Страница:
«Хороша Маша, да не наша!» – догадался Полудин и, повеселев, попросил:
– Давай, Петрович, «Отраду»!
Полковник уже примерялся к какой-то песне, шевелил двоящиеся в своем движении гитарные струны.
– «Отраду»! – качнувшись на стуле, поддержал Комендант. – Ну? «Ж-живет моя отра-ада…»
– Как скажете! – усмехнулся Полковник. – Хоть «Отраду», хоть отраву.
Спели «Отраду». Комендант зажмурил глаза в нескрываемой сладкой муке, восхищенно грохнул кулаком по столу:
– Й-эх!
Постучав, вошла Фиса, жена Коменданта, в замызганной телогрейке, простоволосая, держа в руке трехлитровую банку с молоком.
– Гуляете? – невесело спросила Фиса.
– Не говори под руку! – вскричал Комендант и торопливо, облив пальцы, проглотил очередную «соточку».
– Утрешнего принесла! – Фиса поставила банку на лавку, провела рукой по влажным, словно обданным росой волосам.
Полковник, настроенный на большое компанейское гулянье, пригласил Фису к столу, та, поглядывая на разлюли-малину муженька, поначалу отнекивалась, но потом, сдавшись, сняла стеганую телогрейку со следами навоза, стала худенькой, подобранной, как девчонка, и, смущенно взглянув на свои нечистые боты, присела с краешка стола, поближе к двери. Получилось так, что она оказалась рядом с Полковником, который сразу же захорохорился; присутствие любой женщины словно добавляло радужных перьев в петушиный хвост Петровича. После двух рюмок, выпитых с мучительной тягучестью, Фиса разрумянилась и стала выглядеть еще моложе. Комендант, приглядевшись к жене, смягчил свой непримиримо-жесткий взгляд.
– Послушай, Фиса! – задумчиво сказал Полудин. – Ты когда-нибудь слышала эту песню? «На серебряной реке…»
– «На златом песочке…» – легко продолжила Фиса. – Как не помнить! Еще покойная бабушка певала. Ей барин даже сарафан и полушалок за песни подарил.
– Напой! – проникновенно попросил Полудин. – Я как-то слышал песню, да вот мелодию забыл.
Женщина, словно дожидаясь разрешения, взглянула на мужа. Комендант, бессильно раскинув крылья, уткнулся взлохмаченной головой в ребровину стола.
Фиса помолчала, собираясь. Попыталась улыбнуться, однако улыбка получилась вымученной – казалось, ее впереди дожидается подневольная работа.
Полудину стало неловко за свою просьбу.
Фиса потупила глаза и негромко запела…
Перед глазами Полудина стояла синеглазая Варвара.
Фиса пела недолго. Песня грустно оборвалась.
– Что-то не поется.
Комендант оторвал от стола неприкаянную голову, удивленно разлепил глаза:
– Фиска, ты, что ли, пела? А я думал – радиво. – И, раздражаясь, забормотал: – Князь! Из грязи в князи. Н-ненавижу!
– Ну вот! – с печальной обреченностью сказала Фиса. – Как напьется, так и полезло: «ненавижу!», «зарежу!». И кого он резать собирается, одному Господу известно.
– Зар-режу! – с пугающей уверенностью проговорил Комендант.
Полковник быстренько взял филейный нож, лежащий неподалеку от Славки, и стал без особой нужды – закуски на столе хватало – резать вязкий колбасный сыр.
Всем, за исключением Славки, стало неловко. Полудин спросил:
– Как там, на улице? Дождь не кончился?
– Стихает, – сказала Фиса. – Весенний дожжи-чок кстати. Сразу травка ожила! – Она потянулась через стол, потрепала поникшего мужа за плечо. – Слав, вставай! Домой пойдем.
– Не лезь! – вскинулся Комендант. – Дай с людьми посидеть. На твое рыло я еще нагляжусь.
– Мне что, Ванюшку позвать? – неожиданно пригрозила Фиса. – Может, ты и его не послушаешься?
– Ванюшку послушаюсь, тебя – нет. Ты чего от меня отсела?
– Ревнует. Ну и чудо в перьях! – покачала головой Фиса.
– Н-ненавижу! – с чувством промычал Комендант.
Дверь скрипнула. В проём бочком просунулся мальчик лет двенадцати, загорелый, в больших, не по росту, охотничьих сапогах. Сразу пахнуло дождевой сырью, свежей травой и чем-то особенным, принесенным с Озера, – цветущим ивняком и пряным ароматом рыбы. Приглядевшись, Полудин увидел на красных руках мальчика блестки рыбьей чешуи.
– Пап, пойдем домой! – смущаясь и все же одолевая робость при посторонних, сказал мальчик.
– Я? Домой? – вдруг заторопился Комендант. – Где моя фуражка?
Комендант попытался, не вставая, вытащить фуражку из-под себя – не получилось. Догадался встать.
Полковник выгреб из вазы горсть дешевых леденцовых конфет:
– Эй, пернатый! Возьми гостинчик!
– Да не возьмет он! – уверенно сказала Фиса и сама, не глядя, привычным движением, каким брала за молоко мелкие деньги, взяла из руки Полковника цветастые, с хвостиками леденцы. Сунула в полуоторванный карман телогрейки. – Дикарь какой-то! Все ребята как ребята, а этот не рушной. Ой не рушной!..
Провожая соседей, Полудин, раздетый, размягченный, вышел в коридор и, видя перед собой вихрастую голову Ванюшки, не удержался и ласково провел рукой. Мальчик съежился и заторопился. В два больших шага Полудин догнал его и, наклонившись, сказал так, чтобы слышал только Ванюшка:
– Ты моего ястребиного князя не трогай. Хорошо?
Глаза у мальчика блеснули живо, как у молодого слётка, он бросил на Полудина цепкий взгляд и, кажется, все понял.
Полудин и Полковник снова сели за прореженный после ухода гостей стол. Петрович почему-то не спешил убрать лишние рюмки. Перед недопитой рюмкой Фисы лежал кусок ржаного хлеба с колбасной нарезью, а на Славкиной неухоженной тарелке дожидался очередного тоста пупырчатый соленый огурец с воткнутой вилкой. Казалось, гости ушли ненадолго и вот-вот появятся в дверях.
Полковник задумчиво, припадая к грифу ухом, пощипал золотистые струны, налил себе и Полудину по полной, привычно потянулся к Славкиной рюмке, но в последний момент сообразил, что Коменданта нет, отсунул стеклянный ствол в сторону и с наигранной бодростью провозгласил:
– Ну, за крепость руки!
Разговор не вязался. Обвядшие после зазимья струны не распевались.
– Кажется, печка прогорела, – помолчав, сказал Полковник и, уронив табуретку, на которой недавно сидела Фиса, присадисто выбрался из-за стола, гремел железной заслонкой, разгребал кочергой осевший жар, подбрасывал, задевая верхние кирпичи, древесное новьё, которое, вспыхнув, разразилось беспорядочной пальбой.
Река, несшая Полудина, замедлила ход, заходила медленными кругами у внезапно возникшей запруды, и нужен был новый валовой приток полой воды, который смял бы и унес недолговечный затор.
И это случилось.
В коридоре громко залаяла Квитка, зазвенело и с веселой стукотней покатилось пустое ведро, заговорил на разные голоса человек с самим собой.
Дверь отворилась с широким размахом, и в темном проеме с гармоникой наперекос, с влажно сияющими глазами появился Абориген в прозрачном, как парниковое укрытье, плаще. Бодрым движением головы Абориген откинул капюшонистый плащ и заиграл сразу же, с порога:
Непрочную земляную запруду прорвало. Лесная река стремительно ринулась вперед, наверстывая то время, которое она потеряла на запруде.
– «Русского»! – вскричал Полунин, вставая. – С выходом! – Развел вольготно руками, выпятил грудь колесом и поплыл вкруговую, дробно притопывая.
На шумных деревенских свадьбах Полудин не раз видел, как отплясывали подвыпившие мужики, но сам он не решался вступить в круг, то ли боясь своей неловкости, то ли в силу солидности, которая порою оказывалась капризнее возраста. То, что он видел, хранилось до поры в его памяти, но теперь воображаемое, памятное было решительно отброшено, словно временный дождевик, и Полудин, сорвавшийся с житейской привязи, ходил легко и свободно, придумывая казавшиеся ему уместными коленца. Он шевелил плечами, делал вид, что в отчаянном порыве засучивает рукава, козырем, подбоченясь, шел навстречу изнемогающему Аборигену, но, судя по выражению глаз, видел перед собой не лихого гармониста, а ту, которая, сдержанно улыбаясь, плыла ему навстречу в красном оборчатом сарафане.
– Жги! – кричал Абориген и, кособочась, еще сильнее нажимал на клавиши гармоники.
Полковник, не утерпев, по-тетеревиному раздвинул застоявшиеся крылья и, пощелкивая, пошел по утолоченным доскам.
Половицы уже не выпевали черемуховыми соловьями, не скрипели скучновато, как луговой дергач, – они, подчиняясь пляске, отзывались на каждое движение ноги согласными звуками.
– Давай! На полную катушку! – подначивал Абориген и временами, давая продых плясунам, вворачивал новую частушку:
Зазвенела в паутинном шкафу посуда. Рюмки на столе, поплясывая, стали сближаться – еще несколько увесистых плясовых притопов, и рюмки чокнулись весело, словно их сблизили чьи-то невидимые руки.
Вытирая потные лбы, гармонист и плясуны бессильно плюхались на стулья возле стола, выпивали и, немного передохнув, ничего не. говоря друг другу, а только задорно переглянувшись, вновь сходились на избяном «пятачке».
– На Мичкору! – вскричал Полудин, продолжая отжигать коленца.
– Дождь! – пощелкивая пальцами, напомнил Полковник.
– Нет дождя! – подал голос Абориген. – Развиднелось! – И тут же, ощерившись, выдал прибаутку:– Развиднелось! Развиднелось! Хорошо пилось и елось!
– На Мичкору! – забывая себя, отчаянно прокричал Полудин. – Сарынь на кичку!
– На кичку! – не понимая последних слов, но полностью доверяясь Полудину, поддержал Абориген.
Сунули ноги во что попало, в какую-то заношенную резиновую обувь, похватали с вешалки, обрывая петли, старые плащи и, толкаясь в дверях, вывалились единым кучным зарядом в тихую, пахнущую сырой хвоей ночь.
Небо действительно развиднелось: темные тучи растащило, и в синих промоинах, то бледнея, то наливаясь спелой желтизной, бродила луна. Вдали, на бесконечных окских лугах, неутомимо скрипели дергачи, и чирок тонким умоляющим голоском зазывал чирушку.
Полуночники обогнули беляковский огород, на месте которого когда-то была усадьба Поэта, и по песчаной сочащейся дорожке вышли к свежей кирпичной кладке, символически обозначившей старый фундамент. По дороге молчали. Присев на холодные кирпичи, некоторое время говорили шепотом.
Перед глазами в обрамлении кустов и низкорослых вязов светилось озерцо Мичкора. Правый, притопленный берег Мичкоры заливал поблескивающими рукавами широкое пространство, испещренное круговинами ивняка и шиповника.
Полудин огляделся и, становясь, как обычно, сосредоточенно-задумчивым, разлил недопитую дома бутылку по рюмкам.
– За… – Полудин назвал известное всему миру имя Поэта.
Выпили, чокнувшись, – как за живого. Глаза Полудина засветились – он словно вспомнил себя недавнего, во время искрометной пляски.
– «Коробочку»! – громко и уверенно попросил Полудин.
Абориген как будто ждал команды: его пальцы уже нетерпеливо перебирали перламутровые пуговицы.
Во всю ширь развернулась певучая русская гармоника.
Ястребиный князь сушился неподалеку от своего гнезда. Распустив волглые крылья веером, он ворошил клювом перья, вытягивал шею, прислушиваясь к срывающимся с листьев каплям, и по привычке издавал гортанные звуки «гинг-гинг». Сытая ястребиха дремала в своем черном лохматом гнезде на свежей подстилке, завернув голову под крыло, и эти звуки, с которыми ястребиный князь приносил очередную добычу, не вызывали у нее желания вылететь навстречу своему белокрылому самцу, а только приносили успокоение, особенно сладостное на заре, когда ястреба обычно спят. Но попавший под дождь ястребиный князь не мог успокоиться до тех пор, пока не провянут и не обретут полётную легкость его крылья. Сжимая сосновый сук приемными когтями, ястребиный князь ощущал робкое тепло, которое пробивалось с востока, и продолжал неустанно теребить перья.
Молодая самка, свернувшаяся в гнезде, была во многом неопытна и доверяла своему матерому чеглику, который раньше ее догадывался об опасности и предупреждал строгими криками.
Этой весною по прилете ястребиха хотела остаться на старом месте, подновив гнездо, но бдительный чеглик, обследовав ближнее краснолесье, основательно потревоженное лесорубами, забеспокоился и увел свою самку в боровую крепь. Там они подобрали высокую сосну с хорошим приствольным суком и соорудили на нем из мелких сучьев новое гнездо.
Однажды, когда ястребиный князь проводил время в кормных местах, к его гнезду подлетел чисторябый чеглик-утятник, подыскивающий себе брачную пару, и попытался отбить ястребиху. Самка отталкивала крыльями непрошеного ухажера, клевала в голову, но одинокий чеглик не сдавался: отдохнув поблизости и поправив взъерошенные перья, он с резким криком мчался к ястребихе.
Возвращающийся с добычей ястребиный князь, не долетев до своей сосны, бросил мертвую горлинку и яростно накинулся на пришлого чеглика. Мощно ударил в самое темя, железной хваткой вцепился в шею и, не отпуская, свалился вместе с соперником на загаженный погадками приствольный круг…
Проглянули первые лучи, еще слабые, бьющие вскользь, но настоящее, прицельное тепло шло следом, и ястребиный князь, торопя высыхание, стал обираться живее и чаще кивать остроклювой головой, словно отбивал поклоны восходящему солнцу.
Здесь, в лесу, все казалось ястребиному князю одушевленным, пусть затаившимся до поры, но живым: темно-зеленые крылья елей напоминали ему огромных птиц из породы ястребиных, темные, в зеленоватых нашлепках, сучья неоперившегося дуба походили на лапы глухаря-мошника, рыжие муравейники казались замершими ежами, и даже лупоглазые, с красной обводкой, ягоды бересклета казались глазами спрятавшихся в кустах тетеревов. Однако ястребиный князь не пытался каким-то намеренным движением пробудить таящийся мир, и его реакция была сродни зверю, оставляющему в покое оцепеневшую жертву.
Ощутив желанную легкость в крыльях, ястребиный князь наконец оставил свой насест и торопливыми махами поплыл к весеннему Озеру.
По берегам, припорошенным туманом, радостно журчали зарянки, пробовал свою голосистую флейту черный дрозд. Над дымящейся стремниной блеяли бекасы, однако поредевшая утва, напуганная вчерашней пальбой, глухо таилась в протопленных мелочах. Лишь изредка слышалось сдержанное жваканье селезней и скрипучий отклик крякуш.
Человеческие засидки, похожие на большие птичьи гнезда, по всем приметам, пустовали, и лишь две темные лодки – раковины с нахохленными людьми – говорили о тихой рыбачьей охоте.
Князя тянуло к Теплой заводи, где он недавно наблюдал плавающую возле колышка утку. Князь без труда отличал здоровую птицу от больной, нестреляную дичь от беспомощных подранков, но то, что он увидел вчера, не только удивило его, но и странным образом обеспокоило: утка как будто плавала свободно, тараторила на редкость живо, стараясь притянуть к себе нарядных самцов, но, отдаляясь от колышка, напоминающего обычную рыбачью вешку, вдруг наталкивалась на какое-то препятствие, вставала на дыбки, напряженно вытягивала шею и, беспомощно повозив ногами, возвращалась назад. Совместив воедино беспомощное трепыханье утки и легкое, похожее на отклик поплавка, движение колышка, ястребиный князь понял, что открыто плавающая птица не свободна. Утка не только не взлетала, но и в случае опасности не могла даже спрятаться в ближних камышах. Но это открытие едва ли обеспокоило бы князя, если бы оно не напомнило о далеком прошлом. И охотничьи выстрелы, похожие на раскаты грома, тоже отозвались в нем, казалось бы, забытым беспокойством.
…Это было очень давно, когда князь из желторотого гнездаря быстро превращался в живого слётка с крепнущими маховыми крыльями. Он уже перелетал с ветки на ветку, зорко приглядывался к малым вороватым птицам и однажды, спрятавшись в зеленой завехе, сумел удачно закогтить зазевавшегося воробья.
Ястреб и ястребиха по привычке кормили слётков, словно беспомощных гнездарей. Но в отличие от гнездарей, которые, насытившись, поворачивались к своим кормильцам хвостами, слётки ели помногу и каждый прилет родителей встречали широко открытыми ртами и янтарно светящимися глазами. Не дожидаясь, когда ястреб и ястребиха разорвут для них на кусочки парную дичь, они сами пускали в ход острый клюв и цепкие когти.
Все чаще и чаще взрослеющие ястребки оказывались голодными и в поисках добычи оставляли знакомую сосну с осиротелым гнездом.
Как-то в июльскую пору разразился обломной дождь с сильной грозой и молнией, превратившей глубокую ночь в причудливые осколки дня. Порыв ураганного ветра обломал верхушку отчей сосны, разметал гнездо, к которому, ища спасения, жалось ястребиное семейство. Испуганные птицы сорвались с насиженных сучьев и помчались к светлеющей просеке.
Впервые ястребиный князь улетел так далеко. Клокоча от волнения и оскальзываясь, он старался укрепиться на дубовом суку. При очередной вспышке неба он разглядел просторное, запорошенное старыми сухими листьями дупло и метнулся туда.
Доживающий свое старый дуб согревал ястребиного князя остатним теплом.
Гром, ослабевая, уходил к Мичкоре, за Галямин бор, и князь, поозиравшись, заснул.
В благодатной тиши, наступившей после ливня и грома, спалось глубоко и сладко. Когда проходивший мимо охотник легонько, щупающе дотронулся до неподвижной птицы, ястребиный князь лениво высвободил голову из-под крыла и, не поднимая бледных плёнчатых век, открыл рот в ожидании пищи. Быстрыми уверенными движениями охотник извлек ничего не понимающего слётка из дупла, сложил ему крылья и сунул в пустую сумку, хранящую запах лесной и болотной дичи. Привычный запах немного успокоил слётка, но с каждым шагом ощущение неволи нарастало, и князь, повозившись в теснине, напряженно затих.
Белоголовый мальчик в коротких сползающих порточках, сопровождающий отца, весело закричал и, шлепая босыми ногами, побежал вперед по раскисшей песочной дороге к двухэтажному барскому дому, расточая новость каждому встречному:
– Мы с тятькой белого ястребка пымали!
Не дожидаясь солидно шагающего отца, мальчик вбежал по скрипучим ступенькам на второй этаж и, унимая дыхание, вежливо приоткрыл дверь в кабинет, пахнущий старыми книгами, ружейным маслом и валерьяной.
– Батюшка! Батюшка! – делая одновременно радостные и пугливые глаза, быстро заговорил мальчик. – Тятька в дупле такого ястреба пымал! Щас увидишь!..
Старик с глубокими скорбными глазами, теребя узкую бородку, поднялся из-за стола, заваленного бумагой.
– Садись! – сипло сказал старик переминающемуся с ноги на ногу мальчику. – Хочешь пряник?
Мальчик согласно шмыгнул носом.
Предупреждающе кашлянув, в кабинет вошел охотник, прижимая к груди взъерошенного ястребка.
Старик улыбнулся и, оправляя подол замашной рубашки, подошел ближе.
– Исхудал, бедняга! – Старик зорко, по-охотничьи, приглядывался к птице. – Надо бы нателить! – И, взглянув в смеющиеся глаза охотника, спросил: – Где ты отыскал такой экземпляр?
Охотник умел охотиться, но, в отличие от своих собратьев, не научился говорить помногу. Зато мальчик расцветил историю такими подробностями, что старик превратился в слух. Улучив момент, отец украдкой небольно придавил ногу сына разношенным лаптем – мальчик все понял и на полуслове замолчал.
Жёлтым, прокуренным пальцем, похожим на сучок, старик приманчиво поводил возле головы слётка. Ястребиный князь живо встрепенулся и клюнул.
– Молодец! – поморщившись, сказал старик. – Хорошо бы его навадить на птицу!
Охотник закутал князя в рядно и отнес в сарай, где стояла большая клетка с насестом. Посадив ястребка в клетку, охотник ушел за кормом. Без человека князь оживился и, пробуя прочность, стал пощипывать деревянные перегородки.
Вернулся охотник, поставил в клетку корытце со свежей водой и неторопливо, следя за птицей, стал подбрасывать кусочки парного мяса. Мясо было непривычным для князя, без перьев. Вытягивая шею, он поглядывал на пищу и, несмотря на голод, есть не стал. Отвернулся от охотника и, пригнувшись, неловко взлетел на шесток, потоптался и вскоре застыл в голодной дреме, приподняв сжатую в кулачок левую ногу.
– Ничего… – спокойно сказал охотник. – Голод не тетка.
Подремав в полумраке, ястребиный князь слетел с непривычно гладкого насеста и с жадностью набросился на подвядшие кусочки телятины.
Когда князь достаточно нагулял тело и его перья с заморами обрели здоровый блеск, охотник привязал птицу за суконную, плотно облегающую голень ногавку к дубовой колодке. Почуяв свободу, князь размашисто метнулся к солнечному окошку сарая, но, отброшенный тугой, как тетива, привязью, упал на земляной пол. Еще не догадываясь о причине своей неудачи, князь перебрал запыленные перья, помахал крыльями на земле и сделал новую попытку взлететь. Охотник поглядывал на отчаянные рывки князя и успокаивающе посвистывал. Этот тонкий протяжный свист сопровождал каждый приход человека с едой. Князю уже не давали, как это было в первый раз, мягкую, без костей, телятину. Ему скармливали воробьев и голубей, и князю доставляло большое удовольствие ощипывать перья.
Однажды, изрядно поморив князя голодом, охотник привязал вялую птицу к кожаной перчатке, надетой на правую руку. Отпущенный слёток по привычке метнулся в сторону, осел в воздухе и приземлился. Выждав, когда взъерошенная птица успокоится, охотник привлек внимание князя знакомым свистом и, помедлив, показал вкусную приваду – голову дикого голубя. Делая глотающие движения, князь долго посматривал на приближающуюся к нему приваду и наконец, не выдержав, неуклюже взгромоздился на правую руку охотника. Наевшись, князь некоторое время посидел на руке охотника, вкрадчиво царапая перчатку. Охотник ласково погладил белые перья.
Иногда рядом с охотником появлялся старик с узкой бородкой, живо поглядывал на делающегося ручным князя и, заражаясь играми с ловчей птицей, сам подкидывал приваду, которую князь хватал на лету.
– Думаю, он будет хорошо брать птицу из-под Раппо! – сказал старик. – Уезжать надо… Жаль, что не дождусь этих охот.
Охотник начал выносить князя на волю и притравливать им привязанных птиц. Голодный князь сваливался с добычей в сладко пахнущие бурьяны, на теплую шелковистую траву. Тут же, не мешкая, подбегал охотник и, решительно отняв помятую птицу, начинал кормить ловца с руки. Постепенно князь научился оставлять охотнику добычу. Он знал, что после удачного взлета не останется голодным.
Месяца через два охотник отправился с князем на просяное жнивье, и князь из-под сеттера Раппо сумел взять десятка три жирных перепелок. Дворовые девки и бабы, которым доводилось сушить и солить добычу, подзадоривали охотника:
– Чего одних перепелок травишь? Пора бы и на зайца перейтить.
Охотник нисколько не сомневался, что со временем князь сумеет заполевать и большого зверя.
Однако манящим надеждам не суждено было осуществиться. Ранней осенью, когда стали отлетать ласточки и по ярко-синему небу, путаясь и обрываясь, потянулась «богородицына пряжа» – обильные тенетники, охотник отправился в пойменные луга. Сеттер, почуяв птицу, как всегда, вставал свечкой, охотник уверенно приближался к таящейся дичи, и зоркий ястреб, сорвавшийся с плеча, которое ему нравилось своей устойчивостью больше, чем быстро устающая рука, брал вдогон то тяжелого дупеля, то вальдшнепа…
В тот день молодая ястребиха сорвалась с одинокого дуба и, сделав несколько взмахов, поплыла над отдыхающим после очередного слёта князем. Она издала тихий грудной клекот, который не мог расслышать человек, но князь уловил предназначенный только ему зов и, не помня себя, отчаянно взмыл вверх и стал догонять ястребиху.
Молодая ястребиха как будто была под стать знакомому охотнику с его нехитрой привадой: она порой нарочито замедляла свой полет, но когда чеглик с азартно горящими глазами приближался, всполошенно махала светло-рябыми крыльями и немного отдалялась. Она словно испытывала терпение чеглика и, поняв, что он уже не отстанет, смирила свой убегающий полет и стала играть с ним. Летя в волнующей близости, они то устремлялись ввысь, то стремительно падали вниз и, не коснувшись земли, соединялись в едином полете.
Получилось так, что несколькими взмахами вольного крыла князь навсегда перечеркнул недавний плен с подневольной охотой.
С приманившей его ястребихой князь откочевал в дальние места, в глухие боровые крепи, где свил множество гнезд, выкормил несчетное количество птенцов, не похожих на него ни внешним обличьем, ни характером. Охотники, видевшие князя, обычно принимали его за белого орла, луня или поседевшего от старости ястреба, но редко кто мог угадать природную суть необыкновенной птицы.
– Давай, Петрович, «Отраду»!
Полковник уже примерялся к какой-то песне, шевелил двоящиеся в своем движении гитарные струны.
– «Отраду»! – качнувшись на стуле, поддержал Комендант. – Ну? «Ж-живет моя отра-ада…»
– Как скажете! – усмехнулся Полковник. – Хоть «Отраду», хоть отраву.
Спели «Отраду». Комендант зажмурил глаза в нескрываемой сладкой муке, восхищенно грохнул кулаком по столу:
– Й-эх!
Постучав, вошла Фиса, жена Коменданта, в замызганной телогрейке, простоволосая, держа в руке трехлитровую банку с молоком.
– Гуляете? – невесело спросила Фиса.
– Не говори под руку! – вскричал Комендант и торопливо, облив пальцы, проглотил очередную «соточку».
– Утрешнего принесла! – Фиса поставила банку на лавку, провела рукой по влажным, словно обданным росой волосам.
Полковник, настроенный на большое компанейское гулянье, пригласил Фису к столу, та, поглядывая на разлюли-малину муженька, поначалу отнекивалась, но потом, сдавшись, сняла стеганую телогрейку со следами навоза, стала худенькой, подобранной, как девчонка, и, смущенно взглянув на свои нечистые боты, присела с краешка стола, поближе к двери. Получилось так, что она оказалась рядом с Полковником, который сразу же захорохорился; присутствие любой женщины словно добавляло радужных перьев в петушиный хвост Петровича. После двух рюмок, выпитых с мучительной тягучестью, Фиса разрумянилась и стала выглядеть еще моложе. Комендант, приглядевшись к жене, смягчил свой непримиримо-жесткий взгляд.
– Послушай, Фиса! – задумчиво сказал Полудин. – Ты когда-нибудь слышала эту песню? «На серебряной реке…»
– «На златом песочке…» – легко продолжила Фиса. – Как не помнить! Еще покойная бабушка певала. Ей барин даже сарафан и полушалок за песни подарил.
– Напой! – проникновенно попросил Полудин. – Я как-то слышал песню, да вот мелодию забыл.
Женщина, словно дожидаясь разрешения, взглянула на мужа. Комендант, бессильно раскинув крылья, уткнулся взлохмаченной головой в ребровину стола.
Фиса помолчала, собираясь. Попыталась улыбнуться, однако улыбка получилась вымученной – казалось, ее впереди дожидается подневольная работа.
Полудину стало неловко за свою просьбу.
Фиса потупила глаза и негромко запела…
Перед глазами Полудина стояла синеглазая Варвара.
Фиса пела недолго. Песня грустно оборвалась.
– Что-то не поется.
Комендант оторвал от стола неприкаянную голову, удивленно разлепил глаза:
– Фиска, ты, что ли, пела? А я думал – радиво. – И, раздражаясь, забормотал: – Князь! Из грязи в князи. Н-ненавижу!
– Ну вот! – с печальной обреченностью сказала Фиса. – Как напьется, так и полезло: «ненавижу!», «зарежу!». И кого он резать собирается, одному Господу известно.
– Зар-режу! – с пугающей уверенностью проговорил Комендант.
Полковник быстренько взял филейный нож, лежащий неподалеку от Славки, и стал без особой нужды – закуски на столе хватало – резать вязкий колбасный сыр.
Всем, за исключением Славки, стало неловко. Полудин спросил:
– Как там, на улице? Дождь не кончился?
– Стихает, – сказала Фиса. – Весенний дожжи-чок кстати. Сразу травка ожила! – Она потянулась через стол, потрепала поникшего мужа за плечо. – Слав, вставай! Домой пойдем.
– Не лезь! – вскинулся Комендант. – Дай с людьми посидеть. На твое рыло я еще нагляжусь.
– Мне что, Ванюшку позвать? – неожиданно пригрозила Фиса. – Может, ты и его не послушаешься?
– Ванюшку послушаюсь, тебя – нет. Ты чего от меня отсела?
– Ревнует. Ну и чудо в перьях! – покачала головой Фиса.
– Н-ненавижу! – с чувством промычал Комендант.
Дверь скрипнула. В проём бочком просунулся мальчик лет двенадцати, загорелый, в больших, не по росту, охотничьих сапогах. Сразу пахнуло дождевой сырью, свежей травой и чем-то особенным, принесенным с Озера, – цветущим ивняком и пряным ароматом рыбы. Приглядевшись, Полудин увидел на красных руках мальчика блестки рыбьей чешуи.
– Пап, пойдем домой! – смущаясь и все же одолевая робость при посторонних, сказал мальчик.
– Я? Домой? – вдруг заторопился Комендант. – Где моя фуражка?
Комендант попытался, не вставая, вытащить фуражку из-под себя – не получилось. Догадался встать.
Полковник выгреб из вазы горсть дешевых леденцовых конфет:
– Эй, пернатый! Возьми гостинчик!
– Да не возьмет он! – уверенно сказала Фиса и сама, не глядя, привычным движением, каким брала за молоко мелкие деньги, взяла из руки Полковника цветастые, с хвостиками леденцы. Сунула в полуоторванный карман телогрейки. – Дикарь какой-то! Все ребята как ребята, а этот не рушной. Ой не рушной!..
Провожая соседей, Полудин, раздетый, размягченный, вышел в коридор и, видя перед собой вихрастую голову Ванюшки, не удержался и ласково провел рукой. Мальчик съежился и заторопился. В два больших шага Полудин догнал его и, наклонившись, сказал так, чтобы слышал только Ванюшка:
– Ты моего ястребиного князя не трогай. Хорошо?
Глаза у мальчика блеснули живо, как у молодого слётка, он бросил на Полудина цепкий взгляд и, кажется, все понял.
Полудин и Полковник снова сели за прореженный после ухода гостей стол. Петрович почему-то не спешил убрать лишние рюмки. Перед недопитой рюмкой Фисы лежал кусок ржаного хлеба с колбасной нарезью, а на Славкиной неухоженной тарелке дожидался очередного тоста пупырчатый соленый огурец с воткнутой вилкой. Казалось, гости ушли ненадолго и вот-вот появятся в дверях.
Полковник задумчиво, припадая к грифу ухом, пощипал золотистые струны, налил себе и Полудину по полной, привычно потянулся к Славкиной рюмке, но в последний момент сообразил, что Коменданта нет, отсунул стеклянный ствол в сторону и с наигранной бодростью провозгласил:
– Ну, за крепость руки!
Разговор не вязался. Обвядшие после зазимья струны не распевались.
– Кажется, печка прогорела, – помолчав, сказал Полковник и, уронив табуретку, на которой недавно сидела Фиса, присадисто выбрался из-за стола, гремел железной заслонкой, разгребал кочергой осевший жар, подбрасывал, задевая верхние кирпичи, древесное новьё, которое, вспыхнув, разразилось беспорядочной пальбой.
Река, несшая Полудина, замедлила ход, заходила медленными кругами у внезапно возникшей запруды, и нужен был новый валовой приток полой воды, который смял бы и унес недолговечный затор.
И это случилось.
В коридоре громко залаяла Квитка, зазвенело и с веселой стукотней покатилось пустое ведро, заговорил на разные голоса человек с самим собой.
Дверь отворилась с широким размахом, и в темном проеме с гармоникой наперекос, с влажно сияющими глазами появился Абориген в прозрачном, как парниковое укрытье, плаще. Бодрым движением головы Абориген откинул капюшонистый плащ и заиграл сразу же, с порога:
Абориген пел, притопывая. И не было на его довольном лице и тени сомнения, что он мог появиться в чужой избе некстати.
– Ты сама ко мне ходила,
В подворотню лазила.
Всех курей передавила,
Поросенка сглазила.
Непрочную земляную запруду прорвало. Лесная река стремительно ринулась вперед, наверстывая то время, которое она потеряла на запруде.
– «Русского»! – вскричал Полунин, вставая. – С выходом! – Развел вольготно руками, выпятил грудь колесом и поплыл вкруговую, дробно притопывая.
На шумных деревенских свадьбах Полудин не раз видел, как отплясывали подвыпившие мужики, но сам он не решался вступить в круг, то ли боясь своей неловкости, то ли в силу солидности, которая порою оказывалась капризнее возраста. То, что он видел, хранилось до поры в его памяти, но теперь воображаемое, памятное было решительно отброшено, словно временный дождевик, и Полудин, сорвавшийся с житейской привязи, ходил легко и свободно, придумывая казавшиеся ему уместными коленца. Он шевелил плечами, делал вид, что в отчаянном порыве засучивает рукава, козырем, подбоченясь, шел навстречу изнемогающему Аборигену, но, судя по выражению глаз, видел перед собой не лихого гармониста, а ту, которая, сдержанно улыбаясь, плыла ему навстречу в красном оборчатом сарафане.
– Жги! – кричал Абориген и, кособочась, еще сильнее нажимал на клавиши гармоники.
Полковник, не утерпев, по-тетеревиному раздвинул застоявшиеся крылья и, пощелкивая, пошел по утолоченным доскам.
Половицы уже не выпевали черемуховыми соловьями, не скрипели скучновато, как луговой дергач, – они, подчиняясь пляске, отзывались на каждое движение ноги согласными звуками.
– Давай! На полную катушку! – подначивал Абориген и временами, давая продых плясунам, вворачивал новую частушку:
Завертело, закружило Полудина. В одну однообразную линию слились весенние берега. И все же он продолжал ощущать под собой уверенное, слабо откликающееся на верховую окружь движение речного материка.
– Ходи, лавка, ходи, печь,
Ходи, потолочина!
Как у нашего Ивана
Изба разворочена!
Зазвенела в паутинном шкафу посуда. Рюмки на столе, поплясывая, стали сближаться – еще несколько увесистых плясовых притопов, и рюмки чокнулись весело, словно их сблизили чьи-то невидимые руки.
Вытирая потные лбы, гармонист и плясуны бессильно плюхались на стулья возле стола, выпивали и, немного передохнув, ничего не. говоря друг другу, а только задорно переглянувшись, вновь сходились на избяном «пятачке».
– На Мичкору! – вскричал Полудин, продолжая отжигать коленца.
– Дождь! – пощелкивая пальцами, напомнил Полковник.
– Нет дождя! – подал голос Абориген. – Развиднелось! – И тут же, ощерившись, выдал прибаутку:– Развиднелось! Развиднелось! Хорошо пилось и елось!
– На Мичкору! – забывая себя, отчаянно прокричал Полудин. – Сарынь на кичку!
– На кичку! – не понимая последних слов, но полностью доверяясь Полудину, поддержал Абориген.
Сунули ноги во что попало, в какую-то заношенную резиновую обувь, похватали с вешалки, обрывая петли, старые плащи и, толкаясь в дверях, вывалились единым кучным зарядом в тихую, пахнущую сырой хвоей ночь.
Небо действительно развиднелось: темные тучи растащило, и в синих промоинах, то бледнея, то наливаясь спелой желтизной, бродила луна. Вдали, на бесконечных окских лугах, неутомимо скрипели дергачи, и чирок тонким умоляющим голоском зазывал чирушку.
Полуночники обогнули беляковский огород, на месте которого когда-то была усадьба Поэта, и по песчаной сочащейся дорожке вышли к свежей кирпичной кладке, символически обозначившей старый фундамент. По дороге молчали. Присев на холодные кирпичи, некоторое время говорили шепотом.
Перед глазами в обрамлении кустов и низкорослых вязов светилось озерцо Мичкора. Правый, притопленный берег Мичкоры заливал поблескивающими рукавами широкое пространство, испещренное круговинами ивняка и шиповника.
Полудин огляделся и, становясь, как обычно, сосредоточенно-задумчивым, разлил недопитую дома бутылку по рюмкам.
– За… – Полудин назвал известное всему миру имя Поэта.
Выпили, чокнувшись, – как за живого. Глаза Полудина засветились – он словно вспомнил себя недавнего, во время искрометной пляски.
– «Коробочку»! – громко и уверенно попросил Полудин.
Абориген как будто ждал команды: его пальцы уже нетерпеливо перебирали перламутровые пуговицы.
Во всю ширь развернулась певучая русская гармоника.
Пытаясь петь и приплясывать одновременно, Абориген поскользнулся и упал. Но и лежа он умудрялся играть. Над Аборигеном мерцали вечные звезды.
Выди, выди в рожь высокую!
Там до ночки погожу,
А завижу черноокую,
Все товары разложу.
Ястребиный князь сушился неподалеку от своего гнезда. Распустив волглые крылья веером, он ворошил клювом перья, вытягивал шею, прислушиваясь к срывающимся с листьев каплям, и по привычке издавал гортанные звуки «гинг-гинг». Сытая ястребиха дремала в своем черном лохматом гнезде на свежей подстилке, завернув голову под крыло, и эти звуки, с которыми ястребиный князь приносил очередную добычу, не вызывали у нее желания вылететь навстречу своему белокрылому самцу, а только приносили успокоение, особенно сладостное на заре, когда ястреба обычно спят. Но попавший под дождь ястребиный князь не мог успокоиться до тех пор, пока не провянут и не обретут полётную легкость его крылья. Сжимая сосновый сук приемными когтями, ястребиный князь ощущал робкое тепло, которое пробивалось с востока, и продолжал неустанно теребить перья.
Молодая самка, свернувшаяся в гнезде, была во многом неопытна и доверяла своему матерому чеглику, который раньше ее догадывался об опасности и предупреждал строгими криками.
Этой весною по прилете ястребиха хотела остаться на старом месте, подновив гнездо, но бдительный чеглик, обследовав ближнее краснолесье, основательно потревоженное лесорубами, забеспокоился и увел свою самку в боровую крепь. Там они подобрали высокую сосну с хорошим приствольным суком и соорудили на нем из мелких сучьев новое гнездо.
Однажды, когда ястребиный князь проводил время в кормных местах, к его гнезду подлетел чисторябый чеглик-утятник, подыскивающий себе брачную пару, и попытался отбить ястребиху. Самка отталкивала крыльями непрошеного ухажера, клевала в голову, но одинокий чеглик не сдавался: отдохнув поблизости и поправив взъерошенные перья, он с резким криком мчался к ястребихе.
Возвращающийся с добычей ястребиный князь, не долетев до своей сосны, бросил мертвую горлинку и яростно накинулся на пришлого чеглика. Мощно ударил в самое темя, железной хваткой вцепился в шею и, не отпуская, свалился вместе с соперником на загаженный погадками приствольный круг…
Проглянули первые лучи, еще слабые, бьющие вскользь, но настоящее, прицельное тепло шло следом, и ястребиный князь, торопя высыхание, стал обираться живее и чаще кивать остроклювой головой, словно отбивал поклоны восходящему солнцу.
Здесь, в лесу, все казалось ястребиному князю одушевленным, пусть затаившимся до поры, но живым: темно-зеленые крылья елей напоминали ему огромных птиц из породы ястребиных, темные, в зеленоватых нашлепках, сучья неоперившегося дуба походили на лапы глухаря-мошника, рыжие муравейники казались замершими ежами, и даже лупоглазые, с красной обводкой, ягоды бересклета казались глазами спрятавшихся в кустах тетеревов. Однако ястребиный князь не пытался каким-то намеренным движением пробудить таящийся мир, и его реакция была сродни зверю, оставляющему в покое оцепеневшую жертву.
Ощутив желанную легкость в крыльях, ястребиный князь наконец оставил свой насест и торопливыми махами поплыл к весеннему Озеру.
По берегам, припорошенным туманом, радостно журчали зарянки, пробовал свою голосистую флейту черный дрозд. Над дымящейся стремниной блеяли бекасы, однако поредевшая утва, напуганная вчерашней пальбой, глухо таилась в протопленных мелочах. Лишь изредка слышалось сдержанное жваканье селезней и скрипучий отклик крякуш.
Человеческие засидки, похожие на большие птичьи гнезда, по всем приметам, пустовали, и лишь две темные лодки – раковины с нахохленными людьми – говорили о тихой рыбачьей охоте.
Князя тянуло к Теплой заводи, где он недавно наблюдал плавающую возле колышка утку. Князь без труда отличал здоровую птицу от больной, нестреляную дичь от беспомощных подранков, но то, что он увидел вчера, не только удивило его, но и странным образом обеспокоило: утка как будто плавала свободно, тараторила на редкость живо, стараясь притянуть к себе нарядных самцов, но, отдаляясь от колышка, напоминающего обычную рыбачью вешку, вдруг наталкивалась на какое-то препятствие, вставала на дыбки, напряженно вытягивала шею и, беспомощно повозив ногами, возвращалась назад. Совместив воедино беспомощное трепыханье утки и легкое, похожее на отклик поплавка, движение колышка, ястребиный князь понял, что открыто плавающая птица не свободна. Утка не только не взлетала, но и в случае опасности не могла даже спрятаться в ближних камышах. Но это открытие едва ли обеспокоило бы князя, если бы оно не напомнило о далеком прошлом. И охотничьи выстрелы, похожие на раскаты грома, тоже отозвались в нем, казалось бы, забытым беспокойством.
…Это было очень давно, когда князь из желторотого гнездаря быстро превращался в живого слётка с крепнущими маховыми крыльями. Он уже перелетал с ветки на ветку, зорко приглядывался к малым вороватым птицам и однажды, спрятавшись в зеленой завехе, сумел удачно закогтить зазевавшегося воробья.
Ястреб и ястребиха по привычке кормили слётков, словно беспомощных гнездарей. Но в отличие от гнездарей, которые, насытившись, поворачивались к своим кормильцам хвостами, слётки ели помногу и каждый прилет родителей встречали широко открытыми ртами и янтарно светящимися глазами. Не дожидаясь, когда ястреб и ястребиха разорвут для них на кусочки парную дичь, они сами пускали в ход острый клюв и цепкие когти.
Все чаще и чаще взрослеющие ястребки оказывались голодными и в поисках добычи оставляли знакомую сосну с осиротелым гнездом.
Как-то в июльскую пору разразился обломной дождь с сильной грозой и молнией, превратившей глубокую ночь в причудливые осколки дня. Порыв ураганного ветра обломал верхушку отчей сосны, разметал гнездо, к которому, ища спасения, жалось ястребиное семейство. Испуганные птицы сорвались с насиженных сучьев и помчались к светлеющей просеке.
Впервые ястребиный князь улетел так далеко. Клокоча от волнения и оскальзываясь, он старался укрепиться на дубовом суку. При очередной вспышке неба он разглядел просторное, запорошенное старыми сухими листьями дупло и метнулся туда.
Доживающий свое старый дуб согревал ястребиного князя остатним теплом.
Гром, ослабевая, уходил к Мичкоре, за Галямин бор, и князь, поозиравшись, заснул.
В благодатной тиши, наступившей после ливня и грома, спалось глубоко и сладко. Когда проходивший мимо охотник легонько, щупающе дотронулся до неподвижной птицы, ястребиный князь лениво высвободил голову из-под крыла и, не поднимая бледных плёнчатых век, открыл рот в ожидании пищи. Быстрыми уверенными движениями охотник извлек ничего не понимающего слётка из дупла, сложил ему крылья и сунул в пустую сумку, хранящую запах лесной и болотной дичи. Привычный запах немного успокоил слётка, но с каждым шагом ощущение неволи нарастало, и князь, повозившись в теснине, напряженно затих.
Белоголовый мальчик в коротких сползающих порточках, сопровождающий отца, весело закричал и, шлепая босыми ногами, побежал вперед по раскисшей песочной дороге к двухэтажному барскому дому, расточая новость каждому встречному:
– Мы с тятькой белого ястребка пымали!
Не дожидаясь солидно шагающего отца, мальчик вбежал по скрипучим ступенькам на второй этаж и, унимая дыхание, вежливо приоткрыл дверь в кабинет, пахнущий старыми книгами, ружейным маслом и валерьяной.
– Батюшка! Батюшка! – делая одновременно радостные и пугливые глаза, быстро заговорил мальчик. – Тятька в дупле такого ястреба пымал! Щас увидишь!..
Старик с глубокими скорбными глазами, теребя узкую бородку, поднялся из-за стола, заваленного бумагой.
– Садись! – сипло сказал старик переминающемуся с ноги на ногу мальчику. – Хочешь пряник?
Мальчик согласно шмыгнул носом.
Предупреждающе кашлянув, в кабинет вошел охотник, прижимая к груди взъерошенного ястребка.
Старик улыбнулся и, оправляя подол замашной рубашки, подошел ближе.
– Исхудал, бедняга! – Старик зорко, по-охотничьи, приглядывался к птице. – Надо бы нателить! – И, взглянув в смеющиеся глаза охотника, спросил: – Где ты отыскал такой экземпляр?
Охотник умел охотиться, но, в отличие от своих собратьев, не научился говорить помногу. Зато мальчик расцветил историю такими подробностями, что старик превратился в слух. Улучив момент, отец украдкой небольно придавил ногу сына разношенным лаптем – мальчик все понял и на полуслове замолчал.
Жёлтым, прокуренным пальцем, похожим на сучок, старик приманчиво поводил возле головы слётка. Ястребиный князь живо встрепенулся и клюнул.
– Молодец! – поморщившись, сказал старик. – Хорошо бы его навадить на птицу!
Охотник закутал князя в рядно и отнес в сарай, где стояла большая клетка с насестом. Посадив ястребка в клетку, охотник ушел за кормом. Без человека князь оживился и, пробуя прочность, стал пощипывать деревянные перегородки.
Вернулся охотник, поставил в клетку корытце со свежей водой и неторопливо, следя за птицей, стал подбрасывать кусочки парного мяса. Мясо было непривычным для князя, без перьев. Вытягивая шею, он поглядывал на пищу и, несмотря на голод, есть не стал. Отвернулся от охотника и, пригнувшись, неловко взлетел на шесток, потоптался и вскоре застыл в голодной дреме, приподняв сжатую в кулачок левую ногу.
– Ничего… – спокойно сказал охотник. – Голод не тетка.
Подремав в полумраке, ястребиный князь слетел с непривычно гладкого насеста и с жадностью набросился на подвядшие кусочки телятины.
Когда князь достаточно нагулял тело и его перья с заморами обрели здоровый блеск, охотник привязал птицу за суконную, плотно облегающую голень ногавку к дубовой колодке. Почуяв свободу, князь размашисто метнулся к солнечному окошку сарая, но, отброшенный тугой, как тетива, привязью, упал на земляной пол. Еще не догадываясь о причине своей неудачи, князь перебрал запыленные перья, помахал крыльями на земле и сделал новую попытку взлететь. Охотник поглядывал на отчаянные рывки князя и успокаивающе посвистывал. Этот тонкий протяжный свист сопровождал каждый приход человека с едой. Князю уже не давали, как это было в первый раз, мягкую, без костей, телятину. Ему скармливали воробьев и голубей, и князю доставляло большое удовольствие ощипывать перья.
Однажды, изрядно поморив князя голодом, охотник привязал вялую птицу к кожаной перчатке, надетой на правую руку. Отпущенный слёток по привычке метнулся в сторону, осел в воздухе и приземлился. Выждав, когда взъерошенная птица успокоится, охотник привлек внимание князя знакомым свистом и, помедлив, показал вкусную приваду – голову дикого голубя. Делая глотающие движения, князь долго посматривал на приближающуюся к нему приваду и наконец, не выдержав, неуклюже взгромоздился на правую руку охотника. Наевшись, князь некоторое время посидел на руке охотника, вкрадчиво царапая перчатку. Охотник ласково погладил белые перья.
Иногда рядом с охотником появлялся старик с узкой бородкой, живо поглядывал на делающегося ручным князя и, заражаясь играми с ловчей птицей, сам подкидывал приваду, которую князь хватал на лету.
– Думаю, он будет хорошо брать птицу из-под Раппо! – сказал старик. – Уезжать надо… Жаль, что не дождусь этих охот.
Охотник начал выносить князя на волю и притравливать им привязанных птиц. Голодный князь сваливался с добычей в сладко пахнущие бурьяны, на теплую шелковистую траву. Тут же, не мешкая, подбегал охотник и, решительно отняв помятую птицу, начинал кормить ловца с руки. Постепенно князь научился оставлять охотнику добычу. Он знал, что после удачного взлета не останется голодным.
Месяца через два охотник отправился с князем на просяное жнивье, и князь из-под сеттера Раппо сумел взять десятка три жирных перепелок. Дворовые девки и бабы, которым доводилось сушить и солить добычу, подзадоривали охотника:
– Чего одних перепелок травишь? Пора бы и на зайца перейтить.
Охотник нисколько не сомневался, что со временем князь сумеет заполевать и большого зверя.
Однако манящим надеждам не суждено было осуществиться. Ранней осенью, когда стали отлетать ласточки и по ярко-синему небу, путаясь и обрываясь, потянулась «богородицына пряжа» – обильные тенетники, охотник отправился в пойменные луга. Сеттер, почуяв птицу, как всегда, вставал свечкой, охотник уверенно приближался к таящейся дичи, и зоркий ястреб, сорвавшийся с плеча, которое ему нравилось своей устойчивостью больше, чем быстро устающая рука, брал вдогон то тяжелого дупеля, то вальдшнепа…
В тот день молодая ястребиха сорвалась с одинокого дуба и, сделав несколько взмахов, поплыла над отдыхающим после очередного слёта князем. Она издала тихий грудной клекот, который не мог расслышать человек, но князь уловил предназначенный только ему зов и, не помня себя, отчаянно взмыл вверх и стал догонять ястребиху.
Молодая ястребиха как будто была под стать знакомому охотнику с его нехитрой привадой: она порой нарочито замедляла свой полет, но когда чеглик с азартно горящими глазами приближался, всполошенно махала светло-рябыми крыльями и немного отдалялась. Она словно испытывала терпение чеглика и, поняв, что он уже не отстанет, смирила свой убегающий полет и стала играть с ним. Летя в волнующей близости, они то устремлялись ввысь, то стремительно падали вниз и, не коснувшись земли, соединялись в едином полете.
Получилось так, что несколькими взмахами вольного крыла князь навсегда перечеркнул недавний плен с подневольной охотой.
С приманившей его ястребихой князь откочевал в дальние места, в глухие боровые крепи, где свил множество гнезд, выкормил несчетное количество птенцов, не похожих на него ни внешним обличьем, ни характером. Охотники, видевшие князя, обычно принимали его за белого орла, луня или поседевшего от старости ястреба, но редко кто мог угадать природную суть необыкновенной птицы.