматошно забился и, подгребая неповрежденным веслом, с усилием потянул к спасительным зарослям. Полудин, не медля, ударил из второго ствола. Смачно, словно пастушеский кнут, хлестнула дробь по воде, и перевернувшийся селезень, поджав красные лапки, закачался на легкой волне.
   Люська, прислушиваясь к громовому раскату, прокатившемуся над Озером, замолкла.
   Растрачивая яркие лубочные краски, отступала недолгая заря. На смену розовому, как грудка снегиря, цвету приходил другой, серовато-бледный, обещающий решительный наплыв дневной светлыни, которая являлась вместе с теплом, и это рассветное тепло, пробиваясь сквозь редеющий туман, уже мурашливо поигрывало на лице Полудина. Охотник заменил стреляные патроны и замер в ожидании.
   Люська, готовясь к новой встрече, продолжала охорашиваться и вальсировать возле шеста. Полудину казалось, что Люська, таясь за беззаботными круговыми движениями, просто-напросто пробует на прочность надоевшую привязь. Он зорко поглядывал на хитрую Люську в ожидании очередного жениховского жваканья и вдруг, пораженный, увидел, как подсадная, распластавшись на воде, в одно мгновенье превратилась в безжизненную приплавную ветошку.