Страница:
[2] — таков закон его времени и нации. Кстати, оплошность Сирано усугубляется тем, что он не получал никаких авансов — ни взглядом, ни словом.
Вчера после ужина ваш неустрашимый и предприимчивый корреспондент подошел к двери Джил и постучал. Из хижины донеслись некие недвусмысленные звуки вместе с раздраженным голосом: „Какого черта вам надо?“ Очевидно, предмету нашего интервью была известна личность гостя.
— Мисс Галбира, я — Роджер Блай, репортер „Ежедневных вестей“. Мне бы хотелось взять у вас интервью.
— Ладно, только придется подождать. Я сижу на горшке.
Коротая время, ваш корреспондент закурил сигару, которую позже надеялся использовать для освежения воздуха в хижине. Там раздался плеск воды, затем послышался голос:
— Входите, но не закрывайте двери.
— Охотно, — согласился ваш храбрец.
Предмет интервью располагался у стола, покуривая травку. Букет запахов сигары, продукта недавней деятельности хозяйки, дыма нескольких восковых свечей создавали неописуемый аромат.
— Мисс Галбира?
— Нет — миз.
— Что это значит?
— Вы хотите знать мое мнение по этому поводу или действительно не понимаете? Здесь вполне достаточно людей моего времени. Вы что, никогда не слышали раньше — миз!
Ваш корреспондент сознался в своем невежестве, но объект, не тратя времени на просвещение мистера Блая, вопросил:
— Каково положение женщин в Пароландо?
— Днем или ночью? — поинтересовался мистер Блай.
— Пожалуйста, без острот, — прервала миз Галбира. — Лучше позвольте мне сформулировать свою мысль в доступной для вас форме. По законам, то есть теоретически, женщины здесь имеют равные права с мужчинами. А практически — каковы между ними отношения?
— Боюсь, что весьма разнузданные, — ответил интервьюер.
— Я дам вам еще один шанс, — сурово заявила хозяйка. — Но только один, а потом вы, болван этакий, вылетите отсюда вместе со своей вонючей сигарой.
— Тысячу извинений, — не уступал неустрашимый корреспондент, — но дело в том, что это я пришел у вас брать интервью, а не „вице верса“. [3]Почему бы вам не попросить самих женщин задуматься об их отношениях с мужчинами? Или возглавить крестовый поход суфражисток? Или подвигнуть женскую часть населения на постройку собственного, совершенно отдельного дирижабля?
— Вы что, смеетесь надо мной?
— Это мне и в голову не приходило, — не дрогнув, возразил мистер Блай. — Здесь собрались люди нового времени, хотя из двадцатого века их не так много. Цель Пароландо — строительство дирижабля, для чего в рабочее время установлена железная дисциплина. Но в свободные часы граждане могут заниматься чем угодно, кроме нанесения вреда окружающим. Однако вернемся к основной теме. Дабы нам впоследствии не запутаться, объясните, что означает „миз“?
— Вы опять ломаете передо мной комедию?
— Нет, готов поклясться на Библии, если бы она здесь была.
— Коротко говоря, это обращение, принятое членами женского освободительного движения в шестидесятые годы. Термин „мисс“ или „миссис“ подчеркивает лишь сексуальные взаимоотношения с мужской половиной. Быть мисс — значит, быть незамужней, и если женщина уже в брачном возрасте, то это вызывает презрительное отношение со стороны мужчин. Кроме того, им нужны жены — в силу чего мисс должна умереть, обратившись в миссис. Таким образом, женщина, лишенная значения как личность, рассматривается в качестве принадлежности своего супруга и становится гражданином второго сорта. Например, с какой стати мисс должна носить имя своего отца, а не матери?
— В этом случае, — отважился заметить интервьюер, — она все равно носит мужское имя — своем деда по матери.
— Совершенно верно. Вот почему я поменяла свое — Дженет Рей — на Джил Галбира. Отец при этом встал на дыбы, да и мать серьезно протестовала. Впрочем, она — типичная тетушка Дора, совершенно безмозглая.
— Очень интересно, — заметил мистер Блай. — Галбира? Что же это за имя? Славянское? Почему вы его выбрали?
— Вы просто невежда. Оно заимствовано у австралийских аборигенов. Галбира — вид кенгуру. Они ловят собак и пожирают их.
— Кенгуру, которые питаются собаками? А я-то думал, что они все вегетарианцы.
— Да, сейчас таких нет. Но аборигены рассказывали, что когда-то они жили в глухих местах континента. Возможно, это миф, но какая разница? Будем считать мое имя символическим.
— Значит, мы должны отождествлять вас с собакоядным кенгуру — галбира? Могу себе представить, кто выступает в качестве собак!
Тут миз Галбира улыбнулась столь зловеще, что ваш корреспондент почувствовал необходимость поддержать свое мужество глотком горячительного из фляги, которая, как и перо с бумагой, всегда при нем.
— Я выбрала свое имя совсем не из симпатий к австралийской культуре, — заявила миз. — Да, я на четверть аборигенка, так что же? Это насквозь мужская шовинистическая идеология. Женщины у австралийцев — объект подавления, рабства, на них лежали все тяжелые работы, их избивали отцы и мужья. Многим мужчинам исчезновение культуры аборигенов казалось трагедией, но я полагаю, что это прекрасно. Правда, я сочувствовала испытаниям, сопутствующим дезинтеграции.
— Дезинтеграция, как и дефлорация, обычно не обходятся без боли, — вставил мистер Блай.
— Девственность? Еще один миф, выдуманный мужчинами для самовозвеличивания, — едко заметила миз Галбира. — К счастью, за годы моей земной жизни отношение к этому вопросу коренным образом изменилось. Но вокруг еще полно свиней, ископаемых кабанов, как я их называю, которые…
— Все это чрезвычайно интересно, — осмелился прервать тираду ваш храбрец, — но я полагаю, мы сохраним эти соображения для странички „Писем к издателю“. Мистер Бегг печатает любые заметки в оригинальном исполнении, не меняя стиля и крепких выражений. А сейчас читателям хотелось бы узнать о ваших профессиональных планах. Как вы намерены содействовать проекту „Дирижабль“? И как представляете свое положение в его иерархии?
К этому времени тяжелый едкий дым марихуаны заглушил все остальные запахи. Глаза миз, расширенные наркотиком, сверкали мрачным огнем. Ваш корреспондент вновь почувствовал необходимость поддержать стремительно убывающую отвагу еще одним глотком божественного напитка.
— Рассуждая логически и учитывая мои знания, опыт и способности, — она заговорила медленно, но громко, — мне следует поручить все руководство проектом. И я должна стать капитаном дирижабля! Мне удалось выяснить квалификацию некоторых деятелей, связанных с проектом, и я ни минуты не сомневаюсь, что превосхожу их по всем статьям. Но почему-то мне не доверили руководство. Мою кандидатуру на пост капитана даже не рассматривали! Почему?
— Не объясняйте мне, — прервал ее ваш неустрашимый. Возможно, он слишком расхрабрился от жидкости, струившейся в его жилах и притупившей свойственное ему чувство самосохранения. — Не объясняйте! Позвольте мне отважиться на догадку. Я, кажется, нашел причину. Вероятно, она связана с основной вашей позицией: все это происходит потому, что вы всего лишь женщина.
Объект интервью одарил вашего корреспондента гипнотическим взглядом и сделал еще одну затяжку, глубоко втянув дым в легкие и выпустив его через ноздри. Мистеру Блаю эти зловещие манипуляции напомнили картину с драконами, виденную им в земной жизни. Однако он не рискнул обратить внимание собеседницы на сходство.
— Да, вы догадались правильно. Возможно, вы не такой идиот, как мне показалось вначале.
Затем, ухватившись за край стола — так, что скрипнула дубовая доска — она выпрямилась на стуле.
— Но что вы имели в виду, сказав „всего лишь женщина“?
— О, это только словесный оборот, — поспешил заверить ваш корреспондент, внутренне содрогнувшись. — У меня, видите ли, иронический склад ума и…
— Будь я мужчиной, — ответила миз, — от чего Господь меня уберег, то в два счета стала бы первым номером… и вы, алкоголик вшивый, не посмели надо мной насмехаться!
— О, вы ошибаетесь, — заявил ваш храбрец, — я совсем не смеюсь над вами. Но есть один момент, который вы не приняли во внимание. Еще задолго до постройки второго судна (первое захватил король Джон) было решено, что во главе проекта встанет Файбрас. Нынешняя ситуация полностью соответствует конституции Пароландо, которую вы должны знать, поскольку он лично вам ее продекламировал. Вы ее усвоили и, дав клятву, приняли ее. Так к чему же все это чириканье?
— Значит, вы, клоун несчастный, так ничего и не поняли! Суть в том, что от вашей хартии разит мужским шовинизмом. Следовательно, она может быть нарушена.
Ваш корреспондент еще раз хлебнул самую малость бодрящего напитка.
— Но ведь все не только уже решено, но и выполнено. Даже если некто, столь опытный, как вы, и будет допущен к работам, то все равно он может стать только вторым — помощником руководителя проекта капитана Файбраса и первым членом экипажа. Но не больше.
— Но ни у кого из них нет опыта офицера с „Графа Цеппелина“. Послушайте, я сейчас вам все объясню…
— Здесь слишком жарко и накурено для научных дискуссий, — заметил ваш корреспондент, вытирая пот со лба. — Я, собственно, хотел бы побольше узнать о вашем происхождении и о некоторых подробностях прежней жизни. Вы же представляете, что такое людское любопытство. Скажем, весьма интересно выяснить ваше состояние после Дня Воскрешения, а также…
— Вы надеетесь, что ваше мужское обаяние заставит меня вывернуться наизнанку? Может, вы еще хотите воспользоваться удобным случаем?
— Боже сохрани, — заверил мистер Блай, — это чисто профессиональный интерес и…
— Та-ак! — Она сделала еще одну затяжку. — Кажется, я вас вспугнула! Да, вы все одинаковы. Встретив женщину, у которой ума и воли побольше ваших, вы сразу же выпускаете пары и превращаетесь в проколотый шар! Да, в шар с дыркой!
— Истинная правда, миз Гилбора, — заспешил ваш бесстрашный, чувствуя, как пылает его лицо.
— А теперь — вон отсюда, ничтожество!
Ваш корреспондент счел благоразумным подчиниться этому приказу. Так прошло незавершенное интервью!»
12
13
Вчера после ужина ваш неустрашимый и предприимчивый корреспондент подошел к двери Джил и постучал. Из хижины донеслись некие недвусмысленные звуки вместе с раздраженным голосом: „Какого черта вам надо?“ Очевидно, предмету нашего интервью была известна личность гостя.
— Мисс Галбира, я — Роджер Блай, репортер „Ежедневных вестей“. Мне бы хотелось взять у вас интервью.
— Ладно, только придется подождать. Я сижу на горшке.
Коротая время, ваш корреспондент закурил сигару, которую позже надеялся использовать для освежения воздуха в хижине. Там раздался плеск воды, затем послышался голос:
— Входите, но не закрывайте двери.
— Охотно, — согласился ваш храбрец.
Предмет интервью располагался у стола, покуривая травку. Букет запахов сигары, продукта недавней деятельности хозяйки, дыма нескольких восковых свечей создавали неописуемый аромат.
— Мисс Галбира?
— Нет — миз.
— Что это значит?
— Вы хотите знать мое мнение по этому поводу или действительно не понимаете? Здесь вполне достаточно людей моего времени. Вы что, никогда не слышали раньше — миз!
Ваш корреспондент сознался в своем невежестве, но объект, не тратя времени на просвещение мистера Блая, вопросил:
— Каково положение женщин в Пароландо?
— Днем или ночью? — поинтересовался мистер Блай.
— Пожалуйста, без острот, — прервала миз Галбира. — Лучше позвольте мне сформулировать свою мысль в доступной для вас форме. По законам, то есть теоретически, женщины здесь имеют равные права с мужчинами. А практически — каковы между ними отношения?
— Боюсь, что весьма разнузданные, — ответил интервьюер.
— Я дам вам еще один шанс, — сурово заявила хозяйка. — Но только один, а потом вы, болван этакий, вылетите отсюда вместе со своей вонючей сигарой.
— Тысячу извинений, — не уступал неустрашимый корреспондент, — но дело в том, что это я пришел у вас брать интервью, а не „вице верса“. [3]Почему бы вам не попросить самих женщин задуматься об их отношениях с мужчинами? Или возглавить крестовый поход суфражисток? Или подвигнуть женскую часть населения на постройку собственного, совершенно отдельного дирижабля?
— Вы что, смеетесь надо мной?
— Это мне и в голову не приходило, — не дрогнув, возразил мистер Блай. — Здесь собрались люди нового времени, хотя из двадцатого века их не так много. Цель Пароландо — строительство дирижабля, для чего в рабочее время установлена железная дисциплина. Но в свободные часы граждане могут заниматься чем угодно, кроме нанесения вреда окружающим. Однако вернемся к основной теме. Дабы нам впоследствии не запутаться, объясните, что означает „миз“?
— Вы опять ломаете передо мной комедию?
— Нет, готов поклясться на Библии, если бы она здесь была.
— Коротко говоря, это обращение, принятое членами женского освободительного движения в шестидесятые годы. Термин „мисс“ или „миссис“ подчеркивает лишь сексуальные взаимоотношения с мужской половиной. Быть мисс — значит, быть незамужней, и если женщина уже в брачном возрасте, то это вызывает презрительное отношение со стороны мужчин. Кроме того, им нужны жены — в силу чего мисс должна умереть, обратившись в миссис. Таким образом, женщина, лишенная значения как личность, рассматривается в качестве принадлежности своего супруга и становится гражданином второго сорта. Например, с какой стати мисс должна носить имя своего отца, а не матери?
— В этом случае, — отважился заметить интервьюер, — она все равно носит мужское имя — своем деда по матери.
— Совершенно верно. Вот почему я поменяла свое — Дженет Рей — на Джил Галбира. Отец при этом встал на дыбы, да и мать серьезно протестовала. Впрочем, она — типичная тетушка Дора, совершенно безмозглая.
— Очень интересно, — заметил мистер Блай. — Галбира? Что же это за имя? Славянское? Почему вы его выбрали?
— Вы просто невежда. Оно заимствовано у австралийских аборигенов. Галбира — вид кенгуру. Они ловят собак и пожирают их.
— Кенгуру, которые питаются собаками? А я-то думал, что они все вегетарианцы.
— Да, сейчас таких нет. Но аборигены рассказывали, что когда-то они жили в глухих местах континента. Возможно, это миф, но какая разница? Будем считать мое имя символическим.
— Значит, мы должны отождествлять вас с собакоядным кенгуру — галбира? Могу себе представить, кто выступает в качестве собак!
Тут миз Галбира улыбнулась столь зловеще, что ваш корреспондент почувствовал необходимость поддержать свое мужество глотком горячительного из фляги, которая, как и перо с бумагой, всегда при нем.
— Я выбрала свое имя совсем не из симпатий к австралийской культуре, — заявила миз. — Да, я на четверть аборигенка, так что же? Это насквозь мужская шовинистическая идеология. Женщины у австралийцев — объект подавления, рабства, на них лежали все тяжелые работы, их избивали отцы и мужья. Многим мужчинам исчезновение культуры аборигенов казалось трагедией, но я полагаю, что это прекрасно. Правда, я сочувствовала испытаниям, сопутствующим дезинтеграции.
— Дезинтеграция, как и дефлорация, обычно не обходятся без боли, — вставил мистер Блай.
— Девственность? Еще один миф, выдуманный мужчинами для самовозвеличивания, — едко заметила миз Галбира. — К счастью, за годы моей земной жизни отношение к этому вопросу коренным образом изменилось. Но вокруг еще полно свиней, ископаемых кабанов, как я их называю, которые…
— Все это чрезвычайно интересно, — осмелился прервать тираду ваш храбрец, — но я полагаю, мы сохраним эти соображения для странички „Писем к издателю“. Мистер Бегг печатает любые заметки в оригинальном исполнении, не меняя стиля и крепких выражений. А сейчас читателям хотелось бы узнать о ваших профессиональных планах. Как вы намерены содействовать проекту „Дирижабль“? И как представляете свое положение в его иерархии?
К этому времени тяжелый едкий дым марихуаны заглушил все остальные запахи. Глаза миз, расширенные наркотиком, сверкали мрачным огнем. Ваш корреспондент вновь почувствовал необходимость поддержать стремительно убывающую отвагу еще одним глотком божественного напитка.
— Рассуждая логически и учитывая мои знания, опыт и способности, — она заговорила медленно, но громко, — мне следует поручить все руководство проектом. И я должна стать капитаном дирижабля! Мне удалось выяснить квалификацию некоторых деятелей, связанных с проектом, и я ни минуты не сомневаюсь, что превосхожу их по всем статьям. Но почему-то мне не доверили руководство. Мою кандидатуру на пост капитана даже не рассматривали! Почему?
— Не объясняйте мне, — прервал ее ваш неустрашимый. Возможно, он слишком расхрабрился от жидкости, струившейся в его жилах и притупившей свойственное ему чувство самосохранения. — Не объясняйте! Позвольте мне отважиться на догадку. Я, кажется, нашел причину. Вероятно, она связана с основной вашей позицией: все это происходит потому, что вы всего лишь женщина.
Объект интервью одарил вашего корреспондента гипнотическим взглядом и сделал еще одну затяжку, глубоко втянув дым в легкие и выпустив его через ноздри. Мистеру Блаю эти зловещие манипуляции напомнили картину с драконами, виденную им в земной жизни. Однако он не рискнул обратить внимание собеседницы на сходство.
— Да, вы догадались правильно. Возможно, вы не такой идиот, как мне показалось вначале.
Затем, ухватившись за край стола — так, что скрипнула дубовая доска — она выпрямилась на стуле.
— Но что вы имели в виду, сказав „всего лишь женщина“?
— О, это только словесный оборот, — поспешил заверить ваш корреспондент, внутренне содрогнувшись. — У меня, видите ли, иронический склад ума и…
— Будь я мужчиной, — ответила миз, — от чего Господь меня уберег, то в два счета стала бы первым номером… и вы, алкоголик вшивый, не посмели надо мной насмехаться!
— О, вы ошибаетесь, — заявил ваш храбрец, — я совсем не смеюсь над вами. Но есть один момент, который вы не приняли во внимание. Еще задолго до постройки второго судна (первое захватил король Джон) было решено, что во главе проекта встанет Файбрас. Нынешняя ситуация полностью соответствует конституции Пароландо, которую вы должны знать, поскольку он лично вам ее продекламировал. Вы ее усвоили и, дав клятву, приняли ее. Так к чему же все это чириканье?
— Значит, вы, клоун несчастный, так ничего и не поняли! Суть в том, что от вашей хартии разит мужским шовинизмом. Следовательно, она может быть нарушена.
Ваш корреспондент еще раз хлебнул самую малость бодрящего напитка.
— Но ведь все не только уже решено, но и выполнено. Даже если некто, столь опытный, как вы, и будет допущен к работам, то все равно он может стать только вторым — помощником руководителя проекта капитана Файбраса и первым членом экипажа. Но не больше.
— Но ни у кого из них нет опыта офицера с „Графа Цеппелина“. Послушайте, я сейчас вам все объясню…
— Здесь слишком жарко и накурено для научных дискуссий, — заметил ваш корреспондент, вытирая пот со лба. — Я, собственно, хотел бы побольше узнать о вашем происхождении и о некоторых подробностях прежней жизни. Вы же представляете, что такое людское любопытство. Скажем, весьма интересно выяснить ваше состояние после Дня Воскрешения, а также…
— Вы надеетесь, что ваше мужское обаяние заставит меня вывернуться наизнанку? Может, вы еще хотите воспользоваться удобным случаем?
— Боже сохрани, — заверил мистер Блай, — это чисто профессиональный интерес и…
— Та-ак! — Она сделала еще одну затяжку. — Кажется, я вас вспугнула! Да, вы все одинаковы. Встретив женщину, у которой ума и воли побольше ваших, вы сразу же выпускаете пары и превращаетесь в проколотый шар! Да, в шар с дыркой!
— Истинная правда, миз Гилбора, — заспешил ваш бесстрашный, чувствуя, как пылает его лицо.
— А теперь — вон отсюда, ничтожество!
Ваш корреспондент счел благоразумным подчиниться этому приказу. Так прошло незавершенное интервью!»
12
Утром Джил вынула из газетного ящика вчерашний выпуск «Вестей». По-видимому, кое-кто уже читал его и теперь вдоволь потешается над ней. Она раздраженно развернула газету на странице «Новоприбывшие», подозревая, что чтение не доставит ей радости.
Трясущимися руками Джил быстро листала страницы. Еще во время прежней жизни ей следовало привыкнуть к мысли, что люди типа Бегга способны печатать всякую чушь, но это интервью было просто омерзительным! Чего же иного можно было ждать от издателя грязного желтого листка из аризонского захолустья? Файбрас кое-что о нем порассказал.
Больше всего ее возмутила фотография. Она и не подозревала, что ее успели сфотографировать в то первое утро в Пароландо. Объектив увековечил ее в глупой, почти непристойной позе. Совершенно нагая, Джил сушила свою одежду, согнувшись так, что ее груди свисали словно коровье вымя, руки были растопырены и на каждой развевалось по длинному полотнищу. Она уставилась куда-то вверх, из разинутого рта торчали огромные зубы.
Конечно, фотограф сделал несколько снимков, но Бегг выбрал именно этот, чтобы сделать из нее посмешище.
Джил пришла в такую ярость, что чуть не забыла захватить свой цилиндр. Она повесила его на руку, словно оружие, которым собиралась раскроить голову Беггу, в другой зажала газету — тоже пригодится, как кляп, — и устремилась на штурм редакции. Однако, подойдя к двери сего почтенного заведения, она опомнилась и замерла у порога.
«Приди в себя, Джил! — подумала она. — Ты делаешь сейчас как раз то, на что рассчитывает он и вся эта грязная компания. Спокойней, думай головой, а не кулаками. Конечно, отхлестать его по щекам прямо в редакции было бы огромным удовольствием. Но тогда все задуманное рухнет. Нужно смириться. Нужно вытерпеть все».
Держа в руке чашу, Джил медленно побрела домой и по пути дочитала газету. Оказывается, Бегг злословил, клеветал и порочил не только ее. Сам Файбрас, весьма благородно отозвавшийся о ней, тоже подвергся нападкам — и издателя, и читателей. Страничка «Вокс попули» была заполнена их письмами, критикующими политику главы государства.
Джил уже миновала лощинку меж двух возвышенностей и поднималась извилистой дорожкой на следующий холм, когда сзади послышался чей-то голос. Обернувшись, она увидела Пискатора. Широко улыбаясь, японец догонял ее. Он заговорил на превосходном английском, как истый питомец Оксфорда.
— Добрый вечер, гражданка. Позвольте мне сопутствовать вам. Совместный путь будет короче и приятнее, не так ли?
Джил натянуто улыбнулась. Он говорил очень серьезно, с изысканной вежливостью семнадцатого столетия. Водруженный на голове цилиндр из рыбьей кожи с загнутыми вверх полями, похожий на убор пилигрима из Новой Англии, довершал общее впечатление старомодности. На полях шляпы светлыми мушками сверкали ряды мелких алюминиевых фигурок. С плеч Пискатора спускалась черная закрытая блуза, темно-серый кильт и красные сандалии завершали его туалет. На плече он нес бамбуковую удочку, в руке держал цилиндр-кормушку, прижимая локтем к боку несколько свернутых в трубку газет.
Для японца он был довольно высокого роста — его макушка доставала почти до носа Джил. Правильные и тонкие черты лица напоминали скорее европейца, чем азиата.
— Полагаю, вы уже прочитали газету? — спросила Джил.
— К сожалению, целых три. Но ничуть не удручен. Как предупреждал Соломон в Притче ХХ14-9: «То — мерзость человеческая!»
— Я бы предпочла сказать — людская, — заметила она.
Он посмотрел на нее с недоумением.
— Но ведь?.. Ах, да, понимаю. Вы, очевидно, подразумеваете под человеком мужчину. Но это слово обозначает и мужчин, и женщин, и детей.
— Да, я знаю, — она стояла на своем. — Я знаю. Тем не менее, говорящие всегда относят его к особам мужского пола. А когда речь идет о людях, то действительно имеют в виду и женщин, и мужчин.
Пискатор глубоко вздохнул. Джил ожидала нейтральное — «Ах, так!», но вместо этого он неожиданно сказал:
— У меня в сумке три отличные рыбины. Не знаю, как они называются здесь, но по виду очень напоминают земных линей. Правда, те не так вкусны, как хариусы. Водятся они в быстрых речках, очень верткие и сильные рыбки.
Джил заподозрила, что английский он изучал по «Руководству для рыболовов».
— У вас нет желания разделить со мной трапезу? К закату я приготовлю рыбу, и мы съедим ее прямо с пылу, с жару. А к ней у меня найдется бутылка-другая скулблума.
Так называлось местное вино, приготовленное из растущего на склонах гор лишайника. Его заливали водой в пропорции один к трем, добавляли высушенные и измельченные цветы железного дерева и все это перемешивали. Смесь настаивалась несколько дней, приобретая пурпурный оттенок; тогда вино считалось готовым.
Джил была в нерешительности. Обычно она предпочитала одиночество и, в отличие от своих современниц, полагалась лишь на собственные силы. Но сейчас ей пришлось вкусить уединения с избытком — ее одинокое путешествие по Реке заняло четыреста двадцать дней. Лишь вечерами она ужинала и разговаривала с случайными, совершенно чужими людьми. На берегах, мимо которых шел ее путь, обитали десятки миллионов — но она не увидела ни одного знакомого лица. Ни одного!
Правда, в течение дня она редко приставала к берегу и рассматривала людей лишь издалека. Вечерние контакты также были весьма ограниченными. В том состоянии душевного смятения, что терзало ее, она могла так легко пропустить, не заметить людей, которых любила или отличала на Земле. А кое с кем Джил была бы не прочь здесь встретиться.
Больше всего она тосковала по Марии. Что чувствовала девушка, узнав о смерти Джил — своей любовницы (любовника?) — вызванной ее беспричинной ревностью? Не привело ли Марию ощущение вины к собственной гибели? Она была подвержена мании самоубийства и неоднократно угрожала покончить с собой, принимала какие-то пилюли, но каждый раз ухитрялась вовремя получить врачебную помощь. За их совместную жизнь она трижды была близка к смерти.
Нет, скорбь и самобичевание вряд ли тянулись у нее дольше трех дней. В последний раз она проглотила таблеток двадцать барбитурата и тут же вызвала к себе одного из близких друзей (Джил полагала — любовника). У нее мучительно сдавило сердце — вот сучка! Тот отправил ее в больницу, ей сделали промывание желудка, дали противоядие. Джил часами дежурила у постели что-то бессвязно бормотавшей Марии; девушка казалась одурманенной лекарствами — и, тем не менее, обдуманно манипулировала чувствами своей подруги. Никакой благодарности к Джил она, конечно, не испытывала. Эта сучка-садистка не раз позволяла себе оскорбительные выпады, а потом клялась, что ничего не помнит.
После больницы Джил решилась забрать ее к себе, даже не подозревая, чем это кончится. Она нежно ухаживала за ней, а потом… Разве она могла это вообразить! Сейчас Джил лишь посмеивалась над собой, хотя и не без горечи. Тогда же, тридцать один год назад, после жесточайшей ссоры, она в ярости выскочила из дома, села в машину и помчалась по дороге, не обращая внимания на красный свет. И вдруг… слепящие огни, пронзительный гудок огромного грузовика — и ее «Мерседес-Бенц» отброшен на обочину шоссе. Она ощутила жгучую, невыносимую боль, чудовищные силы смяли и сокрушили ее.
Потом… Потом она проснулась обнаженной на берегу Реки среди множества других людей. Ее тело тридцатилетней женщины было юным, как у девушки, без всяких следов ранений. И начался кошмар. Кошмар в раю? Но существует ли этот рай, если люди сделали все, чтобы превратить его в ад?
Тридцать один год. Время смягчило все горести, но не эту. До сих пор воспоминания о Марии вызывают странную смесь тоски, гнева и печали. Пора бы относиться к прошлому более объективно. Разве Мария заслужила добрую память о себе? Тем не менее, она продолжала существовать в сердце Джил.
Внезапно она почувствовала взгляд Пискатора. Очевидно, он ждал ответа.
— Извините, — вздохнула она, — иногда меня уносит в прошлое.
— Нет, это я должен просить прощения. Но послушайте… Чтобы избавиться от тяжелых воспоминаний, люди прибегают к наркотикам, и это кончается гибелью. Есть другие пути…
— Нет, нет, — Джил старалась сдержать охватившее ее раздражение. — Просто я слишком долго жила одна и приобрела привычку часто уходить в себя. Во время путешествия по Реке случалось так, что я теряла представление о времени и расстоянии. Проплыву миль десять и не могу вспомнить, что за места остались позади… все изменилось. Но работа требует постоянной сосредоточенности, тут нельзя зевать.
Она добавила последнюю фразу на всякий случай. Что, если Пискатор передаст ее слова Файбрасу? Рассеянность недопустима для пилота дирижабля.
— Не сомневаюсь в этом, — Пискатор улыбнулся. — Что же касается меня, то вы можете не опасаться соперничества. Амбиций я лишен начисто и вполне доволен своим положением, так как трезво оцениваю и мои знания, и способности. А Файбрас — человек справедливый. Меня значительно больше занимают мысли о цели нашего будущем полета — Таинственной Башне или Большой Чаше, как ее еще именуют. Я хочу отправиться туда и приобщиться к тайнам этого мира. Да, я не прочь пуститься в дорогу, но не горю желанием командовать. Мне не важно, в каком качестве я там окажусь. Бесспорно, я не обладаю вашей квалификацией и готов довольствоваться меньшим чином.
Джил помолчала. Этот человек принадлежал к нации, поработившей своих женщин; по крайней мере, так было в его время — в 1886–1965 годы. Правда, после первой мировой войны там произошли некоторые сдвиги… Но теоретически он должен был разделять традиционное отношение японца к женщинам — чудовищное отношение. С другой стороны, люди менялись в мире Реки… пусть только некоторые…
Вы действительно так думаете? — спросила она. — Это ваше искреннее мнение?
— Я редко говорю неправду… разве только щадя чьи-то чувства или пытаясь избавиться от навязчивых дураков. Понимаю, о чем вы сейчас думаете. Может быть, вам удастся скорее понять меня, если я признаюсь, что одним из моих наставников была женщина. Я провел с ней десять лет… пока она не решила, что я немного поумнел, и могу отправляться к следующему учителю.
— Чем же вы занимались?
— Буду счастлив объяснить вам, но в другой раз. А сейчас позвольте вас заверить, что во мне нет предубеждения ни против женщин, ни против не-японцев. Все это со мной было, но подобная ерунда выветрилась много лет назад. Например, какое-то время после войны я был монахом секты Дзен. Кстати, вы имеете представление об учении дзен-буддистов?
— После 1969 года о нем вышло много книг. Я кое-что читала.
— Ну, и что вы извлекли из этом чтения?
— Весьма немногое.
— Это естественно. Как я уже сказал, вернувшись с войны после демобилизации из флота, я обосновался в монастыре. К нам пришел новый послушник — белый человек, венгр. И когда я увидел, как к нему относятся, то внезапно осознал то, что до этой поры ощущал лишь подспудно, в чем боялся признаться самому себе: никто из последователей учения — ни ученики, ни наставники, — не избавлены от расовых предрассудков. Свободен от них только я. У них вызывали неприязнь и китайцы, и вьетнамцы, и монголы. Я понял, что учение Дзен никому ничего не дает. Видите ли, в нем отсутствует цель. Точнее, его единственная задача — разрушить попытки достижения любой целью. Парадокс, не правда ли? Но это именно так.
— Другая бессмыслица — обязательное голодание. Возможно, состояние голода и просветляет разум, но способы его достижения я не мог принять. Я покинул монастырь и сел на судно, идущее в Китай. Какой-то внутренний голос звал меня в Центральную Азию. Потом начались долгие годы скитаний… — он замолчал, в раздумье опустив голову, и махнул рукой: — Впрочем, на сегодня хватит. Если вам угодно, мы продолжим в другой раз, а теперь… теперь мы уже дома. Адье, до вечера. Перед нашей встречей я зажгу два факела. Они будут видны из ваших окон.
— Но я же не сказала, что приду.
— Однако, вы уже согласились. Разве не так?
— Да, но как вы это поняли?
— Без всякой телепатии, — улыбнулся он. — Поза, движения, взмах ресниц, тон голоса обычно незаметны, но тренированный глаз может уловить, что вы готовы прийти сегодня вечером.
Джил не ответила. Она и сама не знала, рада ли приглашению. Даже сейчас. Но как ее раскусил Пискатор?
Трясущимися руками Джил быстро листала страницы. Еще во время прежней жизни ей следовало привыкнуть к мысли, что люди типа Бегга способны печатать всякую чушь, но это интервью было просто омерзительным! Чего же иного можно было ждать от издателя грязного желтого листка из аризонского захолустья? Файбрас кое-что о нем порассказал.
Больше всего ее возмутила фотография. Она и не подозревала, что ее успели сфотографировать в то первое утро в Пароландо. Объектив увековечил ее в глупой, почти непристойной позе. Совершенно нагая, Джил сушила свою одежду, согнувшись так, что ее груди свисали словно коровье вымя, руки были растопырены и на каждой развевалось по длинному полотнищу. Она уставилась куда-то вверх, из разинутого рта торчали огромные зубы.
Конечно, фотограф сделал несколько снимков, но Бегг выбрал именно этот, чтобы сделать из нее посмешище.
Джил пришла в такую ярость, что чуть не забыла захватить свой цилиндр. Она повесила его на руку, словно оружие, которым собиралась раскроить голову Беггу, в другой зажала газету — тоже пригодится, как кляп, — и устремилась на штурм редакции. Однако, подойдя к двери сего почтенного заведения, она опомнилась и замерла у порога.
«Приди в себя, Джил! — подумала она. — Ты делаешь сейчас как раз то, на что рассчитывает он и вся эта грязная компания. Спокойней, думай головой, а не кулаками. Конечно, отхлестать его по щекам прямо в редакции было бы огромным удовольствием. Но тогда все задуманное рухнет. Нужно смириться. Нужно вытерпеть все».
Держа в руке чашу, Джил медленно побрела домой и по пути дочитала газету. Оказывается, Бегг злословил, клеветал и порочил не только ее. Сам Файбрас, весьма благородно отозвавшийся о ней, тоже подвергся нападкам — и издателя, и читателей. Страничка «Вокс попули» была заполнена их письмами, критикующими политику главы государства.
Джил уже миновала лощинку меж двух возвышенностей и поднималась извилистой дорожкой на следующий холм, когда сзади послышался чей-то голос. Обернувшись, она увидела Пискатора. Широко улыбаясь, японец догонял ее. Он заговорил на превосходном английском, как истый питомец Оксфорда.
— Добрый вечер, гражданка. Позвольте мне сопутствовать вам. Совместный путь будет короче и приятнее, не так ли?
Джил натянуто улыбнулась. Он говорил очень серьезно, с изысканной вежливостью семнадцатого столетия. Водруженный на голове цилиндр из рыбьей кожи с загнутыми вверх полями, похожий на убор пилигрима из Новой Англии, довершал общее впечатление старомодности. На полях шляпы светлыми мушками сверкали ряды мелких алюминиевых фигурок. С плеч Пискатора спускалась черная закрытая блуза, темно-серый кильт и красные сандалии завершали его туалет. На плече он нес бамбуковую удочку, в руке держал цилиндр-кормушку, прижимая локтем к боку несколько свернутых в трубку газет.
Для японца он был довольно высокого роста — его макушка доставала почти до носа Джил. Правильные и тонкие черты лица напоминали скорее европейца, чем азиата.
— Полагаю, вы уже прочитали газету? — спросила Джил.
— К сожалению, целых три. Но ничуть не удручен. Как предупреждал Соломон в Притче ХХ14-9: «То — мерзость человеческая!»
— Я бы предпочла сказать — людская, — заметила она.
Он посмотрел на нее с недоумением.
— Но ведь?.. Ах, да, понимаю. Вы, очевидно, подразумеваете под человеком мужчину. Но это слово обозначает и мужчин, и женщин, и детей.
— Да, я знаю, — она стояла на своем. — Я знаю. Тем не менее, говорящие всегда относят его к особам мужского пола. А когда речь идет о людях, то действительно имеют в виду и женщин, и мужчин.
Пискатор глубоко вздохнул. Джил ожидала нейтральное — «Ах, так!», но вместо этого он неожиданно сказал:
— У меня в сумке три отличные рыбины. Не знаю, как они называются здесь, но по виду очень напоминают земных линей. Правда, те не так вкусны, как хариусы. Водятся они в быстрых речках, очень верткие и сильные рыбки.
Джил заподозрила, что английский он изучал по «Руководству для рыболовов».
— У вас нет желания разделить со мной трапезу? К закату я приготовлю рыбу, и мы съедим ее прямо с пылу, с жару. А к ней у меня найдется бутылка-другая скулблума.
Так называлось местное вино, приготовленное из растущего на склонах гор лишайника. Его заливали водой в пропорции один к трем, добавляли высушенные и измельченные цветы железного дерева и все это перемешивали. Смесь настаивалась несколько дней, приобретая пурпурный оттенок; тогда вино считалось готовым.
Джил была в нерешительности. Обычно она предпочитала одиночество и, в отличие от своих современниц, полагалась лишь на собственные силы. Но сейчас ей пришлось вкусить уединения с избытком — ее одинокое путешествие по Реке заняло четыреста двадцать дней. Лишь вечерами она ужинала и разговаривала с случайными, совершенно чужими людьми. На берегах, мимо которых шел ее путь, обитали десятки миллионов — но она не увидела ни одного знакомого лица. Ни одного!
Правда, в течение дня она редко приставала к берегу и рассматривала людей лишь издалека. Вечерние контакты также были весьма ограниченными. В том состоянии душевного смятения, что терзало ее, она могла так легко пропустить, не заметить людей, которых любила или отличала на Земле. А кое с кем Джил была бы не прочь здесь встретиться.
Больше всего она тосковала по Марии. Что чувствовала девушка, узнав о смерти Джил — своей любовницы (любовника?) — вызванной ее беспричинной ревностью? Не привело ли Марию ощущение вины к собственной гибели? Она была подвержена мании самоубийства и неоднократно угрожала покончить с собой, принимала какие-то пилюли, но каждый раз ухитрялась вовремя получить врачебную помощь. За их совместную жизнь она трижды была близка к смерти.
Нет, скорбь и самобичевание вряд ли тянулись у нее дольше трех дней. В последний раз она проглотила таблеток двадцать барбитурата и тут же вызвала к себе одного из близких друзей (Джил полагала — любовника). У нее мучительно сдавило сердце — вот сучка! Тот отправил ее в больницу, ей сделали промывание желудка, дали противоядие. Джил часами дежурила у постели что-то бессвязно бормотавшей Марии; девушка казалась одурманенной лекарствами — и, тем не менее, обдуманно манипулировала чувствами своей подруги. Никакой благодарности к Джил она, конечно, не испытывала. Эта сучка-садистка не раз позволяла себе оскорбительные выпады, а потом клялась, что ничего не помнит.
После больницы Джил решилась забрать ее к себе, даже не подозревая, чем это кончится. Она нежно ухаживала за ней, а потом… Разве она могла это вообразить! Сейчас Джил лишь посмеивалась над собой, хотя и не без горечи. Тогда же, тридцать один год назад, после жесточайшей ссоры, она в ярости выскочила из дома, села в машину и помчалась по дороге, не обращая внимания на красный свет. И вдруг… слепящие огни, пронзительный гудок огромного грузовика — и ее «Мерседес-Бенц» отброшен на обочину шоссе. Она ощутила жгучую, невыносимую боль, чудовищные силы смяли и сокрушили ее.
Потом… Потом она проснулась обнаженной на берегу Реки среди множества других людей. Ее тело тридцатилетней женщины было юным, как у девушки, без всяких следов ранений. И начался кошмар. Кошмар в раю? Но существует ли этот рай, если люди сделали все, чтобы превратить его в ад?
Тридцать один год. Время смягчило все горести, но не эту. До сих пор воспоминания о Марии вызывают странную смесь тоски, гнева и печали. Пора бы относиться к прошлому более объективно. Разве Мария заслужила добрую память о себе? Тем не менее, она продолжала существовать в сердце Джил.
Внезапно она почувствовала взгляд Пискатора. Очевидно, он ждал ответа.
— Извините, — вздохнула она, — иногда меня уносит в прошлое.
— Нет, это я должен просить прощения. Но послушайте… Чтобы избавиться от тяжелых воспоминаний, люди прибегают к наркотикам, и это кончается гибелью. Есть другие пути…
— Нет, нет, — Джил старалась сдержать охватившее ее раздражение. — Просто я слишком долго жила одна и приобрела привычку часто уходить в себя. Во время путешествия по Реке случалось так, что я теряла представление о времени и расстоянии. Проплыву миль десять и не могу вспомнить, что за места остались позади… все изменилось. Но работа требует постоянной сосредоточенности, тут нельзя зевать.
Она добавила последнюю фразу на всякий случай. Что, если Пискатор передаст ее слова Файбрасу? Рассеянность недопустима для пилота дирижабля.
— Не сомневаюсь в этом, — Пискатор улыбнулся. — Что же касается меня, то вы можете не опасаться соперничества. Амбиций я лишен начисто и вполне доволен своим положением, так как трезво оцениваю и мои знания, и способности. А Файбрас — человек справедливый. Меня значительно больше занимают мысли о цели нашего будущем полета — Таинственной Башне или Большой Чаше, как ее еще именуют. Я хочу отправиться туда и приобщиться к тайнам этого мира. Да, я не прочь пуститься в дорогу, но не горю желанием командовать. Мне не важно, в каком качестве я там окажусь. Бесспорно, я не обладаю вашей квалификацией и готов довольствоваться меньшим чином.
Джил помолчала. Этот человек принадлежал к нации, поработившей своих женщин; по крайней мере, так было в его время — в 1886–1965 годы. Правда, после первой мировой войны там произошли некоторые сдвиги… Но теоретически он должен был разделять традиционное отношение японца к женщинам — чудовищное отношение. С другой стороны, люди менялись в мире Реки… пусть только некоторые…
Вы действительно так думаете? — спросила она. — Это ваше искреннее мнение?
— Я редко говорю неправду… разве только щадя чьи-то чувства или пытаясь избавиться от навязчивых дураков. Понимаю, о чем вы сейчас думаете. Может быть, вам удастся скорее понять меня, если я признаюсь, что одним из моих наставников была женщина. Я провел с ней десять лет… пока она не решила, что я немного поумнел, и могу отправляться к следующему учителю.
— Чем же вы занимались?
— Буду счастлив объяснить вам, но в другой раз. А сейчас позвольте вас заверить, что во мне нет предубеждения ни против женщин, ни против не-японцев. Все это со мной было, но подобная ерунда выветрилась много лет назад. Например, какое-то время после войны я был монахом секты Дзен. Кстати, вы имеете представление об учении дзен-буддистов?
— После 1969 года о нем вышло много книг. Я кое-что читала.
— Ну, и что вы извлекли из этом чтения?
— Весьма немногое.
— Это естественно. Как я уже сказал, вернувшись с войны после демобилизации из флота, я обосновался в монастыре. К нам пришел новый послушник — белый человек, венгр. И когда я увидел, как к нему относятся, то внезапно осознал то, что до этой поры ощущал лишь подспудно, в чем боялся признаться самому себе: никто из последователей учения — ни ученики, ни наставники, — не избавлены от расовых предрассудков. Свободен от них только я. У них вызывали неприязнь и китайцы, и вьетнамцы, и монголы. Я понял, что учение Дзен никому ничего не дает. Видите ли, в нем отсутствует цель. Точнее, его единственная задача — разрушить попытки достижения любой целью. Парадокс, не правда ли? Но это именно так.
— Другая бессмыслица — обязательное голодание. Возможно, состояние голода и просветляет разум, но способы его достижения я не мог принять. Я покинул монастырь и сел на судно, идущее в Китай. Какой-то внутренний голос звал меня в Центральную Азию. Потом начались долгие годы скитаний… — он замолчал, в раздумье опустив голову, и махнул рукой: — Впрочем, на сегодня хватит. Если вам угодно, мы продолжим в другой раз, а теперь… теперь мы уже дома. Адье, до вечера. Перед нашей встречей я зажгу два факела. Они будут видны из ваших окон.
— Но я же не сказала, что приду.
— Однако, вы уже согласились. Разве не так?
— Да, но как вы это поняли?
— Без всякой телепатии, — улыбнулся он. — Поза, движения, взмах ресниц, тон голоса обычно незаметны, но тренированный глаз может уловить, что вы готовы прийти сегодня вечером.
Джил не ответила. Она и сама не знала, рада ли приглашению. Даже сейчас. Но как ее раскусил Пискатор?
13
Метрах в двухстах от хижины Джил, на вершине холма, тянуло к небу чудовищные ветви железное дерево. Чуть ниже вершины, между двумя ручейками, уютно примостилось жилище Пискатора. Тыльная сторона здания врезалась в крутой склон холма, фасад опирался на колонны.
Дом был велик — три комнаты внизу, две — наверху. Прежде его занимала целая община выходцев с востока, но вскоре она распалась, и здесь поселился Пискатор. Джил не могла понять, зачем одинокому мужчине нужны такие хоромы. Может быть, как символ престижа? Но на японца это было не похоже.
По бамбуковой лестнице, тянувшейся вдоль фасада, она поднялась наверх. Вдоль перил, под разноцветными прозрачными абажурами, мерцали ацетиленовые светильники. На верхней ступеньке в пестром одеянии, похожем на кимоно, стоял улыбающийся хозяин дома. Он протянул Джил букет крупных цветов, сорванных с лозы, обвивающей железное дерево.
— Добро пожаловать, Джил Галбира.
Она поблагодарила и вдохнула аромат, напомнивший ей запах жимолости с легким душком старой кожи, — странное, но приятное сочетание.
Поднявшись на верхнюю ступеньку, они оказались в самой просторной комнате дома. С высокого потолка — в три ее роста — свешивалось множество светильников в японском стиле. Мебель — тоже бамбуковая — была легкой и светлой. На простых стульях лежали мягкие подушки. Ножки столов и кресел, выточенных из дуба и тиса, покрывала прекрасная резьба, изображавшая головы животных, чертей, речных рыб и даже людей. Очевидно, резьба являлась делом рук кого-то из прежних обитателей дома — в ней не чувствовалось японском колорита.
На полу стояли высокие вазы; их узкие горловины расширялись кверху, как распустившийся цветок. На столах с витыми ножками красовались майоликовые блюда — гладкие глазурованные или расписные. Одни пестрели геометрическим узором, на других были изображены морские сюжеты из земной истории. Джил пригляделась. Римские триремы, переполненные матросами и воинами. Синие дельфины, играющие в зеленых волнах. Огромное чудовище разевает пасть, собираясь поглотить корабль. Оно до странности напоминало речного дракона — очевидно, художник не остался глух к впечатлениям местной жизни.
В проемах дверей висели, покачиваясь, нити с нанизанными белыми и красными позвонками меч-рыбы; когда их касались рукой, они издавали мелодичный звон. Стены покрывали циновки, сплетенные из тонких лиан. Окна затягивала прозрачная пленка из высушенных кишок речного дракона.
Подобной меблировки Джил здесь не видела ни у кого. Все было выдержано в том зародившемся в долине стиле, который многие называли культурой речной Полинезии.
Свет ламп с трудом пробивался сквозь густое облако табачного дыма. В углу, на невысоких подмостках, играл небольшой оркестр. Музыканты работали за плату — выпивку, но было ясно, что и сами артисты получают истинное удовольствие от игры. Они колотили по самодельным барабанам, дули в бамбуковые флейты и окарины, перебирали струны арф из рыбьих кишок, натянутых на панцири черепах; один пиликал на скрипке из тиса и тех же рыбьих кишок, терзая ее смычком, на который пошел ус синего речного дельфина. Звенел ксилофон, гудела труба, саксофонист выводил причудливые трели.
Дом был велик — три комнаты внизу, две — наверху. Прежде его занимала целая община выходцев с востока, но вскоре она распалась, и здесь поселился Пискатор. Джил не могла понять, зачем одинокому мужчине нужны такие хоромы. Может быть, как символ престижа? Но на японца это было не похоже.
По бамбуковой лестнице, тянувшейся вдоль фасада, она поднялась наверх. Вдоль перил, под разноцветными прозрачными абажурами, мерцали ацетиленовые светильники. На верхней ступеньке в пестром одеянии, похожем на кимоно, стоял улыбающийся хозяин дома. Он протянул Джил букет крупных цветов, сорванных с лозы, обвивающей железное дерево.
— Добро пожаловать, Джил Галбира.
Она поблагодарила и вдохнула аромат, напомнивший ей запах жимолости с легким душком старой кожи, — странное, но приятное сочетание.
Поднявшись на верхнюю ступеньку, они оказались в самой просторной комнате дома. С высокого потолка — в три ее роста — свешивалось множество светильников в японском стиле. Мебель — тоже бамбуковая — была легкой и светлой. На простых стульях лежали мягкие подушки. Ножки столов и кресел, выточенных из дуба и тиса, покрывала прекрасная резьба, изображавшая головы животных, чертей, речных рыб и даже людей. Очевидно, резьба являлась делом рук кого-то из прежних обитателей дома — в ней не чувствовалось японском колорита.
На полу стояли высокие вазы; их узкие горловины расширялись кверху, как распустившийся цветок. На столах с витыми ножками красовались майоликовые блюда — гладкие глазурованные или расписные. Одни пестрели геометрическим узором, на других были изображены морские сюжеты из земной истории. Джил пригляделась. Римские триремы, переполненные матросами и воинами. Синие дельфины, играющие в зеленых волнах. Огромное чудовище разевает пасть, собираясь поглотить корабль. Оно до странности напоминало речного дракона — очевидно, художник не остался глух к впечатлениям местной жизни.
В проемах дверей висели, покачиваясь, нити с нанизанными белыми и красными позвонками меч-рыбы; когда их касались рукой, они издавали мелодичный звон. Стены покрывали циновки, сплетенные из тонких лиан. Окна затягивала прозрачная пленка из высушенных кишок речного дракона.
Подобной меблировки Джил здесь не видела ни у кого. Все было выдержано в том зародившемся в долине стиле, который многие называли культурой речной Полинезии.
Свет ламп с трудом пробивался сквозь густое облако табачного дыма. В углу, на невысоких подмостках, играл небольшой оркестр. Музыканты работали за плату — выпивку, но было ясно, что и сами артисты получают истинное удовольствие от игры. Они колотили по самодельным барабанам, дули в бамбуковые флейты и окарины, перебирали струны арф из рыбьих кишок, натянутых на панцири черепах; один пиликал на скрипке из тиса и тех же рыбьих кишок, терзая ее смычком, на который пошел ус синего речного дельфина. Звенел ксилофон, гудела труба, саксофонист выводил причудливые трели.